Текст книги "Дичь для товарищей по охоте. Документальный роман"

* * *

В колыбели рядом с кроватью измученно-счастливой Зинаиды, смешно морщя носик и причмокивая пухлыми губками, лежало маленькое существо с закрытыми глазками. Савва осторожно взял сына на руки. Глаза малыша открылись и посмотрели прямо на него, передавая послание из неведомого мира – того, откуда приходят души.

«И куда они уходят…» – подумал Савва. – «Бог мой! – Он почувствовал, как по телу пробежала крупная дрожь. Этот крошечный человечек, похоже, спас мне жизнь»

Он нежно прижал сына к себе, малыш недовольно засопел и заплакал.

– Не плачь, не плачь, Саввушка, я с тобой…

– Саввушка? – посмотрев на Зинаиду Григорьевну, переспросил доктор, уже складывавший в саквояж инструменты. Та, не сводя глаз с мужа, кивнула головой.

– Зина… – Савва передал малыша жене и присел на край кровати.

– Молчи… – прикрыла ему рот ладонью.

Савва прижался щекой к ее руке.

Малыш перестал плакать.

Доктор тихонько вышел из комнаты.

– Что ты так смотришь на меня? – спросил Савва, не выпуская руки жены.

– Давно не видела, – ласково провела она ладонью по волосам мужа.

– Спасибо тебе, Зина… За сына… И… еще… – он отвернулся и замолчал, уставившись в угол комнаты.

Зинаида вдруг встрепенулась и обеспокоено втянула носом воздух.

– Тебе не кажется, что-то горит?

Савва покачал головой.

– Право же, пахнет паленым! Неужели ты не чувствуешь?

Савва принюхался и ничего не почувствовал. Только воспоминание о… запахе ландыша…

В комнату торопливо зашла обеспокоенная прислуга.

– Горит там что? – встревожено спросила Зинаида.

– Ой, Зинаида Григорьевна, напротив нас пожар случился. Пожарных конок понаехало! Все водой заливают. Я уж все позакрывала, чтоб гарь не нашла.

«Пожар… – подумал Савва. – А при моем рождении – зеркало разбилось…»

– А где Алексей Максимович? – поинтересовался он у прислуги.

– Ушли-с. Сказали, что мешать не хотят, когда в доме такое…

29

Горький сидел за небольшим столом у окна и пытался сосредоточиться. Мешали посторонние звуки. Вдохновение любит тишину, а от шума бежит, как черт от ладана, прихватив с собой маленьких фиолетовых чертенят, из которых складываются слова на бумаге. За окном послышался отчаянный собачий лай, а затем – жалобный визг. Он поморщился. Лучше б не начинал сегодня. И кабинета отдельного нет, приходится ютиться за столиком.

Тихо приоткрылась дверь. В столовую из спальни заглянула Мария Федоровна, поколебалась немного, а потом подошла сзади и обняла.

– Не сердись, Алеша, знаю, что тебе нельзя мешать, знаю, что плохо, что я негодная эгоистка, но вдруг так захотелось обнять тебя, – прижалась она щекой к уху Горького. – Все никак не могу поверить, что мы вместе. И, право же, Алеша, не сон ли это?

– Нет, Марусенька, не сон, – с облегчением отложил он ручку с золотым пером – подарок Саввы. – Хотя, говоря по правде, как раз сон бы тебе сейчас пригодился. Под глазами – круги…

– Фу, Алеша, как дурно ты воспитан! Кто же говорит женщине, что она плохо выглядит? – дернула Мария Федоровна его за мочку уха. – Нельзя такое говорить, даже если женщина и взаправду плохо выглядит.

– Дурно воспитан, говоришь? – Он поднялся из-за стола, обхватил и крепко прижал Марию Федоровну к себе, лишая возможности сделать хоть малейшее движение. – Ах, как дурно воспитан! – со смехом начал целовать ее.

Неожиданный стук в дверь заставил их насторожиться.

– Я никого не жду, – недоуменно сказала Андреева Горькому, который, неохотно разжав руки, вопросительно посмотрел на нее.

– Поди, открой, пожалуй, Алеша, – она бросила взгляд в небольшое зеркало на стене и поправила волосы. – Ну же, Алеша! – поторопила, когда стук повторился.

Горький тихонько подошел к двери и прислушался.

– Алексей Максимович, вы дома? – послышался знакомый голос.

Горький, облегченно выдохнув, распахнул дверь.

На пороге стоял Красин, одетый в чуть припорошенную снегом богатую шубу, в шапке, надвинутой на глаза.

– Не ждали? А зря! – заулыбался он. – Разрешите?

Аккуратно вытер отороченные мехом сапоги о половичок при входе и, войдя в комнату, с любопытством огляделся.

– Вот так, значит, живет великий писатель Максим Горький с молодой женой? Хороший номерок! Скромненько, но уютно.

Андреева молча протянула руку гостю. Ей не понравилась то, что сказал Красин. Особенно фраза про молодую жену. И не потому, что ей уже тридцать шесть, а потому, что брак у них с Алешей гражданский, и это, хотя и не слишком противоречит ее пониманию нравственности, однако ж заставляет чувствовать себя несколько неловко. К тому же было еще одно обстоятельство: официальная жена Алеши – Катерина – ярая эсерка, что вызывало у Андреевой, члена социал-демократической партии большевиков, чувство идеологической неприязни.

– Присаживайтесь, Леонид Борисович! – пригласил гостя Горький после того, как тот снял шубу.

Красин опустился на стул, обтянутый залоснившимся велюром и, откинувшись на спинку, непринужденно закинул ногу на ногу.

– Что-то случилось? – озабоченно поинтересовалась Андреева. – Вот так без договоренности…

– Устал я что-то сегодня, Мария Федоровна, – не ответил он на вопрос. – Прежде чем нанести вам визит, кружил по улицам бесконечно, да так, что чуть не заблудился.

– Хвост? – деловито поинтересовалась Андреева, доставая из буфета блюдо с баранками и конфетами.

– Перестраховывался. Сами знаете, в нашем деле лучше поберечься, чем потом письма из сибирского далека писать. Да и вас с Алексеем Максимовичем беречь надо. Да вы сами-то присядете? А то неловко как-то.

Андреева опустилась на стул. Горький устроился на диване.

– Переполошил вас, уж извините, но дело срочное, и вот, пришлось нарушить договоренности о встречах только на нейтральной территории. Привезли письмо от Крупской, где она сообщает о тяжелейшем положении большевиков за границей. Просит принять срочные меры, иначе партии грозит финансовый крах. Так и пишет отчаянно: «У нас нет ни гроша».

– Но ведь Морозов по договоренности дает, – напомнила Андреева.

– «Савин» -то дает, но не хватает этого. – А кроме него, есть еще источники? – вопросительно посмотрел он на Марию Федоровну.

– Есть, Леонид Борисович, но их ничтожно мало. Да и суммы, которые они предоставляют, малы и не регулярны. От случая к случая. Морозов, по-прежнему, мой главный источник.

– Наш источник, – поправил ее Красин.

– Да-а… Незаменимый он человек! – вступил в разговор Горький. – Цены ему нет! Прямо скажем, наш общий любимец! – бросил ревнивый взгляд на Марию Федоровну, которая недовольно поморщилась, не понимая, шутит Алеша или говорит серьезно.

– Вот именно, – строго сказал Красин, – нет ему цены. И замены пока нет. Потому меня и беспокоит, – помедлил он, подбирая нужные слова, – очень беспокоит… как теперь… после вашего с Алексеем Максимовичем решения… не изменит ли Морозов свою позицию?

– В чем вы видите проблему, Леонид Борисович? – Мария Федоровна сделала вид, что не понимает.

– Марусенька, все же ясно, как Божий день! – немного раздраженно воскликнул Горький, поднялся с дивана и, обойдя Андрееву, положил ей руки на плечи. – Прежде чем мы с тобой решили сойтись, нужно было, по всей вероятности, согласовать вопрос с товарищами, не повредит ли это общему делу. Я правильно понял? – посмотрел он на Красина, который ничего не ответил, а только, пристально глядя на Горького, слегка кивнул головой. – Впредь, многоуважаемый «Никитич», мы с Марией Федоровной в наших личных делах будем осмотрительнее, – немного раздраженно сказал тот, но, не выдержав взгляд гостя, опустил глаза.

– Зря вы сердитесь, Алексей Максимович! – расплылся в улыбке Красин. – Зря, честное слово! Вопрос щекотливый, это понятно, но справедливый. Партийная дисциплина и этика предполагают, что члены партии должны действовать, исходя из интересов партии. И в этом нет ничего обидного и личного, когда идешь к общей цели.

– Алеша, присядь, прошу тебя! – Андреева легонько похлопала ладошкой по руке Горького. – Ну, же, сядь!

Тот, покачав головой, вышел в соседнюю комнату.

– Леонид Борисович! – Андреева скрестила руки на груди. – Кажется мне, надо внести ясность в мои отношения с Морозовым. Поверьте, для него ничего не поменялось. Мы как были, так и остались друзьями… И только, – многозначительно добавила она. – Поэтому отказать сейчас партии в деньгах Морозов не сможет, а попросить его об увеличении сумм, им жертвуемых, я обещаю попробовать.

Взгляд Красина чуть потеплел.

– И, к тому же, кажется, мне, напрасно вы беспокоитесь – Савва Тимофеевич очень любит Алешу, они близки с ним, как братья, поэтому наш с Алешей союз только улучшил ситуацию!

Хотя Леонид Борисович и кивнул в знак согласия, но в глазах его читалось сомнение.

– А что касается поиска других источников, – поспешила продолжить Андреева, – я, конечно, постоянно помню об этом, и как только что-то появится, непременно сообщу.

– Но пока главное – Морозов! – жестко повторил Красин и посмотрел так, что Марии Федоровне стало не по себе.

– Впрочем, вы ведь и сами с ним можете поговорить. У вас же замечательный контакт налажен. Скажите, что, мол, еще нужны деньги и…

– Вам, мне кажется, будет сподручнее, Мария Федоровна, – прервал ее Красин и улыбнулся. – У вас это определенно лучше получается, как-то деликатнее, что-ли. Главное, чтобы рыбка с крючка не сорвалась. А то сорвется, и что тогда? Подумать страшно! – его улыбка стала шире.

– Рыбу подсекать надо. Чтоб за губу зацепить. Тогда не сорвется, – посоветовал появившийся в дверном проеме спальни хмурый Горький и уселся на стул возле Марии Федоровны.

– Коли ты рыболов такой опытный, подскажи как это сделать? – даже развеселилась Андреева.

– Думается мне, – пробасил Горький, – чтобы рыба не сорвалась, надобно ей поглубже крючок проглотить. Тогда уж наверняка будет.

– А попробует сорваться – так вместе с собственными кишками! – весело добавил Красин и вытянул из жилетки часы на длинной серебряной цепочке. – Пора мне, друзья мои. Много дел еще, очень много.

– Как, и чаю не попьете? – Андреева поднялась с места и многозначительно посмотрела на Горького.

– Да, чай у нас ароматный, с земляничным листом, – поспешно подхватил тот, поднимаясь вслед.

– Не сердитесь, друзья мои, не сердитесь. Чайком без меня побалуетесь, – направился Красин к выходу, но, заметив лежащую при входе на столике брошюрку, остановился, взял в руки и вслух прочитал название: «Видит ли жертва своих убийц?»

– И что же, Мария Федоровна, считает по данному вопросу автор – господин… Рейнгольц, – с неожиданным интересом спросил он, перелистывая страницы.

– А… – махнула рукой Андреева. – Автор, видите ли, уверяет, что в глазу человека, только что убитого, отпечатывается изображение убийцы. И стоит расшифровать изображение, как убийца выводится на чистую воду. Забавная чепуха…

– Почитать дадите… чепуху?

– Конечно, о чем вы спрашиваете? Берите.

«Зачем вам это, Леонид Борисович?» – хотела было спросить Андреева, но не стала, но Красин, будто прочитав ее мысли, ответил:

– Есть, Марья Федоровна, образование, а есть – самообразование. И это, последнее, происходит с человеком всю его жизнь. Если он не ленив и не бездарен, – опустил он брошюрку в карман, пожал руку Горькому и поцеловал пальцы Андреевой, при этом сильно сжав запястье.

Когда дверь за ним закрылась, Горький молча направился к столу, сел и уткнулся в рукопись.

Мария Федоровна опустилась на диван.

– Алеша, что ты такое несуразное говорил? У меня состояние духа ужасное, будто я виновата в чем, а вот в чем, понять не могу. Ты же знаешь, что Морозов – истинно наш благодетель и…

– Не терплю я всяческих благодетелей, – не отрывая глаз от рукописи, сердито пробасил Горький. – Потому что они никогда не забывают о своих благодеяниях и стараются всячески выпячивать.

– Как ты можешь, Алеша? – возмутилась Мария Федоровна. – Это дурно, что ты говоришь так и думаешь. Морозов никогда не напоминал о деньгах, и не напоминает о том, что помогает нам! – с обидой в голосе воскликнула она.

– Нам или тебе? – поднял голову Горький, сверля Андрееву взглядом.

– А хоть бы и мне, Алеша! – всплеснула она руками. – Только я почти все на дело общее отдаю, в которое искренне верю! И представь только, чтобы я сейчас Леониду Борисовичу сказать могла, если бы с Саввой совсем отношения порвала или его бы вообще не было?

– Не знает твой Савва, чего хочет. С его-то деньгами, – примирительно пробурчал Горький. – А самые страшные люди – те, которые не знают, чего хотят! – Сказав это, он обмакнул ручку в чернильницу и быстро записал что-то.

– Ну, ладно. Не буду тебе мешать, – Андреева подошла к окну, затянутому снаружи серой занавеской сумеречной январской тоски. «Когда же наступит весна? – грустно подумала она, и перевела взгляд на Горького, который, задумчиво теребя усы, уперся глазами в лист бумаги. – А, может, не прав Алеша, и, напротив, самые страшные люди, как раз те, которые знают, чего хотят? – почему-то вспомнила она глаза Леонида Борисовича. – А и правда, что, если сорвется? Что тогда?»

– Черти фиолетовые! – раздраженно пробурчал Горький, отложил ручку и отодвинул чистый лист бумаги…

30

Февраль выдался снежным и мрачным. Казалось, солнце покинуло город, оставшись зимовать вместе с перелетными птицами в жарких краях. Серое небо забрасывало Москву снегом, который под взмахами лопат неутомимых дворников нарастал белыми крепостными валами вдоль улиц.

По рекомендации врача Савва ежедневно начал выходить на часовые прогулки, которые вначале показались пустой тратой времени, но через несколько дней он приноровился и использовал их как возможность побыть наедине со своими мыслями.

Сегодня маршрут пролегал по бульвару до Храма Христа Спасителя и обратно. Савва, подняв воротник и надвинув шапку, шел быстро, не глядя по сторонам. Вспоминал свои поездки в Европу. Германия, Италия, Франция – нигде небо так не давило тяжелыми ладонями низких туч. Попадавшиеся навстречу редкие прохожие выглядели озабоченными. «Интересно, жители Москвы выглядят хмурыми из-за туч, нависших над головами, или серое небо – наказание за их хмурые лица? – размышлял он. – За какие грехи солнце обходит стороной Москву?»

Он перепрыгнул через сугроб и неожиданно столкнулся с встречным прохожим, который тут же бесцеремонно заключил его в объятья.

– Савва Тимофеевич! – услышал он знакомый голос. – Вот радость-то! А мы с Машей только давеча вспоминали о тебе!

Морозов поднял глаза:

– Здравствуй, Алексей… А я-то, грешным делом, решил, что, задумавшись, с фонарным столбом встретиться сподобился! – поправил он шапку.

– Куда пропал, Савва? Мы уж с Машей, – Горький кашлянул, – сколько раз вспоминали тебя. Да-да! Дня не проходит, чтобы не говорили, как, мол там наш Савва Тимофеевич поживает? – весело басил он.

– Как… она? – глухо спросил Савва.

– Плохо!

– Что так?

– Тоска у нее. Хандра. Решила вот из театра уйти.

Савва недоверчиво посмотрел на Горького.

– Сидит сейчас, пишет письмо Станиславскому, рвет черновики, плачет, а я вот за пряниками в лавку вышел, ее побаловать. Глянь, красота-то какая! – Горький раскинул руки. – Храм Христа Спасителя! Купола золотые! Хоть не жалую церковь, а красоту люблю! И мы вот тут поблизости присоседились на Воздвиженке – в гостинице «Княжий двор». Может, зайдешь?

Савва помотал головой.

– Пойдем, пойдем! Мария Федоровна рада будет! Да пойдем же! – схватил он Савву за рукав и потащил обратно по бульвару в сторону Арбата. Впрочем, Савва и не сопротивлялся.

По пути они обменивались ничего не значащими фразами, но, Савва, с каждым шагом приближаясь к встрече с Машей, которую не видел с Нового Года, чувствовал нарастающее волнение, нетерпение и растерянность.

– …Сугробы кругом – непролазные! Вот ваша хваленая Москва! – ворчал Горький, подходя со двора к черному ходу в дом и доставая ключ.

– Дверь, Савва, у нас особенная, – уже взявшись за дверную ручку, сообщил он. – Ворчливая до невозможности. Каждому входящему будто говорит: «Ходют тут, ходют… Туды-сюды… Только грязь носют… Вас много – а я одна… Не обязана я тут перед каждым распахиваться!» Сам послушай! – потянул он за ручку.

Дверь отворилась с протяжным недовольным скрипом, нехотя пропустила их в темный подъезд и с резким стуком захлопнулась, будто сказала напоследок бранное слово.

– Ну, что я говорил! – с восторгом воскликнул Горький. – Открывается так неохотно, словно мы не подъезд, а в душу к ней заходим…

… – Савва… Тимофеевич! Господи! – фигура Андреевой возникла в светлом прямоугольнике дверного проема. – Алеша, где ты его нашел? Да проходите же, проходите! – ее лицо светилось радостью.

Морозов перешагнул порог и поцеловал протянутую руку.

– Алеша, ты купил что к чаю?! Нет? Ну, что же так? Ступай, купи же что-нибудь! Я ведь Савву Тимофеевича быстро не отпущу. Мне с ним наговориться надо. Ступай же, Алеша!

Горький снова надел шапку и молча вышел.

Савва потопал ногами на коврике при входе, чтобы стряхнуть снег, снял шубу, шапку, размотал шарф и, наконец, решился посмотреть на Марию Федоровну, которая молча наблюдала за ним, обхватив себя руками за плечи. Заметил, что она чуть поправилась и на лице появился легкий румянец.

– Пойдемте же, дорогой мой, – указала рукой Мария Федоровна в сторону столовой. – Не стоять же нам в прихожей до прихода Алеши.

Морозов прошел по небольшому коридору, и, повернув голову, заметил через приоткрытую дверь две стоящие на подоконнике клетки с птицами, Андреева, перехватив его взгляд, улыбнулась:

– Это Алеша балуется. Птиц очень любит. Разговаривает с ними, кормит. Говорит, птица в клетке – сложная философия.

– Я птиц в полете люблю, – негромко сказал Савва.

Они вошли в столовую, где под большим абажуром стоял стол с разбросанными листами исписанной бумаги.

Савва присел к столу. Мария Федоровна начала было поспешно складывать листы в стопку, но потом, передумав, опустилась на соседний стул.

– Как поживаете, Мария Федоровна? – хрипловатым голосом спросил Савва.

– По-разному… А вы?

– Живу пока… – Он полез в карман за портсигаром, но его не оказалось на месте. Савва похлопал по карманам и только тогда понял, что волей случая надел сегодня тот самый костюм… в котором был тогда в бильярдной… и потом…

– Живу, – повторил он. – А что вы? Как у вас? Алексей сказал, из театра уходите?

– Да вот, опять письмо пишу Константину Сергеевичу. Хотите посмотреть?

– Увольте, Марья Федоровна, вы же знаете, – качнул головой Савва.

– А если я попрошу? – в ее голосе появились прежние интонации.

– Не просите… – нерешительно возразил он.

– Нет уж, Савва Тимофеевич, прошу… Посмотрите. Я же сама разрешаю… А то потом ведь будете меня ругать за неосторожные и необдуманные шаги. А я… я бы все равно его не отправила, не показав вам.

Савва посмотрел недоверчиво.

– Правда-правда! Я думала написать и потом непременно вам показать. – Она взяла со стола несколько листков, исписанных мелким почерком, и протянула Морозову.

Савва попытался читать, но мысли путались, он никак не мог сосредоточиться. Уж больно неожиданный поворот сделал сегодняшний день. Он потер шею и заставил себя читать:

«…Я много лет подряд ежегодно говорила с Вами о том, что дело в театре, по-моему, идет не так как мне кажется хорошим и достойным. Говорила о себе, о своем тяжелом положении в театре, о недостатке работы».

«Все как раньше, будто ничего не изменилось», – подумал Савва.

«Как Вы смотрели на эти разговоры? Серьезно? Нет. Вы успокаивались на мысли – это у Марии Федоровны обычный транс, это пройдет, это пустяки, Мария Федоровна дурит…»

Он поднял глаза на Андрееву. Та сидела, опустив голову, и о чем-то сосредоточенно думала, покусывая нижнюю губу.

«…Вы грозите покарать меня своим неуважением, что наши дороги разойдутся в разные стороны, что я потеряю что-то в глазах лучшего общества, уйдя из Художественного театра…»

Он потеребил воротник рубашки.

«…Мне противно, конечно, что только мое отсутствие, может быть, докажет Вам, как Вам самому будет тяжело, когда Вы убедитесь, что я не была ни интриганкой, ни обманщицей, ни фокусницей, как Вас в этом убедили, а действительно порядочным и преданным делу человеком. А что Вы или какое-то общество, которое Вы считаете лучшим, перестанете меня уважать – простите, после всего мною сказанного, огорчает меня очень мало – я выше всего ставлю, чтобы я-то сама себя уважала…»

«Как же хочется курить, – подумал Савва и полез в карман брюк за носовым платком, чтобы вытереть лоб, покрывшийся испариной. – Если Маша уйдет из театра, то и ему театр без Маши не нужен».

Платок все никак не хотел выниматься. Савва привстал и, наконец, смог вытащить. Из кармана выпала сложенная пополам бумажка. Андреева наклонилась, подняла, мгновенно прочитала несколько написанных в ней слов, и… похолодела.

«Что значит „В моей смерти прошу никого не винить“? – лихорадочно думала она. – Как? Почему? Когда он это написал?»

Ей стало страшно. Мысль о том, что Савва, все последние годы идущий рядом, нет, не рядом, а впереди, расчищая дорогу и отводя в стороны заботы и проблемы, может быть единственный по-настоящему верный, преданный покровитель, вдруг мог уйти и спрятаться от нее туда, откуда уж нет возврата, показалась чудовищной.

«И что бы я тогда сказала Леониду Борисовичу и другим товарищам, которые мне доверились и приняли как надежного соратника в общее дело?»

Она смотрела на коротко подстриженную голову Саввы читающего письмо и чувствовала, как на место растерянности и горечи от возможной потери приходит раздраженное недоумение: «Как это он хотел уйти из жизни? А как же я? Как он может оставить меня? Значит, все-таки прав был Красин? Но как… как подстраховаться на такой случай? Надо думать, думать, думать…»

«Я служу, потому, что я бедна. Будь я богата, я не служила бы совсем…» – продолжал читать Савва, сжимая в руке носовой платок.

«Как же я глуп. Как же глуп! – подумал он. – Маша действительно бедна! Все, что я даю, она передает партии. Она же чиста, как ангел. Бессребреница, какая же она бессребреница! Как подстраховать ее? Надо думать, думать, думать…»

Савва поднял голову. Мария Федоровна, бледная, с каким-то листком бумаги в руках смотрела на него полными слез темными глазами.

– Как ты мог, Савва? – выдохнула она. – А как же я?

– Что это? Что? – спросил Морозов растерянно, уже поняв, что у нее в руках. – Я… думал, что больше не нужен тебе, – проговорил еле слышно.

– Не нужен? Как же… не нужен? Как ты мог, Савва?

– Отдай, – Савва протянул руку. – Я порву.

– Я сама порву. Не хочу, что б ты к ней прикасался, – быстро сунула она записку в карман широкой юбки, поднялась и, обойдя стол, порывисто обхватила его лицо ладонями, развернула к себе и… начала говорить – быстро и страстно, неотрывно глядя ему в глаза.

– Савва, милый, обещай мне никогда не оставлять меня, никогда! Ты нужен мне! Ты – мой друг, мой ангел-хранитель на земле. Слышишь? Ты же сам видишь, как мне трудно! Да, у меня есть Алеша, но ведь он, Савва, скажу тебе, слабее, даже чем я. Ему поддержка нужна, участие нужно, чтобы его хвалили, говорили, что он великий, замечательный писатель, а критики все эти, что его ругают – просто бездарные недоучки, которые только и умеют, как зубы скалить. А он такой беззащитный! Прочтет иногда что о себе – и плачет. Так-то вот, – Мария Федоровна провела пальцами по лицу Саввы. – Вот мы друг друга и поддерживаем, я – Алешу, а ты – меня. И без твоей поддержки и участия мне не выжить…

«Да-да, – согласно думал он, слушая торопливую речь Марии Федоровны. – Именно так. Маша делает счастливым Алешу, а я – ее. Маша тоньше и деликатней, чем я и потому поняла все сразу. А Алеша – хороший друг: талантливый и незащищенный».

– А кто ж меня поддержит? – вдруг вырвалось у него.

– Тебя? – Андреева прижала голову Саввы к груди. – Тебе, Савва, поддержка не нужна. Ты – монолит, глыба. Такие как ты – большая редкость в природе, – начала она поглаживать Савву по голове.

Он замер, отдавшись этой нежданной и такой долгожданной ласке, вслушиваясь в биение сердца и дыхание Маши – упоительно спокойное и теплое.

– Маша, Маша… – прошептал он, боясь пошевелиться и желая продлить прикосновение. – Как хорошо, что ты мне сказала… что я… все понял! Я знаю, да, знаю, ты денег… для себя… у меня не возьмешь, но может… – оборвал он фразу на полуслове.

Рука Андреевой замерла.

– Мария Федоровна, я обещаю… – Савва поднял голову, пытаясь заглянуть ей в глаза, – обещаю вам… придумать что-нибудь, чтобы поддержать вас, именно вас финансово. Простите меня, дурака старого, что не додумался раньше. Думал, ваша партия хоть немного с вами делится. Сколько вы средств-то уж для нее добыли! А ты с них, Маша, процент снимай! – попытался пошутить он.

Звук открываемого замка входной двери заставил их отпрянуть друг от друга. Мария Федоровна отошла к окну и привалилась к подоконнику. В комнату в верхней одежде вошел Горький, окинул их обеспокоенным взглядом, поставил пакеты на стол и молча вышел.

– Сейчас чай будем пить, Савва Тимофеевич! – громко сказала Андреева и поспешила вслед за Горьким. Вскоре они вернулись. Мария Федоровна убрала со стола листы бумаги, поставила в центр блюдо и принялась выкладывать пряники и конфеты из пакетов.

– Что скажешь, Савва Тимофеевич? – с едва заметным напряжением в голосе пробасил Горький. – Прочитал, что Мария Федоровна Станиславскому написала?

– Прочитал, – задумчиво сказал Савва, по привычке засовывая руку во внутренний левый карман пиджака за портсигаром, но, вспомнив, что забыл его дома, так и оставил руку под полой пиджака. – Только, видится мне, – усмехнулся он, – совсем Марию Федоровну из театра не отпустят. Скорее всего, предложат официальный отпуск на год, – вытащил руку и потер лоб. – А на будущее с театром что-нибудь придумаем. В Риге вот есть прекрасная труппа Незлобина, в Петербурге – Комиссаржевской. А там глядишь, – с обнадеживающей улыбкой посмотрел он на Андрееву, – и новый театр задумаем. – Не дам я вашему таланту, Мария Федоровна, пропасть. Тем более, вон у вас какой автор под боком! Талант гигантский!

Горький скромно спрятал улыбку в усы.

– Вы, главное, его вдохновляйте и поддерживайте! А мы – что ж, мы люди маленькие, – поправил Морозов ставший тугим ворот рубашки, – наше дело – деньги зарабатывать… Пойду я, пожалуй, – поднялся он. – Уж ночь на дворе.

– Как же, Савва Тимофеевич! – всплеснула руками Андреева. – А чай?

– Благодарствую, Мария Федоровна. Устал что-то. Домой пойду. Там уж волнуются, поди.

– Ну, коли так, Алеша, проводи Савву Тимофеевича до извозчика, – распорядилась Андреева. – Темно на улице.

– Да кому я нужен? – усмехнулся Морозов, но, заметив укоризненный взгляд Марии Федоровны, добавил:

– И потом всегда при себе браунинг имею. Хороший пистолетик. Небольшой – да надежный. В Германии прикупил. Не расстаюсь с ним. Привычка. А, впрочем, проводи, Алеша, коль Мария Федоровна считает нужным.

Выходя из черного хода, они переглянулись, услышав прощальную тираду и смачное ругательство, произнесенное дверью, и направились по Воздвиженке в сторону Бульварного кольца.

– Совсем она к тебе перебралась? – спросил Савва, удивившись собственному вопросу.

– Почти, – неопределенно ответил Горький. – Иногда – еще у себя бывает.

– А дети?

– Детей сестра к себе взяла. Катя хорошая женщина, добрая, только почему-то не любит меня. Видеть прямо не может. Представь, Маше говорит, что я ее брошу, и что она умрет под забором, – усмехнулся Горький и зло поддел ногой ледышку, которая, ударившись о стену дома, раскололась с сухим треском.

Савва махнул рукой проезжавшему извозчику и сел в санки.

– Алеш, а Алеш! – поманил Горького рукой. Тот подошел.

– Алеш… А я ведь тоже так думаю. Как Катя. Вот ведь незадача какая! На Спиридоновку! – бросил он извозчику. – Погоняй! – и, махнув на прощание рукой, прокричал:

– Уж не сердись!