Текст книги "«В институте, под сводами лестниц…» Судьбы и творчество выпускников МПГУ – шестидесятников."

В. Коржиков: Есть жизнь. И есть смерть. И надо сделать так, чтобы она была такой же достойной, как и жизнь. Когда рядом были эти сапоги, которыми меня и того парнишку били, – это было ужасно отвратительно. Это было дико и страшно. И мысль была: «Не успею сделать…» (я тогда как раз начал писать «Солнышкина»). Перед жизнью есть обязанности. И перед смертью тоже… Рядом с тобой те, чья жизнь и счастье зависит от тебя. Думаешь иногда: господи, надо столько сделать!.. Знаете, мне часто хочется то, что я написал, прочитать тем, кого уже нет. Гораздо больше, чем тем, которые есть и которые будут. Потому что, бывало, те, кого сейчас рядом нет, ждали от меня поступка, а я повёл себя не лучшим образом. И каждый раз хочется оправдаться, покаяться перед ними – теми, кого хотел быть достоин, перед кем хотел быть хорошим человеком.

В. Коржиков на встрече в МПГУ

Я, наверное, мало грешен, но были моменты, которые больно вспоминать. То, что другой не замечает, забывает и прощает в себе, я себе не прощу. Был в моём детстве прекрасный девятилетний мальчишка Юзик, из польских евреев. И была у нас жестокая забава: незаметно вынуть из костра раскалённую железную палку и подбросить какому-нибудь бедолаге. Я кинул эту палку Юзику, и он сжёг себе ладонь. И эта боль горит во мне уже столько лет. Тем более что этого Юзика через три месяца расстреляли немцы – за то, что он швырнул камень в офицера. И я понял, что боль, которую ты доставил людям, гораздо сильнее, чем та, которую доставили тебе…

В интервью Марине Москвиной на Радио России Виталий Титович неожиданно для меня признался, что… не очень счастлив.

«Я не очень счастливый писатель, потому что большую часть я не успел написать. Я разложил на столе рукописи: вот книга одна, вот ещё книга одна и ещё… Их надо написать. Хочется успеть, но понимаешь, что написать всего не успеешь. Каждая книга дерётся с тобой за себя. И когда такой сабантуй устраивается, то чувствуешь себя порой несчастным человеком. Но когда ты сел за стол и работаешь и пишешь о том, что хочешь отдать и оставить людям, ты счастливый человек. Ведь Пушкин сказал не только о себе: «Нет, весь я не умру…» Мысль преследует не о том, что у мру я или не у мру, а оставлю или не оставлю.

Счастье, говоря языком, близким к Вознесенскому, это многогранник. Можно сверкать одной гранью или воспринимать блеск одной грани, но ведь земля полна счастья и несчастья. Я собирался дождаться судна «Тикси» с рейсом на Новую Зеландию. Дошёл на другом судне до Японии и тут радиограмма от Тамары: «Заболел Алёшка, слепнет». И я, вернувшись во Владивосток, срочно вылетел в Москву, где уже жила семья. В пароходстве решили, что при первой же возможности меня возьмут на «Тикси». Я знал экипаж этого судна. В первом моём рейсе мы стояли в Находке рядом с «Тикси», и оно тогда чуть не перевернулось: борт оттаял под солнцем, а там была мороженая руда, и судно накренилось. Нас отправили на помощь ребятам, и мы вместе с ними перемещали груз…

А несколько лет спустя ушло «Тикси» на Новую Зеландию без меня. Через какое-то время, уже в Москве, я поймал ночью «Голос Америки» и услышал, что на траверзе японского порта Иокогама затонуло советское судно «Тикси». Никто из экипажа не спасся.

Счастье, что я случайно уцелел. Но всю жизнь меня потом будет преследовать мысль: а Володи нет. И Вани нет. И Доры нет… Счастье – величина, существующая во времени. Сегодня счастье, а завтра оно несчастьем оборачивается. И сколько вокруг человеческих несчастий! Можно ли быть полностью счастливым, зная это? И если ты вырастишь в себе душу, способную жить любовью к другим людям, то, когда придёт счастье, ты поймёшь это без всяких определений. Для меня счастье – знать, что ты приносишь радость своим близким…»[69]69
  Н. Богатырёва. «Свято дружеское пламя». Интервью с выпускниками Московского педагогического университета. М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов, 2002. Кн.1, стр.73.


[Закрыть]

…Помните коржиковские покаянные строчки: «Из меня не вышел педагог»! Но в том-то и дело, что педагог из него вышел, да ещё какой! Правильно написал В. Берестов на подаренной Коржикову книжке своих стихов: «Закончивши пединститут, в матросы поэты идут. Пройдут голубые дороги – и снова они педагоги!» Все они, наши МГПИшники, ставшие поэтами, режиссёрами, журналистами, в душе по-прежнему, как в старой институтской песне, «педагоги МГПИ»! Потому что учили и учат ребят и взрослых добру и справедливости.

В. Коржиков: После института я, Лена Соловьёва, Маша Шевырёва преподавали на Сахалине. Все – из МГПИ им. В. И. Ленина. Часто поднимались с ребятами на сопку, которую стали называть Ленинской в честь института. Название прижилось. Многие последующие поколения называли её так. С этой сопки можно было в ясную погоду увидеть берег Японии. Когда стал моряком, много раз потом причаливал к этому берегу…

Кораблик совести

Виталий Коржиков

 
В начале давнего пути,
В начале повести
Ты подхватил меня: «Лети!» —
Кораблик совести!
 
 
Ты подхватил. А век дрожал,
А век неиствовал.
Но ты на совесть курс держал,
Своё насвистывал.
 
 
Нам рано выпало мужать
В сплошной бедовости.
Зато мы знали: так держать,
Кораблик совести!
 
 
И там, где в ярости крепчал
Заряд свинцовости,
И ты под рёбра получал,
Кораблик совести!
 
 
И нам под вызов: «Не скули!» —
Неуспокоенный,
не раз случалось на мели
Хлебать пробоиной.
 
 
Но сколько б в жизни ни хлебал,
Дитя рисковости,
Ты выплывал, ты выгребал,
Кораблик совести!
 
 
Ты не был служкой воротил
При густопсовости,
Хоть часто мачтами платил,
Кораблик совести.
 
 
Ты выносил не раз меня,
Чтоб с жизнью встретиться.
Три ходовых твоих огня
Повсюду светятся.
 
 
Быть может, я в конце пути,
Не лучшей повести,
А ты плыви! А ты лети,
Кораблик совести!
 
 
Кто б нам ни прочил укорот
В лихой суровости,
Живёт народ,
Пока живёт кораблик совести!
 

Лирика. М.: «Молодая гвардия», 1966

Использованная литература

1. Н. Богатырёва. «Я видел землю…» Поэзия и проза Виталия Коржикова.-М.:МПГУ, 2002

Виталий Коржиков: Произведения для детей и юношества:

2. «Морской конёк», стихи. М.: «Детская литература», 1958

3. «Марки», стихи. М.: «Детская литература», 1961

4. «Морями-океанами», рассказы. М.: «Детская литература», 1965

5. «Морская книга», стихи и рассказы. Владивосток, 1967

6. «Волны словно кенгуру», повесть. М.: «Дет. лит», 1976

7. «Сорок белых кораблей», стихи. М.: «Детская литература», 1977

8. «Коготь динозавра», повесть. М.: «Детская литература», 1979

9. «Жил человеку океана», М.: «Детская литература», 1981

10. «Пусть посмотрит в глаза граница», повесть. М.: «Детская литература», 1987

11. «Добрая дорога», повесть. М.: «Детская литература», 1988

12. «Бережок», стихи и рассказы. М.: «Малыш», 1989

13. «Мореплавания Солнышкина». М.: «Детская литература», серия «Золотая библиотека», 1992

14. «Александр Пушкин», историческая повесть. М.: «Сельская новь», 1997

15. «Ледовые приключения Плавали-Знаем». М.: «Рипол-классик», 2000

16. «Морской сундучок», М.: «Детская литература», 2001

Сборники лирических стихов:

17. «Крылья», Владивосток, 1957

18. «Дальняя земля», М.: «Молодая гвардия», 1961

19. «Суровые острова», Владивосток, 1964

20. «Благодарность», М.: «Советский писатель», 1965

21. Лирика. Библиотечка избранной лирики. М.: «Молодая гвардия», 1966

22. «Убегающий горизонт», М.: «Молодая гвардия», 1973

23. «На гулкой палубе земной», М.: «Молодая гвардия», 1984

Глава 2. Юрий Коваль

Юрий Коваль (1938–1995 гг.), детский писатель, поэт. Окончил филфак МГПИ в 1960 г.

Коваль – писатель-волшебник. Добавить к этому нечего. Достаточно открыть любую его книгу, будь то «Недопёсок», «Самая лёгкая лодка в мире», «Чистый Дор», чтобы в этом убедиться. Как и о Ю. Визборе, о Ковале написано много. Остановимся лишь на моментах, связанных с годами его учёбы в МГПИ.

«Первый раз я увидел его в Ленинской аудитории – вспоминал Л. Мезинов. – Он, немножко сутулый, легконогий, взбегал вверх по ступенькам с тетрадочкой в руках (я тоже иногда брал в руки тетрадку, чтобы показать, что учусь, а не только сочиняю всякую всячину). Я тогда только поступил (это был 55-й год), ещё никого не знал в институте, но имя Коваля уже было на слуху.

О нём говорили как о незаурядной личности. Для контакта нам с ним много времени не понадобилось: перекинулись парой цитат из популярных тогда Ильфа и Петрова, поострили…»[70]70
  Н. Богатырёва. «Свято дружеское пламя». Интервью с выпускниками Московского педагогического университета. М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов, 2002. Кн.2, стр.110.


[Закрыть]

«Коваля я впервые увидел в институтском литературном объединении, – рассказывал Ю. Ряшенцев. – Юра тогда, как и многие из нас, увлекался Хармсом, но, в отличие от других, «переболел» «обэриутами» и пошёл дальше, взяв от них всё, что можно: причудливую образность, ироничность. Талантливые люди талантливы во всём. Это, прежде всего, относится к Ковалю. Он был талантлив во многом: от малого тенниса до большой литературы. Коваль олицетворяет институтское творчество той поры – не кабинетное, не отъединённое от жизни, а естественно вырастающее из неё. Наши девушки считали его красавцем, а мне он всегда казался невыразимо обаятельным. В нём было гусарское начало. И хотя обычно песню про гусар, которую они исполняли с Кимом, он адресовал мне и Илюшке Суслову, выпускнику Полиграфического, позднее создателю клуба «12 стульев» в «Литературной газете» (мы с ним работали в «Юности»), Коваль сам был настоящим гусаром, непосредственным, азартным»?[71]71
  Н. Богатырёва. «Свято дружеское пламя». Интервью с выпускниками Московского педагогического университета. М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов, 2002. Кн.1, стр.133.


[Закрыть]

В институте Коваль особенно дружил с Леонидом Мезиновым, Сергеем Розенталем (Яковенко), Эмилем Херсонским.

Л. Мезинов говорил: «Коваль при всей своей индивидуальности и сосредоточенности на своей работе был человек бригадный. Он любил совместную работу».

В годы учёбы это выражалось в коллективном сочинительстве. С. Яковенко вспоминал: «На лекциях мы сидели вчетвером: я, Юра Коваль, Лёша Мезинов, Миля Херсонский – и писали смешные стихи, приличные и не очень, о преподавателях и студентах. Позже наш авторский коллектив разделился: мы с Милей продолжали сочинять стихи, а Юра с Лёшей начали писать «Простреленный протез», положивший начало «Суеру-Выеру». Юра посвятил Мезинову главу в романе, ведь многое из того, что я прочёл в окончательном варианте, они придумали вместе».[72]72
  Н. Богатырёва. «Свято дружеское пламя». Интервью с выпускниками Московского педагогического университета. М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов, 2002. Кн.2, стр. 148.


[Закрыть]

Вот некоторые образцы абсурдистских, в стиле обэриутов, опусов Коваля-Мезинова, жизнерадостных, насмешливых и, уж конечно, возмущающих скучных обывателей своей нарочитой эпатажностью. Но сколько в них весёлого удальства, азартной игры со словом, виртуозного владения формой!

С. Яковенко и Ю. Коваль,

Они стремились вырваться из тесных рамок унылых норм жизни и стиха – и это им удалось! Потом эти юношеские эксперименты со словом обернутся в прозе зрелого Коваля, особенно в «Суере», такими лингвистическими находками, которые станут роскошным подарком всем любителям его прозы.

Бармалей и Веверлей

 
Ах, в лево-правой Африке,
В сиянии аллей,
В кондукторской фуражечке
бродит Бармалей.
На цыпах, цыпках, цыпочках
Хиляет Бармалей.
На скрипе, скрипке, скрипочке
Лабает Бармалей.
Но!
В той же самой Африке,
По лысинам полей,
В спортивных белых тапочках
Гуляет Веверлей.
Бежит жирафа долгая
Под звуки «Сулико»,
То Веверлей загадочный
Играет в геликон…
И!
Встретились, и обнялись,
И взяли инструмент.
И тут настал в их творчестве
Решительный момент.
Не будь момента этого —
Не было б строчек сих.
Они вдвоём составили
Прекрасный этот стих!
 

Публикация в газете «Ленинец», 1955 г.

Сочиняли преимущественно на лекциях, что, естественно, не одобрялось преподавателями. «У меня сохранилось стихотворение, которое мы с нашим однокурсником Милей Херсонским сочинили по случаю изгнания Коваля с лекции по античной литературе, – рассказывал Л. Мезинов. – Мы сидели с отсутствующими физиономиями – писали своё произведение, и Юрка как-то особенно бурно отреагировал на новую удачную строчку, за что и был изгнан. Мы с Милей тут же сострогали опус, который завершался словами: «Педкружок (это прозвище Коваля), превратишься в огромный Педкруг и профессором станешь античных наук!»»

Ю. Коваль в годы учёбы в МГПИ

Происхождение этого прозвища Коваля Л. Мезинов объяснял так: «Когда нам всем пришло время записываться на факультативные курсы, Коваль долго не мог выбрать себе подходящий факультатив, в силу своей разносторонности, и от отчаяния записался на педагогику – самый презираемый нами предмет, схоластический и скучный. После этого Коваля и прозвали Педкружком. Он относился к этому довольно спокойно, даже сам себя так именовал. Ещё у него была кличка Дяй – от «разгильдяй»: учились-то мы не блестяще… Мы были несколько литературные мальчики, но при этом далеко нелучшие студенты. Я на лекции ходил, в основном, для того, чтобы «Суера» писать, а потом вообще бросил ходить, за что и был караем всегда вызовами в деканат. Мы с Юркой всё спорили, кто же из нас хуже учится, и каждый доказывал, что именно он. Мы частенько «стреляли» у наших сердобольных сокурсниц деньги и шли вместо лекций на Новодевичье кладбище, на могилу Дениса Давыдова, пить портвейн.

Я вообще всегда сдавал экзамены самый последний. Юрик тоже «садился» исправно. У него была замечательная система подготовки к экзамену по литературе. Он начинал ходить с девушками в кино и театр на постановки тех произведений, которые не читал: лень было книжку листать. Но эта система срабатывала, увы, не всегда…»[73]73
  Н. Богатырёва. «Свято дружеское пламя». Интервью с выпускниками Московского педагогического университета. М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов, 2002. Кн.1, стр.73.


[Закрыть]

Б. П. Чернышёв с учениками Г. Эдельман и Ю. Ковалём

Повесть о приключениях экипажа фрегата «Лавр Георгиевич» под командованием славного сэра Суера-Выера Коваль с Мезиновым начали сочинять на лекциях. В ноябре 1994-го, в последнее своё посещение МГПИ, Юрий Коваль вошёл в «девятку», поглядел на галёрку и радостно хохотнул: «Вот там мы с Лёшей Мезиновым писали «Суера-Выера»!» Тогда опус назывался «Простреленный протез, или Это было под кокосовой пальмой». Обложку оформлял Гарик Бабушкин, украсив её пляшущими папуасами и упомянутыми пальмами.

Л. Мезинов рассказывал: «Уже после окончания института Юра не раз предлагал мне продолжить работу над этой вещью. Но с какого-то времени «Суер» стал меньше интересовать меня. И однажды Коваль позвонил мне и выкупил авторские права на это произведение за… литр водки. Сначала он вообще предлагал пол-литра, но я долго торговался, и наконец мы сошлись на литре. Не думаю, что я продешевил. Я только сейчас понимаю, чем была эта вещь для Юрки. Для меня – просто студенческое баловство, а для него, хотя это прозвучит несколько напыщенно, дело всей жизни, то самое «чистое творчество», «искусство для искусства», к которому он всегда стремился. Роман «Суер-Выер», вышедший в издательстве «Вагриус», во многом замешен на студенческом варианте, но в целом это абсолютно самостоятельная вещь».[74]74
  Н. Богатырёва. «Свято дружеское пламя». Интервью с выпускниками Московского педагогического университета. М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов, 2002. Кн.2, стр.109.


[Закрыть]

Ю. Коваль, Вишера, 1975 г.

Л. Мезинов рассказывал: «Мы вовсе не рвались писать для милых детишек, если честно. Просто в издательстве «Малыш» работала наша однокурсница Галя Гладкова, и Юрка предложил написать что-нибудь детское: дескать, Галка поможет протолкнуть. Мы сели и стали думать, где искать сюжет. И Юрка, который в любом деле был застрельщиком, первый нарушил молчание: «Давай напишем хоть… про чайник!» Быстро появилась первая строчка: «Если целый день кипеть, можно просто поглупеть». Правда, сначала у нас там было неприличное слово. Мы часто в первом варианте использовали самые непарламентарные выражения, а потом, в процессе работы, заменяли их более невинными. И после этой книжки, «Сказка про чайник», и у него и у меня книжки посыпались как из рога изобилия. Наш стиль – это сочетание прозы и стиха.

Писали мы и фельетоны про стихи других поэтов. Это было в 65-66-м годах, когда мы с Юрой сотрудничали с только что созданным журналом «Детская литература» под псевдонимом Фим и Ам Курилкины. Нашими учителями в стихосложении были Холин и Сатир. Они передали нам свою мастерскую на Абельмановке, в подвале уже не существующего дома напротив кинотеатра «Победа». Это было прекрасное время! В мастерской собиралась самая разнообразная публика. Там появлялись и Давид Кугультинов, и Аркадий Райкин… У Коваля есть несколько рассказов о том, абельмановском, периоде, например, «Чайник». Кстати, этот же чайник был «прототипом» героя нашей первой детской книжки. Мы с Юркой часто вспоминали те годы, и он говорил: «Когда я бываю в тех местах, я плачу!»

Ю. Коваль с сыном Алёшей

Мы очень хорошо друг друга понимали, и работать нам было легко. То, что мы написали, невозможно разделить. Только иногда, перечитывая написанное нами, я могу точно сказать: вот это Юрка написал. Что касается чисто технических особенностей работы, то я вечно цеплялся за строчки, а Юрка говорил: «Не заклинивайся, идём дальше!»[75]75
  Н. Богатырёва. «Свято дружеское пламя». Интервью с выпускниками Московского педагогического университета. М.: Исследовательский центр проблем качества подготовки специалистов, 2002. Кн.2, стр.111–112.


[Закрыть]

Р. Харитонова говорила: «Я думаю, что Юра Коваль помнил каждого человека, который оставил след в его душе. Выли в этой душе и потрясения. Таким потрясением стала и для меня, а в особенности для него, как человека более эмоционального, встреча со скульпторами Лемпортом, Сидуром, Силисом. Это было совершенно другое искусство, чем то, к которому мы привыкли. «Я хотел бы быть талантливым, как Лемпорт, Сидур, Силис», – говорил Юра. Они почти сразу признали в нём способности, и Коваль проводил у них много времени: лепил, рисовал…

Книги Ю. Коваля

Мастерская Юры стала одним из центров нашего притяжения, особенно при его жизни. Потому что Коваль обладал редким качеством: рядом с ним человек чувствовал себя красивее, умнее, достойнее, чем думал о себе прежде».[76]76
  Из личного архива Н. Богатырёвой.


[Закрыть]

Часть 3. Журналисты, публицисты, литературные критики

Глава 1. Владимир Дворцов, Елена Дворцова

Владимир Александрович Дворцов (1931–2000 гг.), хоккейный обозреватель ТАСС, журналист, писатель, сценарист. Окончил географический факультет МГПИ в 1954 г.

При этом имени ностальгически вздохнут многие хоккейные и футбольные болельщики. Именно корреспондент ТАСС Владимир Дворцов освещал игру наших хоккеистов на всех чемпионатах мира и Олимпийских играх. Он был журналистом газеты «Советский спорт», с 1962 года и до самого конца – хоккейным обозревателем ТАСС. Владимир Дворцов закончил географический факультет МГПИ, куда его привела мечта о путешествиях. Первые маршруты Дворцова, активиста институтской туристической секции, пролегли по Подмосковью. А потом… Вот места проведения тех Олимпиад, которые освещал Владимир Дворцов:

1964 – Инсбрук, Австрия

1968 – Гренобль, Франция

1972 – Саппоро, Япония

1980 – Лейк-Плэсид, США, и в том же году, конечно, Москва

1984– Сараево, Югославия

1988– Калгари, Канада

А ещё Германия, Польша, Чехословакия, Швеция, Финляндия, Швейцария – всего 25 стран! Не говоря уже о родном Союзе, который Владимир Дворцов объездил от Ашхабада до Магадана и Дальнего Востока. Везде он побывал вместе с нашими командами и много работал: смотрел, общался, анализировал, чтобы в лаконичных, острых, хлёстких строчках читатели газет и слушатели радио получили всю необходимую информацию.

В. Дворцов с Н. Озеровым

Владимир Дворцов и комментатор Николай Озеров были единственными представителями советской прессы на играх нашей сборной в Америке и Канаде. Тысячи болельщиков ждали информации Дворцова о результатах очередного захватывающего матча с канадцами и американцами. Я помню декабрьские вечера, когда весь мой Магнитогорск, город любителей хоккея, сидел у телевизоров. И когда я подружилась с Дворцовыми, вернулось детское ощущение тепла и уюта. Вспомнился тот азарт, когда болели за наших, и уже забытое чувство – гордость за страну. Это чувство патриотизма, спокойное и негромкое, было в статьях, книгах, фильмах Владимира Александровича. И это одна из общих черт шестидесятников: любовь к своей стране, боль за неё и уверенность в её могуществе. Владимир Дворцов как никто другой мог это почувствовать, ведь он объездил весь мир. Отдавал дань западному благоразумию и умению жить с комфортом. Но описывал, скажем, эпизод, как хоккеиста Рагулина пыталась «купить» влюбившаяся в него на матчах американская миллиардерша и как тот отказался от такой «чести», и читатель чувствовал дворцовскую иронию и сдержанное торжество: мол, знай наших!

В. Дворцов и П. Фоменко

В очерках и рассказах Владимира Дворцова сквозит мудрая и добрая усмешка. «Улыбка, безусловно, главное, что отличает книги Володи Дворцова», – написал Ю. Ряшенцев в предисловии к сборнику «Если бы я сразу пошёл на волейбол…» Действительно, и в рассказах, обозначенных как «юморески», и в любых других произведениях Владимира Дворцова явственно чувствуется эта добрая, трогательная улыбка. Он не клеймил, не вышучивал издевательски. Он слегка подсмеивался, где-то в глубине души сетуя на несовершенство мира. Его юмор – мягкий, беззащитный какой-то. Интеллигентный. Во всех очерках и рассказах Дворцова, тем не менее, чувствуется острый, наблюдательный взгляд много повидавшего, мудрого человека, журналиста-профессионала. Но не только о спорте писал Владимир Дворцов!

Сборники «Горшок № 48», «Дорога в Нью-Йорк», «Если бы я сразу пошёл на волейбол…» – это отражение жизни 70-80-х во всей её «совковой» красоте. Владимир Дворцов подмечал и впитывал все проявления этой жизни, потому так узнаваемы его персонажи: таксисты, сотрудники конструкторских бюро и проектных отделов, учителя, простые советские алкоголики и сильные мира сего…

В. Дворцов и Е. Дворцова

Когда я думаю о том, с какими людьми довелось беседовать Владимиру Александровичу Дворцову, испытываю горделивое чувство. Наш, мгпишный человек запросто общался с. Ю. Гагариным, югославским лидером И. Броз Тито, основателем фирмы «Адидас» А. Даслером, А. Райкиным, Р. Пляттом, Л. Кассилем, М. Рощиным, с которым семья Дворцовых подружилась. А уж о спортсменах, особенно хоккеистах, как наших, так и американских, канадских, шведских, и говорить нечего! Обо всех своих героях Владимир Дворцов пишет с теплотой и участием, будь то русский эмигрант-фабрикант, который на чемпионате мира в Лозанне в 1961 году помог Дворцову взять интервью у шведского хоккеиста Юханссона-Тумбы, или таксист из Баку, подвозивший журналистов на соревнования. И со всеми у Владимира Александровича складывались сердечные, доверительные отношения, часто перераставшие в дружбу.

Владимир Дворцов не просто журналист. После выхода книги «Кумиры хоккея из России» его по праву можно назвать историком отечественного хоккея. Книги он начал писать по вполне понятному желанию оставить после себя что-то посущественнее короткого сообщения с телетайпной ленты. Недаром ТАСС называли братской могилой для газетных талантов: корреспонденции долгое время подписывать не разрешалось. Имя журналиста Дворцова, чьи заметки жадно ожидало полстраны, долго бы оставалось «за кадром», если бы не его предприимчивость, решительность и умение бороться с обстоятельствами. Когда его на время отстранили от командировок, он не отчаялся, а засел за книгу о хоккее. Так появилась книга «Хоккейный репортаж» и другие, которые издавались солидными тиражами 100–200 тысяч экземпляров и мгновенно раскупались любителями хоккея. Дворцов создавал имидж не только себе, но и ТАССу, а значит всей стране, ведь ТАСС передавало информацию и на зарубежье. И не будет преувеличением сказать, что хоккей своей бешеной популярностью в СССР во многом был обязан своему преданному рыцарю – журналисту Владимиру Дворцову.

В. Дворцов и П. Фоменко

Чтение книг В. Дворцова – увлекательное занятие! Столько в них захватывающих историй, большинство из которых – непридуманные! Вот очаровательная, карманного формата книжица «С олимпиадой не соскучишься». Это же кладезь курьезных «олимпиадных» случаев, которые Владимир Дворцов коллекционировал годами. Причём, большинству он сам был свидетелем. Владимир Александрович – оптимист, хотя не всё было гладко в его профессиональной судьбе. Ему, объехавшему весь мир, дружившему с замечательными людьми, писавшему с блистательной лёгкостью, крепко завидовали – не отсюда ли все его хвори? Но он не унывал и ободрял других. Незадолго до своего ухода, одолеваемый болезнями, он, словно назло бедам, публикует «Улыбки футбола» и «О хоккее с улыбкой» – сборники забавных и трагикомических футбольных и хоккейных случаев. Наверное, это и для него самого было лекарством.

Пётр Фоменко сказал о Владимире Дворцове, что он любил людей спорта больше, чем сам спорт. Среди близких друзей Дворцова – Николай Семёнович Эпштейн, основатель и тренер знаменитого Воскресенского «Химика». Он так вспоминал о Дворцове: «Мы познакомились с Володей Дворцовым году в 55-56-м, когда «Химик» стал командой мастеров. Но у меня такое впечатление, что мы вечно с ним были знакомы. Мы были как братья. «Химик» знали по всей стране, знали в Канаде. Все маленькие города и посёлки были нашими болельщиками. И, конечно, нашей известности способствовал и Володя, который много о нас писал. Это была целая плеяда видных спортивных журналистов. Они дружили и в доме Дворцова часто собирались. Пинчук, Дима Рыжков, Дружинин, Женя Рубин…

А ещё – Лев Иванович Филатов, который был для Володи эталон, Слава Токарев, Володя Кирилюк, сейчас почти забытый, Николай Озеров. В любом деле надо быть фанатиком, надо быть от Бога. То поколение спортивных журналистов, к которому принадлежит Володя Дворцов, – поколение журналистов от Бога. Володе Дворцову и его коллегам было что сказать читателям. Меня всегда поражало умение Володи добыть материал в самом труднодоступном месте и быстро его опубликовать. Спортивный мир – особый мир. Он открыт далеко не для всех. Володя в этом мире был своим. Я только после его ухода понял, сколько у него друзей и знакомых! Его любили за человечность, за умение общаться, слушать. Он умел сразу расположить к себе, вызвать уважение и завязать контакт. «Жизнь, отданная спорту» – так можно сказать про Володю Дворцова».

В. Дворцов владел мастерски не только пером. Он был блистательным рассказчиком, объездил всю страну в качестве лектора общества «Знание», собирал полные кинотеатры, однажды даже выступал в цирке! Его приглашали наперебой. Он выступал перед рабочими, учёными закрытых НИИ, даже на Лубянке в зловещем здании КГБ – ведь болельщиками было полстраны, от шахтёров до Генерального секретаря ЦК КПСС! На этой почве и завязывались у Владимира Дворцова многочисленные приятельские и дружеские контакты. Он был приятен в общении, интеллигентен, остроумен, а главное – знал хоккей как свои пять пальцев.

Помимо этих талантов, Владимир Дворцов неплохо фотографировал. Он был единственным советским журналистом, снимавшим открытие зимней Олимпиады 1964 года и игру нашей сборной на чемпионате мира 1963 года в Стокгольме, «откуда началось победное шествие наших хоккеистов» (В. Дворцов). Фотографии В. Дворцова, среди которых были очерки по десятку снимков, публиковались во многих изданиях у нас в стране и за рубежом. У него даже была персональная выставка!