Текст книги "Оптинские старцы"

Часть 3
Последние Оптинские старцы

Преподобный Варсонофий Оптинский

Лишь одно – два десятилетия отделяли время последних старцев от того события, которое долго потом называлось «Великой Октябрьской социалистической революцией». На деле же это был настоящий государственный переворот, потрясший основание огромной Российской империи, ее православное мироощущение, перевернувший с ног на голову истинные ценности, исковеркавший многовековой народный уклад жизни. Духовный смысл этой катастрофы последние Оптинские старцы прекрасно понимали, предупреждали о надвигающемся на Россию гневе Божием за ее богоотступничество, молились, дабы минула страну горькая чаша сия.

Преподобные отцы Анатолий Младший, Нектарий, Никон исповедник и Исаакий священномученик пережили кровавый переворот, на собственном опыте испытав суровые последствия того, о чем предсказывали и предупреждали.

Преподобный Варсонофий²⁵ Оптинский умер за несколько лет до революции. Его судьба, возможно, была самой знаменательной среди удивительных судеб преподобных Оптинских старцев.

Знамения сопровождали Павла Ивановича Плиханкова, будущего великого старца Варсонофия, с детских лет. Родом он был из оренбургских казаков, из семьи потомственных дворян, состоятельных и благочестивых. В шестилетнем возрасте с ним произошел достойный внимания случай. Они с отцом гуляли по парку, окружавшему их дом и охраняемому сторожами и собаками, и вдруг увидели убеленного сединами старичка, который, подойдя к отцу, сказал: «Помни, отец, что это дитя будет в свое время таскать души из ада». Сказав это, он повернулся и внезапно исчез. Его искали, но не нашли.

Преподобный Варсонофий (Плиханков)

Как положено дворянскому сыну, Павел Плиханков окончил гимназию, затем Оренбургское военное училище, выйдя из него офицером. В Петербурге он окончил казачьи офицерские штабные курсы, участвовал в пограничных боях в Туркестане. Служил в штабе Казанского военного округа.

Трижды любящая мачеха приступала к нему с предложением обзавестись семьей. Однажды пошел Павел Плиханков на большой званый обед, чтобы приглядеться к невестам. «Ну, думаю, – вспоминал старец, – с кем мне придется рядом сесть, с тем и вступлю в пространный разговор». Случилось, что рядом с молодым офицером поместился священник, человек высокой духовной жизни, и завел с ним беседу о молитве Иисусовой. Павел Иванович так увлекся, слушая его, что совершенно забыл о невестах. С окончанием обеда в нем созрела твердая решимость не жениться никогда, а посвятить жизнь Богу. Но мир еще не хотел отпускать его. «Приходилось делать по службе приемы, приглашать оркестр, устраивать танцы, были карты, вино. Меня это очень тяготило…» Сослуживцы часто называли Павла Ивановича идеалистом. Постепенно он перестал посещать шумные компании, все чаще оставался дома или ходил на монастырские богослужения. «Слыхали ли вы, Павел-то Иванович с монахами сошелся». – «Неужели? Вот несчастный человек!» – судачили о нем.

Жизнь предлагала ему блестящую военную карьеру: он уже имел чин полковника и был старшим адъютантом штаба Казанского округа…

Однажды по долгу службы полковнику пришлось оказаться в Москве. Уже на вокзале узнал он, что в одном из храмов служит известный на всю Россию отец Иоанн Кронштадтский. Немедленно помчался он в этот храм. Затаив дыхание вошел в алтарь. Литургия заканчивалась. Отец Иоанн переносил Святые Дары с престола на жертвенник. Вдруг случилось неожиданное. Святой батюшка, поставив чашу, подошел к молодому офицеру, поцеловал его руку и молча отошел к престолу. Все присутствовавшие переглянулись и говорили после, что это означает какое-либо событие в его жизни; решили: будет священником. Однако праведный Иоанн Кронштадтский предузнал в пришедшем офицере будущего старца-схимника.

Вскоре в руки Павла Ивановича попала книга, повествующая об Оптиной пустыни и старце Амвросии, к которому тысячи людей стекались за разрешением своих недоумений. В августе 1889 года он, в белом кителе, при полковничьих погонах, прибыл в монастырь и сразу же пошел к старцу, который после беседы с полковником благословил его за два года закончить в миру все дела, прибавив, что если он не вернется в Оптину к указанному сроку, то погибнет. Осенью того же года Плиханков внезапно заболел воспалением легких, врачи признали его состояние безнадежным. Почувствовав приближение смерти, он попросил денщика читать Евангелие, а сам забылся… И было ему чудесное видение. Внезапно увидел он небеса открытыми и весь содрогнулся от великого страха и света. В одно мгновение вся прошлая жизнь пронеслась перед его взором. Со слезами понял он необычайную глубину евангельских слов, и тогда величайшее покаяние пронзило душу «умирающего». «Из блестящего военного в одну ночь по соизволению Божию он стал великим старцем» – так сказал о случившемся с ним старец Нектарий. Больной, к удивлению всех, выздоровел и занялся тем, что повелел ему старец Амвросий. Но вдруг возникло множество препятствий. В Петербурге вместо отставки ему предложили генеральскую должность; окружающие, противясь его уходу из мира, подыскали красавицу невесту, сослуживцы смеялись над ним, он же не находил денег, чтобы расплатиться с долгами. Господь словно проверял искренность намерений Павла Ивановича. Вдруг все устроилось. Под Рождество Христово 1891 года, докончив мирские дела, он приехал в Оптину. Отца Амвросия два месяца как не было в живых. Полковника встретил преемник старца, скитоначальник преподобный Анатолий. Сорокашестилетний Павел Иванович Плиханков был принят в число послушников скита и определен келейником отца Нектария, будущего старца Оптинского. Три года ходил послушник Павел к старцу Анатолию для долгих духовных бесед, после же его кончины в 1894 году почти целое десятилетие провел в уединении за чтением святоотеческих книг и молитвой. Духовником его был старец Нектарий. Так, войдя «в меру возраста духовного»²⁶ и пройдя соответствующие степени монашеского посвящения, послушник Павел стал иеромонахом Варсонофием. В 1903 году он был назначен помощником скитоначальника отца Иосифа, а также духовником скита и Шамординской обители.

В 1904 году началась Русско-японская война, и отца Варсонофия, которому было в то время уже пятьдесят девять лет, отправили на Дальний Восток, на фронт, в качестве священника при лазарете. Тяжелейшее испытание после десятилетнего уединения, связанное с намерением некоторых недоброжелателей старца удалить его из монастыря. Но Бог хранил Своего избранника. Через год он возвратился в скит. «Чаял я тогда, оставив все попечения внешние, в тишине келейного безмолвия оплакивать грехи мои, слезами очищать и уготовлять душу свою к переходу в вечность, но Бог судил иначе», – вспоминал преподобный Варсонофий.

В 1906 году он был назначен скитоначальником, а через год возведен в сан игумена, потому что старец Иосиф по болезни более не мог заниматься делами. За послушание принял новый тяжелый крест начальствования отец Варсонофий, и вот тогда-то и открылось широкое поле для его духовной деятельности. Строгость его аскетической жизни, богословская начитанность и дар рассуждения очень скоро привлекли к нему внимание множества людей, ищущих спасения. Старцу Варсонофию был дан от Бога удивительный дар сразу располагать к себе душу кающегося грешника. Он мог одновременно расположить человека к чистосердечной исповеди, показать всю тяжесть и безобразие грехов и при этом влить в душу надежду на спасение.

Особенно умел отец Варсонофий разговаривать с интеллигентной молодежью. Революционный азарт начала ХХ века породил небывалую смуту во всей России.

«Моей поездке в Оптину предшествовали всем памятные события 1905–1906 годов, так страшно перевернувшие столько умов, сбившие с толку многих, казалось бы, и не слабых голов, – писала позже одна из его духовных дочерей Е. Шамонина. – Меня же эти годы застали девятнадцатилетней курсисткой, с понятиями неустановившимися, мировоззрением несоставленным и головой, набитой писаниями русских и иностранных авторов, каких было много в те времена на тему “Свобода слова, печати, веры и прочие свободы”. Долго кидалась я от человека к человеку, от книги к книге, от Толстого к Бебелю, от обоих к епископу Феофану, оттуда к писаниям лиц, пытавшихся самые ужасные разрушительные идеи совместить с евангельским учением, – и ни на чем не могла остановиться, ни в чем не находила успокоения и точки опоры. Сколько раз пыталась я заставить себя поверить какому-нибудь учению, привлекавшему сотни последователей, но стоило только сопоставить его с прекрасным образом Христа Спасителя, каким я Его представляла с детства, – и все «идеи» рассыпались в прах: нет, здесь Спасителя нет, эти мысли, эти взгляды Он не благословил бы… И опять начинались поиски, опять томление духа, опять кидание от книги к книге, от человека к человеку.

Доходила даже до такого состояния, что обращалась к Богу, молясь о помощи, о свете, об избавлении от охватывающей меня тьмы – света все не было. Только изредка, как яркий луч в темноте, как проблеск чистого неба среди грозных туч, мелькало воспоминание, как почти ребенком была я в Сарове, и вот образ Серафима с его радостной любовью манил меня к себе. Но ведь отец Серафим давно умер, а теперь разве может быть такая или подобная ему личность? Теперь все ценится на деньги, и кому нужна моя бедная голова, запутавшаяся в мыслях, учениях, моя душа, плачущая по чему-то, ей самой не понятному? Да и как заговорить о своем томлении с кем бы то ни было? Кто поймет меня, когда я сама себя не понимаю? Да и отец Серафим был монахом, а что такое теперь монахи? И приходили на ум насмешки многих моих знакомых над бесцельностью монашества, над бездеятельностью якобы жизни иноков, над распущенностью монастырей. Нет, негде искать успокоения… Почти насильно добрые люди послали меня в Оптину пустынь, куда я приехала летом 1907 года. Пошла в скит и попала в хибарку слева от Святых ворот…»

Подобное тому, что рассказывала о себе духовная дочь отца Варсонофия, могли рассказать многие из искренне ищущих спасения молодых людей, зараженных духом времени. Таковые, принадлежащие к интеллигентским кругам, отличались и отличаются от простецов тем, что не могут поверить просто, по-детски, без собственных умствований. Путь к свету для их гордых умов весьма неблизкий. Как правило, не с первого раза снисходит на них свет истины. «Ушла я из хибарки в монастырь и думала, что не ошиблась, мало ожидая от знакомства с отцом Варсонофием. Человек как человек, про мои недоумения и слушать не стал, да и ему ли их разрешить… Да и то сказать, монастырские старцы могут удовлетворить серый, простой люд – где же им разобраться в думах интеллигентного человека…»

Но вот наступает момент, когда человек снова, будто поневоле, приходит к старцу, и тогда… «Вышла я из его кельи через полтора часа, как вошла в нее, – но вышла вовсе уничтоженная. Стыдно было не только людей, но даже этих задумчивых сосен оптинского бора; казалось, и они знают, какая я нечистая, скверная. Куда девалась моя интеллигентская самонадеянность – на задний план ушли все умственные вопросы и недоумения, и вместо рассуждений о благе всего человечества и прочем встал вопрос о спасении бедной души моей, которой я до сих пор и не знала вовсе, которую держала где-то под спудом и которую во всей ее наготе показал мне совершенно неожиданно этот чудесный старец…»

Только в таком состоянии возможно человеку встать на путь понимания великой истины, сказанной преподобным Серафимом Саровским: «Стяжи дух мирен, и тысячи вокруг тебя спасутся». Без революции, без кровопролития, без тупика…

Но что происходит в той самой хибарке старца Варсонофия? Каким образом преображаются люди? Приведем воспоминание другой духовной дочери отца Варсонофия – Марии Азанчевской.

«Взял он меня за оба плеча, посмотрел безгранично ласково, как никто никогда не смотрел на меня, и сказал:

– Дитя мое милое, дитя мое сладкое, деточка моя драгоценная! Тебе двадцать шесть лет?

– Да, батюшка, – изумилась я.

– И сколько страданий ты видела в жизни, – и крепко-крепко прижал меня к себе. Я почувствовала, что сердце мое тает и во мне творится что-то необъяснимое, вся душа моя потянулась к батюшке, я почувствовала, что это именно такой человек, который сам откроет мою душу.

– Да, тебе двадцать шесть лет, сколько лет тебе было четырнадцать лет назад?

– Двенадцать…

– Верно, и с этого времени у тебя есть грехи, которые ты стала скрывать на исповеди. Хочешь, я скажу тебе их?

– Скажите, батюшка, – несмело ответила я.

Тогда батюшка начал по годам и даже месяцам говорить мне мои грехи так, как будто читал по раскрытой книге. Были случаи, что он, не совсем прямо указав на грех, спрашивал, помню ли я это. Я отвечала прямо: “Это не могло быть, батюшка, и не было, я наверно это знаю”. Тогда старец кротко указывал на сердце, говоря: “Неужели ты думаешь, что я знаю это хуже тебя? Ведь лучше тебя вижу я всю твою душу!”. И после таких слов я мгновенно вспоминала грех. Только один случай на восемнадцатом году не могла вспомнить – и его батюшка оставил пока. Исповедь таким образом продолжалась 25 минут. Я была совершенно уничтожена сознанием своей величайшей греховности и того, какой великий человек передо мной. Как осторожно открывал он мои грехи, как боялся, очевидно, сделать больно и в то же время как властно и сурово обличал в них, а когда видел, что я жестоко страдаю, приклонял ухо свое к моему рту близко-близко, чтобы я только шепнула: “Да”, или так же тихо говорил мне на ухо что-нибудь особенно страшное…

– Всю жизнь должна ты быть благодарна Господу, приведшему тебя к нам в Оптину; я даже не знаю, за что так милосерд к тебе Господь. Впрочем, нет, знаю: за твою доброту и простоту привел тебя сюда Бог. За намеренно скрываемые грехи налагаются страшнейшие епитимьи, но я на тебя не налагаю никакой. Могла бы ты теперь умереть?

– Конечно, батюшка.

– И ты пошла бы знаешь куда? Прямо в ад. Так и заледенело во мне все. А я ведь в своем самомнении думала, что выделяюсь среди людей своей христианской жизнью. Боже, какое ослепление, какая слепота духовная!»

Так мало-помалу очищал отец Варсонофий грешные души. Люди меняли свой взгляд на мир, на себя, да и на старца. «Пришедшие на память случаи прозорливости и духовной опытности отца Варсонофия навели на мысль, что он знает лучше меня, куда меня вести, что мне сказать и чему научить, а мое дело из всего – и доброго, и кажущегося недобрым – извлекать для себя уроки, твердо помня, что он и словом, и молчанием своим, внимательною заботливостью и кажущимся полным пренебрежением сознательно воспитывает меня. Не знаю, ясно ли я сумела объяснить сущность происшедшей во мне перемены, но с этого времени начинается совсем новая полоса руководства. Раньше мне были нужны беседы наедине, постоянное внимание старца – теперь я рада была возможности сидеть и слушать фразы из бесед батюшки с другими. Раньше всякое, даже малейшее его укоризненное замечание по моему адресу вызывало взрыв огорчения, обиды, даже ропота с моей стороны. Что ни скажи теперь старец, как сурово ни обойдись со мной, – все еще будет мало, я заслужила еще большего», – писала Елена Шамонина.

Игумен Иннокентий (Павлов), начавший свой монашеский путь в Оптиной и окончивший свою жизнь в Бразилии, вспоминал о первой исповеди у отца Варсонофия: «Это был замечательный старец, имевший дар прозорливости, каковую я сам на себе испытал, когда он меня принимал в монастырь и первый раз исповедовал. Я онемел от ужаса, видя пред собой не человека, а Ангела во плоти, который читает мои сокровеннейшие мысли, напоминает факты, которые я забыл, и прочее. Я был одержим неземным страхом. Он меня ободрил и сказал: “Не бойся, это не я, грешный Варсонофий, а Бог мне открыл о тебе. При моей жизни никому не говори о том, что сейчас испытаешь, а после моей смерти можешь говорить”».

Дар прозорливости великого старца Варсонофия Оптинского был засвидетельствован неоднократно. Этот дар помогал ему видеть тайники души человеческой, исправлять ее, направляя по пути истинному, исцелять телесные и душевные болезни, изгонять бесов. Такие высокие дары требовали от подвижника великой святости, постоянной памяти Божией. По его молитве и по особому Промыслу Божию бесы явным образом представали пред людьми: «Во время беседы, в то время как батюшка говорил о том, каким страхованиям бывают подвержены монашествующие, – вспоминает монахиня Александра (Гурко), – я вдруг увидела реально стоявшего неподалеку беса, столь ужасного видом, что я неистово закричала. Батюшка взял меня за руку и сказал: “Ну что же? Ты теперь знаешь?”».

Видели преподобного Варсонофия озаренным небесным светом. «Однажды я присутствовала при служении отцом Варсонофием литургии. В этот раз мне пришлось увидеть и испытать нечто неописуемое. Батюшка был просветлен ярким светом. Он сам был как бы средоточием этого огня и испускал лучи. Лучом исходившего от него света было озарено лицо служившего с ним диакона».

Подобно праведному Иоанну Кронштадтскому, старец Варсонофий пророчествовал о наступлении революции и гонении на веру Христову. Много раз говорил он своему ученику, будущему преподобному старцу Никону (Беляеву):

«Мы-то уж уйдем, а вы будете участниками и современниками всех этих ужасов… До ужасных времен доживете вы. Помяните мое слово, что увидите вы “день лют”».

«Гонения и мучения первых христиан, возможно, повторятся… Ад разрушен, но не уничтожен, и придет время, когда он даст о себе знать. Все монастыри будут разрушены, и имеющие власть христиане будут свергнуты. Это время – не за горами…»

«До страшных времен доживем мы, но благодать Божия покроет нас. <…> …Повсюду ненавидят христианство. Оно – ярмо для них, мешающее жить вольно, свободно творить грехи. <…> Разлагается, тлеет, вырождается новейшее поколение. Хотят без Бога жить. Ну что же? Плоды такой жизни очевидны… Антихрист явно идет в мир. Но этого в мире не признают… <…> Отсюда, из монастыря, виднее сети диавола. Здесь раскрываются глаза, а там, в миру, ничего не понимают…»

«Весь мир находится под влиянием какой-то силы, которая овладевает умом, волей и всеми душевными силами человека. <…> Это сила посторонняя, злая сила. Источник ее – диавол, а люди злые являются только его орудием, посредством которого он действует. Это антихрист идет в мир. Это его предтечи. <…> Что-то мрачное, ужасное грядет в мир, человек остается как бы беззащитным. Настолько им овладевает эта злая сила, что он не сознает, что делает».

«Все идут против России, то есть против Церкви Христовой, ибо русский народ – Богоносец, в нем хранится истинная вера Христова».

Под крылом старческого окормления в Оптиной были известные и талантливейшие люди России, мыслители и писатели: у старца Макария – философ И.В. Киреевский, у старца Амвросия – философ К. Н. Леонтьев, у старца Варсонофия – духовный писатель С.А. Нилус. С благословения старцев Нилус со своей супругой поселился возле Оптиной в доме, где ранее жил Леонтьев, и занялся изучением неизданных агиографических (житийных) материалов в монастырской библиотеке. Результатом его трудов стали книги «Сила Божия и немощь человеческая», «Святыня под спудом», его оптинский дневник «На берегу Божьей реки», где имя старца Варсонофия встречается нередко. Книги писателя, неоднократно переиздававшиеся до революции и обретшие в последнее десятилетие современного читателя, писались не для славы человеческой, но ради славы Божией – по благословению старцев. Эти книги можно много цитировать, но остановимся на состоявшейся в 1909 году беседе Нилуса с преподобным Оптинским старцем Иосифом, касающейся также пророчеств о России:

«– В Москве, да не в одной Москве, знамения стали появляться на небе. Не к добру это, особенно как станешь вникать в глубину современной мирской жизни: ведь в этой глубине не чудятся ли уж те “глубины сатанинские”, о которых прикровенно говорит Священное Писание?

– Плохо стали жить люди православные, – ответил старец, – плохо, что и говорить! Но знай: пока стоит престол царя самодержавного в России, пока жив Государь, до тех пор, значит, милость Божия еще не отъята у России и знамения эти, что ты или люди видят, еще угроза только, но не суд и конечный приговор.

– Батюшка! И царю, и самодержавию со всех сторон угрожают беды великие!

– Э, милый! И сердце царево, и престол его, и сама его драгоценная жизнь – все в руках Божиих. И может ли на эту русскую святыню посягнуть какая бы то ни было человеческая дрянь, как бы она ни называлась, если только грехи наши не переполнят выше краев фиала гнева Божия? А что она пока еще не переполнена, я тебе по одному случаю вот что скажу. Позапрошлым летом (в 1907 г. – Н. Г.) был у меня один молодой человек и каялся в том, что ему у революционеров жребий выпал убить нашего Государя (Николая II. – Н. Г.). “Все, – говорит, – у нас приготовлено, и мне доступ был открыт к самому Государю. Ночь одна оставалась до покушения. Всю ночь я не спал и волновался, а под утро едва забылся… И вижу: стоит Государь. Я бросаюсь к нему, чтобы поразить его. И вдруг передо мною, как молния с неба, предстал с огненным мечом сам Архангел Михаил. Я пал ниц перед ним в смертельном страхе. Очнулся от ужаса – и с первым отходящим поездом бежал вон из Петербурга и теперь скрываюсь от мести своих соумышленников. Меня они, – говорит, – найдут, но лучше тысяча самых жестоких казней, чем видение грозного Архистратига и вечное проклятие от помазанника Божия…”. Вот, друг, тебе мой сказ: пока Господь Своим Архистратигом и Небесным воинством Своим хранит Своего помазанника, до тех пор – жив Государь! Запомни».

Великие Оптинские старцы говорили: «Придет конец Православию и самодержавию в России, тогда придет и конец всему миру».

О самом старчестве преподобный Варсонофий пророчествовал: «Догорает теперь старчество. Везде уже нет старчества – у нас в Оптиной догорают огарочки. Враг ни на что так не восстает, как на старческое окормление: им разрушаются все его силы. Везде он старался его погасить и погасил! Есть монахи, исправно живущие, но об откровении помыслов, о старчестве они ничего не знают. Потому без старчества во многих монастырях осталась только одна форма монашеского жития, одна внешность».