Текст книги "Оптинские старцы"

Лев Толстой и Оптинские старцы

В это время в миру «старчествовал» классик русской литературы Лев Толстой. Его лжеучение – толстовство – много способствовало развитию и утверждению в России революционных идей. Сам вождь революционного пролетариата В.И. Ленин назвал Толстого «зеркалом русской революции». Но еще ранее святой Иоанн Кронштадтский много говорил и писал о сущности толстовства: «Желаете ли, православные, знать, что я думаю о Льве Толстом? А я вот что думаю и говорю: он объявил войну Церкви Православной и всему христианству.

И как сатана отторгнул своим хребтом третью часть звезд небесных, т. е. ангелов, сделал их единомышленниками с собою, так наш Лев, сын противления, носящий в себе дух его, отторг тоже едва ли не третью часть русской интеллигенции, особенно из юношества, вслед себя, вслед своего безбожного учения, своего безверия. Его безбожные печатные произведения свидетельствуют о том».

«Мы знаем двух Толстых: один – художник слова, поэт в душе, преемник Пушкина в творчестве языка родного, – писал в 1910 году архиепископ Никон (Рождественский). – Но этот Толстой умер уже лет двадцать пять назад для родной ему Руси. Умер – и никто будто не заметил, как на его место явился другой Толстой, совершенно ему противоположный. Он восстал против Личного Бога, он исказил Евангелие Господа нашего Иисуса Христа, он – страшно сказать – называл воплотившегося Бога “бродягой”, “повешенным иудеем”… Совесть воспрещает делать даже намек на те хулы, какие он высказывал о Матери Божией, о святейшем Таинстве Тела и Крови Господней (перечитайте роман “Воскресение”, вышедший в 1899 году. – Н. Г.)… Церковь, наша снисходительнейшая Церковь не понесла такого богохульства и отлучила Толстого от общения с собой (в 1901 году. – Н. Г.). Что же наша мнящаяся интеллигенция? Да она будто не заметила совершившегося суда Церкви над богохульником, впрочем, некоторая часть заметила, но вместо внимания к голосу Церкви Церковь же и осудила, якобы за нетерпимость; вообще же именно со дня отлучения от Церкви Толстой и стал излюбленным идолом нашей интеллигенции в той ее части, которая любит себя величать этим именем. Враги Церкви принялись восхвалять богоотступника вовсю: каждое его слово, каждое движение превозносили как гениальное нечто, его возвеличили не только гениальным писателем Русской земли, но всемирным гением, крали для него из священного языка Церкви дорогое сердцу верующего по применению к подвижникам имя “старец”, да еще приложили к нему словечко “великий”, и пошел гулять по миру этот титул богоотступника… Понадергал клочьев из буддизма и из западных философий, прибавил кое-что от себя и поднес миру все это если не как новое откровение, то как новое слово… Гордыня – вот то, чем заражена была несчастная душа Толстого и что сгубило ее навеки… Помню, лет тридцать назад, когда он еще ходил по монастырям, пришел он со всей семьей в Троицкую Лавру… После осмотра достопримечательностей граф пожелал наедине поговорить с наместником, архимандритом Леонидом. Довольно долго длилась эта беседа. Когда он ушел, покойный старец отец Леонид со вздохом сожаления сказал: “Заражен такой гордыней, какую я редко встречал. Боюсь, кончит нехорошо”. Известно, что и покойный Оптинский старец отец Амвросий вынес то же впечатление от графа. “Очень горд”,– сказал старец после беседы с ним. И чем дальше, чем больше граф пускался в свои мудрования, тем гордыня эта росла в нем больше и больше. Очевидно, он считал себя непогрешимым в решении вопросов веры».

Вот и сам ответ графа Л.Н. Толстого на определение Синода от 20–22 февраля 1901 года: «То, что я отрекся от Церкви, называющей себя Православной, это совершенно справедливо».

«Горе Льву Толстому, умирающему в грехе неверия и богохульства. Смерть грешника будет люта²⁷,– предсказывал святой старец Иоанн Кронштадтский и прозорливо добавлял: – Но, конечно, это скроют родные».

Последние дни писателя Толстого были связаны с Оптиной. Всего же он был в обители четыре раза.

Первая поездка состоялась в 1877 году вместе с Н.Н. Страховым. Это был тот краткий период в жизни Толстого, когда он пытался примкнуть к «вере народной». Поездка не принесла ему никакой духовной пользы, как и паломничество в Киев. В Оптиной ему понравился не великий старец Амвросий, а его келейник Пимен, который спал во время разговора со старцем. Страхов в письме к Толстому сообщил о благоприятном впечатлении, которое произвел писатель в монастыре.

Три года спустя, когда Толстой уже вступил на путь собственного богоискательства, он отправился пешком со своим слугой С. Арбузовым в Оптину пустынь. «У старца Амвросия был и граф Лев Николаевич Толстой, – записано в летописи Оптиной. – Пришел он в Оптину пешком, в крестьянской одежде, в лаптях и с котомкой за плечами. Впрочем, скоро открылось его графское достоинство. Пришел он что-то купить в монастырскую лавку и начал при всех раскрывать свой туго набитый деньгами кошелек, а потому вскоре узнали, кто он таков. Он остановился в простонародной гостинице… Когда Толстой был у старца Амвросия, то указал ему на свою крестьянскую одежду. “Да что из этого?” – воскликнул старец с улыбкой».

Толстой в эти годы начал выступать как моралист-учитель. Взялся руководить душами других, «старчествовать». И коли народ не признал его за старца, то ему пришлось дать знамение народу, переодевшись в крестьянскую одежду. За этот «вызов аристократам» большевики особенно уважали Толстого.

В одно из посещений Оптиной (скорее всего во второе) у Толстого произошло столкновение с преподобным Амвросием. Как полагают, Толстой высказал старцу свои «духовные открытия» и получил должный отпор.

Третья поездка состоялась спустя еще девять лет. Толстой посетил Оптину, когда ездил с дочерью навестить в Шамординской обители монашествующую там свою сестру Марию Николаевну. Это было за год до смерти старца Амвросия. Войдя к нему, Толстой принял благословение и поцеловал его руку, а выходя, поцеловал его в щеку, чтобы избежать благословения после трудного, острого разговора. Старец был в полном изнеможении и еле дышал. «Он крайне горд», – сказал преподобный вослед писателю.

С этого времени у Толстого возникла сильная неприязнь к отцу Амвросию, которая не оставляла его до конца дней. В разговоре с А. Б. Гольденвейзером незадолго до своей смерти Толстой отзывался как о равнозначных личностях – о старце Амвросии и о лишенном священного сана бывшем священнике Григории Петрове: «Популярность – опасная вещь: в ней опасность потому, что она мешает человеку просто смотреть на людей с христианской точки зрения». В глазах Толстого старец Амвросий был человеком, повредившимся от большой популярности. Как раз именно в этом отец Амвросий и обличал самого Толстого.

Такого подвижника, повредившегося от большой популярности, Толстой вывел в своей повести «Отец Сергий» (1891), за которую он принялся в 1890 году, после возвращения из Оптиной. Игумен монастыря, куда поступил герой Толстого отец Сергий, был учеником «известного старца Макария, ученика Леонида (в схиме Льва. – Н. Г.), ученика Паисия Величковского».

Весьма вероятно, что неудавшийся монашеский путь своего главного героя Толстой пытался связать с именем старца Амвросия и тем духовным направлением, которое существовало в Оптиной. Но не в учителях-старцах причина духовной катастрофы отца Сергия, закончившего свой путь плотским падением, а в необычайной гордости самого отца Сергия, в миру князя Касатского, который с юности добивался первенства во всем: в науках, в игре в шахматы, в разговоре по-французски и т. п. Этот дух первенства – дух гордыни – он принес и в монастырь. «Поступая в монастырь, он показывал, что презирает все то, что казалось столь важным другим и ему самому в то время, как он служил, и становился на такую высоту, с которой он мог сверху вниз смотреть на тех людей, которым он прежде завидовал». Святоотеческая мудрость может прокомментировать подобное состояние монаха словами святого Иоанна Лествичника: «Гордый монах не имеет нужды в бесе: он сам сделался для себя бесом и супостатом».

Когда отец Сергий начал «старчествовать», то думал, что «он светильник горящий», «он тяготился посетителями и уставал от них, но в глубине души он радовался им, радовался тем восхвалениям, которые окружали его…». Возможно ли представить, чтобы любвеобильные, смиреннейшие Оптинские святые старцы имели внутри себя подобный вулкан тщеславия!..

Святой Симеон Новый Богослов объясняет истинную цену лжестарцев, подобных толстовскому отцу Сергию. Таковой, «взяв на себя труд, награды лишается потому, что обкрадывается тщеславием, не понимая этого. Мнит о себе, что он внимателен, и весьма часто от гордости презирает других и их осуждает, и поставляет себя достойным, согласно своему воображению, быть пастырем овец и путеводит их, и уподобляется слепцу, покушающемуся водить других». Состояние отца Сергия в терминах аскетики называется «прелестью» (прельщенностью), которая не только не наследует благодатных даров старчества – дара рассуждения, прозорливости, но и опасна для души и самой жизни человека.

Карикатуры на отца Амвросия не получилось, лишь обнаружилось состояние гордой души самого Толстого, ибо от избытка сердца говорят уста²⁸.

Толстой встречался со старцами, видел проявление их благодатных даров и свойств, но решил объяснить все это естественным способом. То же самое он проделал с Евангелием, составив собственное, толстовское, исключив из него все сверхъестественное, свойственное Сыну Божию. Вступив же на этот путь, не мог не пойти дальше, отрицая Святую Троицу, воплощение, чудеса, искупительные страдания и Воскресение Христа, Его Второе пришествие, будущий Страшный Суд и воскресение мертвых. С таким «багажом» знаний и веры он начал создавать новую, превосходнейшую религию, которая должна была осчастливить человечество, – толстовство, прельстившее множество незрелых умов и гордых сердец.

В конце концов, не создав ничего, писатель, как и его герой отец Сергий, почувствовал тягу к бегству: он уже приготовил мужицкую рубаху, портки, кафтан и шапку, продумывая, как оденется, острижет волосы и уйдет.

«28 октября 1910 года, – рассказывает М.В. Лодыженский, – совершается нечто неожиданное для всех нас. Толстой бежит из дома, и бежит не к толстовцам, а к своей сестре, монахине, имея цель близ нее пожить; совершает этот побег тайно от всех. Знает об этом один доктор Маковицкий, которого Толстой берет с собой… Выехав из дому к сестре, не едет к ней сразу, а решает заехать в Оптину пустынь с целью повидаться с Оптинскими старцами».

«Лев Николаевич, – рассказывал Д.П. Маковицкий, – еще в вагоне спрашивал и опять спросил ямщика, какие теперь старцы в Оптиной, и сказал, что пойдет к ним».

На следующий день Толстой пошел в скит. Подойдя к воротам, справа от которых была келья старца Иосифа, а слева – старца Варсонофия, остановился и, немного постояв, вышел на тропинку, ведущую через огороды к Жиздре. На берегу он развернул свой складной стул и, достаточно отдохнув, вернулся в гостиницу и больше никуда не выходил. Утром 30-го Толстой отправился в Шамордино, расписавшись в оптинской книге посетителей: «Лев Толстой благодарит за прием».

Когда Толстой приехал к сестре, монахине Марии, они долго сидели, затворившись от всех, в ее спальне. Вышли только к обеду, тогда Толстой сказал: «Сестра, я был в Оптиной, там так хорошо! С какой радостью я жил бы там, исполняя самые низкие и трудные дела; только бы поставил условием не принуждать меня ходить в церковь». – «Это было бы прекрасно, – отвечала сестра, – но с тебя бы взяли условие ничего не проповедовать и не учить». Он задумчиво опустил голову, сидя так довольно долго. «Виделся ли ты в Оптиной со старцами?» – спросила она. «Нет. Разве ты думаешь, они меня приняли бы? Ты забыла, что я отлучен».

Но Толстого уже обнаружили родственники, за ним приехала в Шамордино дочь и 31-го рано утром, несмотря на плохую погоду, увезла его из обители. Монахине Марии сказали, что едут к духоборам. «Левочка, зачем ты это делаешь?» – спросила она. Он посмотрел на нее глазами, полными слез…

У Толстого началось лихорадочное состояние, а потому было решено оставить поезд и выйти на первой большой станции – Астапово.

Больной был уже очень слаб, но все же сделал несколько распоряжений, в том числе прося отправить телеграмму в Оптину и вызвать старца Иосифа. Этот поступок окружение Толстого долго скрывало. Как и предсказывал святой Иоанн Кронштадтский.

«Спустя немного времени по отъезде графа из Шамордина, – свидетельствовал оптинский иеромонах отец Иннокентий, – в Оптиной была получена телеграмма со станции Астапово с просьбой немедленно прислать к больному графу старца Иосифа. По получении телеграммы был собран совет старшей братии монастыря… На этом совете решено было вместо старца Иосифа, который в это время по слабости сил не мог выходить из кельи, командировать старца игумена Варсонофия в сопровождении иеромонаха Пантелеимона…»

В Астапове отца Варсонофия не допустили к умирающему. Тогда он письменно обратился к дочери Толстого, Александре Львовне: «Почтительно благодарю Ваше Сиятельство за письмо Ваше, в котором Вы пишете, что воля родителя Вашего и для всей семьи Вашей поставляется на первом плане. Но Вам, графиня, известно, что граф выражал сестре своей, а Вашей тетушке, монахине матери Марии, желание видеть нас и беседовать с нами». Нужна была именно беседа, ибо по канонам Православной Церкви в случае Толстого недостаточно было одного слова «каюсь», он должен был «предать анафеме лжеучение, которое он доселе содержал во вражде к Богу, в хуле на Святаго Духа, в общении с сатаной».

Взгляды отца Варсонофия на условия покаяния Толстого были выражены еще за полтора года в частной беседе: «Что будет с ним – один Господь ведает. Покойный великий старец Амвросий говорил той же монахине Марии Николаевне на ее скорбь о брате: “У Бога милостей много. Он, может быть, и твоего брата простит. Но для этого ему нужно покаяться и покаяние свое принести перед целым светом. Как грешил на целый свет, так и каяться перед ним должен. Но когда говорят о милости Божией люди, то о правосудии Его забывают, а между тем Бог не только милостив, но и правосуден. Подумайте только: Сына Своего Единородного, возлюбленного Сына Своего, на крестную смерть от руки твари во исполнение правосудия отдал!..”».

Старец Варсонофий тяжело переживал случившееся, ему «всегда было трудно рассказывать об этом, он очень волновался», – вспоминал его ученик отец Василий Шустин.

«Ездил в Астапово, – рассказывал отец Варсонофий, – не допустили к Толстому. Молил врачей, родных – ничего не помогло. Железное кольцо сковало покойного Толстого. Хоть и Лев был, но ни разорвать кольца, ни выйти из него не мог… Приезду его в Оптину мы, признаться, удивились. Гостинник пришел ко мне и говорит, что приехал Лев Николаевич Толстой и хочет повидаться со старцами. “Кто тебе сказал?” – спрашиваю. “Сам сказал”. Что ж, если так, примем его с почтением и радостью. Иначе нельзя. Хоть Толстой и был отлучен, но раз пришел в скит, иначе нельзя. У калитки стоял, а повидаться так и не пришлось. Спешно уехал… А жалко… Как я понимаю, Толстой искал выхода. Мучился, чувствовал, что перед ним вырастает стена… А что из Петербурга²⁹ меня посылали в Астапово, это неверно. Хотел напутствовать Толстого: ведь сам он приезжал в Оптину, никто его не тянул…»

Сведения о последних днях Толстого очень скупы: сквозь «железное кольцо» изоляции проскользнули лишь несколько фраз, дошедших через окружавших писателя на смертном одре толстовцев. Религия Толстого, поставленная перед лицом смерти, не дала ему успокоения. «Ну, теперь шабаш, все кончено!.. Не понимаю, что мне делать? – были последние трагические фразы Толстого. – Вот и конец, и нечего!»

«Ужасное впечатление произвело на меня, когда он сказал громким и убежденным голосом: “Надо бежать”», – вспоминал сын писателя Сергей. Ночью Толстой стал стонать, метаться на постели, вскакивать, рано утром скончался – без примирения с Церковью, без исповеди и напутствия Святыми Тайнами. Еще за тридцать лет до смерти Толстой писал: «От чего, куда я убегаю? – Я убегаю от чего-то страшного и не могу убежать. <…> Я вышел в коридор, думая уйти от того, что мучило меня. Но оно вышло за мной и омрачило всё… “Да что за глупость, – сказал я себе, – чего я тоскую, чего боюсь?” – “Меня! – неслышно отвечает голос смерти. – Я тут!” Мороз продрал меня по коже. Да, смерти! Она придет, она, вот она, а ее не должно быть. <…> Я лег было, но только что улегся, вдруг вскочил от ужаса. <…> Жутко, страшно. <…> …Все тот же ужас, красный, белый, квадратный». Писатель гениально изобразил боязнь смерти нераскаянного человека…

* * *

Другая смерть у праведника, который жаждет соединения со Христом на Небесах. Через три года после Толстого отошел в вечность преподобный Варсонофий. Перед смертью ему пришлось пережить тяжелое испытание. В самой Оптиной намечался бунт против старчества с требованием закрытия скита. Бунтовали новые, пришедшие из предреволюционного мира монахи, желавшие захватить в свои руки начальственные должности. К ним примкнули и некоторые недальновидные миряне. Отец Варсонофий умиротворил трехсотчисленную братию и настоял на удалении из обители зачинщиков бунта. Их жалоба и донос нашли благоприятную почву в Синоде. Была назначена ревизия, следствие вел епископ Серафим (Чичагов), будущий святитель, новомученик Российский, который и отчитывался перед Синодом. Однако дело отзыва старца из Оптиной где-то уже было решено. Последней каплей, довершившей эту смуту, явились интриги двух влиятельных петербургских дам, задумавших расправиться с «неугодным» старцем.

В 1912 году Святейший Синод принял решение перевести шестидесятисемилетнего старца настоятелем в Старо-Голутвин монастырь с возведением в сан архимандрита. Со слезами, коленопреклоненно прощалась Оптина со своим старцем. Он же мужественно переносил скорбь разлуки, благоустраивал крайне запущенный новый для него монастырь, куда вскоре, как в Оптину, стал стекаться за старческим советом народ. Здесь отец Варсонофий исцелил глухонемого юношу.

День за днем в трудах, превышающих человеческие силы, изнемогающий от многочисленных мучительных недугов, преподобный проводил последний год своей жизни. «Вот здесь место моего упокоения, мне недолго осталось жить, – говорил он. – Исполняется последняя заповедь блаженства: Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня³⁰».

Подходил к концу март 1913 года и истекал счет 365 дням выезда из Оптиной, с которым должна была совпасть и кончина Варсонофия, по прискорбному пророчеству стодвадцатилетней блаженной Паши Саровской из Дивеевского монастыря. Любимые ученики старца, окружавшие смертный его одр, жадно ловили каждое его слово. «Не угашайте духа, но паче (больше) возгревайте его терпеливой молитвой и прилежным чтением святоотеческих и Священных Писаний, очищая сердце от страстей, – завещал умирающий старец. – Лучше соглашайтесь подъять тысячу смертей, чем уклониться от Божественных заповедей евангельских и дивных установлений иноческих. Мужайтесь в подвиге, не отступайте от него, хотя бы весь ад восстал на вас и весь мир кипел на вас злобой, и веруйте: Близ Господь… всем призывающим Его во истине³¹».

Ровно через год, 1 апреля он предал душу свою в руки Господа, Которого возлюбил всем сердцем своим и ради Которого распинал себя до последней минуты. Святейший Синод благословил похоронить старца в родной Оптиной пустыни.

Отец Варсонофий обладал и поэтическим даром. Его наставления мудры и благозвучны, стихи полны духовной и словесной красоты…

«Вся жизнь есть дивная тайна, известная только одному Богу. Нет в жизни случайных сцеплений обстоятельств, все промыслительно. Мы не понимаем значения того или иного обстоятельства. Перед нами множество шкатулок, а ключей к ним нет».

«Посещайте храм Божий, особенно в скорби: хорошо встать в каком-нибудь темном уголке, помолиться и поплакать от души. И утешит Господь, непременно утешит. И скажешь: “Господи, а я-то думал, что и выхода нет из моего тяжелого положения, но Ты, Господи, помог мне!”».

 
Исчезнет без следа твоя печаль,
И ты увидишь, полный изумленья,
Иной страны сияющую даль,
Страны живых, страны обетованья —
Грядущего за подвиг воздаянья,
Желаний твоих край…