Текст книги "Небо и корни мира"

– Чего это тебя понесло? – удивилась Кейли. – Что тебе неладно опять? Теперь вот и жизнь не такую устроили, как тебе надо! Чем плоха жизнь? Мирная, свободная!

– Свободная! – Ершех засмеялся. – Это свобода? Да это самое настоящее рабство и есть.

Мышонок посмотрел на Ершеха и покрутил пальцем у виска. Тот не заметил, продолжал:

– Этот князь Яромир и его приспешники – они сделали так, что все сыты, все работают, все имеют кое-что, чтобы не нуждаться. И никто, понимаешь, никто не может стать таким свободным, чтобы делать, что хочется! Если найдется человек умнее, находчивее других, не боится рисковать… Если кто хочет красивой, яркой жизни? Нет, скажут: вот тебе вилы, вот тебе лопата, вот хлев – работай. Заработал на хлеб – ешь. Тут нищих нет, но и богатых нет. Нынче, конечно, все пошло кувырком, но раньше как было? Были нищие, но зато хоть у богатых была свобода! Хоть у кого-то была и красивая одежда, и драгоценности, и они могли делать, что хотят! Тут княгиня, небожительница, – и та ходит в домотканом платье… А может, я полюблю девушку и захочу, чтобы она ходила в шелках, золотые кольца носила? Раньше я бы головой рискнул, а добыл бы для нее все это! Вы же так любите про добро говорить! – раздраженно продолжал Ершех. – Вот когда было настоящее добро. Нищего можно было одеть, деньги ему дать, из нищеты поднять, бедного одарить. А что нынче на севере? У тебя дом и у меня дом. У тебя работа и у меня работа. Ты мне ничего дать не можешь, а я тебе. Разве что горшками глиняными меняться, да и то у всех скоро одинаковые будут, чтоб, не дай бог, ни у кого не было лучше, чем у прочих! И сколько ни работай, так и будет у тебя не больше и не меньше, чем у других.

Нейви поднял брови:

– Самая богатая страна – та, в которой всем хватает хлеба, Ершех. Все очень просто. Если можно было сделать так, чтобы всем хватало хлеба и полотна, значит, со временем можно сделать так, чтобы всем хватало чернил и перьев, домов и садов, земли и кораблей, да хоть золотых колец! Придет пора, когда люди совсем забудут нужду и бедность. То, ради чего мы тратим всю жизнь, будет у людей с самого рождения, и они начнут тратить жизнь на что-то получше. И поэтому лучшего будет все больше. Надо только, чтобы мы победили в этой войне. Что непонятного?

– Вы? Победите, – зло посмотрел на него Ершех. – Особенно ты. И князь, из ума выживший, – кивнул он на стенку. – Вот Вседержитель, небось, уже от страха дрожит!

– Я обещал, что окуну его, – бросил со своего места у печки все время молчавший Элст.

Но Нейви, отложив перо и поднявшись из-за стола, произнес:

– Лучше я.

Ершех вскочил на ноги и засмеялся.

– Ты лучше стихи пиши, смотри, не посади кляксу, – презрительно сказал он, вставая с ним лицом к лицу. – я в уличных драках старших ребят бил, когда ты книжечки в библиотеке у папаши читал. Вижу, что ты готов за своего полоумного князя в драку. А я что! Я и подраться могу. И с тобой, Элст, мамин сынок, – развернулся он к другому парню. – Тебе мамочка Кейли велит – ты кого угодно побить готов, у тебя своего ума нет. Мама сказала королю не служить – не служишь. Сказала князю служить – служишь. С тобой все ясно! Вы как, сразу двое на одного, или по очереди с каждым будем?

– Вы что, в доме – драться? В их доме? – Кейли хлопнула в ладоши. – А ну тихо! Нейви, оставь его! Элст, сиди как сидел. Ершех, хватит. Какая муха тебя укусила? Приютили тебя, приняли, живешь под крышей. Что тебе еще надо? Не работать, а воровать, как раньше, чует мое сердце! А воровать тут не дадут, да особо и нечего, вот ты и злишься…

Нейви снова сел на лавку. Лени опустила глаза, словно ей было стыдно за Ершеха.

– Как же вы мне надоели! – взорвался тот. – Ну, поучи еще, что воровать нехорошо. Поучите, как мне жить! А за то что я вас два года выручал, я же подлец, нахлебник! И упреки сплошные, взгляды эти осуждающие, Мышонок и то… Не мышонок уже. а надулся, как мышь на крупу. Лени смотрит с таким видом, будто она святая, прямо вторая Девонна тут с неба сошла. Да что я, обязан ваши попреки слушать? Кто вы мне? Меня с вами ничто не связывает, ваша справедливость мне вот где, – он ребром ладони показал на горло. – И Север с его порядками и новыми князьями там же!

– Ершех, – ровно сказала Кейли, делая парням знак не вмешиваться. – Тебя никто не гонит, но и никто не держит. Хочешь оставаться – оставайся, но таких речей больше не говори. Хочешь уйти, не по сердцу мы тебе, – так мы тебя к себе не привязываем. Остаешься – помни, что больной человек в доме, и что у жены его горе, и что мы все свои, одно дело у нас. А не можешь – лучше найди, где тебе будет хорошо. Мы на тебя зла держать не станем.

Ершех махнул рукой и быстро подошел к двери. Обернувшись, спросил Нейви и Элстонда:

– Так будете драться? Если вам мамаша позволит, выходите сейчас во двор, а я пока вещички соберу.

– Никто с тобой драться не будет, – сказала Кейли. – И так хватит нам печали.

Ершех пошел за вещами, в полном молчании вернулся через небольшое время с дорожным мешком и вынул из него завернутую в тряпицу небольшую вещь.

– Лени, это тебе на память. Не выбрасывай, ладно? Может, они тебе и скажут выбросить, но не выбрасывай, – дрогнувшим голосом сказал он и вышел.

На душе у всех было тяжело. Лени развернула тряпицу – это был дешевый, но яркий браслет из поддельных камней.

– У кого-то украл, – вздохнула Кейли. – Не выбрасывай, Лени. Положи куда-нибудь, пусть лежит. Пойду к Девонне зайду, отнесу ей травника горячего.

Ранним утром Яромир выходил из дому посидеть на крыльце. Накинув на плечи кожух, сложив на коленях тяжелые руки, он сидел неподвижно до тех пор, пока Девонна не звала его за стол.

Нейви тоже выходил на рассвете во двор. Он приносил из колодца несколько ведер воды для хозяйства и садился на плаху возле поленницы. Оттуда ему было хорошо видно неподвижного седого человека без шапки, возле которого примостился тоже поседевший и тоже бородатый пес. Они – пес и человек – всегда смотрели в одну сторону.

Яромира когда-то называли даргородским князем. Теперь – князем Севера. Но все, что он имел, оказалось возможно увезти на одних санях: пес, сын, жена. Деревенские ребятишки в больших меховых шапках забирались иногда на забор, чтобы посмотреть на него. Но они даже не смеялись и не шумели, с жалостью глядя на словно окаменевших человека и его собаку.

Нейви долго набирался смелости, чтобы спросить:

– Можно я сяду рядом?

Яромир молча нагнул голову в знак согласия.

Нейвил сам не знал, зачем ему это было надо. Может быть, ему хотелось посидеть с ними на крыльце просто для того, чтобы эти двое не выглядели так одиноко.

– Князь, я написал поэму про вас с Девонной, – однажды решился он. – Я никогда раньше так легко не писал стихов, и все они мне не нравились. А теперь я меньше чем за десять дней написал поэму из двенадцати песен. Я хочу, чтобы ты услышал хотя бы первые две. Вы двое… вы… прекрасны, – вдруг покраснев, сквозь смущение едва проговорил стихотворец.

Яромир посмотрел на него. Губы у него не дрогнули, но Нейви готов был поклясться: он улыбался. Может быть, он улыбался только глазами, темно-серыми, как талая вода. С бьющимся сердцем Нейви сразу хотел начать читать, но не смог, стал объясняться:

– Эта поэма основана на старинном предании. Есть легенда: один странник, чтобы заслужить руку прекрасной королевны, спустился в Подземье и добыл для нее перстень с ужасной лапы самого Тюремщика. Этот перстень был напоминанием о минувшей славе Князя на небесах и носил название Светоч. В основу поэм часто ложатся старинные предания, князь. Но под их прикрытием стихотворцы говорят о том, что совершается прямо перед глазами.

– Да, – вдруг обронил Яромир, медленно разомкнув губы. – Почитай мне…

Под стук своего сердца, словно бросаясь с головой в прорубь, Нейви прочитал все двенадцать песен о путешествии человека в Подземье.

 
Как смел любить я с такою силой,
Что в дальних странствиях и борьбе
Безвестный путь по земле остылой
Своим путем называл к тебе?
 
 
А ворон на верстовом столбе
Чего-то ждал, сутулясь уныло,
И снегом перья припорошило
Ему, свидетелю всех скорбей.
 
 
Но сердце вспыхнуло, словно трут,
Благословляя дорожный труд,
Ночлег без крова, небес светила.
 
 
И, смерть судьбою своей поправ,
К тебе я вышел – так чист и прав,
Что ты сама меня полюбила.
 

У Нейви самого слезы наворачивались на глаза, когда он читал о своем герое, воротившемся из страшного путешествия с победой.

 
Прости безумцу, моя звезда,
Пришельцу с полночи, сыну ночи.
По воле буйных ветров сюда
Мой путеводный привел клубочек.
 
 
Мой древен меч и обет мой прочен,
Ненастий яростна череда.
И неприметная череда
Головки клонит в пыли обочин.
 
 
Я знал, что ты меня ждешь, пока
Свечу держала твоя рука
В походном небе необогретом.
 
 
Зацвел шиповник, цветы красны.
И не жалея своей казны,
Я дань сполна уплачивал бедам.
 

Нейви глубоко вздохнул. Настало время увидеть, что вышло из его решимости. Тронула ли написанная как в лихорадке поэма душу того, в чьи уста Нейви вкладывал эти слова? Осталось ли его раненое сердце по-прежнему в забытие? Нейви поглядел – и у него перехватило дыхание. Глаза Яромира были напряженно раскрыты, и губы медленно шевелились.

– Моя Девонна… лучше тебя нет ни зверя, ни птицы, – глухо повторял он. – Это все правда… Раз тот вернулся из самого Подземья, то и я… Как смел любить я с такою силой…

Мать Кресислава овдовела поздней осенью. Пока дома жил Кресислав, само его присутствие удерживало отца от беспробудного пьянства. Крес умел и посидеть с ним за чаркой, но после отъезда сына стало не то. Однажды осенним утром старика нашли уже без дыхания в пустом деннике на конюшне. Вдова повыла по мужу и в считанные дни совсем постарела.

Еще раньше до стариков доходили страшные слухи: будто бы их сын околдован, и безвольным рабом остался на службе у богоборца. Шла молва, что Кресислав выехал на смертный поединок с Врагом Престола, только вместо поединка вдруг вложил в ножны меч и, повернув коня, покорно поехал в его стан. У старухи изболелось сердце, когда она представляла себе эту картину. Она молила Вседержителя простить Креса, который не виноват, что его душой завладел колдун, и молила вернуть ему рассудок, чтобы ее сын бежал из колдуновых владений и вернулся домой. Да что домой! Она готова была снова отдать сына на службу Престолу, лишь бы Вседержитель спас его от чар князя Севера.

Ходили толки, будто Яромир – вовсе не человек, а порождение тьмы в человеческом обличье. В одном из боев по его приказанию выпорхнули из-под корней полевой травы светящиеся ночницы и ослепили войско вардов. А в другом варды сами перебили себя, потому что богоборец наслал на них непроглядный туман. Разве человек может колдовать? Небожители совершают чудеса силой Господа, демоны – Князя Тьмы. Человек сам по себе не может обладать волшебной силой, а богоборец ею обладает. Выходит, он человек только обликом. Старая вдова плакала, думая о том, что, пока она сидит в своем ветшающем доме и смотрит в окно, ее сын служит чудовищу и губит себя навеки.

Однажды на рассвете в запущенный двор старухи въехал Ивор с зашитым в подкладку плаща письмом. Ворота отворил ему дряхлый слуга, верный хозяйке, как пес. Он долго не хотел верить, что это стучится стремянный молодого хозяина, и задавал ему вопросы, на которые не мог бы ответить чужак. Убедившись, привратник впустил Ивора и заперся опять: кругом полно было бродяг и разбойников. А вдова, которую мучила бессонница, все смотрела во двор и, увидев стремянного, кинулась за порог и запричитала. Ивор чуть не силой отвел ее обратно в светелку, распорол плащ засапожным ножом и достал письмо Креса.

– Вот, почитай, мать, или, если не видишь, я тебе почитаю.

Старуха еще видела, сама шила. Но читать не могла от слез.

– Где он? Что с ним? Ах ты, сыночек мой, за что же это тебе… – причитала она.

– Да ничего с ним не сделалось, мать, – уговаривал Ивор. – Вот, послушай лучше письмо. «Милая матушка! Пишу тебе – твой сын, Кресислав, князь Даргородский, настоящий, матушка, а не самозванец, как был. Часто думаю о тебе и об отце…»

Но тут вдова схватилась за голову:

– Отец-то уже покойник!

Ивор думал: «Знал бы Крес, что наделал! Небось, зарекся бы переходить к Яромиру. Вот его своеволие… служил бы верно королю Неэру – ничего бы этого не было».

– Ну, что ты замолк! – поторопила старуха, выхватив у Ивора листок.

Смахивая слезы, она сама начала разбирать, что пишет сын.

«Вседержитель, матушка, хочет построить царство, где уже все и окончательно будет по его воле. Священники говорят: это ради нас же, ради нашего счастья. А я говорю: вот, я и так счастлив. Если Вседержитель решил дать мне что-нибудь получше, пусть не дает. А то он как ростовщик, за обещанное счастье такие проценты хочет с людей, что даром его не надо! Говорят, что все болезни и беды нам посылаются свыше, чтобы проверить, достойны ли мы высшей награды. А я говорю: да не надо мне наград, только убери свои наказания и испытания, которые черной тучей веками висят над Обитаемым миром. Через муки, через испытание, через слепое послушание Вседержитель обещает привести нас туда, где все будет для нас хорошо, а одновременно – как угодно ему. Почему же теперь не все, что угодно ему, хорошо для меня, а там вдруг будет? Матушка, лгут они все. Яромир Богоборец – не чудовище, не злодей. Если бы Вседержитель не хотел погубить мир и построить вместо него свое царство, Яромир бы и жил себе в тишине и безвестности. Но у него красавица-жена и маленький сын. Священники пусть твердят: Вседержитель, мол, должен быть человеку дороже и жены, и детей. Только человек прав, когда не хочет отдавать своих милых небесному ростовщику за те блага, которые он обещает после смерти.

Матушка, не отрекайся от меня: я не зачарован, не раб. Я теперь защитник Обитаемого мира, а в этом мире стоит и наш с тобой дом. Я сердцем чую, что он обветшал, что тебе приходится трудно. Но ты, матушка, собери силы и живи долго, чтобы я успел приехать к тебе и все починить и отстроить заново. А еще лучше увезу я вас с отцом в Даргород. Отцу скажи, чтобы не пил много один, без меня…» Дальше Кресислав уже справлялся о хозяйстве, о здоровье матери и отца, о слугах, о том, чем занимается матушка целыми днями и сильно ли скучает по нему.

Старуха прочитала письмо, задумалась и совсем ушла в себя. «Он и мать своим своеволием убьет», – думал про Кресислава Ивор. Ему было обидно, что Крес – сумасброд и приносит матери одни беды, а все равно она печалится о нем больше, чем об Иворе. Понятно, то родной сын, а то приемыш… Да и приемыш-то не всерьез, на деле – слуга… «Вот я бы пожалел мать, не причинил бы ей такого горя – не перешел к богоборцу! Только кому я нужен…»

На прощанье Кресислав напутствовал своего побратима: «Ты, главное, письмо довези. А там, если хочешь, оставайся с матерью. Все-таки ей легче будет, если мне голову снесут. Ты для нее вроде младшего сына». Ивор возмутился: «Нет, Крес, мы с тобой связаны побратимством. Как же я брошу тебя одного? Может, я и не во всем согласен с тобой, но где же мне еще быть, как не при тебе?» Кресислав, похоже, был тронут, обнял, напомнил об осторожности – мол, ты и сам в этом мастер, не мне тебя учить, только смотри в оба… Ивор и впрямь понимал, что несладко ему придется, попади он к жезлоносцам. К матери Кресислава он потому и заехал под утро, чтобы его никто не видал. Слуге, который открыл ворота, было велено молчать, а потом Ивор не выходил даже из дому. Он пожил несколько дней, прячась и видясь только с матерью Креса. Кресислав говорил правду: старуха любила Ивора, радовалась его приезду, ласкала и старалась угодить. Ивор колебался: может быть, вправду остаться с ней, как хотел Кресислав? Ведь она и так вдова, а если сгинет еще и Крес… Но сидеть взаперти было уж слишком тяжко для молодого стремянного. Он скучал без своего коня и вдобавок боялся, как бы окрест не пошли слухи, что на конюшне у матери перебежчика стоит чужая лошадь. Ивор наконец сказал старухе, что должен возвращаться в Даргород к Кресиславу, ради их побратимства и чтобы хорошенько ему служить. Старая вдова плакала и заклинала его беречь Креса, потому что у Креса всегда была шальная голова, а у Ивора – разумная.

Путь зимой по глухим местам всегда опасен. То ли замерзнешь ночью, то ли попадешь в слепую метель и заблудишься, а там и снегом занесет, то ли не минуешь разбойников либо волков – есть много способов пропасть. Но Ивор недаром когда-то по неделям пропадал в лесах на охоте со своим побратимом. Он миновал границу, повстречал даргородский разъезд и пополнил дорожные запасы. Наконец Ивор добрался до первых деревень, не разрушенных войной, а жилых, с дымящими трубами избушек. Там он остановился на ночлег и впервые услышал новость: Яромир тяжело болен от раны. Ивор испугался. Перед его глазами встало видение Конца. Ивор начал расспрашивать крестьян. Они жили слишком далеко от Даргорода и ссылались на тех, кто бывал ближе. Яромир ранен в начале зимы – и с тех пор о нем ничего не слышно. Воевода Колояр говорит: жив. Это все, что известно. Видеть князя живым никто не видел. Может, потому его и прячут, что он при смерти или, говорят, не в своем уме. И правда! Разве жена его, небожительница, не исцеляла наложением рук самых тяжелых раненых? Неужели она бы не сделала того же для мужа, ради которого покинула благословенные края у подножия Престола? Уж если Девонна не может поднять его на ноги, значит, ему совсем худо. «Кажись, недолго теперь Обитаемому миру стоять», – с горечью сказал Ивору старый крестьянин.

С тревожным сердцем Ивор поехал дальше. Ночуя в попутных деревнях, он все сильнее улавливал смятение. Были люди, которые не поддавались отчаянию. Они повторяли: так или иначе, а с небесным воинством пришлось бы биться. Жаль Яромира, но если ему уже не встать, то Север сплочен им, укреплены крепости, сбережены крестьянские поля. Есть еще силы, с которыми можно держаться против врага. Хоть небожители и могучие воины, зато их не так много, как простого народа. Но вновь появились проповедники и бывшие священники, которые когда-то не бежали на запад, а остались мирно крестьянствовать, укоряли соседей: «Вот видите? Поверили богоборцу – а он простой человек, как он вас защитит? Теперь вот пожнете плоды своего противления богу!» Ивор и сам думал: «Как теперь быть?» Раньше на севере было лучше, потому что тут, вопреки Концу, пахали и строили для своих детей, для будущего. Но перевесила все-таки чаша верных Престолу. Они голодали, страдали от холода, сами себя лишили крова и хлеба ради исполнения долга перед Вседержителем – и награда теперь их.

«Когда бы я мог спасти Кресислава… – думал Ивор. – Но я ведь знаю его! Он скажет, что за Даргород готов биться и с небожителями. Куда тут денешься? Крес меня не послушает, только назовет трусом. Да он и никогда не слушал меня… Не губить же ради него душу! Жизни я бы не пожалел, – оговорился Ивор. – Но ведь и священники учат, что душа дороже всего. Не примет ли меня назад король Неэр? Может быть, еще не поздно заслужить милость Вседержителя? Скажу королю, что тоже был околдован, как Кресислав, но сумел одолеть наваждение… Да и откуда я знаю, вдруг Крес и впрямь околдован? Как тут проверишь? Неизвестно, кто еще прав…»

С этими мыслями Ивор повернул на большой дороге коня и поскакал в сторону Гронска, одной из приграничных крепостей, где пережидали зиму войска вардов. Ивор надеялся, что король Неэр выслушает его и возьмет во внимание, что стремянный князя Кресислава все-таки старался и сумел сбросить с себя чары сына погибели.

Весть о варде, который тяжело ранил богоборца, дошла и до короля Неэра. Что-то подсказывало королю, что это известие о пропавшем в начале зимы Эймере Орис-Дорме.

– Я чувствую, что это он, магистр, – ровно сказал Неэр епископу Эвонду, нервно сжимая в кулак пальцы правой руки. – Эймер хотел остановить войну. Он пожертвовал не только жизнью, но добрым именем и душой. Вот почему он не предупредил меня о своих намерениях. Если бы я знал, я поневоле был бы замешан. Эймер взял все на себя.

Белокаменные палаты гронских князей освещали несколько огарков свечей. Неэр беседовал с епископом в длинной трапезной, у очага, присев на дубовую лавку у бывшего княжеского стола. Последний потомок Ормина Небожителя не думал о нынешний скудости жизни. Еще меньше имел основатель его рода в трудном походе через Подземье к Небесным Вратам. «Этот же путь совершаю сейчас и я», – думал Неэр, отрешенно глядя в сторону.

Епископ Эвонд в колышущейся сутане шагал по покою. В маленьких зарешеченных окнах трапезной мелькали хлопья снега.

– Лорд Эймер заблуждался, государь! Вседержитель не дал богоборцу умереть от его руки, последнее испытание – не карточная игра, чтобы передернуть. Ничто не кончится, пока Даргород не будет захвачен, а сын погибели – осужден праведным судом!

Бурное воображение епископа сразу нарисовало ему этот суд.

– Горе сынам противления, которые не покоряются высшей власти! Горе тому, кто упорствует и идет своим собственным путем! – громко, как будто перед толпой, воскликнул он. – Вседержитель использует их противление к их же пристыжению и к своей славе!

Неэр происходил из младшей ветви Ормингов. Род Эймера считался от одного из десятка рыцарей, которые сопровождали Ормина в походе. Большинство этих родов угасло уже давно, такими старинными они были. Теперь погиб и Эймер. Так сам Ормин потерял в пути всех своих спутников…

– В безумном поступке Эймера виноват и я, – уронил Неэр, все сильнее сжимая в кулак занывшие пальцы. – Мое бездействие. Мы отступили и пережидаем северные морозы в захваченных крепостях, мои воины едят крыс. Мы забываем, что за нами – небесное воинство. Даже если всем нам до единого суждено лечь под Даргородом, разве не обещано в Писании, что оно идет нам вслед? Стараясь сохранить себя, мы только продлеваем последние дни мира.

Епископ Эвонд вдруг сбился с шага, ошеломленно поднял брови над круглыми пронзительными глазами:

– Выступить сейчас, государь?.. Распутица! Северная весна: то вьюга, то оттепель! Мы не можем!..

– Вот и воевода в Даргороде думает, что не можем! – произнес Неэр, вскинув голову невольно резким движением и разбросав по плечам темные прямые волосы. – Но пока богоборец лишен своей силы, пока его стан в смятении от близкой расплаты, мы сделаем еще одну попытку оправдать в глазах Вседержителя людской род и самим искоренить святотатцев.