Текст книги "Последние Каролинги – 2"

– Королева не хватится тебя? – повторил он.

– Нет, не хватится! – с горячностью воскликнула она. – Сейчас у нее Феликс и Альбоин, они будут долго докладывать о делах, а потом будет суд, а потом придут просители, и так до вечера, а вечером королева будет заниматься с принцем какими-нибудь скучными науками, и так каждый день, и никакой разницы…

– Но ведь королева сказала, что она никого не принимает.

– Ну да! – ее пухлая нижняя губа обиженно оттопырилась. – Может, благородных людей она и не принимает. А всяческую чернь… Вечно толкутся разные монахи, один этот приор Горнульф рябой чего стоит, хорошо хоть он убрался, какие-то девки немытые, уроды, калеки всяческие…

– Это просители? («Или шпионы?» – добавил он про себя).

– Ну, наверное… – она пожала плечами. – Я их не слушаю.

– Значит, тебя, благородная девица, не очень радует жизнь при дворе?

– Ах, ваша светлость! – она всплеснула руками. – Может быть, дурно говорить об этом, но вы не представляете, как скучно жить в Компендии. Когда год назад родители отправили меня ко двору, я решила: «Боже, Ригунта, как тебе повезло!»

«Ригунта. Вот, значит, как ее зовут».

– Но все оказалось совсем не так… Я думала: может быть, когда король уйдет в поход… Но стало еще хуже. Королева совсем не любит и не умеет развлекаться. Вокруг нее только нудные чиновники, засушенные монахи и грубые солдаты. И занята она только делами, книгами да детьми. Разве можно так жить?

– Да, разумеется, это не жизнь для дамы благородной крови… – осторожно заметил Роберт. – Но ведь королева уже не так молода, не правда ли?

Ригунта улыбнулась. Он попал в точку. Для семнадцатилетней двадцатипятилетняя должна показаться чуть ли не старухой.

– Но так ведь вся жизнь пройдет, и не заметишь.

– Однако ж, высокородная Ригунта, случаются в твоей жизни и праздники. Вот коронация, например…

– Да, коронация… Это был и вправду праздник… самый большой в моей жизни… но не из-за самой коронации, и не охоты и пиров… а потому что… потому что…

Он мысленно закончил то, что она не решалась произнести. И улыбнулся в ответ.

– Я тоже не мог забыть нашей встречи, прекрасная Ригунта.

Она уже больше не улыбалась. Губы ее пересохли, глаза расширились. Если бы они и без того не были такими выпуклыми! Хотя… во всем остальном она была вполне недурна. По крайней мере, свежа. А он не в том положении, чтобы привередничать.

Он нагнулся к ней, не слезая с коня. Казалось. она ждет, что он вот-вот подхватит ее к себе в седло. Но он только говорил:

– Да, Ригунта, я не забывал о тебе. Может быть, я и приезжал сегодня, чтобы вновь увидеть тебя. Что мне королева с ее монахами и солдатами, когда я мог получить кубок с вином из твоих рук и поцелуй твоих уст, которые слаще вина…

«А хорошие я, должно быть, прежде складывал стихи. Придется вспомнить.»

– Но мы не можем так жить – от одной случайно встречи к другой, питаясь снами и надеждами.

– Нет, не можем…

– Однако ты видела – я нежеланный гость в замке. Королева не благоволит ко мне. Она пренебрегла долгом гостеприимной хозяйки, хоть я и брат ее мужа. И вряд ли мы можем рассчитывать на покровительство с ее стороны.

– Ах, ваша светлость, я готова…

– Нет, радость моя, я не опозорю тебя в глазаъ двора. Но мы можем видеться за пределами Компендия – тайно. Я найду способ это устроить. Дай мне на прощание что-нибудь, что могло бы служить условным знаком между нами.

– Вот! – она вытянула жемчужную нить из волос и протянула ему.

– Да, жди от меня вести о том, где мы сможем свидеться. И будь уверена, долго ждать тебе не придется!

Когда Деделла распахнула ворота, пропуская повозку, Фарисей от изумления присвистнул:

– Черт побери! Надо же! – Она помогла ему выбраться из повозки. – И подумать только, что когда мы в первый раз приезжали, тут были настоящие развалины.

– А вот посмотришь, как там внутри…

Он заковылял по усадьбе, восхищенно оглядываясь.

– Изгородь поставили, крышу починили… неужели ты это все сама осилила?

Она засмеялась.

– Могла бы и соврать, что сама… Но нет. На те деньги, что дала мне королева, я закупила лесины и наняла людей в Аризентах. Они и чинили.

– Что, меня не могла позвать? Думаешь, от колченогого какая польза?

– Я так не думаю, – осторожно начала она, но он продолжал сердиться.

– Ну, положим, на крышу я не взберусь, но с остальным как-нибдь бы управился. А то много у тебя осталось от королевиных денег?

– Но меня освободили от податей…

– Все равно. Пока не обживешься, любой грош надо держать за щекой.

Деделла поспешила сменить тему.

– Ты давно видел Винифрида?

– Перед тем, как выехать сюда. Авель опять приволок его в монастырь. Дабы, говорит, не совсем отстал от наук. Тоже мне, поборник книжной учености нашелся! Самому до двадцати с лишним годов ни одной буквы втолковать не могли, а мальчишке всего семь.

– Он, то есть приор, разрешит мне поставлять в монастырь масло и сыр?

– С чего бы ему не разрешить? Только лучше бы нам с тобой договориться, чтобы я приезжал за тобой. Тут места хоть и спокойные. а все же нехорошо тебе ездить одной.

– Ничего. – Она старалась говорить безразлично. – Я побольше концы одолевала… и в худшие времена.

– Я не сомневаюсь в твоей храбрости, – очень мягко сказал он, что было ему совершенно несвойственно. И тут же продолжал более резким тоном: – Ну, показывай, что у тебя еще есть.

– Вот хлев. У меня три коровы. Амбар. Сено придется запасать, но ничего, к этому мне не привыкать. А на том конце двора – сыроварня и маслобойня.

– Все-таки я не понимаю, как ты со всем этим одна справляешься.

– Честно говоря, я соскучилась по всему этому. Я не бездельничала эти семь лет, вовсе нет, но все было не то. Я работала не на себя и не на своей земле. А теперь я бываю еле жива от усталости. Но все равно довольна. И потом, я не совсем одна.

– Вот как? – настороженно спросил Фарисей.

– Да, я плачу одной вдове из деревни, она иногда приходит мне помогать.

Она могла бы ожидать от него шуточки вроде: «Ты уверена, что это вдова, а не вдовец?» – но ничего такого не последовало.

– А пахать как же? Я понимаю, что в нынешнем году уже поздно, но когда-то об этом думать придется? И – тоже одна?

– Ну что здесь такого? Всего одна гайда земли – неужели не справлюсь?

– Угу. И пахать, и косить, и коров на выпас гонять, и доить, и сыр варить… что еще? Ты надорвешься, даже с помощью этой твоей вдовы. Когда приор начнет тебе платить… а может, снова попросить у королевы… тебе следует купить себе рабыню. Или целую семью.

– Нет! – она как будто чего-то испугалась. – Нет, только не рабыню…

– В чем дело? Ты же упоминала, что твоя семья держала рабов – или уж одного раба, точно не помню.

– Да… Но я этого не хочу.

Фарисей понял, что снова невольно коснулся какого-то болезненного воспоминания, о котором она, казалось бы, столь открытая и простодушная, предпочитает умалчивать.

– Ладно. Тогда тебе придется нанять работников. Хотя это и обойдется дороже, и хлопот будет больше.

– Знаешь, пройдем лучше в дом. Я не успела приготовить обед, но это сделать недолго. – Деделла протянула ему руку, и они вместе вошли в дом, где пахло свежей известкой и струганым деревом, и еще хлебом, хотя огонь в очаге пока не был разведен.

Деделла кинулась было сразу к сложенным у очага поленьям, но Фарисей жестом остановил ее.

– Нет, погоди. Успеешь. Ты что-то сразу забеспокоилась, когда я упомянул о наемных работниках. В чем дело? Тебя кто-то обидел?

– Нет. – Дедела удрученно покачала головой. – Но еще в Компендии мне говорили, будто здешние верят, что на Кюизе лежит проклятие. И люди приходили сюда работать, потому что я им заплатила, но потом сразу ушли. И эта вдова здесь никогда не ночует. «Нехорошее место», – говорят в Аризентах. Знаешь, ко мне у них никакой злобы нет. Однако они говорят, что ко мне, может быть, здешнее проклятие и не пристанет. А они – другое дело. И поэтому здесь не останутся.

– А почему они считают тебя защищенной от здешнего проклятия?

– Не знаю…

Фарисей-Фридеберт задумался, прислонившись к тяжелому оструганному столу. От ирландца Коннала, того самого, что отправился с королем в поход, человека храброго, болтливого и отчаянно суеверного, он слышал, будто у него на родине существует поверье, что, ежели у человека не хватает одного глаза, или руки, или ноги, он либо связан с тайными силами, либо защищен от их воздействия. А уж колдуны и ведьмы – сплошь одноглазые. Интересно, мрачно усмехнулся он про себя, что ирландцы говорят о тех, у кого обе ноги покалечены? Но, должно быть, в Аризентах бытует схожее поверье. Однако, судя по всему, Деделлу они ведьмой не считают. Иначе она не говорила бы, что к ней относятся без злобы. Хотя он все равно не собирался делиться с ней своими догадками.

– Почему ты молчишь?

– Думаю, что тебе предпринять, если не удастся нанять работников. Похоже, тебе ничего не остается, кроме как выйти замуж.

– Ты опять надо мной издеваешься? – Она опустила руки. – Кто меня возьмет, урода такого?

– Никогда и ни за что я не стал бы над тобой издеваться. – Она внезапно почувствовала, что она говорит правду. – Кроме того, ты вовсе не урод. Урод – я.

В страшном смущении она готова была провалиться сквозь землю, точнее, сквозь глинобитный пол, но мычание коров вернуло ее к действительности.

– Ой, прости, пожалуйста! Какая я, право, хозяйка! Гость не кормлен, дом не теплен, коровы не доены…

– Но гость может подождать, а коровы – нет.

Фарисей снова усмехнулся.

Деделла поспешила в хлев. Там она тоже торопилась как могла, но, как бы ни ругала она себя дурной хозяйкой, хозяйкой она была хорошей и бросить дела на половине не могла. И подоить, и покормить – все своим чередом. Вытаскивая подойники, спохватилась – на кого я похожа! Потом решительно сказала себе – а, все равно лучше не стану. Но все же ополоснула руки в колоде с водой и отерла лицо рукавом. Мельком отметила – надо бы вычистить старый колодец у леса, тяжело, конечно, но все же лучше будет потом, чем воду таскать от реки.

Войдя в дом, она не сразу поняла, что изменилось. Потом сообразила: стол был накрыт, в очаге пылал огонь. Откуда? Как… ведь он не мог… Мог, оказывается. Фарисей развел огонь, пока она трудилась в коровнике, покопался в ее ларе с припасами – на столе стояла миска с хлебом и ломтем сыра от початого круга, кувшин с пивом и пара кружек, – а сейчас варил похлебку, сидя на полу и отложив свои костыли. Деделла посмотрела на котел, на очаг, на костыли, прислоненные к столу, и внезапно поняла, каких трудов ему это стоило. А потом и все остальное.

Она опустилась рядом с ним на колени, и, прежде чем он успел что-либо сказать, взяла его руку и поцеловала.

Когда Ксавье пинком сапога отпихнул мусор в сторону, оказалось, что пол украшен мозаикой. Пышнотелая красавица в развевающихся одеждах держала в руках большущий рог, явно не боевой и не предназначенный для питья, потому что из него сыпались розы. Оба глаза красавицы были выщерблены. Впрочем, это касалось не только глаз, отчего ее клубящееся платье, изначально пурпурное, было словно покрыто многочисленными прорехами. Над головой ее читалась надпись: «Fortuna».

– Это еще при язычниках сделано. До благости Христовой, – проскрипел Марсилий, дряхлый смотритель. – При старой королеве виллу, говорят, перестроили, а эту пакость оставили. Конечно, убрать бы надо прельщение дьявольское…

Они переходили из комнаты в комнату. Когда-то на вилле обитала самая страшная и прославленная из франкских королев, но сейчас здесь правили грязь и запустение. Марсилий, несомненно, даром ел свой хлеб, отметил Роберт. Между мраморными колоннами завесами тоньше восточного виссона протянулась паутина, и уже нельзя было разобрать, что там на колоннах – прожилки или потеки грязи. Крыша, кажется, была еще цела, хоть и обветшала. Но двери тут явно не имели привычки запирать – зачем? – и ветер заметал внутрь прелые листья и палые ветки, которые накапливались на полу годами. Груда камней, очевидно, раньше была фонтаном, но теперь определить это было уже невозможно. Впрочем, кое-что из обстановки сохранилось. Каменные скамьи вдоль стен, мраморный стол в трапезной и мраморная же купальня, заселенная мокрицами. Все остальное развалилось, сгнило или было просто украдено.

– Старая королева, она ведь как, – бормотал Марсилий, пробираясь вслед за ними, – сидит здесь и думает, кого бы из народа божьего извести. Одного знатного сеньера в колдовстве обвинили, так прямо сюда привезли – руки за спину, и на балке в большой комнате и подвесили, там, где эта бесстыдница. И так пытали, что сами палачи выдохлись. А кого по темницам разбросает – тем руки-ноги резали, уши и носы. Кого сразу порешат – считай, повезло. И никто ей ничего не мог сделать. Вот.

Марсилий мог беспрепятственно бранить давно усопшую смертью неправедной королеву – Робертины не были в родстве с Меровингами. К тому же Роберт и сам все это не раз слышал – истории об этой невероятной женщине, простой дворцовой прислужнице, обманом и жестокость устранившей сперва первую, а потом вторую жену короля Хильперика, и самой ставшей королевой, давно уже стали страшной сказкой. Правда, рассказчики обычно забывали добавить, что оный Хильперик отнюдь не был кроткой овечкой и принимал весьма деятельное участие в забавах своей кровожадной супруги, не говоря уж о злодеяниях, которые он совершил самолично, пользуясь данной ему королевской властью. Но то ли Фредегонда, хлебнув этой самой королевской власти, не пожелала ею делиться, то ли просто была уже не в силах остановиться – только Хильперик тоже дождался в свою пору двух ударов кинжалом – под ребро и в живот. «И тотчас, – написал современный тому хронист, – у него полилась обильная кровь изо рта и из ран, и он испустил свой злой дух».

– И никто ничего ей не мог сделать, – машинально повторил Роберт. Удивительно удачно выбрала старая королева убежище для своих злобных замыслов. До Компендия – рукой подать, а все же на земле графства Парижского. И пышнотелую красотку, что распростерлась там на полу – не кровь ли подвешенного на балке префекта Муммола выела ей глаза? – зовут Удача. Это хорошее место.

– Ксавье! Пригонишь сюда из Парижа пару подвод с некоторыми необходимыми вещами. Проследишь, чтобы этот богом обиженный все здесь вымыл и привел в порядок. И увезешь его отсюда в Париж. А сам вскорости поедешь в Компендий. Там надо будет кое-кого повидать и кое-что передать. Тайно.

Стояла глубокая ночь. На стенах Компендия перекликались часовые. В спальне королевы горела свеча – королева не могла уснуть, несмотря на усталость. А может, усталость всему и виной? Или беспокойство? Весь день – разбор судебных дел. Аббатство блаженной Радегунды предъявляет права на селение Бринакрия. Сеньер Бринакрии это право отрицает. Обвинение в укрывательстве беглого разбойника. Кровная месть между свойственниками. Без Феликса было бы трудно разобраться, все-таки дело свое он знает.

Днем прибыл очередной гонец от Эда. Сполето не удалось взять штурмом, город обложен кольцом. Осадная война – как это не похоже на Эда! О, Господи, я все понимаю, я нужна здесь, я не могу оставить Ги, но все же, Господи, почему меня там нет!

А Ги становится все более своевольным, от нянек удирает, слушается только ее – и хорошо, что пока слушается. Что ж дальше-то будет? Чтобы отвлечься, она попробовала вернуться к раскрытой книге – все то же, с юности любимое, «Утешение философией». Разумеется, не достопамятный список из дворцовой библиотеки, сыгравший такую заметную роль в ее жизни – тот безвозвратно погиб в Париже. А этот где-то раздобыл Фортунат. Он, кстати, Боэция не любил, хоть и сочувствовал трагическим превратностям жизни «последнего римлянина», но автором его считал сухим и рассудочным. «Любовь тройного происхождения, а именно – сострадание, дружба и просто любовь. В телах любовь существует лишь постольку, поскольку она телесна, в боге любовь существует только как начало интеллектуальное. В человеке любовь – и от начала телесного, и от начала интеллектуального», – с некоторой иронией цитировал он и добавлял, что подобное разграничение пристало скорее математику, чем философу, разумея, что среди трудов Боэция числилось также «Наставление к арифметике».

Связью единой скрепляет Все лишь любовь в этом мире, Правит землею и морем, И даже небом высоким. Если бразды же отпустит – Все, что слилось воедино, Сразу к борьбе устремится. Все, что рождает движенье В дружном согласии, мигом Гневным противником станет, Мир повергая в руины.

Азарика отложила книгу и подошла к столу. Из вороха карт ощупью вытащила нужную. Разгладила руками края, прищурилась на свечу, ища на пергаменте Сполето. Что все-таки там происходит?

– Не нужно говорить о ней. Зачем говорить о ней… сейчас?

– Потому что она может узнать, где ты была, и жестоко наказать.

– Она не наказывает…

– До сих пор. А позавидует твоей молодости, твоей красоте, и…

– О мой любимый, ради тебя я вынесу все, что угодно! И потом, ваша светлость, я готова остаться с вами и никогда к ней не возвращаться.

Такая решимость несколько напугала Роберта. Ну как дуреха и в самом деле удерет в Париж? А ведь она нужна ему в Компендии.

– Не в этом дело, – мягко сказал он. – А в том, что она вообще не имеет права тебя наказывать. Кто она такая? Мужичка с темным прошлым. Ниже последней рабыни.

– Но говорят, что ее дед был императором…

– Оставим это. Мой брат наверняка выдумал подобную сказку, чтобы оправдать свою женитьбу. Если бы он захотел жениться на тебе, ему бы ничего придумывать не понадобилось. Ты благородного рода.

– Любимый! Не надо ревновать! У меня с ним… никогда… ничего…

= – Глупая! (Это он сказал совершенно искренне). Ты ничего не поняла. Я только хотел сказать, что ты достойна была бы стать женой короля. Но я, к сожалению, не король. И королем уже не буду.

– Почему?

– Потому что королем будет Ги. Как ты думаешь, смогу я пережить его?

Вопрос привел Ригунту в полную растерянность.

– Ну конечно… – забормотала она. – Но ведь это столько ждать…

– Да, разумеется, – сказал Роберт и погладил ее по светлым волосам. Непонятливость Ригунты порой раздражала его, а порой приводила в умиление. Ему было ее искренне жаль.

А тех двоих – нет.

И тем временем, пока лето шло своим чередом, пока двое могущественных сеньеров Европы схватились в центре Италии за корон распавшейся империи, пока двое одиноких, увечных, оскорбленных жизнью людей не могли оторваться друг от друга в усадьбе на опушке леса, пока смуглая молодая женщина, сидя у детской постели, склонялась над картами и переносила в Хронику поступавшие с полей сражений донесения гонцов, на отмытой, подлатанной и кое-как обставленной Вилле Фредегонды происходили следующие диалоги:

– …конечно же, ведьма. Разве ты никогда не замечала за ней ничего… такого? Разве она ведет себя так, как положено?

– Но она ходит в церковь…

– Не в церковь, а в замковую часовню. А там всем заправляет Фортунат. Я Фортуната сызмальства знаю, он уже тогда был еретиком. А уж как попал под ее власть… Она и брата моего заколдовала, иначе как бы он женился на ней?

– Да… мне кажется… все эти книги… Никто на свете не читает столько книг…

– Вот. А что в этих книгах? От кого все эти знания? От кого еще женщина, да еще низкого рода, могла получить их?

– От дьявола… Может быть, сжечь книги?

– Не поможет. Зло уже свершилось. О, если бы я мог освободить брата от ее власти! Она сеет между нами рознь, она клевещет ему на меня, из-за нее я столько лет живу в опале, не видя родного брата! А теперь то, что я далек от двора, еще горше, потому что я узнал тебя. моя радость. Если бы не она, я мог бы появляться в замке открыто, и видеть тебя, не таясь.

– Но ведь я уже говорила… я готова бежать в Париж… жить там где угодно… лишь бы подле тебя… людские пересуды мне ничто…

– А я не приму от тебя подобной жертвы. Это недостойно тебя. И, кроме того, ты можешь гораздо больше помочь мне, если пока останешься в Компендии… мне и моему брату.

– Как я могу помочь… и королю к тому же… ведь его даже в Нейстрии сейчас нет.

– Это и хорошо, что его нет, что он далеко, в походе. Душа и ум его затуманены колдовством, он мог бы только помешать тебе.

– В чем?

– Я сказал тебе – более всего на свете я хотел бы освободить брата… от нее, от ведьмы. Но сам я этого сделать не могу – меня просто не пустят в замок, ты же знаешь. Не могу и ворваться в Компендий силой оружия – ведь это означало бы объявление войны родному брату. Поэтому все свои надежды я связываю с тобой.

– Со мной… я… освободить? Но как?

– Есть способы.

– Но она же ведьма… и обучена разным хитростям…

– Твое преданное сердце стоит всех этих колдовских хитростей. Ты говорила – она не замечает тебя, не обращает на тебя внимания. И это пренебрежение ей дорого обойдется.

Кажется, Ригунта начинала понимать. В сущности, убедить ее было не так уж трудно – сыграть на ее легкомыслии, легковерии и зависти к высокому положению, которое занимает не она, а другая, менее достойная. В самом деле, велика премудрость – натравить одну женщину на другую! Но ребенок… ребенок – другое дело. Здесь подобные уловки могут не сработать. Однако Роберт не собирался отступать.

– …а дурная кровь – хуже всего. Недаром колдунов всегда уничтожают семьями. Это не жестокость, просто иначе невозможно избавиться от дьявольской породы. Когда бьют волков, вместе с ними убивают и волчат, какими бы милыми и невинными те ни казались. Ведь, в конце концов, из детеныша, как ни старайся, все равно вырастет волк. Так и с ведьмами. Свое проклятие они передают по наследству своим отродьям. Сын ведьмы непременно вырастет колдуном, сын оборотня – оборотнем. А ты знаешь, как звали до замужества ту, которую нынче именуют королевой Теодерадой? Не знаешь, потому что была еще слишком мала и юна. Ее называли Оборотень.

– Оборотень?

– Да, и это правда. Об этом знают и каноник Фортунат, и приор Горнульф, и многие другие. Знают, но молчат. Чары действуют и на них.

– Но я уже год при ней, и ни разу не видела…

– Как она превращается? Думаю, что теперь она уже этого не может. Потому что она родила ребенка, и часть ее колдовских сил перешла к нему. Теперь оборотень – он. Подумай – будущий король Нейстрии – колдун, оборотень, запроданный дьяволу еще до рождения! Этого нельзя допустить!

Ригунта молчала, теребя пальцами ткань платья на коленях. Неужели, черт побери, он был недостаточно убедителен? Ведь нельзя же сказать: этот щенок стоит на моем пути к трону, нужно убрать его! А, собственно, почему нельзя? Если она так любит его, как клянется, пусть докажет. Правда, оставался еще «еврейский» довод. Но его Роберт приберегал напоследок, если другие не сработают. Он не верил в императорскую версию происхождения Азарики. Хотя он и в Оборотня больше не верил. А если это и правда, тем хуже. Она – его двоюродная сестра? Не страшно. Он переступил через большее, когда дал согласие на отравление Эда. Проклятие потомству ведьмы Юдифи, вечно встающему на пути потомков благородной Эрменгарды, бабки Роберта!

Но оказалось, что Ригунта обеспокоена совсем другим.

– Я хотела бы спасти Нейстрию… и тебя. Но я боюсь. Если король узнает… мне страшно даже подумать об этом…

– Когда чары спадут, он будет тебе только благодарен за то, что ты избавила его от ведьмы и ее отродья.

– А… если нет?

Но на это у Роберта был уже готов ответ: – Что ж, тогда тебе действительно придется сразу же бежать в Париж. Ведь причины, которые держат тебя в Компендии, к тому времени исчезнут. И если, не дай Бог, мой брат… ну, ты понимаешь… Ты будешь уже в Париже, обвенчана со мной и под моей защитой. Он не сможет причинить тебе зла. – Роберт засмеялся. – И, быть может… да что «быть может», наверняка по прошествии времени королевский титул, который теперь носит столь недостойная, перейдет к графине Парижской, моей супруге… тебе, моя радость. – Продолжая смеяться, он обнял ее. – Спасительница Нейстрии!

И, конечно, она согласилась. Как она могла не согласиться? Есть у женщин всех сословий пароль: «Я все сделаю для тебя, любимый!» – и он означает готовность пойти на великий подвиг и на тяжкое преступление, тратить молодость, красоту и здоровье в грязных, безнадежных и отупляющих трудах, отречься от родных и близких, стлаться под ноги и бросить на костер самую жизнь, чтобы он, этот любимый, мог погреть руки в холодный зимний день. И все за небрежную ласку, за мимолетно брошенное слово, за ничто. Можно называть эту готовность прекрасной, можно называть ее жалкой и рабской, можно вообще считать ее злостной выдумкой, но она существует. И та, что умерла в страшных муках в пыточной камере, и та, чья жизнь дотлевала огарком в монашеской келье в Анделауме, узнали это. А потому не следует обвинять мужчин в преступлениях, которые ради них совершили женщины. Они сами, по собственной воле, выбрали этот удел. И разве та, против которой и была нацелена интрига, женщина, уединившаяся в угловой башне Компендия, в покоях, где на столах лежали своды законов, и свернутые карты, и сочинения хронистов, и латинские поэмы, и короткий меч в потертых ножнах, покрываясь пылью, висел на стене – разве она не знала этого? О, лучше других. И когда меч этот был в ее руке, а на губах – боевой клич дружины, разве эхом его не отдавались все те же самые, извечные слова? И если бы она, Азарика, Оборотень, королева Теодерада, взглянула бы на Ригунту, она, словно в кривом зеркале, узнала бы жуткое отражение собственных помыслов, желаний и поступков – все для него, ничего для себя. И, может быть, сумела бы понять и простить. Может быть, потому что она, единственная из названных здесь женщин, пройдя через кровь и огонь, позор и боль, никогда не мечтала ощутить на своем лбу тяжкий холод короны.

И посему принуждена была ее носить.

– Я все сделаю для тебя, любимый, – сказала Ригунта. – Все – ради тебя.

– Ты сделаешь это для нас обоих, радость моя. И, клянусь моей любовью к тебе, тебя ждет такая награда, какой ты не можешь и представить.

– Да, да, да!

– Возьми же этот ковчежец. Постарайся, чтобы никто его у тебя не видел. Если же, не дай Бог, заметят и спросят, скажи, что там святые мощи…

Ригунта взяла ковчежец и надела цепочку на шею. В глазах у нее стояли слезы счастья.

«Где дух Господень, там свобода.»

«Ибо если бы даже ангел с неба стал благовествовать вам не то, что мы – да будет анафема».

Деделла нарочно выбрала день, когда Фридеберт уехал в монастырь – отвезти сыр и узнать новости о Винифриде. Мысль заняться колодцем приходила ей давно. Общинники из Аризент либо забыли о нем, либо махнули на него рукой. А ей пользоваться этим колодцем было бы выгодно и удобно. Но Фарисею она об этом не говорила ни слова. Сам бы он, конечно, вычистить колодец не сумел, а мысль, что он чего-то не сумеет сделать по хозяйству, была для его мужского самолюбия болезненна и оскорбительна. Поэтому Деделла помалкивала и выжидала. Теперь он уехал и вернется не скоро. Но непременно вернется – в этом она была уверена. Если приор чем-то и попрекал его во время его наездов в монастырь, он об этом тоже умалчивал. Но, скорее всего, ничем приор его не попрекал – Фридеберт не был даже послушником, и волен был в любое время уйти из монастыря и жить где угодно и как угодно. А она за это время справится. Когда Фридеберт вернется, все уже будет готово. Конечно, это будет нелегко. Но она справится. Я все сделаю для тебя, любимый!

Обрядившись во все самое худшее из того, что у нее было (Деделла счастливо засмеялась – бывали времена, когда она даже не могла себе представить, что будет выискивать «самое худшее»), обмотав ноги тряпками, а волосы тщательно упрятав под платок, она вооружилась лопатой, веревкой и ведром и направилась к старому колодцу. Было довольно прохладно – лето уже близилось к концу, но Деделла знала, что сегодня ей мерзнуть не придется.

Колодец, очевидно, был выстроен в те же времена, что и близлежащая вилла, был каменным, и строители, вероятно, предусматривали, что его временами будут чистить, потому что изнутри шел ряд металлических скоб, по которым удобно было спускаться вниз. Если бы колодец не высох, они бы, наверное, проржавев вконец от сырости, рассыпались в прах – а так кое-где еще держались. Деделла, подоткнув подол, открыв при этом крепкие ноги, подвязалась веревкой и полезла вниз. Оказалась она не в жидкой грязи, как все думали, а на груде камней. Может, колодец не пересох, как все думали, а был засыпан? Другая бы отступила, но Деделла засучила рукава и приступила к работе. Несколько раз она карабкалась наверх с полным ведром камней, костей и прочего мусора, опрастывала его и снова спускалась. Когда дно несколько очистилось, она взялась за лопату, отыскивая засыпанный источник. Но то ли его так прочно забило, то ли Деделла просто не могла его найти, труды ее не принесли особого успеха. Она отнюдь не склонна была признать свое поражение, просто выругала себя, что не догадалась прихватить с собой огня, понадеявшись на то, что в колодец будет проникать дневной свет. Вытерев рукавом с лица грязь и пот, она привалилась спиной к стене колодца, гадая – сходить ли ей в дом за факелом и мотыгой, от которой толку было бы больше, или сделать это завтра. Ей не хотелось откладывать работу на следующий день, но слишком уж она умаялась.

И вот так, отдыхая во тьме, пыли и прохладе, она услышала наверху человеческие голоса.

Деделла чуть было не окликнула их – этих людей, беседовавших наверху. Но что-то ее удержало. Крестьянская осторожность… инстинкт существа, на своей шкуре узнавшего, что такое травля. Вдобавок голоса были совершенно незнакомые – и мужские. Она могла доверять только одному мужчине на свете. Поэтому она задержала дыхание и затаилась, надеясь, что те, наверху, ее не заметят.

– …все эти дни я не буду здесь появляться. Я должен быть в Париже, и меня должны видеть. Поэтому тебе придется оставаться здесь и следить. Отсюда хорошо видна дорога, – говорил один.

– Но когда… – начал было другой.

– Надеюсь, что в ближайшие дни, – резко перебил его первый. – Но кто может знать точно? У нее не всякий день может быть случай подобраться.

– Тогда я буду настороже. Лошадь будет там, где договорились. И… она сразу же прискачет сюда?

– Лучше было бы, если б она задержалась. Меньше подозрений. Но она может себя выдать… или просто проболтаться. Поэтому ей желательно сразу уходить. И, – говоривший на некоторое время смолк, – и, если все случится быстро, тебе, может, и не придется высматривать. О смерти королевы известие разнесется быстро, а если к тому же… – он снова замолчал, будто слова жгли ему язык. – В любом случае ты будь готов исчезнуть. Из Компендия за ней может быть погоня.