Текст книги "Последние Каролинги – 2"

Жерар умер три дня спустя. Эд был сильным человеком. Он слег только на пятый день по возвращении в Лаон.

Есть места, где жизнь не замирает даже в самые лютые холода, даже во времена бед и лишений. Злачные места. Одно такое заведение лепилось у городской стены, и первоначальным владельцем было гордо поименовано «У святого Виктора», ибо располагалось подле ворот, посвященных оному святому, благодарными же посетителями прозывалось просто Гнилой Хибарой. Собиралось же здесь погреться городское отребье – воры, нищие, калеки – подлинные и мнимые, гистрионы, шлюхи, беглые монахи и прочая шваль. Публика почище и места для возлияний выбирала почище. Поэтому за неделю до святого Мартина, поздно вечером, когда в Гнилую Хибару ввалился посетитель, явно принадлежавший к более чистой публике, кое-кто из здешних новичков подозрительно покосился в его сторону. Это был еще молодой мужчина, среднего роста, но с широченными плечами и длинными руками, в добротной одежде, при хорошем вооружении. Лицо он имел чистое, без рябин и шрамов, и зубы были все целы. Он был уже основательно пьян, и Гнилая Хибара, похоже, являлась лишь конечной пристанью в его странствии по питейным заведениям, а посему названные новички склонны были рассматривать его имущество как возможную законную добычу. Однако хозяин кабака, тощий, жилистый, носатый, не поддающегося определению возраста, кажется, знал новоприбывшего и не удивился его приходу, хотя и восторга не выказал. Без лишних слов он расчистил стол в самом темном углу зала, кого-то вышвырнув оттуда тычком, кого попросту спихнув под стол, и собственноручно приволок пред посетителя кувшин с вином и кружку. Приняв все это во внимание, излишне любопытные вернулись к своей выпивке, своим делам и своим разговорам.

В кабаке было темно. На плошки с горящим жиром хозяин не особенно тратился, а завсегдатаи его о дополнительном освещении не просили. Как-то привыкли обходиться без него. Дрова пылают в очаге – и ладно. Из-за тяжелого смрада немытых тел было почти невозможно дышать. Зато тепло, не то, что снаружи. Несколько раз хлопала дверь – после «чистого» заявились еще посетители – но никто не стремился ее придержать, чтобы остальные раздышались. Что касается чужака, то он, несомненно, поставил себе целью напиться до посинения, и двигался к этой цели решительно и не сворачивая. Кабатчик уже пару раз совершал рейды к его столу, заменяя кувшины с вином, но у того, видать, голова и желудок были крепки, он сидел, не падал, и не блевал, и продолжал пить. Единственное, в чем сказывалось опьянение – временами он начинал тыкать пальцами перед собой, точно в лицо воображаемого собеседника и что-то бормотать, но что – из-за общего гомона не было слышно. О нем, похоже, все забыли, только один, не в меру упорный по молодости лет член шляющегося братства поглядывал в его сторону с неодобрением. Должно быть, ему не нравилось, что в этом скопище язв, парши и рябин кто-то обходится без подобных украшений.

Когда кабатчик проходил мимо его стола, бродяга дернул его за рукав и выдал совершенно изумительный в его устах аргумент:

– А этот-то в углу – не платит!

Кабатчик окинул его мудрым взглядом старого мошенника и спокойно ответствовал:

– А он и не заплатит…

– Так что ж ты?…

Кабатчик вздохнул.

– Усвой, щенок, – от некоторых лучше убыток потерпеть, зато спать будешь спокойнее. Этот парень – оруженосец самого графа Роберта. Я знаю, что он за птица. С ним лучше не связываться.

И с тем пошел прочь. Бродяга же, по справедливости названный щенком, продолжал лупиться в угол. Граф Парижский по своей удаленности от здешнего круга занимал место рядом где-то с Господом Богом, и человек, приближенный к столь важной особе, вызывал у бродяги живейший интерес. Он рискнул даже перебраться за стол оруженосца, примостившись напротив. Тот не обратил на него никакого внимания, продолжая кому-то объяснять.

– Как что – так не сам, а другие. Ладно, он в своем праве…

– Это что ж ты, – соболезнующе сказал бродяга, – при самом графе состоишь, а в такой дыре пьешь. Не мог получше места найти, чтобы беса тешить?

Противу ожидания оруженосец ответил:

– Чем дальше от его графских глаз, тем лучше.

У него у самого глаза были налиты кровью и совершенно бессмысленные.

– С чего бы это так? Граф, говорят, милостив.

– Милостив-то милостив, а возьмет – и ребром на крюк.

Произнеся эту сентенцию, Ксавье вновь припал к кружке с вином и долго не мог оторваться от нее. Поэтому он не заметил, как его собеседника отключили умелым ударом сзади (он вообще вряд ли замечал, что у него был собеседник) и сбросили на пол, и что вместо одного человека напротив вроде бы стало двое.

Уставясь тупым взглядом перед собой, Ксавье продолжал:

– Потому что пить мне нельзя… а не пить я не могу… и потому как найдет это на меня, я всегда испрошусь из дворца – и куда подальше, чтоб он не знал… а как же мне не пить? На вилле Фредегонды кто сидел? Я.

Он смолк, водя кружкой по столу и не делая больше попыток заговорить, пока один из сидящих напротив, длинный, тощий, не спросил высоким сипловатым голосом:

– Это какой же такой Фредегонды? У которой заведение за сгоревшими банями?

– Мужичье! Темнота… Королеву не знаете…

– Королеву? Нет у нас сейчас королевы.

– Нету. – На лице пьяного появилась странная ухмылка, идиотская и в то же время жуткая. – А кто знает, почему ее нету? Тоже я. – Он залился лающим хохотом, сладострастным в своей самоупоенности. Так порой смеются сумасшедшие. – «Отошло благословение от Нейстрии», – с трудом выговорил он, все еще давясь смехом и утирая выступившие на глазах слезы и пот со лба. – Сил нет слушать. «Отошло»… Я вам скажу, кто его отвел… А сам-то! Рыдал, как младенец. А отраву-то кто вручил? Он. Он же все и задумал…

– Кто? – спросил второй, широкоплечий, с маленькой головой. – Граф Роберт?

Это довольно редкостное зрелище – когда совершенно пьяный человек мигом трезвеет, однако из-за сумрака посетителям кабака не пришлось вдосталь им насладиться. Однако они могли оценить последствия. Вроде бы вусмерть упившийся оруженосец вскочил на ноги и рванул меч из ножен. Но прежде, чем он успел его выхватить, обоих его собеседников сдуло с места, и они с редкостной прытью, обличавшей немалую привычку, понеслись к двери.

– Убью! – хрипел Ксавье.

Он пинком отшвырнул стол и бросился вдогонку. Прочие посетители – те, кто был в состоянии передвигаться – большей частью порскнули в стороны, но кое-кто начал заходить Ксавье за спину. Он успел заметить эти маневры и крутанул мечом вокруг себя, благо ни у кого из собравшихся здесь равного оружия не имелось. Хозяин, прижавшись к стене, блестел глазками на лезвие. Боялся он не столько меча, сколько возможных последствий драки. Не помочь оруженосцу самого графа – потом дерьма не расхлебать… а предать явно бродячее братство – от своих же не жить.

Но события не оставили ему времени на размышления. В своей ярости Ксавье зацепил мечом низкую балку, поддерживающую соломенную крышу. Балка была столь же трухлявой, как и все остальное, и одного удара оказалось достаточно. Она надломилась с каким-то хлюпающим треском, а затем рухнула, подмяв младшего из беглецов, который замешкался, споткнувшись о тело бродяги, в пьяной прострации валявшегося на полу. Удар пришелся ему по спине. Он свалился рядом с пьяным. Сверху посыпалась груда гнилой соломы, которую тут же взметнул ворвавшийся сквозь пролом леденящий ветер. Ксавье мельком бросил взгляд на тело, придавленное балкой, и ринулся вперед…

…чтобы наткнуться на нож, короткий, тяжелый, с деревянной ручкой без гарды – чтоб удобнее было бросать. Лезвие не перерезало – перерубило сонную артерию, но Ксавье упал не сразу. Конвульсивным движением он выдернул нож, и темная кровь забила из раны и полилась изо рта.

Захлебываясь ею, он пал сперва на колени, а потом на бок. Руки его возили и дергались среди окровавленной соломы. Потом замерли.

Человек, бросивший кинжал, уже успел выскочить за дверь и скрыться в темноте.

Крокодавл бежал по темной улице. Ноги его скользили по грязи, которую заморозки превратили в лед. Но ни грязь, ни тьма его не страшили. Наоборот, они были его союзниками. Нанусу уже не помочь. Вот ведь как – более молодой и ловкий не остерегся, а Крокодавл, которому уже давно перевалило за полсотни (неизвестно когда – он не лгал Эду, когда говорил, что не знает своих лет) – сумел. Что делать, судьба зла, а судьба шпиона – в особенности. По крайней мере, он успел поквитаться с убийцей Нануса. Крокодавл не думал об этом, просто знал, да и некогда была думать. Главное – уйти.

Все городские ворота давно были заперты на ночь, но в условленном месте, за стеной, с лошадьми ждал бельмастый Вигор, совсем мальчишка еще, недавно прибившийся к ним и обучавшийся двойному ремеслу гистриона и шпиона. А через стену Крокодавл надеялся перебраться. Если только… все громче до него доносился лай собак. В Париже пока не было такого голода, как в деревнях, и собак здесь не ели – брезговали, а вот кормить – не кормили. Злобные, почти одичалые псы носились по окраинам… а если добавить сюда еще и вечные рассказы о волках… Не должно этого быть. Но испытанный прием – подождать, пока тот, за кем следишь, упьется и начнет болтать, а в случае чего и разговорить – на этот раз дал сбой. Не всегда везет, как тогда с Рикардой…

Кажется, к собачьему лаю прибавилось еще что-то. Крики? Топот? О, черт, неужели патруль городской стражи… в последнее время граф Роберт чувствительно наводит порядок в своем городе… и не зря, как выяснилось. Но кто мог подумать, что эти мордовороты окажутся вблизи такой дыры, как Гнилая Хибара. А может… Ксавье ошибался, считая, что о его запойных прогулках никому не известно?

Некогда, некогда, некогда гадать! Крокодавл свернул за угол, укрылся в густой тени. Так и есть – прогромыхали мимо, целая орава, с факелами, при всей амуниции. Ну, дуйте себе, милые, с богом… пропустив их, он помчался дальше, хотя бег его постепенно сходил на нет. Все-таки годы давали себя знать, и сердце колотилось, почти выпрыгивая из горла. К счастью, выпрыгнуть не успело… вот и нужное место. Сверху стена просела – чинили, видимо, наспех после осады, а потом поправить руки так и не дошли… и часовые здесь ночью не ходят, боятся ноги поломать.

Крокодавл достал из-под рваной куртки веревку с крюком. Дышалось со свистом, добросил веревку до верху только с третьего раза. Лезть тоже было тяжело – старость проклятая, и брюхо мешает. Был бы Нанус, он бы и без веревки влез, и старика за собой втянул. Но все же руки были у него еще крепки, и он подтягивался на веревке, и заветная цель была уже близка, когда он снова услышал шум внизу. Погоня, сделав круг, возвращалась по своим следам. Ничего, ничего, он уже поднялся выше, чем достигает свет от факелов… его не заметят.

Но в это мгновение тучи, казалось бы, так плотно и надежно затянувшие небо, дали разрыв, и выкатилось луна, погубительница, солнце мертвых, ведьмина радость! Прокляв все на свете, Крокодавл поспешно пополз вверх. Поздно. Его уже заметили. Торжествующие голоса раскатились хором ругательств. Он не смотрел вниз, а если б и смотрел – что б это теперь изменило? Острая боль пронзила левую ногу. Стрела пробила ее насквозь. Крокодавл сделал еще несколько рывков и, наконец, ухватился за край стены и подтянулся на руках. Подлая луна сослужил хоть одну хорошую службу – отсюда ему были видны лошади и Вигор. Крокодавл попытался вскарабкаться наверх, чтобы перевалить на ту сторону. И понял, что не может. Слишком больно… и нет сил. Он снова повис на руках. Каменная крошка сыпалась из-под пальцев. Двинув занемевшей шеей, он покосился вниз и увидел, что лучники снова целятся в него. Ох, как больно-то… сейчас он свалится, или его застрелят – конец один. И тогда Крокодавл заорал во всю мощь своей некогда прославленной глотки:

– Вигор, беги! И скажи королю – это сделал Роберт! Убил Роберт!

Как ни странно, среди дружинников заболели очень немногие. Может быть, сказались принятые во благовременье меры предосторожности. Но королю они уже помочь были бессильны. Как бессильны пользовавшие хворых военные лекаря. Ученого же врача, мастерством подобного Сулейману, в то время в Лаоне не пришлось. Все, что могли сделать эти лекаря – окружить постель больного горящими жаровнями, в которых постоянно поддерживался огонь, дабы зараза не распространялась за пределы покоев, а заодно поддерживая там благодетельное тепло, унимая мучительный озноб – непременный спутник черной оспы.

Единственным, кому дозволялось нарушать огненную преграду, был Авель, дневавший и ночевавший во дворце. Его зараза не страшила, ибо каждому известно, что дважды оспой не болеют. Но ему все равно было страшно. Страшно в этом огромном, темном, нетопленом здании – если оно и до болезни Эда казалось запустевшим, то что говорить сейчас? Большинство слуг и придворных разбежалось или пряталось где-то по щелям, страшась заразы. Остались старые рабы, которым смерть была уже не страшна, и самые верные воины охраны. С ними можно было не опасаться нападения извне, однако тьма, заполонившая дворец, где, казалось, не было иного света, кроме огненного кольца, пылавшего вокруг Эда, пугала больше. Оставалось молиться милосердному Господу и просить о помощи святых заступников Галлии – Мартина, Медарда и Дионисия. Ибо Авель даже и в мыслях не мог допустить, что Эд умрет. Всем, кто мог его слышать, и самому себе он беспрестанно повторял, что пережил же он эту проклятую хворь – и ничего! Однако Авель был в те поры почти на двадцать лет моложе своего духовного сына, а главное – он отчаянно хотел выжить. А хотел ли жить Эд?

…Жить он не хотел. И последние месяцы не раз подкрадывалась к нему мысль, что смерть стала бы для него избавлением. А теперь, когда болезнь ломала его тело и отравляла кровь – тем более. Но и умирать так он не хотел. Как угодно – но не так. И он должен жить. Должен, должен, должен… Как он всегда ненавидел это слово, желая жить по собственной воле. И теперь цепляется за него, как за последнее, что у него осталось.

Перед кем же у него такой большой долг? Перед Нейстрией? Перед своей королевской короной? Или той самой волей, что была выше королевской? Что сделало из него – как давно, в незапамятные времена это было сказано – «несчастнейшего из людей»? Воля? Гордыня? Ненависть? Ничего этого уже не было. Было бы – может, и болезнь бы отступила. А так – приходится обороняться одним долгом. Неверное оружие, не годится даже для сильных рук. А если они ослабели? И чтобы победить врага, надобно его ненавидеть. Как можно ненавидеть болезнь? И поэтому она хуже надсмотрщика в рабстве, тюремщика в темнице.

В таких оковах его еще никогда не держали… а мало ли их было, оков? Хорошо, когда оковы зримы, чтобы их можно было разбить, враги живы, чтобы их можно было ненавидеть… а главное, пусть даже ты этого не знаешь, где-то по зимним дорогам едет на гнедом коне девушка в мужской одежде, и при ней два меча: один короткий – для себя, и длинный, двуручный, чтобы передать хозяину, которого она непременно разыщет…

Никакой Озрик не приедет к тебе теперь. Никто не поможет.

Голоса снаружи прорвались сквозь пелену боли.

– Что… там?

Из тьмы появился Авель – черная огромная фигура казалась призрачной в пламени жаровен.

– Прибыли сеньер Верринский и граф Вьеннский.

– Тогда почему кричат?

– И еще гонец из Парижа… прорывается сюда, а стража его не пускает.

– Пусть придет… гонец.

Авель передал часовому слова короля, и вскорости гонец появился – оборванный тщедушный мальчишка с бельмом на глазу. Он затравленно озирался по сторонам. Хотя такой парень явно должен был уже навидаться всяких видов, заметно было, что ему не по себе. Авель взял его за костлявое плечо, подвел к дверям опочивальни и начал привычно пояснять:

– Войдешь – стой на месте. Оттуда и говори. Через огонь не перейдешь – так и не заразишься.

Несколько успокоившись, бельмастый переступил порог.

– Я был в Париже… с Нанусом и Крокодавлом…

– Где… они?

– Их убили… кажется. Крокодавл успел крикнуть… Я в точности запомнил: «Скажи королю – это сделал Роберт. Убил Роберт.»

– Что? – хрипло вырвалось из-за огненной преграды.

– Убил Роберт, – повторил Вигор.

И стоило беспокоить короля из-за того, что граф Роберт убил его людей? – подумал Авель. А больше ничего не успел подумать, потому что Эд неожиданно рывком приподнялся в постели. До этого мгновения он оставался неразличим для Вигора, но теперь, когда он увидел, во что превратилось лицо короля, только охнул от ужаса.

– Пошел вон! – рявкнул на него Авель и потащил назад. – Нечего таращиться, пошел!

Пока Авель тычками выпроваживал Вигора, Эд, цепляясь за полог, поднялся на ноги. В отличие от монаха он прекрасно понял, что хотел передать ему комедиант. Послать шпионов присмотреть за графом Парижским Эд решил еще в конце лета, после того как они сообщили ему о передвижениях Бруно. Ему было подозрительно исключительно примерное поведение Роберта среди всеобщих мятежей и бунтов. Но вместо тайных заговоров шпионы открыли другое…

…Только взять меч и одежду. А там – собрать всех верных – и на Париж! Разве не брал он города с единого приступа? Как в старые времена – бить, резать, жечь, никому не давать пощады! А там… нет пытки мучительнее, нет казни позорнее, чем для убийцы его жены и сына! Сотни раз проклянет он час, когда родился на свет, и о смерти будет умолять, как о великой милости…

Темная безудержная ярость, казалось, столь прочно позабытая им, хлынула в душу, как река в знакомое, хоть и пересохшее русло, захлестнула, придала сил. Но сил этих хватило ненадолго. Новый приступ слабости перемог их. Шатаясь, Эд сделал еще несколько шагов и рухнул на пол, сбивая жаровни. На грохот вбежал Авель, подхватил неподвижное тело короля, подтащил его к постели, уложил. Потом бросился затаптывать горящие уголья, рассыпавшиеся по полу. Упредив пожар, снова вернулся к Эду.

– Не могу умереть… Нельзя умереть… – как заклинание, шептал тот. Сила ушла, но ярость оставалось. Ярость и отчаяние. Как желал он иметь живого врага, на котором бы выместил весь гнев полной мерой! И вот враг нашелся – не просто враг, истинный виновник всех его несчастий… а он так слаб, слабее новорожденного младенца, ибо даже не в силах пошевелиться.

– Нельзя умереть…

Именно сейчас, глядя на него, Авель начал понимать то, от чего упорно старался отгородиться умом – Эд умрет. Но он сказал:

– Господь милостив…

– Милостив? Бог посмеялся надо мной! Ты говорил – он мстит за меня… а он не мстил… и мне не дал отомстить! Будь он проклят, твой Бог!

Ему казалось, что он кричит во весь голос, но он лишь хрипло шептал. Однако Авель его услышал. И такого он не мог вынести даже от Эда.

– Не богохульствуй, господин мой! Король превыше всех людей, но всех королей превыше Бог! Нам не дано знать замыслов Его, но мы все в Его руке.

– Тогда пусть Бог скажет сам… пускай скажет.

Эд с трудом повернул голову вправо. За жаровней на высокой подставке лежала Библия, из которой Авель пытался читать королю, мучимому гибельной бессонницей.

Авель немного промедлил в нерешительности. Он понимал, о чем речь. Но христианин не должен гадать и вопрошать о своей судьбе… и Эд прежде никогда не обращался к гадателям и заклинателям… а, с другой стороны, Авель прекрасно знал, что большинство грамотных людей вопрошают судьбу по Святой Книге, и священнослужители – не составляют исключения.

Глубоко вздохнув, он подошел к пюпитру, раскрыл Библию и прочел первый стих, на который упал его взгляд:

«Я один не могу нести всего народа сего; потому что он тяжел для меня.

Когда Ты так поступаешь со мною, то лучше умертви меня, если я нашел милость перед очами Твоими, чтобы мне не видеть бедствия моего».

Довольно долго Эд лежал молча. Когда он, наконец, заговорил, голос его был настолько тверд и ровен, насколько это возможно было в его состоянии.

– Позови ко мне Альберика. И пусть придет Феликс. Скажи ему – я хочу составить завещание.

– Нет!

Авель вздрогнул, пробужденный от полудрему, в которую его погрузило утомление. Голос принадлежал Альберику, но его самого нигде не было видно. Значит, он еще там. Когда пришли Альберик с Феликсом, Авелю, после того как снова запалил огонь в жаровне, велено было уйти. Шагнув за порог, он уселся на пол и сам не заметил, как задремал.

– Это безумие! Я отказываюсь!

Снова говорил Альберик. Даже кричал.

Авель повел глазами и увидел, что Феликс стоит по другую сторону от дверного проема. Выходит, Альберик остался с Эдом один на один. Приор с тревогой смотрел на Феликса, ожидая, что скажет нотарий. Однако тот молчал. Возможно, он не в силах был что-либо произнести. Даже в сумраке видно было, что он страшно бледен, и лицо у него дергалось, как всегда, когда он волновался. Дрожала и рука, измазанная чернилами, в которой он сжимал какие-то свитки. Не дождавшись ничего от Феликса, Авель напряг слух, пытаясь понять, что говорит Эд. И снова безуспешно. Голос Эда звучал слишком глухо и тихо. Потом настала тишина, нарушаемая лишь треском поленьев в жаровнях. Затем Альберик медленно, с трудом – точно это он был болен, сказал:

– Хорошо. Я это сделаю. Но так хочешь ты, не я.

На сей раз Авелю удалось разобрать, что произнес Эд. Всего одно слово.

– Поклянись.

– Клянусь. – Короткое молчание. – Клянусь своим мечом.

Хриплое, тяжелое, вымученное:

– Жизнью детей поклянись!

– Клянусь жизнью своих детей, что исполню твой приказ.

снова тишина. Звук шагов. Голос Эда.

– Нет. Не подходи. Твоя жизнь тебе еще нужна.

Альберик вышел из опочивальни. В руке он сжимал свиток наподобие того, что был у Феликса. Лицо же у него при этом было такое, что Авель не рискнул его ни о чем спрашивать. Альберик молча прошел мимо старого друга и стал спускаться вниз. По лестнице навстречу ему уже поднимался граф Вьеннский.

Нанусу и Крокодавлу не повезло вдвойне. Во-первых, патруль стражи вовсе не выслеживал Ксавье, а по чистой случайности оказался подле Гнилой Хибары во время завязавшейся заварухи. А во-вторых, после той заварухи они, хоть и были оба ранены, а у Нануса вдобавок и повреждена спина, они остались живы. И теперь им предстояло вдоволь вкусить от графских застенков. Для начала их подвергли бичеванию. А потом пришла очередь дыбы.

На вторые сутки на допрос убийц своего оруженосца явился сам граф Парижский. Он спустился по склизкой крутой лестнице, как раз когда Крокодавла снимали с дыбы. Бросив на него косой взгляд, граф брезгливо поморщился. Пытаемого, разумеется, раздели, а Крокодавл и полностью одетый никогда не являл собою привлекательного зрелища. Урода бросили на скамью, и подручный палача плеснул на него ведро воды. Ледяные струи смыли с лица гистриона кровь и грязь. Он приоткрыл глаза и хватанул ртом воздух.

– Где-то я видел эту рожу… – задумчиво сказал граф. Затем бросил одному из сопровождающих его воинов:

– А ну-ка, посвети!

Тот сунул факел к лицу Крокодавла, едва не опалив ему редкие, грязно-седые космы.

– Точно, видел, – Роберт прикусил губу. Что-то у него было связано в памяти с подобным уродом… маленькая голова, огромное брюхо… то ли говорили, то ли сам встречал… – Сатана! – Роберт хлопнул себя по лбу. – Правильно, Сатана! Ты изображал Сатану на представлении в Лаоне, когда Эд получал парижский лен! Вот уж правда – двенадцать лет прошло, а такого урода не позабудешь! И… – он снова задумался, – мои люди доносили, что похожий на него – а может, и этот самый появлялся во дворце уже при Эде… и при нем отирался еще один… и этих ведь тоже двое…

Он умолк, размышляя. Уже дважды на протяжении его речи урод связался с именем Эда. Оба урода… Шпионы? Ну и что ж здесь такого диковинного, дело обычное, Роберт сам держал шпионов в Лаоне, и не было бы ничего удивительного, если б Эд подослал своих людей понаблюдать за событиями в Париже… Но шпионы не должны разоблачать себя. А эти, убив Ксавье, по сути дела, так и сделали. К этому все и сводится. Зачем они убили Ксавье? Что они пронюхали? Что ж, это можно узнать.

Он склонился над лежащим.

– Ты убил Ксавье?

Крокодавл ответил не сразу, глядя на воздвигшееся перед ним лицо, оскорбительно красивое для сырой, чадной, воняющей кровью, паленым мясом и блевотиной камеры – с тонкими, но мужественными чертами, голубые глаза под сенью длинных ресниц в полумраке кажутся черными. Наконец он разлепил ссохшиеся губы:

– Да.

Отпираться было бесполезно. Наверняка уже кто-нибудь из бродяг и воров, которых похватали близ Гнилой Хибары, наплел все, что нужно для смертного приговора, и сверх того.

– Зачем ты его убил?

– Мы были пьяны… подрались… он на меня с мечом… я защищался…

– Врешь, урод! Ты – шпион Эда?

Крокодавл не ответил.

– Наверняка шпион. Для чего ты убил Ксавье? Что он тебе сказал?

– Не помню… пьяный был.

– Ври умнее. Ты что-то у него выведывал. Ведь ты шпион.

Молчание.

– Значит, не шпион? Может, ты и в Лаоне не был никогда? И Сатану не представлял?

– Представлял…

– Слушай меня, урод. – Роберт понизил голос. – Не прикидывайся глупее, чем ты есть. Тебе ведомо, что все равно тебе казни за убийство не избежать. Но если ты скажешь, что ты узнал такого, с чего кинулся его резать, я оставлю тебе жизнь.

Крокодавл не верил ни единому слову графа. В одном Роберт был прав – он прекрасно понимал, что от казни ему никак не уйти. А вот в то, что Роберт помилует его, если он расскажет то, что узнал – увольте. Как раз потому и не помилует. И как раз из-за того, что он узнал, Крокодавл ему и не верил. Граф Роберт способен на все, кроме милосердия. Однако Крокодавл надеялся – и это придавало ему сил, – что сумеет отомстить. Он заговорит – но не раньше, чем придет время. Когда его потащат на казнь, он крикнет так, чтоб все услышали, погромче крикнет, чем когда представлял Сатану, вопящего из ада – перед всеми откроет, из-за кого отошло благословение от Нейстрии, кто виновник всех несчастий, неурожаев, мятежей, голода и мора…

– Я был пьян… и ничего не помню…

– Так. – Роберт выпрямился. Похоже, старик не слишком дорого ценит свою жизнь… и без того, думает, скоро помирать… Может, тот, что помоложе, будет посговорчивее? Он повернулся к Нанусу. Спросил у палача:

– С чего это он скособочился?

– Спину повредили…

Благородные черты графа выразили неудовольствие.

– Это не мы, – начал оправдываться палач, защищая свое профессиональное достоинство. – Это еще там… когда брали…

– Ладно. Давай на дыбу его.

Палач с подручными сноровисто кинулись исполнять приказ. Когда Нануса начали вздергивать за выкрученные руки, он жутко завыл. Боль в позвоночнике не оставляла его ни на мгновение, но, пока он лежал неподвижно, ее еще можно было терпеть. Теперь же боль усилилась тысячекратно.

– А еще говорят про таких «без костей», – меланхолически заметил палач. – Есть у него кости, есть… и ломать их, значит, можно.

Роберт подошел поближе. Нанус продолжал кричать, по лицу его ручьем катились слезы.

– Ты слышал, что я говорил твоему дружку? Если ты расскажешь, зачем Эд подослал вас и почему вы убили Ксавье, тебя снимут и отдадут лекарю. Ты молодой, ты еще можешь выжить.

Нанус, кажется, не понимал. Однако Роберт в это не верил. Комедианты…

– С чего начнем? – осведомился палач. – Жаровню под ноги? Оно, пожалуй, всего вернее будет. Или сразу клещи?

– Лучше клещи, – решил Роберт.

Крики и рыдания вдруг прекратились. Неестественно блестящие от слез глаза акробата уставились в лицо Роберту.

– А я ведь тебе жизнь спас… – довольно отчетливо произнес Нанус. – Тогда, в Самуре… Если бы я не отыскал тебя у данов и не рассказал Озрику…

Роберт отступил на шаг в тень. Ох, не следовало Нанусу называть этого имени… и напоминать нынешнему графу о тех, кто не раз спасал его от смерти, а также миловал и прощал.

Если бы Нанус не отыскал его, и не рассказал Озрику, и Эд его не выручил, плыть бы Роберту вместе с другими пленниками данов вниз по Лигеру с перерезанным горлом…

– И что с того? – надменно сказал он. – Приступай, мастер.

И вновь вой наполнил камеру. Роберт снова вышел на свет, внимательно глядя, как палач терзает плоть Нануса. Ему это не доставляло ровно никакого удовольствия, и было даже противно, однако ничтожная тварь, возомнившая себя его, Роберта, спасителем, должна понять, что она, тварь, здесь ни при чем. Счастливая судьба бережет его, он всегда будет хозяином положения, и пусть жалкие людишки усвоят, кто он такой. И жалкая тварь на дыбе усвоила.

– Будь ты проклят, мясник! – прохрипел Нанус, захлебываясь слезами. – Мясник! Мясник!

В бешенстве Роберт потянулся, чтобы вырвать клещи у палача, но в это время с визгом приоткрылась входная дверь, и обрисовалась фигура часового.

– Ваша светлость! Барон Оржский просит выслушать его!

– Пусть подождет! – в раздражении бросил Роберт.

– Сеньер мой граф! – раздался голос самого барона. – Важные новости… из Лаона!

У Роберта на мгновение захолонуло сердце. Что, если Эд узнал… если эти уроды… нет, невозможно. Однако новости действительно важные, если барон примчался прямо сюда, в застенок…

Роберт тоже не поленился – поднялся вверх, чтобы поговорить с бароном без помех. Он не хотел – каковы бы ни были эти новости – чтобы они дошли до посторонних ушей.

Барон тяжело и часто дышал – видимо, торопился.

– Сеньер мой граф! Сегодня прискакал человек, оставленный мною в Лаоне… по вашему повелению. Все дороги из города перекрыты, ворота заперты, и открываются по особому указу лишь для тех, кто едет по делам короля. Поэтому мой человек не мог выбраться, но, наконец, ему повезло…

– Дальше. К делу, – прошептал Роберт.

– Это стараются скрыть… но в Лаоне уже знают…. Король тяжело болен… у него черная оспа.

– Давно?

– Кажется, уже больше двух недель. Говорят… говорят, будто он умирает…

Роберт, прижав руку к груди, низко опустил голову…

…чтобы барон не смог увидеть радости в его взгляде. Наконец-то! Услышаны мои молитвы. Он умирает, не может быть, чтоб он не умер… может, он уже сейчас мертв… и не будет больше страха возмездия… но будет – корона.

– Да смилуется Господь над его душой, – сказал он. Потом добавил: – Ступайте вперед, мой друг. Я сейчас присоединюсь к вам.

Да, оставалось еще одно незначительное дельце. Эти шпионы, поломанные игрушки, брошенные орудия, оставшиеся без хозяина… один из которых еще осмелился его оскорбить.

Спустившись на несколько ступеней, Роберт посмотрел на комедиантов. Перевел взгляд на Крокодавла на лавке.

– Сатану, говоришь, представлял? – звучно произнес он. – И, несомненно, приспешник его, как все актеры – семя и слуги дьявола. Повелеваю – сжечь их на костре, как прислужников Сатаны. А чтобы они кощунственными речами не смущали слух честных жителей моего города – перед тем урезать им языки!