Текст книги "Последние Каролинги – 2"

– Я постараюсь ее перехватить.

– Верно. Ты должен ее встретить. Ну, и дальше ты знаешь… – голос стал удаляться, словно его обладатель двинулся прочь от колодца.

Деделла, сжавшись, не двигалась с места, не зная, остался ли у колодца второй собеседник или двинулся вслед за первым. Текли томительные минуты, но наверху ничего не было слышно. Деделла, обливаясь потом. дрожала на дне колодца. Наконец она рискнула. Цепляясь за скобы, она поднялась наверх и осторожно высунула голову, как улитка из домика. Никого не увидев, мгновенно перевалила через край колодца и бросилась прочь. Об оставленных внизу лопате и ведре она, разумеется, не вспоминала. И только выбравшись на тропинку, петлявшую вниз по склону, она осознала, о чем толковали эти люди.

«О смерти королевы известие разнесется быстро»! Они собирались убить королеву… и скоро… в ближайшие дни.

Деделла внезапно поняла, что бессмысленно топчется на месте, не в силах принять какое-либо решение. Если бы только Фридеберт был здесь! И надо же было ему уехать именно сегодня… и забрать лошадь с повозкой! Но что же делать? Может быть, пойти в Лаон, может, по дороге она нагонит Фридеберта и посоветуется с ним. Но… на это уйдет время, много времени. А они говорили – «в ближайшие дни»… а Деделла должна успеть предупредить королеву о том, что некая «она» замышляет ее убить, и какие-то чужаки ей помогают. Люди, должно быть, подумают, что Деделла спятила. Ну и пусть. Каким-то звериным чутьем Деделла понимала, что жизнь королевы – не просто единственная гарантия ее благополучия и благополучия ее племянника. От жизни королевы зависит ее собственная жизнь. Нужно бежать в Компендий.

Деделла оглядела себя – обноски, не годившиеся даже для работы в коровнике грязные руки и ноги… Может, забежать в Кюиз, умыться, переодеться? Нет, одернула она себя. Нет времени. Нужно подаваться прямиком в Компендий.

Этот выбор решил ее судьбу.

Роберт уже поднялся довольно далеко по тропе, когда осторожный Ксавье окликнул его:

– Гляньте, ваша светлость, какая-то женщина по склону бежит.

– Ну и что?

– Так ведь она вроде бы из лесу бежит. А мы никого не встретили.

Тут и Роберт оглянулся в седле.

– А бежит она в сторону дороги… Ах, черт, и у колодца этого камни какие-то валялись… Могла она там где-нибудь поблизости укрываться?

– Не знаю, господин.

– Вот что, Ксавье. Поезжай за ней. Посмотри, куда она бежит. И если к замку…

– Я понял, ваша светлость.

Когда на перекрестке между Компьенской дорогой и Аризентами нашли женщину, недавно ставшую хозяйкой Кюиза, с перерезанным горлом, жители деревни перекрестились и еще сильнее укрепились в своей вере в то, что Кюиз – место нехорошее. И селиться там нельзя ни за какие блага. Больше никаких мнений на этот счет высказано не было, и, к тому же, эта смерть была лишь прологом к последующей лавине несчастий. Впрочем, существовал человек, для которого смерть Деделлы стала не прологом к трагедии, а самой трагедией. Но всем тогда уже было не до него.

– Ваше величество! Скажите хоть вы свое слово! – Вульфгунда чуть не плакала. – Не успела я оглянуться, а он уже взобрался на Гонвальдова коня.. . – Мама, у Гонвальда лошадка смирная!

– А едва я успела подбежать, он спрыгнул с седла, и бегом. А на дворе дождь, а он прямо по лужам… Не успела я воду в купальне разогреть, а он уже опять сбежал и рвется на конюшню. Вы гляньте на него – перемазался, как чертенок! И это принц! Да что принц! Миропомазанный король!

Азарика вздохнула. Ги действительно отбивается от рук. Надо быть с ним построже.

– Ги, Вульфгунда сейчас тебя немедленно вымоет и переоденет. И никаких на сегодня конюшен.

Улыбка до ушей.

– А ты за это почитаешь мне про великого Александра?

Ну что тут поделаешь! Просто так ни за что не уступит… а, с другой стороны, она ведь и сама говорила, что это последний год, когда мальчик остается под ее опекой. А дальше начнут обучать его верховой езде, и фехтованию на мечах и топорах, и конному бою на копьях, и стрельбе… и охоте – будь она проклята, и умению командовать… впрочем, он уже сейчас ко всему этому тянется… Лучше уж, пока есть время, узнает побольше про книги.

– Конечно, почитаю.

– Тогда хорошо.

И Ги позволил Вульфгунде увести себя в купальню, из которой он недавно выскочил. Азарика еще задержалась на высоком крыльце, куда привлекли ее вопли Вульфгунды. Шел нудный мелкий дождь, но сюда, под каменную арку, он не доставал. Королева оглядела двор. Ворота были распахнуты – только что въехал большой обоз с припасами – урожай ведь недавно собрали. Стоя у первой повозки, Альбоин в плаще с капюшоном выслушивал отчет низкорослого человечка с трясущимся брюхом – очевидно, управляющего каким-то королевским владением. Отсюда она не видела лица Альбоина, но, судя по отчаянному виду человечка, оно было грозным. Рядом крутился Феликс со свитком в руках. Стало быть, чего-то недосчитались. Обычная история… Вообще во дворе обреталось довольно много народу, правда, никого посторонних, кроме обозных, она не заметила, но все же хорошо, что Вульфгунда увела Ги от этой толкотни…

Она повернулась и стала подниматься к себе в башню. Происшедшее отвлекло ее от работы над Хроникой. А это было не пустое времяпровождение. Она хотела свести воедино все донесения с итальянской войны. Идет месяц на месяцем, а перелома все не видно. Вскоре развезет дороги, а это означает, что Эду придется зимовать в Италии. А если к тому же будет длиться осада, что из этого воспоследует? Голод, мятежи, возможно, чума. Пусть не здесь, пусть за горным хребтом, но все же – воспоследует. А здесь, в Нейстрии, при отсутствии короля – новое наступление сторонников Карла… И лишь собрав воедино все сведения, она может строить свои дальнейшие действия… Она поднималась по лестнице мимо стражника, явно скучавшего, но все же отдавшего ей честь, гулко стукнув по полу копьем, и неосознанно ускоряла шаг.

В личных покоях королевы было пусто. Раскрытая Хроника лежала на пюпитре. Азарика повернулась было туда, но ощутила, что из-за быстрого подъема у нее пересохло горло. Она подошла к полке, на которой стояли чеканный серебряный кувшин и такой же кубок – византийская работа, трофей она уж не упомнила какого похода Эда. Азарика налила в кубок воды и выпила. «Служанки совсем распустились, – мелькнула мысль. – Воду не меняют. Затхлостью отдает». Поставив кубок на место, она подошла к пюпитру, протянула руку к чернильнице. И в это мгновение страшная судорога, прошедшая по всему телу, заставила ее согнуться пополам, а затем ноги ее подкосились, и она рухнула на ковер.

Она попыталась было крикнуть на помощь, но из горла вырвалось только слабое хриплое сипение. Связки и мышцы точно сковал паралич. Азарика почти не могла дышать. Она знала, что все это значит – судороги, удушье, онемение тела. Яд.

Из последний сил она попыталась доползти до стола, где стояла шкатулка с лекарствами. Среди лечебных трав были и противоядия. Азарика сделала несколько судорожных движений и снова обмякла. Из прикушенных губ текла кровь. Руки и ноги уже не действовали. Бесполезно. Она не дотянется до шкатулки. Вновь ужасающий приступ удушья. Но в то же время, пока тело корчилось от боли, голова сохраняла ужасающую ясность.

…Голова сохраняла ясность. И тогда сознанию: «Отравлена!» на смену пришло другое.

«Суд Божий!»

Потому что Бог всегда казнит клятвопреступников. А она преступила клятву вдвойне. Давным-давно она принесла самый страшный обет, какой может дать человек – отомстить убийце отца и Гермольда, предав его мучительной смерти. И предала свою клятву, влюбившись в убийцу. Она не умертвила его, а вышла за него замуж, и родила ему сына, и жила с ним счастливо… и тешила себя надеждой, что Бог простил ее. Но Бог ничего не простил. Господне правосудие надвигалось медленно, и, наконец, настигло ее. Она не раскаивалась в содеянном, она просто знала, что это так. За нарушенную клятву нужно платить. И она платит – душу за душу, кровь за кровь, жизнь за жизнь. И ничто ее не спасет. Суд свершился, и она уходит во тьму.

И тьма заполнила ее зрение, и удушье сдавило горло, и до слуха все доходило уже смутно, как сквозь плотную пелену. Ей показалось еще, что она слышит какой-то шум… может быть. колокол… и крик… и, напрягшись, она различила юный голос, ломкий и хриплый, который, перекрывая набат, выкрикнул три слова.

Свой собственный голос.

«Справедливость! Правда! Месть!»

То, чему она присягала. То, о чем она позабыла ради любви, жалости и милосердия.

«Бог покарал меня!»

С этой мыслью Азарика умерла.

На самом деле Господь был к ней милостив. Он позволил ей умереть, прежде, чем ее достигла весть, которая была бы для нее хуже смерти.

Когда прислужницы, бросив бесчувственную Вульфгунду, вбежали, голося и ломая руки, в покои королевы, чтобы сообщить ей, что в купальне маленького принца Ги неожиданно постигли судороги и удушье, и ничто не может вернуть его к жизни, они нашли королеву мертвой на полу.

И вой наполнил все переходы Компендия.

Фортунат очнулся оттого, что на звоннице ударили а неурочный час. Неужели пожар? Он слабо позвал Эммерама, но тот не отозвался. Приподнявшись на постели, каноник услышал крики – множество голосов, особенно женских. И топот. Тяжелый топот солдатских сапог, и звон амуниции. Значит, не пожар? Неожиданное нападение врага? Набег? Но как враги смогли подойти так близко к Компендию? Почему Азарика и Альбоин не приняли никаких мер? Неужели их никто не предупредил? Быть этого не может.

Фортунат сполз с постели и, опираясь на посох, заковылял к двери. Но не успел дойти. Дверь распахнулась, и ворвался Эммерам. Глаза у него были налиты кровью, по лицу струился пот, на губах, казалось, вот-вот выступит пена.

– Дьявол! – закричал он. – Дьявол в замке! Он проник сюда и убил и! Они мертвы! Мертва надежда, мертво спасение, мертво благословение наше!

– Что? Что ты бредишь? – Фортунат, выронив посох, вцепился в ворот его рясы.

– Королева и принц в одночасье скончались. Слышишь – люди мечутся, как в дни Вавилона, потому что их некому более защитить!

– Ты… сошел с ума! Не верю тебе!

– Говорю тебе, они мертвы! И мать, и сын! Это дьявол, больше некому, дьявол убил их…

– Пусти меня… к ним… – с неожиданной силой Фортунат оттолкнул Эммерама. Но на этом силы его иссякли. Он сделал несколько шагов, схватился за сердце и стал оседать. Эммерам едва успел подхватить его.

То, в чем заверяла Азарика своего духовного отца, сбылось. Он и в самом деле пережил ее.

Но едва ли на час.

Обещанная предсмертная исповедь так и не была принята.

Набат едва доносился до ушей Ригунты сквозь шум дождя. Разбрызгивая грязь, она скакала вверх по Компьенской дороге к лесу. Колокол означал: свершилось. Она убежала бы в любом случае, но теперь она знала – ей удалось сделать то, что она должна. Какое счастье, что ворота замка были открыты, а стража привыкла к ее частым отлучкам! Но набат означал также, что над ней самой также нависла смертельная угроза. Если смерть королевы… то есть ведьмы – уже обнаружилась, начнутся розыски. И, если к тому времени, когда ее найдут, она не будет под защитой Роберта… Ригунту передернуло от страха, и она едва удержалась в седле, а потом ударила в бока лошади пятками.

– Быстрей! Быстрей! – закричала она.

На ее груди под одеждой болтался на цепочке пустой ковчежец. Она не мудрствовала, когда сегодня представилась возможность – королева… то есть ведьмы, и принц… то есть отродье, и Вульфгунда были на крыльце, и она, хорошо зная переходы замка, быстро пробежалась по ним, опростав содержимое ковчежца наполовину в воду купальни, наполовину в кувшин на полке. Никто из стражи ни в чем не заподозрил ее – дворцовым прислужницам и положено бегать туда-сюда. Может быть, они и после бы не заподозрили ее… но она просто умерла бы от страха. Поэтому она сразу бросилась прочь. А главное – теперь она завоевала право быть со своим любимым. Он укроет ее, спасет и защитит от всякого зла, ибо он сам недоступен никакому злу. Он так прекрасен, чист и благороден… На мгновение гордость вытеснила из сердца Ригунты страх. Кто еще из женщин способен ради любви на такой подвиг!

Дорога поворачивала, а ей надо было подниматься вверх, по скользкой глинистой тропинке. Лошадь неожиданно забаловала. Ригунта соскользнула с седла, схватила кобылу за поводья и с силой потянула за собой. Медлить было нельзя. Лошадь зафыркала, но пошла следом. Мокрая трава хлестала по ногам Ригунты, дождь попадал за шиворот. Наконец, одолев крутой подъем, она ступила на опушку леса. И тотчас из темной тени деревьев по направлению к ней шагнул человек. Он ждал ее! Он пришел!

– Любимый! – Ригунта выпустила поводья и бросилась к нему. Но тут же остановилась. Хотя голову человека скрывал капюшон плаща, Ригунта заметила, что ростом он ниже Роберта и шире его в плечах.

– Ксавье? – недоуменно спросила она. – А где твой госпо… Она не договорила.

Жизнь стала хаосом, и Альбоин существовал, повинуясь законам этого хаоса, точнее, отсутствию в нем законов. Смерть – обычное дело, и даже королей она не минует. Но Альбоин растерялся. Он не знал, что делать. Потому что за все эти годы он отвык принимать решения. Формально управляя замком, он лишь следовал за мыслью королевы. И не только он один. Воля королевы была звеном, скрепляющим жизнь в этом замке и его окрестностях, и сейчас это звено было вырвано. И все это чувствовали. И женщины, голосящие в переходах, раздирая лицо ногтями и лохматя волосы. И толпы нищих и крестьян, собирающихся к стен замка и часами под дождем выжидающие – чего?

Если все и не развалилось окончательно, то лишь потому, что существовали привычки, вколоченные в здешних обитателей долгой муштрой. Солдаты не разбежались. Как-то само собой отправили гонца к Эду. И Альбоин старался не думать о том, что случится по прибытии гонца. Но не мог. Не мог он и не вспоминать о событиях достославного 888 года, и о том, что пережил тогда. Но здесь не могло быть никакого сравнения. Ни преданностью, ни обязательствами он не был связан с Аолой, и мог сохранять свободную волю. Но за эти годы он, как и большинство высших должностных лиц в Компендии, стал «человеком королевы». И со смертью королевы становился никем.

Но даже этот «никто» по-прежнему оставался живым человеком, на которого была возложена обязанность охранять королеву и наследника престола. А их убили. И убийцы не были найдены.

Альбоин был в отчаянии. На других «людей королевы» тоже надежда была плоха. Феликс, например, после перенесенного потрясения стал заикаться от любого шороха и даже без оного.

Единственным, кто сохранил какое-то присутствие духа, был Авель – хотя в данном случае его следовало бы именовать приором Горнульфом – отчасти потому, что у него, как у священнослужителя, было особое отношение к смерти, отчасти по отсутствию воображения. Он загнал обратно в обитель Эммерама, слегка повредившегося умом и бродившего по замку и округе с воплями: «Отошло благословение от Нейстрии!» – смущая тем самым и без того напуганный народ. Он же и принял на себя погребение усопших. Фортуната похоронили на кладбище близ Компендия. Относительно же места вечного упокоения королевы и принца была неясность – хоронить ли их в императорской усыпальне в Лаоне или в одном из монастырей. Спросить было не у кого, завещания не существовало. Горнульф припомнил, что королева в его присутствии как-то говорила Фортунату, что после смерти желала бы быть погребенной в монастыре святого Вааста, где в юности был заживо погребен Гвидо Каролинг. Возможно, это было сказано не всерьез. Но приор Горнульф шуток не понимал, мрачных в особенности.

Похороны состоялись в монастыре святого Вааста.

Примерно в это же время растерянный Горнульф сообщил Альбоину, что объявился Нанус. Альбоин вначале оторопел, а потом велел позвать мима. Ему давно хотелось вцепиться кому-нибудь в горло, а Нанус для этого превосходно подходил. Королева в свое время распорядилась, чтоб к ней доставили кого-нибудь из шпионов-комедиантов. Потом она пояснила Альбоину, зачем – надо отыскать человека Фулька в Лаоне. И если бы этот урод бескостный соизволил прибыть пораньше, королева и принц, может быть, остались бы в живых.

Альбоин некоторое время отводил душу, избивая Нануса и вопя: «Где ты шлялся, сукин сын? Где тебя носило, выродок?», а Нанус терпеливо сносил все это, словно и в самом деле был бескостный. Потом, когда Альбоин ненадолго оставил его, чтобы перевести дух, объяснил, плюясь кровью:

– Я в Бургундии был. Раньше никак не поспевал.

Альбоин был уже готов снова пнуть его в поддых, но передумал.

– Вставай, – сказал он. – Убил бы я тебя с наслаждением, но есть дело. Фульк, конечно, Фульк… Человек Фулька… Если ты не смог найти его, чтобы спасти королеву, найди, чтобы отомстить!

Роберт получил известие о смерти королевы и принца, когда провожал почетного гостя – Бозона, графа Прованса. Этот владетельный сеньер провел в Париже уже целую неделю, и Роберт принимал его как нельзя более пышно, устраивая в честь него пиры, охоты и потешный бои, хотя радость праздника несколько омрачала прочно установившаяся дурная погода. Поэтому графы и их приближенные большую часть времени проводили в пиршественном зале.

Услышав о страшной судьбе, постигшей его невестку и племянника, граф Парижский горько разрыдался. Роберт плакал, и слезы его не были притворны – он сам был потрясен искренностью своих слез. И еще он не знал, кого оплакивает: Озрика, друга юности? Королеву? Принца? Может быть, себя?

А слезы лились неостановимо.

Мысль связать исчезновение Ригунты с преступлением пришла в голову Альбоина только спустя несколько дней. Ригунту принялись старательно искать. Но не нашли. Никогда не нашли. Ее тело на дне старого высохшего колодца было завалено слоем камней, щебня и прочего мусора, который не так давно оставила здесь Деделла – как будто нарочно для того, чтобы Ксавье мог употребить его в дело.

Такова цена женской самоотверженности.

Фульк, все еще выжидавший по владениях вдовствующей герцогини Суассонской, узнал вести от гонца, посланного Гунтрамном из Лаона. И сразу же заторопился в путь. Некогда было даже порадоваться успеху предприятия. Нужно было действовать. Не так давно он говорил Роберту, что ради торжества справедливости готов даже поступиться Нейстрией. Но это было раньше. Роберт в качестве короля Francia Oscidentalis никак не устраивал Фулька. Он склонен к самостоятельности, неплохо соображает и слишком легко обучился лицемерию. Нет, королем должен быть Карл. И вообще Фульк мог рассматривать Роберта как союзника лишь временно. Предательство быстро входит в привычку – это Фульк знал по себе. А поэтому нужно было соединиться с герцогом Рихардом Бургундским и его войсками раньше, чем Роберт успеет предпринять какие-либо решительные действия – например, двинется на Лаон. Правда, в том случае, если Эд не сгинет в Италии и вернется с войском, всегда можно будет натравить его на Роберта, известив, что младший братец приложил руку к гибели жены и сына короля. Для этого даже гонцы не понадобятся. Для Эда будет достаточно слухов. Ну, а вдруг Гвидо Сполетский уничтожит Эда, и Роберт станет полновластным хозяином? Нет, этого нельзя допустить. Из-за нескончаемых дождей передвижение было затруднено, однако герцогиня выручила канцлера, предложив воспользоваться своими конными носилками. Это тяжелое и тряское, но прочное сооружение влекли четыре крепких мула, каждого из которых вел под уздцы погонщик. Прочая свита архиепископа передвигалась верхом на мулах и лошаках и вынуждена была мокнуть под дождем.

Резиденция герцога Бургундского находилась в городе Дивион, неприступной крепости, ничем не уступавшей лучшим цитаделям Нейстрии. Туда-то и поспешал канцлер. Поезд его немилосердно вяз в грязи, что доводило Фулька до бешенства. Ему казалось, что каждый час промедления добавляет сил его врагам.

Близилась переправа через Оскару. Посланный вперед управитель сообщил, что из-за непрестанных дождей река поднялась необычайно высоко для этого времени года, и переправа вброд невозможна. Надо искать мост. Это еще больше разозлило Фулька, и даже сообщение одного из погонщиков, ранее бывавшего в здешних местах, что мост есть, и неподалеку, в нескольких часах пути, не успокоило его. Он велел немедленно поворачивать к мосту. Свита слабо запротестовала, прося о том, чтобы немного согреться и обсушиться на ближайшем постоялом дворе. Погонщики с надеждой взирали на умоляющих свитских. Но Фульк ничего не хотел слушать.

– Поворачивай! – кричал он. – А если кто отстанет – пусть отстает! Вперед! Вперед!

Мулы епископа затрусили дальше, погонщики, задыхаясь и хлюпая глиной, бежали рядом. Свита и в самом деле заметно отстала. Дождь хлестал, не переставая. Но мост над разлившейся, бурлящей Оскарой все еще не был притоплен.

И мулы, и погонщики скользили по набухшим, осклизлым бревнам, и носилки почти не двигались. Разъяренный канцлер высунулся из носилок и с криком: «Торопитесь, скоты! Всех перевешаю!» – начал охаживать и людей, и животных епископским посохом. Те рванулись вперед.

Они были на самой середине моста, когда подгнившие бревна подломились и разъехались веером. Забились с переломанными ногами мулы, и накренившиеся носилки повисли над водой. Двое погонщиков уже барахтались в воде. Из носилок доносился тонкий, обезумевший вой. Один из погонщиков, зацепившийся за обломки моста, рубанул ножом по поводьям, и носилки полетели вниз, высвободив заднюю пару мулов, которым удалось подняться на ноги. Те же, что покалечились, рухнули в воду вместе с носилками.

Вой вскорости прекратился, лишь тонущие мулы еще несколько мгновений бились на поверхности.

Выбравшись на берег, погонщики молча переглянулись и, забыв об усталости, понеслись к ближайшему лесу.

Когда подоспела свита архиепископа, только круги расходились по темной холодной воде.

Весть о гибели Фулька, последовавшей почти сразу же за убийством королевы и принца, мгновенно разнеслась по всей Нейтрии. И не было человека, который не связал бы воедино эти события. Несомненно, это был суд Божий, опередивший людское правосудие. Все уверились, что Фульк был убийцей, и отмщение и воздаяние за убийство помазанника господня последовало незамедлительно. Рассказы о смерти Фулька обрастали многоразличными подробностями, к примеру, утверждалось, будто утонул он не в реке, а в болоте, хотя с чего бы канцлера понесло через топь? Здесь явно сыграло свою роль его имя. «Болотной курочке место в болоте, – злорадно говорили люди, – а гнили – среди гнили». Теперь никому бы и в голову не пришло искать другого виновника преступления и даже подозревать, что Фульк погиб по чистой случайности, было бы нелепо.

Потому что всегда легче верить, что за преступлением должно следовать воздаяние, и лучше всего, если это сделают горние силы. Ведь Господь есть мститель – разве не это говорят нам священники? А в том, что Господь отомстил именно недостойносу священнослужителю, чувствовалась какая-то высшая справедливость.

Один-единственный человек во всем королевстве, услышав, что десница Господня покарала канцлера Фулька, не обрадовался. Он, как и все, считал Фулька убийцей, но до поры предпочел бы видеть его живым. Это был Альбоин. Он слишком хорошо знал Эда, чтобы поверить, будто тот переуступит Богу право отомстить убийце жены и сына. К этому времени Нанус уже выследил шпиона Фулька в Лаоне – тот отправлял гонца, почти не скрываясь – и Гунтрамн сидел на цепи в подземелье Компендия. Правда, после первых допросов он подозревался только в связях с Фульком, но отрицал всякую причастность к убийству и знакомство с Ригунтой. Однако Альбоин был уверен, что тот вскоре перестанет запираться. Но все эти соображения меркли перед известием о возвращении Эда.

Гонец прибыл в середине зимы, мокрой, гнилой, бесснежной. Он сообщил, что король снял осаду со Сполето и споле краткого, но жестокого сражения повернул войско назад. Для Альбоина никаких распоряжений передано не было. Но он в них и не нуждался. Если Эд не стал воевать до последнего… если он отступает, не проиграв по-настоящему войну, это значит: у него одно желание – мстить.

А мстить – некому.

Гунтрамн? Он – мелкая сошка, его голова ничего не стоит. Ригунта – тварь еще более мелкая – сгинула бесследно. А значит, на кого обрушится вся ярость королевского гнева?

Он знал ответ. И ужас захлестнул его. И опять Альбоин не мог не вспоминать прошлое – и как он готовился к смерти. Тогда гроза пронеслась стороной. Но дважды такое чудно не повторяется. И потом… потом, тогда он был уверен, что ему не миновать казни за то только, что он непочтительно говорил с королем. Теперь же вина его был тысячекратно тяжелее. Ему были доверены жизни жены и сына короля… а он не уберег их. Накануне свядьбы Эд пообещал предать страшной смерти того, по вине которого может что-либо случиться с его невестой. Что же теперь сделает он, потеряв не только жену, но и единственного сына?

Альбоин слышал подобные истории. Виновных в нерадивости карали не менее безжалостно, чем самих убийц. Их подвергали тяжелейшим пыткам, и, если они не умирали при этом, иным отрубали руки и ноги, иных ослепляли, других ждали колесо или бичевание до смерти, или костер. Последнее время в Компендии и Лаоне не видели жестоких казней, потому что королева, единственная из всех людей, могла вступиться за осужденных и умилостивить сердце короля. Ее больше нет, и не будет ни защиты, ни милосердия.

Панический страх все больше затягивал Альбоина, лишая его способности соображать и действовать. Он мог бы скрыться, бежать в Бургундию или Аллеманию. Но Альбоин боялся не только мячений, он боялся позора. А бегство означало не только позорную трусость, но также косвенное признание соучастия в убийстве. Несмотря ни на что, Альбоин оставался рыцарем, слугой своего сюзерена. И христианином. Не сомневаясь в том, что Эд уничтожит его самого, он также был уверен, что расправа короля не падет на головы его близких. Старшие сыновья Альбоина уже несли военную службу, младшие, по смерти матери, были отправлены на воспитание к ее родным. А сам он… что ж, он достаточно пожил на свете.

И призвал тогда Альбоин Гонвальда, своего оруженосца, и спросил его:

– Скажи, Гонвальд, был ли я все годы твоей службы тебе хорошим господином?

– Истинно так.

– Было ли между нами согласие во всем?

– Да, господин.

– Чинил ли я тебе какие-нибудь несправедливые обиды и поношения?

– Нет, господин.

– Тогда поклянись своим оружием, а также именем Христовым, что исполнишь то, что я прикажу тебе.

И Гонвальд поклялся в том, что его хозяин от него требовал, и поцеловал также крест, который носил на шее, в знак своей верности.

– Слушай меня, Гонвальд. Бог запрещает нам посягать на собственную жизнь, а я послушен Богу. Не допусти, чтоб меня постигли позор и мучения. Достань свой меч и убей меня!

Авель находился в монастыре, когда до него дошла весть, что в Компендий прибыл Альберик Верринский, наряженный вести следствие об убийствах. Он прискакал, далеко обогнав возвращающееся войско, не заехал даже к себе в Веррин, и, как говорили, споро принялся за дело. Приор тут же приказал седлать крепкого лошака, накинул плащ и без промедлений въехал а замок. Альберик был именно тем человеком из ближайшего оуркжения короля, с которым приор мог переговорить о том, что случилось, и узнать, что может ожидать их впоследствии.

По прибытии Авеля сразу же проводили к сеньеру Верринскому, который занял в замке покои ушедшего Альбоина. Альберик сердечно обнял старого сотоварища и усадил его напротив себя. Вид у бывшего тутора школы святого Эриберта был умученный. Он отрастил клочковатую бороду, волосы его были взъерошены, веки воспалены, и он сильно спал с лица.

– Здравствуй, брат. Или тебя теперь нужно называть «отец», хоть ты и младше меня?

Даже такому тугодуму, как Авель, ясно было, что подобное приветствие – лишь уловка, с помощью которой Альберик пытается отогнать тяжкие мысли.

– Скажи мне, как было… там? – спросил приор.

Альберик тоже понял, что Авеля интересует вовсе не ход боевых действий. Он ответил не сразу:

– Плохо, брат. Когда мы узнали… долго боялись ему говорить. С неделю или больше. Сам знаешь… – Альберик неопределенно повел рукой. Но Авель действительно знал. – Потом вызвался Коннал-ирландец. Понадеялся, что монаха он, может быть, и не убьет. – Опять последовало долгое молчание. Авель не сводил с Альберика напряженного взгляда. Тот не выдержал и взорвался. – Ты ждешь от меня подробностей? Так не буду я говорить об этом! Не хочу, и все!

– А Коннал? – тихо спросил Авель, хорошо знавший отчаянного ирландца.

– Что Коннал? Нету Коннала.

– Он все же убил его…

– Нет, Коннал позже погиб, при отступлении. Нам еще много пришлось биться. Потому что едва ли не в тот же щень к владетелю Сполето подошло свежее подкрепление из Леополиса, есть такая крепость возле Рима, и нам оставалось только драться! Господи всемилостивый, что был за бой! Они пытались взять нас в клещи, эти лангобарды, называющие себя римлянами… Помнишь осаду Парижа? Теперь мы сами оказались на месте данов. Разница была в том, что мы все же разорвали эти клещи, и, хотя Сполето и не пал, не было перевеса ни на той, ни на другой стороне. Но король приказал отступать. Он сохранил армию – это все. А на обратном пути нам в спину ударили люди графа Прованского. Вот тогда-то Коннал и погиб. Я тебе чествно скажу – он сам на это нарывался. Может, он решил, что лучше умереть от меча, чем… – он облизнул пересохшие губы, – …от проклятия.

Поскольку Авель сохранял молчание, Альберик снова вскинулся.

– Ну, что ты хочешь от меня узнать? Полетят ли головы в Компендии? Будут ли казни? А я знаю?

– Он так их оплакивает?

Лицо Альберика дернулось.

– Оплакивает? Если бы он их оплакивал, все было бы не так уж плохо. Нет, брат, все гораздо хуже…

– «Нас некому защитить. Отошло благословение от Нейстрии, » – пробормотал Авель.

– Что?

– Так говорил один безумец. Я велел его запереть.

– Это ты правильно сделал. Только сумасшедших пророков нам сейчас и не хватает. Каждый делает, что может. И я делаю, что могу. А что толку? Все здесь перетрусили, суетятся, доносят друг на друга… Вот уже шепчутся, что и Фортунат был отравлен. А ты как полагаешь?

– Нет.

– Я тоже думаю, что нет. Много ли такому ветхому старцу было надо? А находятся и такие, что обвиняют няньку – а у нее, бедняги, у самой руки отнялись, или вот Альбоина, благо тот защитить себя уже не может, или его оруженосца – зарезал, мол, своего господина за плату, ничего будто тот ему не приказывал. Я-то Гонвальду верю. Он человек верный и поступил по клятве. Правда, я для вида велел схватить его и отвезти в дальнюю крепость, но в дороге тайно распорядился отпустить. Если наказывать за верность, то что со всеми нами будет? Нет, ни Альбоин, ни Вульфгунда, ни Гонвальд, ни Феликс – его тоже обвиняют – здесь ни при чем. Дело ясное. Гунтрамн по подсказке Фулька подкупил эту девку Ригунту. У родителей своих она не объявлялась, стало быть, либо прячется в каком-нибудь монастыре – я их еще перетряхну, будь верен, либо ее тоже прикоичили, чтоб не болтала. Гунтрам, конечно, поначалу от всего отрекался, но как стали с него шкуру по кусочкам снимать, признался во всем – и в государственной измене, и в убийстве… а заодно и в лжесвидетельстве, разврате и связях с дьяволом… но это уж по твоей части, не по моей. Теперь вся забота, чтоб он у меня до казни не подох.