Текст книги "Последние Каролинги – 2"

Они приходили и уходили – те из вассалов короля Нейстрии, кто еще сохранил верность своему умирающему сюзерену, среди последних – Генрих Суассонский и его младший брат. Приходили. не вступая в спальню, переговаривались с королем через огненную преграду и тут же покидали дворец. Некоторым Феликс передавал какие-то свитки за королевской печатью. Они могли приходить днем, могли ночью – как только прибудут. Так распорядился король. Ему время суток было безразлично, он все равно не мог спать. А если б даже и мог, смена дня и ночи не имела теперь для Эда никакого значения. Кровавые оспины, покрывающие кожу, перекинулись в последние дни и на глаза и выжгли их. Он ослеп.

Но он продолжал жить, хотя по всем меркам должен был уже умереть, и временами это давало Авелю надежду на выздоровление, за что он горячо молился. Однако выздоровление и рядом не стояло с этой растянувшейся агонией. Прежняя сила и несокрушимое здоровье стали для Эда проклятием, преграждая ему путь к спасительному небытию. Болезнь слишком медленно пожирала его тело, уже отвергшее сон и пищу – то, что нужно живым. Ослепший, терзаемый чудовищными болями и лихорадкой, с ног до головы в язвах, перейдя все мыслимые границы человеческих мучений, он еще сохранял сознание, неподвижно лежа в своем дворце, при жизни ставшем для него гробницей. Дворец, темный, запустелый, холодный, и в самом деле напоминал огромную гробницу. И некому было оценить последнюю злобную издевку судьбы – величайший воин Нейстрии умирал не на поле боя, как ему пристало, не с мечом в руке, но от болезни, как последний из своих крестьян. Некому, кроме разве что самого Эда.

И только осознав, что более никто не придет к нему – верные ушли, неверные сбежали – и сделать в этой жизни он уже ничего не сумеет, Эд призвал к себе духовника, благо тот никогда не отходил далеко.

Холодной, нескончаемой зимней ночью приор Горнульф от святого Медарда принял от короля Эда его предсмертную исповедь и дал ему последнее елеосвящение. Затем начался бред. И более король в себя уже не приходил.

Он шел в тумане по мокрому песку, в котором глубоко увязали его сапоги. Идти было тяжело, туман забивал легкие. За его молочной завесой совсем рядом плескалась вода. Он знал, что это река Лигер, на берегу которой король данов Сигурд накануне нанес поражение разношерстному ополчению канцлера Гугона, и надо идти, собирать уцелевших, вести их против данов, форсировать реку, брать Самур… а он так устал!

Снова плеснула вода, на сей раз громче и совсем рядом. Из тумана выехал всадник на гнедом коне – юноша, даже подросток в одежде ополченца. Эд сразу узнал его. Это был Озрик, ученик каноника Фортуната.

– Мы поедем вместе, – произнес Озрик, прежде чем Эд успел что-то сказать, и протянул ему руку. – Садись ко мне.

«Что-то во всем этом не так. Ведь было же по-другому…» – скользнуло по задворкам сознания, но эта мысль была какой-то чужой, зыбкой и вдобавок совсем ненужной, а смуглая худая рука Озрика – подлинной, верной и надежной.

Эд ухватился за протянутую руку и с неожиданной для самого себя легкостью поднялся в седло. Озрик тронул поводья. Конь вошел в воду, и они въехали в застилающий реку туман.

– «Сила моя иссякла, как черепок; язык мой прильпнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной.»

Приор Горнульф вел заупокойную службу. В гулкой тишине собора звучали слова, тысячи лет назад написанные человеком, чья юность прошла среди пастухов, и который стал потом прославленным воином, отверженным изгоем и могучим правителем, узнал великие победы и жесточайшую скорбь.

– «Ибо псы окружили меня, скопища злых обступило меня, пронзили руки и ноги мои.»

Скопища не было. Почти никого не было. И огромные собор казался пустым. Не такими должны быть похороны короля. Служить должно было, по крайней мере, епископу. Но за последний месяц Авель, почти не отходивший от больного, ни разу не видел Габунда, и понятия не имел, в своей ли епархии старик и жив ли он вообще… Молчал орган. Даже свечи, заметил Авель, можно было счесть по пальцам. Обидно это было и унизительно. Нет, не такими должны быть похороны Эда. Но не такой должна быть и его смерть…

«Можно было бы перечесть все кости мои, а они смотрят и делают из меня зрелище».

Гроб был наглухо закрыт. Накануне вечером Авель собственноручно обмыл тело короля, одел и уложил в гроб. Повинуясь какому-то неясному порыву, перед тем, как закрыть крышку, он положил мертвому на грудь его меч. Королевский меч Аквилант, не приносивший счастья всем своим владельцам. Людовик Благочестивый, первый носивший его, потерпел поражение в войне со своими сыновьями. Он сломался в руках Черного Гвидо. Одвин-бретонец – не владелец, но хранитель его – погиб жестоко и бессмысленно. И даже заново перекованные по велению Эда, меч не принес тому удачи.

Авель не думал об этом. Просто, хотя смерть Эда была мирной, Авель не мог представить себе, что Эд уйдет в мир иной без меча. И был уверен, что поступил правильно.

Когда он закончил приготовления к похоронам, то понял, что не сможет вести службу в той одежде, которая на нем. Она был вся покрыта кровью и гноем. Ее следовало сжечь и переодеться в чистое. Несмотря на снедающую его усталость, Авель решил вернуться на ночь в монастырь. Сам не зная как, на негнущихся ногах добрел он до обители. Если бы по пути на него кто-нибудь напал, у него не достало бы сил обороняться. Правда, грабитель, напавший на него, совершил бы истинно последнюю глупость в своей жизни. Однако у рясы Авеля сейчас был такой вид, что даже если не брать во внимание распространяемую ею заразу, никто не нее не польстился.

Он крикнул привратнику, чтоб отошел подальше, предупредил, что пока подходить к нему нельзя и чтобы в баню принесли новую рясу. Тот, кто исполнил приказание, не потрудился запалить огня в печи, и Авелю пришлось делать это самому. Затем стащил с себя источающие заразу тряпки и проследил, чтобы они прогорели полностью. Тело его было ненамногим чище рясы, и, чтобы болезнь, бессильная перед ним самим, не перешла на других, нужно было как следует обмыться. Но набрать в котел воды, взгромоздить его на печь и подогреть – это уже Авель сделать был не в состоянии. На его счастье, одна из каменных купален была заполнена водой. Правда, она уже покрылась ледяной коркой. Но Авелю было все рано. Он, разбивая лед, влез в воду, взял с каменного края скребок и старательно смыл с себя присохший гной. Рассиживаться в такой холодной воде было невозможно, и он, трясясь в ознобе и стуча зубами, обмывшись, тут же выбрался из купальни и схватил лежащую у печи чистую рясу. Из-за того, что руки дрожали, ему не сразу удалось ее натянуть. Когда же, наконец, он оделся и согрелся у догоравшей печи, его тут же с неодолимой силой потянуло в сон. Ведь просто чудом было, что за последние дни он не надорвался. Заботы об умирающем – а затем о мертвом короле – поглощали все его время, ничего не оставляя для еды и сна. Поэтому теперь его просто валило с ног. В голове все плыло… мысли путались… а как же им не запутаться из-за того, что он так недавно увидел и пережил… а если прибавить сюда еще предсмертную исповедь Эда… исповедь, которая навсегда останется для всех тайной… но, Боже, как же хочется спать! Шатаясь, он выбрался из купальни. У входа его поджидал юный Винифрид. Приор оперся на его плечо и так побрел по направлению к жилым кельям.

– Распорядиться… чтоб вода… заразная… не мыться… – шептал он по пути.

Мальчик кивал и целеустремленно волок его дальше. У лестницы Авель едва не свалился – и свалился бы, если б не подоспел Фарисей, который, несмотря на поздний час, узнал как-то о возвращении приора. То, как мальчик и калека сумели взгромоздить засыпающего на ходу Авеля по лестнице, было поистине чудом Господним. Последнее, что помнил Авель более-менее отчетливо – Фарисей отослал Винифрида, сказав, что он сам присмотрит за отцом приором. Дальше все было смутно. Навалились кошмары. Ужасы всего минувшего месяца мешались с ужасами, рожденными последними признаниями Эда и собственными догадками. Авель метался между сном и явью, не понимая, где он и что с ним. Кажется, он пару раз вскрикнул: «Роберт! Убил Роберт!», потом бормотал еще что-то, но этого он уже не помнил. Затем нещадная усталость сделала доброе дело – Авель провалился в глубокий сон, где не было места никаким видениям. Когда на рассвете он открыл глаза, Фарисей все еще сидел в ногах постели, привалившись к стене и надвинув на лицо капюшон своей хламиды. Авель решил было, что он задремал, но стоило ему пошевелиться, как Фарисей поднял голову, и при бледном утреннем свете Авель почему-то догадался, что тот не спал вообще. Самого же Авеля несколько часов сна и покоя подкрепили настолько, что он чувствовал себя полностью в состоянии исполнить то, что от него требовал долг.

– Я должен поспешить на погребение – сказал он, поднимаясь на ноги.

– Верно, поспеши, – тихо согласился Фарисей. Капюшон он откинул, и взгляд его, обращенный на Авеля, был каким-то странным. В жизни он не припоминал у Фарисея такого взгляда, а уж он ли не знал брата-школяра. Словно он смотрит прямо на тебя – и не видит. Чем-то… чем-то этот взгляд напомнил Авелю Эда в его последние годы… При мысли об Эде приор ощутил явственный укор совести. Ему следовало бы провести эту ночь в молитвах над гробом короля, а не дрыхнуть в собственной келье. Но если бы он не выспался, он бы, вероятно, не смог бы сослужить королю последнюю службу…

И вот – служба исполнена. Тело усопшего препоручается гробнице, а душа – Богу.

«Ибо Он не презрел скорби страждущего, не скрыл от него лица Своего, но услышал его, когда тот обращался к Нему».

Четверо воинов подняли тяжелый гроб с возвышения и понесли его к усыпальнице – в самый дальний придел собора. Эд не удостоился даже отдельной гробницы – он сам высказал незадолго до смерти такое пожелание, понимая, что медлить с похоронами будет нельзя. Соборный служка уже отодвинул плиту, прикрывавшую лестницу, которая вела в крипту. Гроб снесли вниз, в склеп и установили его на широкой гранитной плите, одной из немногих пустующих, в затхлой темноте крипты. Затем живые вышли, плиту с тяжким грохотом задвинули, и короля франков Эда, первого и последнего этого имени, навсегда не стало на этой земле.

Авель осенил крипту крестным знамением. Опустил руку. И вздрогнул. Пока Эд был болен, а затем мертв, но не погребен, все помыслы Авеля без остатка принадлежали ему. А как же иначе? Ведь он был королевским духовником. Но теперь, когда Эда больше не было, он мог подумать и о себе. И потому именно, что он был королевским духовником, Авелю стало страшно. Слишком многое было ему теперь известно… о короле… о его происхождении… о его предсмертной воле… и о Роберте. Особенно о Роберте. А он скоро придет… непременно придет… яко скимен, рыкающ в ловитвах… Что ждет тогда королевского духовника?

Он шел по пустынной площади под пронизывающим ледяным ветром, но не ветер леденил его кости. Давно прошли те времена, когда он по-юношески безрассудно относился к смерти и, не сознавая опасности, рисковал жизнью из-за пустяков. Но и тогда он вовсе не жаждал мученического венца. И теперь тоже. Он уже знал муки. И он видел муки. И не хотел их. К тому же, если болезнь есть наказание Господне, то пытки и казни придумал человек.

– «Избавь от меча душу мою и от псов одинокую мою», – невольно прошептал он строку из псалма, который читал на похоронах и который никак не выходил у него из памяти.

Роберт убил королеву, которой он не раз был обязан жизнью. Что он сделает с былым собратом по школе, которому он ничем не обязан? Скрыться? Но что будет с обителью, волей Провидения отданной под его руку? С маленьким Винифридом, его подопечным и духовным сыном?

Обуреваемый сомнениями, он подошел к вратам монастыря и с удивлением увидел подле них Фарисея и Винифрида. У их ног на земле стояли две объемистых набитых котомки, а мальчик, одетый тепло, как для пешей прогулки по морозу, держал в руках какой-то сверток.

– На, оденься, – сказал Фарисей в своей обычной манере. – А то посинел весь.

Сверток в руках Винифрида оказался меховым плащом. Авель принял его и закутался.

– Как только ты ушел, – продолжал Фарисей, – мы с малым все уложили. Здесь одежда, еда, какая на поварне нашлась, и там же прихватили ножи. И пара богослужебных книг. Все, что вам может понадобиться в дороге.

– Нам? – тупо переспросил Авель.

– Вам с Винифридом. Ты, конечно, и сам понимаешь, что должен бежать отсюда. Но и мальчику, если Роберт узнает, что тот крестник королевы – а он узнает, найдутся добрые люди, – не сдобровать.

Авель согласно кивнул, но тут же растерянно спросил:

– А братия?

– Большинство твоих монахов уже разбежалось, если ты еще не заметил… и другие разбегутся. Опасная вещь – королевское покровительство… А если кто останется… кстати, один из таких умников сегодня с утра замуровал дверь в баню. Черт его знает, может, он и прав. Но тебе до этого уже дела нет. Спасайся и спасай мальчишку.

Авель вздохнул. Возразить старому другу было нечего.

– Куда ты пойдешь?

Приор напряженно задумался.

– В Веррин, наверное… Оттуда уж не прогонят. И госпожа Гисла всегда любила Винифрида.

– Да, это ты, пожалуй, правильно надумал. Ступайте в Веррин.

– Постой, а как же ты? – спохватился Авель.

– Я? Я остаюсь.

– Но ты же сам сказал…

– Я сказал – вам нужно бежать. А я на вас буду висеть, как мельничный жернов на шее. И невместно мне бегать, безногому. – Лицо Фарисея было жестким и суровым, когда он произносил эти слова, но тут же на губах появилась знакомая издевательская усмешка. – Да и любопытно мне посмотреть, чем все это закончится.

Авель чувствовал, как глаза его наполняются слезами, а это было неприлично ни возрасту его, ни сану. Шагнув вперед, он обнял калеку и тихо произнес:

– Храни тебя Господь, Фридеберт.

– Прощай, брат школяр… отец приор.

Фарисей проводил их до ближайших городских ворот, которые более не запирались, и еще долго стоял, глядя, как Авель с Винифридом, подхватив котомки, спускаются по склону к дороге, за которой темнел безлиственный лес. Затем, тяжело навалившись на костыли, заковылял обратно к обители.

Войско Роберта заняло Лаон без всякого сопротивления. Мощные городские укрепления остались без гарнизона. Жители попрятались. Поначалу Роберт даже счел это возможной ловушкой, но посланные вперед лазутчики подтвердили – Лаон ждет нового хозяина. Так что единственное, что его страшило – возможность новой вспышки мора. Но с этим он как-нибудь справится. Он уже послал людей во дворец, чтобы, по обычаю, окурить его ароматами, дабы уничтожить остатки заразы. Лачуги же на окраинах можно просто сжечь. И, в любом случае, занятие Лаона – акт чисто символический. Этот город в качестве столицы его не устраивал. Пора вернуться к древним обычаям Нейстрии. Правда, в докаролинговские времена при переделах земель порой столица переносилась в Суассон. Но все же верховным городом был – и снова будет – город Хлодвига, а теперь его город.

Лошадиные копыта тупо гремели по смерзшейся земле улиц, а потом громко – по плитам мостовой. Слабо перезванивались колокола дальних церквей, но соборный колокол молчал. Ничего, скоро он ударит в полную силу.

Роберт с наслаждением вдыхал студеный воздух. Он не торопил коня. Зачем? Он знал, что это будет легко, но не представлял, что настолько. Ну, кто скажет теперь, что он не счастливец? И ему даже не пришлось прикладывать рук. Все свершилось само собой, нужно было только дать времени поспеть. Власть, как созревший плод, упала к его ногам, и он поднимет ее, единственный законный наследник своего брата. И ни один полководец Эда не решится оспаривать ее. Ни один. Иначе они не бросили бы город на произвол судьбы. Прекрасно. У короля Роберта есть собственные люди. Он знает, как завоевать и удержать их преданность. Роберт со своими телохранителями ехал по направлению к дворцу, где несколько лет назад он пережил страшное унижение, стоя на коленях перед Эдом, и где Эд недавно медленно умирал в страшных муках. Воистину, за все зло, причиненное им, ему воздалось сторицею. Но все это дела прошлые. Король прикажет отслужить мессу за душу усопшего брата. Может быть, даже несколько.

Люди Роберта уже заняли дворец, и там стоял уже позабытый угрюмым зданием гомон грубых осипших голосов – ибо на холоде надо согреваться, и многие согрелись наиболее общепринятым способом, и топот сапог. выискивали дворню, перетряхивали кладовые, но грабить пока опасались – ждали слова нового короля.

И он вошел – высокий, красивый, светловолосый, в синем плаще – королевский цвет. Свита шествовала за ним.

Проходя через оружейный зал, Роберт внезапно остановился. Взгляд его упал на меч, висевший на стене среди прочих трофеев. Санктиль, родовой меч Робертинов! Роберт ощутил странный прилив оскорбления и радости. Оскорбления от того, что прославленный Санктиль Роберта Сильного был оставлен Эдом, как ненужная игрушка, из-за безумной мечты о собственной династии и собственной империи, а радость – из-за того, что отцовский меч перешел к нему. Он не только наследник престола, он – глава рода Робертинов. Еще одна благая примета. Роберт велел новому оруженосцу, сменившему Ксавье, подать ему Санктиль, и приняв меч, вытащил его из ножен и высоко поднял над головой.

– Радуйтесь, благородные сеньеры! – воскликнул он. – Меч Робертинов снова в надежных руках!

– Аой! – отвечали благородные сеньеры.

Вновь убрав Санктиль в ножны, Роберт приказал оруженосцу снять с перевязи свой прежний меч и сменить его на родовой. А затем они продолжали свой путь по покорному дворцу. Но когда они достигли личных королевских покоев, Роберт вновь промедлил.

– Оставьте меня, – сказал он, оборотившись к свите. – Я хочу немного побыть один. – И перекрестился.

Шумно перешептываясь, сопровождающие вышли. Роберт неподвижно стоял среди приемной, где еще недавно коротал дни и ночи верный Авель. Дышать было трудно – здесь особенно густо накурили лекарственными благовониями, и запах этот смешивался с носившейся в воздухе пылью, что всегда скапливается в давно не убираемых помещениях, и теперь поднятой нежданными пришельцами. Роберт не сводил взгляда с двери, за которой мучался и умирал Эд. И не знал, войдет ли он. Он хотел войти, чтобы убедиться, что королевской ложе пусто, что победа его окончательна и сомнению не подлежит. Но ему было страшно. Вдруг зараза еще не окончательно выветрилась? Потому он и отослал свиту, дабы люди не могли увидеть, что он боится.

Все еще в нерешительности Роберт прошелся по комнате и с удивлением увидел на дубовой полке рядом с окном две толстые книги. Это потрясло его чуть ли не больше, чем Санктиль в оружейном зале. Книги? У Эда? Неужто он выучился грамоте? Или ему по ним кто-то читал? Во всяком случае, их давно никто не трогал – они покрыты пылью, как и все здесь. ИЗ любопытства он подошел ближе и рассмотрел. На титульном листе одной значилось «Хроника Каролингов», на другой – «Хроника Каролингов и Эвдингов». Рот его наполнился слюной. «Эвдинги»! Он приоткрыл книгу, листнул. Она была исписана лишь на треть и двумя разными почерками, и оба были Роберту знакомы. Он прочитал всего несколько строк и в ярости швырнул книгу на пол. Другая последовала за ней.

И в это мгновение он почувствовал, что не один в комнате. Резко развернувшись, обнаружил на пороге тощего человека в коричневой одежде клирика. Он был рыжим с проседью, бледное лицо болезненно дергалось. Почему, черт возьми, стража пропустила его?

– Кто ты такой?

– Феликс… к-королевский нотарий, – заикаясь, ответил тот.

Теперь Роберту показалось, что он узнает его – рыжий, молодой, наглый посланец Эда. Здорово же он перетрусил, что дошел до такого!

– Феликс, говоришь? – переспросил он. Еще одна удачная примета – имя нотария означало «счастливец».

– Ф-феликс… ваша светлость.

Брови Роберта сошлись у переносицы.

– Как ты меня назвал?

– Ваша светлость… граф Парижский…

– Привыкай называть меня королем, ничтожество!

– Я п-принес завещание п-покойного короля… – Только теперь Роберт разглядел пергамент у него в руке.

– Завещание?

– Да… прикажете прочесть?

– Я сам прочту!

Трясущейся рукой Феликс протянул свиток Роберту. Тот жадно выхватил его, развернул и вперился в чернеющие строки.

«Я, Эд, король Нейстрии, чувствуя приближение скорой смерти и не имея сыновей, дабы унаследовали мне, передаю трон свой и свою корону высокородному Карлу из дома Каролингов, и объявляю его своим единственным законным наследником. Своей королевской волей повелеваю всем моим вассалам принести присягу на верность Карлу Каролингу, чтобы прекратились тяжкие распри между франками и многолетняя война, терзающая Нейстрию.

С тем препоручаю королевство свое Карлу, а душу – Господу Богу.

Дано в Лаоне, в канун святого Мартина,

в год от Рождества Христова 898, в год

же от сотворения мира 6097.»

В ярости Роберт скомкал пергамент в руке, готовый бросить его и растоптать. Должно быть, Феликс угадал эти его намерения, потому что сипло проговорил:

– Это – одна из к-копий… Остальные разосланы герцогу Бургундскому… и герцогу Лотарингскому… императору Арнульфу… и в Рим, к святому престолу…

Диким усилием воли Роберт заставлял себя сдерживаться, но чувствовал себя, как будто сердце его сдавила рука в латной рукавице. Покойник нанес удар. И какой! Не только передать корону полудурку Карлу – разве может быть худшее оскорбление? – но и сделать своими душеприказчиками не друзей, но врагов, которые на законных основаниях набросятся теперь на Роберта. Ни за что на свете Роберт не стал бы ждать от Эда столь изощренного коварства – ведь тот всегда чуждался интриг и шел напролом…. А может, это был просто бред умирающего – пожалуй, так и стоит объявить, хотя вряд ли это поправит дело… Как-то отстраненно он подумал – а что, если действительно перед смертью Эд раскаялся в воинственности и властолюбии и возжелал мира… а рыба ходит посуху, солнце встает на западе и мужчины рожают детей… Нет, нет, это месть… месть, за которую уже невозможно поквитаться… ибо Эд уже мертв.

Он поднял глаза на Феликса.

– А вассалы Эда?

Рот нотария задергался под этим взглядом, но он ответил:

– Они присягнули Карлу и перешли под его руку.

Что же это значит? Из властителя и победителя он может вмиг превратиться в осажденного? Неужели удача на самом деле обманула его? Неправда! Он еще справится со всеми.

Легко шагнув вперед, он схватил Феликса за ворот рясы и тряхнул изо всех сил.

– Кто может знать об этом больше? Ну! Говори!

Рот Феликса задергался еще сильнее, так что слова едва можно было разобрать.

– Королевский исповедник… приор Горнульф от святого Медарда… известный под прозвищем Авель…

Авель? Эта скотина… вечно он со школьных лет путался под ногами и мешал… пока не прибился к Эду. Но этот жалкий Феликс прав… королевский исповедник может знать многое… многое, в том числе и то, что никому, кроме исповедника, недоступно. Роберт выпустил Феликса. Он еще успеет поквитаться с этой ничтожной тварью… а пока есть другие дела. Взгляд его снова упал на книги, брошенные на пол. Хроника Эвдингов? Нет и не будет никаких Эвдингов! Есть только Робертины, ныне, присно и во веки веков! Он крикнул, подзывая стражников, оставшихся на лестнице. И веско произнес:

– Все, что принадлежало покойному королю, вынести во двор и сжечь дотла. И это тоже. – Он пнул книги носком сапога. – Дабы избежать распространения заразы.

Добраться до обители святого Медарда было делом нетрудным. Значит, Авель. Выходит, преодолел природную тупость и приобщился священнического сана. Ах да, Роберт же мельком видел его при дворе… тогда. И книги, наверное, были его. Он, правда, не сумел продолжить эти хроники, но, возможно, в состоянии был их прочесть. Возможно также, что книги он бросил, как наименее важные свидетельства тайн, разведанных им, а что позначительнее – прихватил с собой. Ничего, мерзавец всегда был тяжел на подъем.

Привратник у входа бормотал что-то насчет того, что отца Горнульфа нет в монастыре, и никто не видел его уже несколько дней. Роберт, конечно, ему не поверил. Вечно одно и то же. Никогда не могут придумать ничего нового. Ладно, его охрана перетряхнет весь монастырь и отыщет этого урода.

Они сразу же двинулись по направлению к приорским покоям. Привратник крикнул им вслед, что отец Горнульф никогда не занимал этого здания и что там лечебница. Это сообщение тоже не вызвало доверия, но парочка монахов, осторожно жавшихся у портала храма, подтвердила его. Роберт все же велел охранникам обыскать лечебницу и богадельню, отправив с ними одного из монахов, другому же приказал служить проводником в келье Авеля. И, оказавшись там, понял, что привратник, очевидно, не солгал. Дверь кельи был нараспашку, и сама келья, хоть и покинутая, вероятно, совсем недавно, успела приобрести нежилой вид. Роберт велел монаху убираться и вошел. Первое, что он увидел – выемку в кирпичной кладке стены. Тайник! Открытый и пустой. Нет, не подвели предчувствия. Авель у себя что-то прятал. Но что? Уж верно, не еду с выпивкой – став приором, он был в состоянии обжираться в свое удовольствие. Безумие какое-то… доверять тайны двора тупице Авелю… а тот оказался достаточно умен, чтобы уволочь их с собой. А может быть, если он удирал в спешке, то не успел захватить всего? Роберт еще раз пошарил в тайнике, который от этого не заполнился. На табурете у постели лежали две книги – тоже две, что за странное совпадение! Роберт схватил их – это оказались Часослов и Бревиарий. Роберт лихорадочно перелистал их, встряхнул, постучал по переплетам, но ни единого постороннего листка не выпало из благочестивых книг. Где еще мог прятать тайные документы проклятый монах? За распятием, конечно же, за распятием… эти ханжи любят доверять свои делишки Богу! Он сорвал распятие со стены, но ничего за ним, кроме паутины, не обнаружил. Где еще он не смотрел? Он переворошил соломенное ложе приора, потревожив гнездо клопов, искромсал ножом грубое покрывало, но по-прежнему не находил ничего. Однако остановиться он уже не мог, равно как и допустить мысли, что Авель способен был не оставить у себя ничего скрытого. Он слишком лелеял надежду вызнать здесь новые опасные секреты, чтобы просто так от нее отказаться. Роберт метался по келье, тычась туда и сюда, переворачивал табурет, заглядывал под кровать. В его красивом лице не осталось сейчас ничего привлекательного. Он был похож на старого скрягу, рыщущего в поисках медного гроша. В своем возбуждении он даже не заметил стука костылей в коридоре, и лишь случайно, обернувшись, встретился взглядом с человеком, который уже некоторое время наблюдал за ним. Это был опиравшийся на пару костылей мужчина одних примерно с ним лет, светловолосый, светлобородый, кареглазый. Он не сводил взгляда с Роберта и совершенно откровенно над ним насмехался.

По этой усмешке Роберт его и узнал.

– Что, брат школяр? – произнес Фарисей. – Ищешь, где брат твой Авель?

Мокрые от пота руки Роберта сжались в кулаки. Но он не мог ударить Фарисея – эта издевательская усмешка были сильнее его, заставляла почувствовать себя жалким и приниженным. И слова эти, и усмешка откровенно свидетельствовали о том, что калека знает его таким, каким не знает никто. Глубоко вздохнув, Роберт вышел из кельи, тщательно обойдя стороной Фарисея, и наткнулся на одного из своих телохранителей, прибежавших доложить, что нигде в монастыре означенный приор Горнульф не был найден. Роберт кивнул в сторону кельи и произнес наиболее благостным тоном:

– Прекратить страдания калеки.

Это был именно тот ответ, которого Фарисей ожидал от графа Парижского.

Снег, хоть и позадержавшийся в этом году, все же выпал. Пока что не очень щедро, но белая крупа уже припорошила землю и сыпалась с хмурых небес, при порывах ветра залепляя глаза. Правда, в лесу ветер не слишком ощущался. Было тихо, и ноги, ступавшие по тонкому белому покрову, оставляли на нем четкие следы. Монах и мальчик довольно сноровисто двигались по лесу, согреваясь ходьбой.

Авель думал, как необычайно повезло им с Винифридом. На протяжении всего их пути от Лаона единственными их врагами были холод и голод – ощущавшийся, правда, теперь весьма сильно, ибо их заплечные мешки почти опустели. Но ведь они, в силу обстоятельств вынужденные держаться в стороне от торных дорог, могли столкнуться с гораздо худшими противниками. Разумеется, помимо ножа, которым снабдил его Фарисей, Авель вооружился также здоровой суковатой дубиной, выломав ее себе сразу же, как только они вошли в лес. И все же против волчьих стай и шаек озверевших мародеров это было вовсе не надежное оружие. Но – видно, Господь хранил в пути смиренных своих слуг, никаких хищников ни в человеческом образе, ни в зверовидном им не встретилось, хотя волчий вой слышали они не раз. Правда, путешествие их еще не кончилось, и всякое могло случиться, и замерзнуть они еще могли, и сбиться с пути… Авелю в прежние года дважды приходилось бывать в Веррине вместе с королевской свитой. Но тогда он ехал по дороге, верхом на крепком муле, под защитой надежной охраны. Так что нынешнее путешествие напоминало не те поездки, а давнюю пору, когда Авеля сорвало с места и понесло по городам и весям в компании Нануса и Крокодавла. Тогда-то он и узнал кое-что о тайных тропах через леса. И теперь эти воспоминания пробуждались, вытесняя страхи и тревоги последних месяцев, и Авель размашисто шагал, забросив на плечо свою дубину, и, несмотря на то, что мороз кусал нос и щеки, а желудок прилипал к позвоночнику, на душе у него было легко. Не видя опасности прямо перед собой и не ощущая ее, он не мог бояться.

Из этого состояния Авеля вывел голос Винифрида:

– Отец Горнульф, могу я спросить…

Авель кивнул. Он ожидал, что мальчик спросит о еде, или о том, далеко ли еще до Веррина, или что-то подобное, однако вопрос, заданный Винифридом, оказался совсем другого рода:

– Королева, моя крестная мать, и король – они в раю?

Авель остановился в недоумении. Причем в недоумение его повергло вовсе не то обстоятельство, что юный отрок задает подобный вопрос. Возрастая в монастыре и с малолетства привыкши подчинять жизнь его уставам, а также ежедневно слыша слова Святого Писания, Винифрид более склонен был помышлять о чудесах Господних и спасении души, чем об играх и драках, как прочие его сверстники. В будущем это предвещало в нем прилежного монаха, и Авель был чрезвычайно этому рад. Монашеская жизнь представлялась ему наилучшим жребием, дарованным человеку, хотя сам он в юности бегал от этого жребия, как черт от ладана. Нет, он вовсе не удивился, услышав от мальчика этот вопрос. Он просто не знал, что ему ответить. Королева, их с Винифридом благодетельница, разумеется, достойна была райского блаженства. Но, строго говоря, она скончалась без исповеди и покаяния, без отпущения грехов, не приняв святых даров – пусть и не по собственной воле, но именно так. А Эд… он-то умер как истинный христианин… однако то, что узнал Авель о делах покойного короля и его нраве, заставляло его смутно усомниться в том, что перед Эдом распахнутся небесные врата.