Текст книги "Испекли мы каравай (сборник)"

– Ты забыл тут свою записную книжку, – говорила Любаша. – Мне ее забрать? Но как тебе передам? Таня предлагает: здесь строители трудятся. Через три дня они в Москву возвращаются. Может, через них?

– Я хотел бы сам приехать. Книжка мне срочно нужна. Спроси Татьяну… э-э-э… Татьяну Петровну, не затруднит ли ее мой визит.

Книжка была ему не нужна, он даже не заметил, что потерял ее. Нужно было убраться из дома. Куда-нибудь. Немедленно. К черту на рога. На день, на час. Только не видеть жены.

– Спасибо! – Борис положил трубку. – Тоська! Немедленно собирайся! Мы уезжаем.

– К тете Любе? – подхватилась дочь.

– К тете, – кивнул Борис.

Галина затаилась, не вышла в прихожую. Правильно, пусть зализывает раны. Не думать о ней.

Он счищал снег с лобового стекла, а Тоська крутилась рядом.

– Папа! Я догадалась. Я все поняла. Этот голый волосатик мамин любовник? Да?

– В машину! – приказал Борис.

– Я ей этого никогда не прощу! Как она могла!

– В машину! – рявкнул Борис. – На заднее сиденье! И ни звука!

Слабость, ломота в теле, вызванные простудой, исчезли. Теперь его сотрясало клокочущее бешенство. Но необходимость следить за дорогой давила злость лучше всяких бесед и рукоприкладства.

Борис услышал, что Тося тихо плачет сзади. Пригрозил: если не прекратит всхлипывать, высадит ее у метро, пусть добирается домой сама. Тоська затихла.

* * *

За три дня до демобилизации Бориса, Олега и Сергея пригласил к себе замполит. Дед, как его звали в полку, выделял их троицу.

Он разлил крепкий «чай» – самогон на травах. Стукнулись гранеными стаканами, выпили.

– Что мы имеем в виде вас? – задал вопрос Дед. – Мы имеем трех молодых кандидатов в партию, занесенных в Книгу почета части. Далее. Далее перед вами широкое будущее. Что мы имеем на гражданке? На гражданке мы имеем девушек и женщин. Толстых, худых, черненьких, беленьких, кудрявых и лысых под париками. И все они для вас – писаные красавицы. Что губит перспективного дембеля? Что губит его широкое будущее? Улавливаете? Не улавливаете!

От выпитого и при мыслях о девушках лица дембелей подернулись мечтательными гримасами.

– Вот и я о том, – вздохнул Дед. – Хлопчики! Кто ваш лучший друг на гражданке? Не знаете! И я о том. Запомните: ваш лучший друг – презерватив!

Говоря по-народному, то есть по-французски, – гондон!

За четверть века в армии Дед дослужился до майора. Он был ходячим персонажем из анекдотов о косноязычных военных. Копать канаву от столба до обеда, будь готов, как штык из носа, пора кормить наших солдат нормальными человеческими яйцами…

На политзанятиях, которые Дед вел по тетрадке, куда аккуратно переносил абзацы из произведений классиков марксизма-ленинизма и материалов съездов-пленумов КПСС, он добивался дружного солдатского храпа. Разбудить аудиторию мог только своими историческими оговорками, которые случались с большого бодуна. Однажды он поймал их восторженную тишину после фразы, произнесенной с характерной интонацией. Так обычно говорят: «Ох, ты меня измучил!» Дед простонал:

– Империализм заколебал… заколебал… Во!

Он оторопел. Внимательно вчитался в свои каракули и облегченно поправился:

– Империализм закабалил! А вы что подумали? Закабалил борющиеся народы…

Дед робел перед генералами. Его скручивал радикулит, как только подходило время обязательных ежегодных командировок в дивизию. Он квасил с женой на зиму по три бочки капусты и варил самогон. Он был, как сказал классик, «отец солдатам». Не всем, а только любимчикам. Безошибочно выбирал из массы тройку-пятерку надежных перспективных ребят, заставлял их стать кандидами в члены КПСС и учил жизни.

Впоследствии, вспоминая его науку, они приходили к выводу, что Дед был во многом прав. Но тогда относились к нему хоть и с признательностью, но не без насмешки.

– Женщина – существо природное, – говорил Дед. – Мужик тоже существо природное, но в другом смысле. Для мужика главное – возвратно-поступательное движение. А что в результате этого движения вытекает, может через семь лет в школу пойти. Наука доказала, что у женщин много в голове и в других частях ее замечательного тела особого вещества. Гормонами называется. Поэтому они, бабы, в шахматы хуже играют, механизмами не интересуются и открытий в областях не совершают. Вся ихняя сила в виде гормонов стремится замуж и родить. Это пока девушки. А как заматереют в смысле материнства, так начинают беситься от гормонов. Потому что рожать им до бесконечности не позволяет наше экономическое и международное положение. И тут ты никогда не будешь прав, никогда не сможешь удовлетворить их постоянно растущие потребности.

На памяти Деда много замечательных ребят оказывались под венцом, отойдя от ворот части на дистанцию до ближайшей деревни. И прощай учеба, институты, профессия и широкое будущее. Здравствуй, водка, нужда и семейный мордобой.

– Мною отрицательно не приветствуется брак и ячейка нашего общества, – мудрено сказал Дед и уточнил: – Жениться надо в обязательном уставном порядке. Мужик без жены как хрен в проруби. Но вы должны выбрать настоящую подругу жизни со всеми необходимыми соблазнительными выпуклостями наружу. И тут требуются пристрелочные выстрелы. Бывает, не стану врать, салага первый раз автомат в руки возьмет, зажмурится, на курок нажмет, на задницу от отдачи валится, а попал! Но редко. Больше в небо пуляют. Поэтому я вам, ребятки, на прощание подарки приготовил. – Дед достал и вручил им по газетному свертку. – Смотрите, – позволил он и разлил остатки из чайника.

Они развернули газету и покатились со смеху. Презервативы, штук по сто каждому.

– На первое время хватит, – кивнул Дед. – Опять-таки дефицит. В стране членов, понимаешь, больше, чем резинок. Но нам в аптеку завезли. Я все скупил. А какой-то гад моей Марии Гавриловне донес. Ох, у меня вчера дома было! Танец умирающих лебедей на музыку Хренникова. Ладно, не впервой амбразуру глазом затыкать. Выпьем за вас и весь слабый пол!

* * *

Сергей и Олег стали военными. Олег поступил в школу КГБ, Сергей – в высшее пехотное училище. Борис – на юридический факультет МГУ. Женились они, как и опасался Дед, рано. К концу учебы все уже обзавелись детьми. Стреляли отчасти в небо, но, похоже, не промазали. Если судить по тому, что никто из них не развелся и не собирался.

С Галиной Борис познакомился на вечеринке в общежитии консерватории, куда его привел университетский приятель. Миловидная, но по провинциальному скованная, Галина любви с первого взгляда у него не вызвала. Со второго тоже. Их выносило друг к другу, как выносит в прибое случайные щепки. Рядом оказались за столом, танцевали. Договорились компанией пойти на концерт студентов консерватории. После концерта он проводил ее домой. Галина попросила показать университет, она и на Ленинских горах не была. Встретились второй, третий, пятый раз. Целовались в подъезде дома, в котором она снимала комнату. На диване в этой комнате мучительно долго сражались с ее девственной преградой. Срослись, спаялись, слюбились, сказали нежные слова.

* * *

Шел дождь. Галина стояла в университетском дворе. Ждала его. Без зонтика.

– Бо-бо-ря, – выбивали дробь ее зубы, – я бебе-беременна!

Маленькая. Беззащитная. Мокрая. Несчастная. Плачущая.

Он едва не рассмеялся от умиления. Накрыл ее своей курткой.

– Почему ты рыдаешь, глупыш? У тебя паспорт с собой? Заедем за моим и отправимся в ЗАГС подавать заявление.

Мама была шокирована. Из тех девушек, что учились на курсе с сыном, – она их видела – достойные партии, – он никого не выбрал. На вопрос, кто ваша будущая невестка, мама отвечала:

– Некто Галя из Воронежа.

Галина не простила свекрови этой правдивой характеристики.

Когда родилась Тоська, жена ушла в академический отпуск. Однажды она отбивала ножом лед в морозильнике и с размаху глубоко резанула по пальцам. Сухожилия сшили, но кисть потеряла гибкость. О карьере пианистки пришлось забыть. В консерваторию Галина не вернулась. Рухнули ее честолюбивые, возможно оправданные, надежды.

Галина работала звукооператором. Сначала на радио. Потом с модными певцами из популярных групп. Она обладала уникальным слухом и могла по нотам склеивать песни. Безголосые и тугие на ухо певички благодаря ей выпускали приличные диски.

Борис никогда не сожалел, что скоропалительно женился. В семейной жизни он обнаружил множество преимуществ. Номер один: регулярный секс в законных условиях. Номер два: тепло, порядок, вкусная еда. Номер три: рядом с тобой родной человек. Номер самый главный: Тоська. Тоська карапуз. Тоська сделала первые шаги. Тоська заговорила. Научилась читать. Получила первую двойку. Свалилась с велосипеда. Залила его диссертацию клюквенным киселем. Тоська плачет, смеется, стоит в углу, кашляет по ночам, наряжается перед зеркалом, боится зубного врача. Тоська – это самое лучшее, чего он мог ждать от жизни. Плюс интересная работа. Спокойная, академическая.

Его пригласили в аспирантуру. Защитился. Стал специалистом по римскому праву. По законам страны, как иронизировал Олег, которой не существует уже две тысячи лет. Но которая дала законность всему цивилизованному миру, возражал Борис.

Галина прилично зарабатывала на компакт-дисках популярных и малоизвестных певцов. Но и Борис приносил в дом не только скромную зарплату доцента кафедры. Как и большинство университетских преподавателей, Борис репетиторствовал. Десять-двадцать долларов в час с головы. Одновременно три-четыре старшеклассника-абитуриента.

Итого двести долларов за неделю. Никаких гарантий! Я вам даю только знания по предмету «теория государства и права», который необходимо сдать при поступлении на юридический факультет. Для него – проще таблицы умножения, для ребяток – путевка в жизнь.

Конечно, он лукавил, когда говорил, что во время экзаменов лоббировать не будет. Задолго до вступительных начинали мелькать списки. Официальные – из ректората, деканата. Свои – между филологами, историками, юристами, членами экзаменационной комиссии. Руководствовались принципом: ты – мне, я – тебе. Ты не валишь моих, я закрываю глаза на мелкие огрехи твоих. Абитуриент в виде тупого бревна мог проскочить за большие деньги и мимо Бори и его коллег по «бизнесу». Они страховали толковых ребят, которым место было на студенческой скамье, а не в армейской казарме или за прилавком блошиного рынка. У толковых и безденежных, не занимавшихся с эмгэушными репетиторами, шансы поступить на гуманитарные факультеты были минимальны.

Борис не помнил того раннего периода своей жизни, когда он не знал букв и не читал книг. Он читал всегда. Исчезни книги – и он бы оглох, ослеп и онемел, потерял интеллектуальную связь с миром и довольствовался только биологической. В чтении Борис был всеяден. Нельзя прочитать все, но почти все – можно. Несколько приятелей Бориса из числа университетских преподавателей, таких же книголюбов, в багаже имели примерно одинаковый набор авторов и названий. Иногда они собирались – говорили о литературе, сравнивали, находили аналогии, восхищались сюжетными лабиринтами и простотой стиля, тонким психологизмом и лаконичностью выразительных средств, примитивностью истин, вдруг обретших библейское звучание. Эти беседы доставляли ему удовольствие почти физиологическое – вроде того, что испытывает гурман в обществе знатоков кулинарии.

Галина считала его любовь к чтению сродни наркотической зависимости. И была отчасти права. Сама она засыпала на третьей странице захватывающего детектива. Заумную прозу какого-нибудь африканского или латиноамериканского автора считала болезненным выпендрежем. А Нобелевские премии таким присуждают по недомыслию и снобизму.

Борина любовь к чтению вначале ее удивляла, потом стала раздражать, бесить, приводить в отчаяние. От отчаяния она пришла к презрению: разве будет настоящий мужик валяться с книжкой, когда он может кран починить или, наконец, повесить полочку в ванной так, чтобы она не падала каждый день. Презрение к нему она тесно спаяла с чувством собственного превосходства, которое отнюдь не старалась скрывать. А Борис принимал его за защитную реакцию отстающего ученика перед отличником.

Он не был примерным мужем. Не гонялся за юбками, не ставил спортивных рекордов по числу разбитых сердец. Но у него случались короткие романы. И даже был один длинный, двухлетний, с аспиранткой Наденькой из Томска.

Семейная жизнь и шашни на стороне – это были две параллельные прямые, которые никогда не пересекались. Борису в голову не могло прийти, в страшном сне привидеться, что семью можно бросить, уйти к другой женщине. Галина – это Галина, его жена – вне сравнений, вне перемен. Его крепость, дом, логово. Вина, которую Борис переживал за свои интрижки, за неспособность заглушить зов плоти, только добавляла цемента в их семейную конструкцию.

Иногда ему приходило в голову – нет ли кого-нибудь у Галины, не изменяла ли она ему. И что он будет делать? Он тогда… тогда… да ничего тогда он не будет делать. Почему нужно ей отказывать в том, в чем сам грешен. Пушкинскую фразу «свет не карает заблуждений, но тайны требует от них» Борис не считал ханжеской. Напротив, моральным кодексом современного городского человека.

Если бы Галина поставила его к стенке, навела пистолет и потребовала признаться в изменах, он бы не покаялся. Она могла бы отстреливать ему части тела – он бы молчал. Потому что не мог обидеть ее ни правдой, ни подозрениями. Изменять мог, признаться – нет. Нормальная и, с его точки зрения, единственно достойная мужская позиция.

Унижение – вот чего он никогда бы не позволил по отношению к своей жене. А она позволила. В самой пошлой и вульгарной форме. Он не думал: простить – не простить, буду что-то делать – не буду. Он переживал колоссальное унижение – до тошноты, до бешенства, до человекоубийства.

* * *

Татьяна трудно сходилась с людьми, но после часа общения с сестрой Бориса Любашей ей казалось, что они знакомы с детского сада. Любаша относилась к тому редкому типу людей, которые много улыбаются. Не дежурно или нервно раздвигают губы, а радуются глазами. Улыбка их красит необыкновенно и вызывает ответное теплое чувство. Актрисы с такими улыбками – на вес золота в кинематографе.

Казалось, Любаша не замечает человеческих недостатков. Не оправдывает их, а именно не замечает. Все, о ком она успела поведать Тане – родители, семья брата, ее первый муж, второй – Василий, редакторы из издательства, где Любаша работала переводчиком, – все были замечательными и прекрасными людьми. Неожиданно для себя, в ответ на искреннее детское любопытство Любаши, Татьяна рассказала о своем разводе, о домиках, которые она рисует, о шалопаях детях.

– Ой, отпад! – восхитилась Любаша. – Ты так молодо выглядишь, а дети уже большие. И умные, и самостоятельные! Подумаешь, жениться не торопятся. Так ведь не ловля блох!

* * *

Василий и Любаша пришли на лыжах из Перематкина за продуктовой посылкой, которую оставил Борис. Татьяна пригласила их обедать. После звонка Борису решили задержаться, подождать его. Василий – монументального роста бородач – был хмур, немногословен и все время провел у телевизора.

Когда к Тане наведывались близкие подруги Ольга и Лена, ей добавлялось работы. Девочки падали в кресла, отдыхали, а Таня носилась вокруг них – покормить, кофе подать, пуфик под ноги, подушечка под спинку, постели застелить-расстелить, окурки выкинуть. Любаша после обеда просто и естественно, словно в родном доме, отправилась мыть посуду, заодно протерла пол. Она помогла Тане убрать за коровой и теленком, сбросить снег с крыши зимнего сада, и они вместе стали готовить ужин. Чистили овощи, варили суп, размораживали мясо, колдовали над салатами – болтали без пауз, которые случаются в беседе только что познакомившихся людей.

* * *

Борис въехал в Смятиново и разбудил дочь:

– Тоська, подъем! Мы у цели.

– А где мы? – сонно потягивалась дочь и пыталась рассмотреть окрестности в окно автомобиля.

– Помнишь, я тебе рассказывал, что заблудился, потом был пожар и корова телилась? Неделю назад.

Всего неделя прошла, мысленно удивился Борис. Но то была неделя из прошлого столетия.

– А я корову увижу с теленочком? – спросила дочь.

– Всенепременно. Черт! – выругался Борис.

– Что?

– Мы едем в гости и не сообразили купить что-нибудь – конфеты, торт, шампанское.

– Не переживай, я что-нибудь придумаю.

Борис переживал по другому поводу. Но когда он увидел Татьяну, вышедшую их встречать, то будто услышал за спиной железный скрип закрывающейся двери. Все плохое далеко, за снегами.

Здесь – сказочная женщина в сказочном доме. Он может не думать о происшедшем. Забыть о нем. Безобразная семейная сцена почему-то не вызвала у него отвращения ко всему женскому полу. Более того: он подумал, что Татьяна похожа на призовой брикет мороженого после мучений в кабинете зубного врача. Борис искренне улыбнулся в ответ на улыбку Татьяны.

Тоська повисла на шее у тети Любы. Борис и Татьяна поздоровались за руку.

– Добрый день, Татьяна!

– Здравствуйте, Борис!

Они снова перешли на «вы».

– Тоська, – позвал он. – Оставь в покое тетушку. Татьяна Петровна, позвольте вам представить мою дочь Антонину. В просторечье – Тоську.

– Я думала, ты совсем другая, – вырвалось у Тани.

– Почему? – удивилась Тоська.

«Потому что тебе нет тридцати лет», – мысленно ответила Таня, а вслух сказала:

– Не ожидала увидеть такую симпатичную девочку.

Тоська счастливо рассмеялась. Ее расположение было куплено на корню.

– Ой, а что мы вам расскажем! – тараторила девочка. – Мы вам купили конфеты, две коробки, торт большущий и шампанское. Но мы были так голодны! – Она театрально прижала руки к груди. – Что все съели и выпили.

Борис тихо застонал. Неловкость с отсутствием гостинцев можно было не заметить, теперь надо выкручиваться.

– Ты пила вино? – поразилась Любаша.

– За рулем? – Таня вопросительно посмотрела на Бориса.

– Нет, с шампанским тоже получилось приключение. – Тоську несло на волне вранья. – Мы открывали бутылку, а пробка вылетела в окно и попала в… попала…

– Тоська, хватит. Где ты врать научилась? Мы забыли купить вам подарки, – извинился Борис.

– Какие мелочи, – отмахнулась Таня.

По настойчивой просьбе девочки сразу отправились в гараж смотреть на корову и теленка.

– Какой он хорошенький! – восхищалась Тоська.

Таня была с ней полностью согласна. Все маленькие зверята симпатичны. Но теленок – что-то особенное. Возможно, потому, что он велик размерами, у него большие глаза, ресницы, крупный мокрый нос, потешный наклон головы и смешно раздвинутые ножки.

– Как его зовут? – спросила Тося.

– Дело в том… – Татьяна растерянно посмотрела на Бориса.

Дело в том, что она не ожидала снова с ним увидеться.

– Похоже, мы с ним тезки? – догадался Борис и рассмеялся.

– Да, – выдохнула Таня. – Его зовут Бориска. Тося, аккуратно! Все! Он вытащил у тебя из кармана варежку.

Тоська тянула рукавичку, Бориска не отдавал. Голова теленка моталась вверх, вниз, влево, вправо – Тоська крутила руку пропеллером, но Бориска не сдавался.

– Вчера захватил у меня край юбки, – рассказывала Таня, – и мы тут с ним полчаса танцевали друг вокруг друга. Ну-ка, открывай рот! – Она заставила теленка разжать губы и вытащила мокрую варежку.

Шалости теленка привели Тоську в больший восторг, чем огромный дом тети Тани. Хотя дом ей тоже понравился: есть где побегать, и чтобы кого-то дозваться, нужно орать во весь голос, и тебя за крики не бранят.

* * *

Василий в трезвые периоды становился полным букой, слова лишнего из него не вытянуть. Борису пришлось за ужином одному развлекать дам. Он надеялся, что никто не заметил, с каким трудом он находил силы шутить. Клокочущее бешенство, вызванное изменой жены, отступило, но его место заняла давешняя гриппозная ломота. Вероятно, в этот раз он основательно простудился. Впереди еще обратная дорога. А здесь – чужой дом, его стараниями заполненный собственными родственниками.

Татьяна предложила всем остаться ночевать. На улице уже темно – Василию и Любаше легко заблудиться в лесу, да и Борису с Тосей проще будет утром отправиться в Москву. Таниному приглашению деликатно воспротивились, а потом с удовольствием его приняли. Тоська попросилась спать «в комнате с солнышком». Тогда Борис в соседней, Маришкиной? Но она не очень подходит мужчине – розово-белая, с рюшечками на шторах и оборочками на покрывале. Впрочем, всего на одну ночь. Любаше с мужем Татьяна постелила в большой гостевой спальне.

Мужчины отказались играть после ужина в лото, смотреть телевизор и грызть сухофрукты с орехами. Они пошли спать. Борис не заметил рюшечек-оборочек, подумал о том, что надо было попросить у Татьяны какое-нибудь лекарство. Но спускаться вниз не стал – боялся, что обратно сможет добраться только на четвереньках.

* * *

Утром Татьяна готовила завтрак, когда прибежала испуганная Тося.

– Там папа! С ним что-то плохое! Он как будто бессознательный! Не просыпается.

Таня поднялась с девочкой на второй этаж. Борис в самом деле выглядел плохо – красный, распухший, с отсутствующим взглядом. Тося трясла отца за плечо, но он не просыпался. Дышал часто, спекшиеся губы, рот был открыт. Татьяна не ударилась в панику только потому, что рядом паниковал ребенок. Она потрогала его лоб. Горячо.

– Тося, принеси градусник. Он… Нет, ты заблудишься, не найдешь. Я сама. Буди тетю Любу и дядю Васю.

Она никогда не видела, чтобы столбик ртути поднимался с такой скоростью. Казалось, он сейчас выстрелит из кончика термометра. Нет, остановился. Сорок и три! Караул!

– Ему нужен врач! – суетилась Любаша. – Здесь есть врач?

Откуда здесь врач? В Ступино они уже ездили. С Борисом. Который сейчас умирает. Стоп! Есть фельдшерица в Лизунове. Имя чудное. Агриппина Митрофановна.

– Василий, вы умеете водить машину? – спросила Таня.

Он отрицательно покачал головой. Значит, придется на «Жигулях» Бориса ехать ей.

* * *

Борис умер и сразу попал в ад. Минуя обещанное тестирование в чистилище. Нагрешил он, выходит, отчаянно. Его жарили снаружи и внутри. Кровь кипела красными пузырями, лопались сосуды, плавились мозги, серое и белое вещества смешивались, становились розовыми, красными, пурпурными, цвета огня, плазмы. Вместо тела была плазма. Вместо сознания тоже плазма. В огненную массу игральными картами сыпались картинки его жизни. Иногда их падение замедлялось, и он мог рассмотреть рисунок: вот он маленький с удочкой на речке, отец прикуривает беломорину, Тоська пляшет на детском утреннике, корешки книг, рукопись диссертации, поезд приезжает в Сочи, какая-то женщина без лица, но с мягкими пружинистыми волосами и ямочками на вершине ягодиц – мелькание, мелькание. Сколько он это сможет выдержать? Жизнь кончилась, а терпеть приходится. Надо было отбросить атеистические бредни и ходить в церковь. Господи, Отец святой! Ну хоть немного пригаси эту чертову горелку!

* * *

Татьяна посещала водительские курсы. У нее даже были права. Павлик купил. Но после трех поездок с инструктором по Москве она поняла – вождение не для нее. Мокрая спина, дрожащие руки, страшное ожидание – ее задавят или она задавит? Это не для нее.

И вот теперь она пытается стронуть с места машину Бориса. Три педали – тормоз, газ, сцепление. Какая из них что? Спокойно, теоретическую часть она сдала на «отлично». Вспоминай. Переключение скоростей. А можно их не переключать и ехать на одной? Двинулась. Отлично. Гудит противно, но ведь едет! Дальше поворот и спуск к реке. Ой, мамочка, чего же она так мчится! Все. Заглохла. Небольшой подъем на мост. Одна попытка, вторая, третья…

И все-таки она приехала в Лизуново! Даже развернулась на маленькой деревенской площади и не снесла постамент с фигурой воина-освободителя.

Бросила машину на площади. Побежала к дому фельдшерицы. Третий? Второй от магазина? Что бабка Стеша говорила?

За калиткой на нее бросились четыре собачонки. Истошно тявкают, окружили. И все хромые! На трех лапах, четвертую на весу держат.

Собак прогнал взлохмаченный старик в ватнике. Татьяна сказала, что ей нужна Агриппина Митрофановна. Она в подвале, кивнул мужик, картошку перебирает. Показал, куда пройти.

Квадратная дыра в полу. Внизу тусклая лампочка, фигура полной женщины, сидящей на табуретке спиной к отверстию.

Татьяна присела на корточки:

– Агриппина Митрофановна! Я из Смятинова приехала. За вами. Срочно! Человеку очень плохо!

Молчание. Полеты клубней картофеля. Влево – шмяк в ведро, вправо – в мешок.

– Агриппина Митрофановна? Вы меня слышите? Пожалуйста, поедемте со мной!

Татьяне послышалось какое-то бурчание. Что она говорит? Не слышно. Таня стала на колени и опустила голову в отверстие.

– Ставки они сократили, а что дачники тут сорок домов настроили, так я должна по ним мотаться. – Фельдшерица зло швыряла картошку. Вправо, влево. – Кому интересно, что они тут не прописанные, все ко мне бегут.

Она отказывается ехать? – испугалась Таня. – Ну и медики пошли!

– Я вас умоляю! – крикнула Таня. – На машине, быстро. Я вам заплачу. Мы перевезем его в Москву, но это не получится быстро. А ему очень плохо! Может быть, вы укол, я не знаю что… Пожалуйста!

Молчание. Полет картошки. Вправо, влево.

Агриппина Митрофановна встала, разогнула натруженную спину, повернулась к лестнице.

Татьяна облегченно вздохнула, поднялась с колен. В проеме двери стоял давешний мужичок и завороженно смотрел в то место, где только что возвышались Танины ягодицы. Мужичок юркнул за дверь.

Агриппина Митрофановна мыла под рукомойником руки, с них черноземом стекала вода. Таню она не замечала.

Вытирает полотенцем руки. Медленно. Все так медленно делает!

– Мы будем вам очень признательны, – сказала Таня.

– Сволочь! – обругала ее фельдшерица. – Башка безмозглая!

Таня обескураженно захлопала глазами. Нет, это она не Тане. Смотрит мимо ее уха, кричит в проем двери.

– Я тебе говорила – мокрую не сыпь! Она отсохнет, отсохнет, – передразнила Агриппина Митрофановна. – Хрен твой скорее отсохнет! Вредитель! Я на этой картошке все лето, как на галерах, корячилась! А ты? У! Удавить тебя мало, крапивное семя!

Она ушла переодеваться, вернулась с медицинской сумкой. По дороге к машине продолжала сокрушаться из-за картошки:

– Перегнать ее на крахмал? Да куда его столько? У меня с прошлого года два баллона трехлитровых осталось. Заставить его этот крахмал жрать, чтоб мозги у него стояли.

Машина ехала рывками, скачками, периодически глохла.

– У тебя права есть? – подозрительно спросила Агриппина Митрофановна Таню.

– Права есть, – не соврала Таня. – Практики маловато. Но вы не волнуйтесь.

Достаточно того, что она сама волнуется. Попасть в арку моста, въехать на пригорок, не свалиться в реку, не забуксовать на обочине.

В арку попала, хотя и поцарапала левое крыло о стойку. На пригорке до отказа выжала педаль скорости, и, надсадно ревя мотором, вихляя, они вылетели на горушку. Дальше проще. Поворот – и по прямой к дому.

Только вошли, к ним бросилась рыдающая Тося:

– Папа! Он весь покрылся!

Тане послышалось – «накрылся». Она обессиленно прислонилась к стенке. Борис умер! А дочь его так грубо выражается.

Агриппину Митрофановну слова девочки не взволновали. Она спокойно снимала пальто, оглядывалась по сторонам:

– Богато живете! Так чем он, говоришь, покрылся?

– Весь! Полностью! Страшными пузырями! – плакала девочка.

– Ну, веди, показывай, – сказала фельдшерица.

* * *

Татьяна не узнала Бориса. На кружевной Маришкиной постели лежал огромный красный омар. Она подошла ближе – лицо, грудь Бориса покрыты красной сыпью. Некоторые пятнышки вздулись и наполнились жидкостью.

– У него был контакт с больными ветрянкой? – спросила Агриппина Митрофановна, осматривая Борю.

– Не знаю, – сказала Любаша.

– Нет. – Тоська отрицательно покачала головой.

– Да, – вспомнила Татьяна. – С мальчиком в Ступине. У него ветряная оспа? Но это же детская болезнь!

– Случается, – пробормотала фельдшерица.

Она измеряла Боре температуру, давление. Послушала сердце, легкие. Несколько минут просто сидела и смотрела на Борю. Жалостливо погладила его по руке, убрала со лба прядь волос.

Таня поразилась тому, как переменилась эта женщина. Вместо злобной фурии, думающей только о своей картошке, – добрая ласковая немолодая докторша.

– Очень ему сейчас тяжко, – сказала Агриппина Митрофановна. – Дети ветрянку играючи переносят. А взрослые ой как страдают от детских инфекций. Некоторые даже умом трогаются. У нас агроном краснухой болел. Так его к кровати простынями привязывали. Все рвался в сугроб прыгнуть. А какой сугроб в июне?

Татьяна принесла аптечку. Ее собирала «на все случаи жизни» жена двоюродного брата, врач. Агриппина Митрофановна удовлетворенно кивала, отбирая нужные лекарства. Она подробно объяснила, как ухаживать за Борей, которого лучше сейчас не трогать, в Москву не перевозить. Обрабатывать сыпь зеленкой или крепкой марганцовкой. Снижать температуру, но только до тридцати восьми, не ниже. Компресс холодный на голову, обтирать тело спиртом разбавленным или водкой, много поить, кормить легкой пищей, следить, чтобы резкий свет не бил ему в глаза.

– Кто-нибудь из вас ухаживал за лежачими больными?

Таня, Любаша и Тоська отрицательно замотали головами.

– Не велика наука, – успокоила Агриппина Митрофановна.

Она обстоятельно рассказала, как совершать туалет, перестилать простыни, придерживать голову при питье и кормлении. Сыпь нельзя расчесывать, а то шрамики от оспинок останутся. Жалко будет – интересный мужчина, чего уродоваться. Детям на локти трубочки из корешков книг надевают, чтобы не чесались.

– Сейчас тут запишу все на листочке. Он потом в своей поликлинике пусть покажет. А вы пока думайте, какие я вопросы еще не осветила. Спрашивайте.

Она писала под собственную диктовку: кожные покровы… сыпь в виде папул и везикул… Сердечные тоны… хрипов в легких нет… диагноз… назначено жаропонижающее, антибиотики… число… подпись.

На отдельном листочке Агриппина Митрофановна записала свой телефон в Лизунове – звоните в любое время. Сама она дня через три навестит больного.

От чая отказалась. Увидав пакет, в который Татьяна поставила бутылку коньяку, положила несколько баночек деликатесных консервов, батон сырокопченой колбасы, всплеснула руками:

– Да что вы в самом деле! Я же ему даже больничный не могу выписать.

В пакете лежал и конверт с деньгами.

Татьяна вспомнила о строителях, которые работают у Знахаревых. Может, кто-то из них умеет водить машину? В состоянии стресса она еще справилась с управлением. Но сейчас была совершенно не уверена, что довезет Агриппину Митрофановну и благополучно вернется обратно. Попросила Любашу сбегать к Знахаревым.

Фельдшерица знала о несчастье, свалившемся на эту семью.