Текст книги "Интеллектуальная женщина – миф или реальность?"

Так утверждает своё право на неповторимое художественное и философское видение автор, умеющий «организовать себе Неожиданность» в каждом, казалось бы, прозаическом акте бытия: «Вот он, огромный мешок, набитый чистыми, но совершенно перепутанными носками и чулками всех мастей. Сегодня придётся обойтись без послеобеденной чашки кофе. Для начала операции освобождаю огромный продолговатый стол – метра три в длину и полтора в ширину – это моя палитра, а разноцветные носки и чулки – мои краски. Вначале раскладываю всё это богатство аккуратными рядами, ориентируясь на форму и величину… И что же я вижу? Все они разных оттенков, разного качества, и нет ни одного похожего, ни одного! Вдруг где-то мелькнёт красный или чёрный, как диссонанс, как безумное отступление от серой и коричневой безликой нормы. Просто поразительно, что из трёх десятков женских чулок примерно одного цвета – все разных оттенков – все разной формы, и соединить их попарно практически невозможно. А ведь их делали на машинах, причём сотнями, тысячами, а они здесь на этом столе вопят о своей индивидуальности, и каждый, как произведение искусства, совершенно не хочет иметь друг с другом ничего общего. Так что же удивляться, что люди, которых создаёт его величество Случай или Бог на конвейере Природы, так не похожи, так несоразмерны по способностям и характерам и совершенно, совершенно не хотят соединяться в пары!» («Записки из подвала»)

Повествование «Записок из подвала» разворачивается в координатах трёх измерений реальности: реальности созерцания или авторской рефлексии, порождающей сравнения и аналогии, с россыпью афористических откровений, блеском литературных фигур и философских умозаключений, и реальности Телесной конкретики. Взаимодействие Тела с миром Вещей странным образом «заводит», индуцирует работу мысли, так что обе реальности оплодотворяют друг друга и дают толчок свободному полёту ассоциаций – третьего измерения, реальности виртуального мышления – творческого Воображения, фантазии автора, который, «до внятных звуков лаком», помогает читателю открыть шлюзы прекрасных и волнующих эмоций силой пытливой мысли. Вспоминаются слова С. Высоцкого:

 
Время эти понятья не стёрло.
Нужно только поднять верхний пласт —
И дымящейся кровью из горла
Чувства вечные хлынут из нас.
 

Наталье силой писательского дара удаётся снять патину времени и затёртость с понятий Радости жизни или осмысленного оптимизма. Не легко современного читателя увлечь эротизмом мысли, которая как бы взрывает «разумную» послушность обывательского поддакивания и при этом увлекает в новый и неожиданный мир.

Талантливый писатель и вдумчивый исследователь жизни, Н. Стремитина и в трудные времена не поддалась соблазну конформизма, но осталась верна своей индивидуальности. Так, в интервью с Викторией Токаревой она замечает: «Индивидуальность словно тонула в хоре. Хор был предпочтительнее, чем солист», – имеется в виду период застоя в России. Но времена изменились, веку Водолея потребен Солист. Новой России нужны яркие индивидуальности, способные не только извлекать финансовый капитал, но и выдерживать испытания на нравственную прочность – случай Натальи Стремитиной: «В сущности, у любого человека есть выбор: нет материального – тянет на духовное, а нет духовного, только и знаешь, что подсчитывать ежедневную выручку. Но если у материального есть естественный и физический пределы, то у духовного – предела нет! И в этом вся загвоздка: сколько бы ни прочитал книг – всегда кажется мало, сколько бы ни думал о загадке бытия, а решить эту задачку всё равно не под силу. А вот съесть или выпить впрок ну никак нельзя – даже обидно! Неудобно спать на километровой кровати и не нужен стометровый обеденный стол – пространство жизни, даже самой роскошной, всё-таки ограничено рамками тела – в кровати невероятной длины и ширины не найдёшь любимого мужа, а за километровым столом будешь чувствовать себя одиноко и не разглядишь лицо долгожданного друга».

Абсурд манипулируемого потребительства, примат Вещизма над Духовностью, в каком бы географическом пространстве он ни пустил свои корни, везде собирает одинаково страшную жатву: выхолащивание человеческого из человека, жестокость, бессердечие, опустошение и нивелировку личности, а с ними – и целого общества – суть тенденций, о которых «не может молчать» писатель в решающий момент истории своей страны. «Разве не просидели мы всю свою жизнь в подполье и разве не готовили себя подспудно к этому удивительному моменту?» – риторически вопрошает автор повести «Философ».

Постепенно «подвал», с такой писательской добротностью и достоверностью описываемый Н. Стремитиной в повести «Записки из подвала», поднимается до символа Подполья по ту сторону зла, символа внутренней эмиграции, в которой зреет гражданское достоинство личности, мужает мысль и эволюционирует сознание. У героини притчи «Орёл и Женщина» неведомо откуда появляется мечта понять, что же это такое – полёт Орла? И нематериальная мысль приводит к материальному чуду: юная Женщина обретает способность летать! А это просто у неё «выросли крылья».

Так крепнет перо Мастера, исследующего парадоксы Мысли и глубокие «подвалы» человеческой души с позиции правды и совести. Сборник прозы Натальи Стремитиной – это яркое подтверждение страстных слов Бориса Пастернака о том, что «Книга есть кубический кусок горячей, дымящейся совести…» Умение сказать правду без надуманности и трюизмов, к тому же увлекательно и живо – дар, которым делится писательница с читателем.

Наталья Стремитина – автор с мощным темпераментом и внятным гражданским голосом, она говорит с читателем без фальши и кокетства. Текст прозы плотен, наблюдения остры и неожиданны, язык оригинален и изобразителен, нравственные акценты точно расставлены. Всё это делает прозу Н. Стремитиной заметным явлением в современной литературе, заслуживают широкого обсуждения и благосклонного внимания литературной критики.

Корнелия Холлер-Маракулина,

Вена. Август 2018 г.

Настало время «собирать камни» слов, а не «философствовать молотом» литературы по наковальне содрогающихся сердец…

В январе 1995 года, за год до своей смерти, Иосиф Бродский завещает поколению нового тысячелетия «если не визионерства и попыток заглянуть в будущее, то во всяком случае качественно нового мироощущения». Пророческий голос Бродского, «голос из будущего», преодолевший

«тяготение эпохи и биографии», призывает к новой системе координат осмысления национального опыта для устранения раздробленности, «атомизированности» современного общества, судорожная, мнимая свобода которого в действительности есть «свобода от целого: апофеоз частиц». Иначе говоря, речь идёт об атомизированности сознания современных граждан России, которая находится в антагонизме с «соборностью» – глубинной чертой, органически присущей русскому сознанию на протяжении многих столетий. Формируется гражданское сознание, чувство общей судьбы и чувство сопричастности с духовными ценностями и культурными традициями в системе образования средней и высшей школы. Однако именно «преподаватели вузов дружно отмечают заметное падение общего культурного уровня как абитуриентов, так и студентов».

Эксперт Информационно-экспертной группы «Панорама» А. Тарасов сокрушается: новое и безрадостное явление в высшей школе России: «В некоторых вузах – как правило, гуманитарных и престижных – фактически отсутствовало какое бы то ни было общение между студентами разных курсов. Оказалось, что они просто не могут найти общий язык из-за несовпадения культурного багажа: они учились по разным учебным программам, ориентированы на разные ценности, читают совсем разные книги (если читают), слушают разную музыку, по-разному (иногда диаметрально противоположным образом) относятся к таким темам, как религия, наркотики, секс, карьера, патриотизм… Сегодня можно говорить, что ситуация – по крайней мере в некоторых вузах… – усугубилась: теперь уже студенты даже одного курса и даже одной группы не могут найти общий язык. Каждая группа распадается на сообщество одиночек, лишь формально объединённых в коллектив». Тревожно слышать об этой безрадостной тенденции, разъединяющей общество современной России, из уст ведущего эксперта Центра новой социологии и изучения практической политики «Феникс».

По словам Ан. Макарова, обобщившего опыт осмысления событий прошедших десяти лет в России, «духовное сиротство – таков для них итог прошедшего десятилетия. Душевное смятение – основное их приобретение за эти годы. Нравственная бездомность – типичное для них психологическое состояние».

«Русская действительность зачастую была роковым смешением путей, нас ведущих к катастрофе в плане личном и социальном», – к такому выводу пришёл Андрей Белый, тонкий аналитик поэзии, на рубеже XIX и XX веков, размышляя об истоках творчества Александра Блока. «Смешение путей» на уровне сознания личности и общества изоморфно переходит в надрыв и смятение единичной и групповой души, которые тоскуют по единению в Общем. Вероятно, этим смятением объясняется модная нынче и давно замеченная И. Бродским декадентская попытка «ёрнической тенденции, возводимой… к скоморошеству, на деле же всегда являющейся голосом интеллектуальной неполноценности, бегством от неизвестности». Бегство это, к несчастью, оборачивается в России нисхождением к поверхностным слоям личностного сознания, коррелирующих с безвекторностью речи, корчами языка, размытой оптикой восприятия и повальным дионисийски-апокалиптическим настроением.

Поэтому так актуален сегодня призыв Бродского преодолеть трагико-нигилистическую тональность в литературе и общественном настроении, ибо, как писал А. Белый, «самосознание русского – в соединении природной стихии с сознанием запада; в трагедии оно крепнет: предполагая стихийное расширение подсознания до групповой души Руси, переживает оно расширение это как провал в подсознание, потому что самосознание русского предполагает рост личности и чеканку сознания; самосознание русского начинает рождаться в трагедии разрывания себя пополам меж стихийным востоком и умственным западом; его рост в преодолении разрыва». По этому поводу Н. Берберова замечает: «На Западе в роковые минуты истории люди соединяются и действуют. В России (не потому ли, что компромисс – обидное слово, а терпимость как-то связывается с домом терпимости?) люди разъединяются и бездействуют».

Возникает закономерный вопрос: как преодолеть эту духовную болезнь времени – «обособление»? В 1987 году Борис Любимов даёт лапидарый и лаконичный совет: «…Чего не хватает? А современного «Слова о полку Игореве» с его призывом к покаянию и объединению».

Прошло более десяти лет, а слова «покаяние» и «объединение» продолжают оставаться актуальными и в новом, XXI тысячелетии. Так где же он, этот загадочный «прогресс», не откатывается ли сознание современного русского общества к временам культового язычества? Как на рубеже XX, так и на изломе XXI века ключевое слово «кризис» по-прежнему остаётся доминантой общественного сознания России. Весьма остро и иронично раскрывает суть этого «возвращения на круги своя» Юрий Макаров в миниатюре «Слово за слово или очень краткий курс». Мы понимаем, что это курс русско-советской истории, который изложен в компримированной до ключевых слов форме, начиная с фантасмагорической эпохи революции и гражданской войны и заканчивая 1990 годом – временем перестройки: «…расстегай, окорок, канарейка, ананас, городовой, маевка, листовка, забастовка, митинг, оппозиция, декрет, революция, резолюция, винтовка, мандат, белые, красные, зелёные, вобла, террор, тачанка, лимонка, комбед, мироед, бандформирование, национализация, экспроприация… мятеж, шашка, наган… контра, пайка, совдеп, бронепоезд, анархия, расстрел, расход, распыл, разгон, разгром… жизнь, съезд, культ, тиран, реабилитация, химизация, механизация, совнархоз, целина… империализм, абстракционизм, коммунизм, отставка, волюнтаризм… держава, процветание, удовлетворение, рост, подъём, успех, созидатели, вершители, зодчие, брови, поцелуи, афганцы, инсинуация, поклёп, измышление, диссидент, психушка, эмиграция, герой, смерть… апрель, застой, провал, коррупция, проституция, ускорение, перестройка, гласность, экстремисты, рэкетиры, кооператоры, дубинки, реформа… парламент, митинг, оппозиция, консенсус, революция, резолюция, декрет, свобода, голодовка, забастовка, листовка, ананас, канарейка, окорок, расстегай?..» Quo vadis?

Интересно отметить, как бледнеют устаревшие слова-понятия типа совнархоз и приобретают угрожающую актуальность звучания понятия вроде коррупции. Не случайно в Словаре эпитетов русского литературного языка устаревшими оказываются понятия, коррелирующие с духовной жизнью человека: возвышенностью, глубиной, одухотворённостью. «Так, к слову СОВЕСТЬ, – отмечает Андрей Битов, – вы не найдёте ни одного эпитета, потому что слова этого нет в словаре вообще… Зато ПЫТКА не устарела никакая – ни дьявольская, ни зверская, ни изуверская, ни инквизиторская, ни лютая, ни средневековая, ни чудовищная».

Жаль, что к слову РАБОТА устарели эпитеты духовная и изрядная, что устарела РАДОСТЬ – лучезарная и святая, ДОМ – добропорядочный и честный и МИР – благодетельный, благополучный и святой.

В литературных эпитетах, как правило, отражаются ценностные установки, этический выбор и господствующие настроения современного общества, вкус и стиль эпохи. В исчезновении понятия СОВЕСТЬ из литературного обихода я вижу разрыв с традициями высокой духовности и нравственности. Что же происходит: литература говорит на языке народа или народ говорит на языке литературы? Получается, либо у народа выпало из памяти понятие совести, либо современный язык литературы и средств массовой коммуникации прививает «бессовестность» русскому национальному сознанию. Пугающая альтернатива. А ведь поколение Бродского, по его собственным словам, «стремилось именно к воссозданию эффекта непрерывности культуры, к восстановлению её форм и тропов…»

Рассуждая о судьбе культурных традиций в России и эстетическом выборе своего поколения, Бродский сказал в своей Нобелевской речи, несомненно, знаковые для наших дней слова: «Существовал, вероятно, другой путь – путь дальнейшей деформации, поэтики осколков и развалин, минимализма, пресекшегося дыхания. Если мы от него отказались, то вовсе не потому, что он казался нам путём самодраматизации или потому, что мы были чрезвычайно одушевлены идеей сохранения наследственного благородства известных нам форм культуры, равнозначных в нашем сознании формам человеческого достоинства. Мы отказались от него, потому что выбор на самом деле был не наш, а выбор культуры…» Знаменательно, что эстетический выбор потребовал слов ОДУШЕВЛЕНЫ, БЛАГОРОДСТВО, ДОСТОИНСТВО. Вот истинные ключевые слова эпохи, которые, как лакмусовая бумага, «проявляют» все уродливые ритмы и мыслеформы, заимствованные из английского языка клише слов и культурных реалий, органически чуждых русскому сознанию, которое всегда было одержимо идеей самосовершенствования.

Именно поэтому так тягостно читать о «нравственном фиаско», которое претерпела Россия, и которое, как утверждает Анатолий Королёв, провидчески разглядел В. Я. Лакшин: «Как известно, Лакшин не согласился с тем, как Александр Солженицын описал и оценил журнал «Новый мир», его редакцию и его главного редактора в своей биографической эпопее «Бодался телёнок с дубом». В том страстном (отчасти лагерном) азарте, с которым отрицались всё – именно всё! – ценности социализма и правда той утопии, Лакшин почувствовал далёкую угрозу нравственного дефолта, в котором мы, увы, сейчас оказались. Он почувствовал закат идеализма». Опасный прагматизм, снижение уровня профессионализма в какой бы то ни было сфере, превратное понимание культуры – печальные тени заката нравственности. Так, Александр Никонов, ничуть не смущаясь, отстаивает своё право материться в присутствии детей и женщин (всерьёз! – Н. Холлер), приводя, например, следующий нехитрый аргумент: «Теперь о культуре. Язык – основополагающая часть национальной культуры. Мат – часть языка. Значит мат – неотъемлемая часть нашей культуры». Сказал так, будто вколотил гвоздь в тело живой русской литературы. У Пушкина автору конгениальны лишь «похабные стихи». Что ж, смотрясь в зеркало русской словесности, Никонов, к сожалению, видит в нём только своё невинно-матерное отражение. Конечно, можно отстаивать право вороньего карканья в природе птичьего пения. Для этого нужно лишь закрыть уши для трелей соловья.

Хронос – контрагент Логоса, или иначе, Логос как эвфемизм Хроноса и антоним вещей (а шире – вещизма) взаимодействует с Хроносом и, преломлённый детерминизмом реальности, устремляется в континуум человеческого, испытывая притяжение творческого сознания. Языковое сознание, творческое воображение – балансирование между вечным Логосом и детерминизмом Хроноса. В творчестве художника «нет и не может быть места прихотливой игре слепого случая, нет и не может быть места свободе от ига причинности: над миром творческих замыслов художника тяготеет закон причинности…Творчество художника – неизбежный и строго закономерный акт выявления его творческой энергии – покоится на признании закономерной причинной связи душевных процессов» (С. О. Грузенберг). Как остроумно заметил Грузенберг, приписывать сложный процесс роста творческого замысла было бы также «наивно, как наивно было приписывать происхождение младенца случайному падению матери, вызвавшему во время её беременности преждевременные роды».

Путешествуя в пространствах творческого сознания, оживляя следы прежних впечатлений, а также притягивая формы, идеи, смыслы из сферы вечных непроявленных прообразов Логоса, творческое сознание ждёт момента воплощения. Борис Пастернак писал: «Искусство никогда не начиналось. Оно было всегда постоянно налицо до того, как становилось… Ни у какой книги нет первой страницы». Мандельштам также отмечал, что «стихотворение живо внутренним образом, тем слепком формы, который предваряет написанное стихотворение. Ни одного слова ещё нет, а стихотворение уже звучит. Это звучит внутренний образ, это его осязает внутренний слух поэта».

И если в поэзии «не ясно, из какого сора растут стихи», то в эпическом жанре дело обстоит гораздо более прозаически. Так, например, Дмитрий Пригов утверждает словами своего героя, «сколь неординарен, прихотлив, сложен, порой просто мучителен процесс создания нечто из ничто», допустим, создание «новожанра», жанра публичного анатомического расчленения изнанки интимной сферы человека, красиво именуемого садо-мазо-эстетами пера «жанром сакральнных внутренних писаний». Вот образчик: «Анна Андреевна, как всякий большой поэт, исполненная проницательности и провидения, конечно, всё понимала. Возвращаясь в свой любимый Питер-Ленинград, резюмировала кристально чистым откровенным матом. Она славилась как искусная матерщинница.

…Мощная была женщина. Она до умопомрачения любила одну известную, тогда очень популярную игру, представляющую собой манипуляцию с любым классическим, известным литературным текстом, которых все знали безумное количество. Просто до безумия какого-то». Пригову этого кажется мало, он продолжает вербальную экзекуцию по нарастающей:

«Анна Андреевна предпочитала, соответственно своему вкусу и величию, классические тексты. Бывало, она проводила за игрой целые дни и ночи. Суть была нехитра. После каждой строки читаемого стихотворения попеременно вставлялись слова – «в штанах» и «без штанов». Например:

 
Мой дядя самых честных правил,
                                                 в штанах
Когда не в шутку занемог,
                                  без штанов… и т. д.
 

Каждая строка этого вечного, как самая древняя профессия, руморологического полужанра антилитературной сплетни излучает отнюдь не художественное смакование подробностей. Вспомним хотя бы невероятно смешные устные рассказы Ираклия Андронникова с массой ароматных деталей. Но в них не было злорадного желания, глядя через замочную скважину подробностей личной жизни, росчерком непомерно раздражённого пера потрясти лавры с прижизненного классика русской поэзии – бесполезное деяние, обнажающее лишь некоторые зияния в этическом теле автора. Интересно, что бы сказал Пушкин по этому поводу? Сквозь «дым столетий» пробиваются к нам его слова: «Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением!»

Хочется спросить: что же заставляет Пригова, поэта и художника, лауреата Пушкинской премии, выворачивать жизнь Анны Ахматовой «наизнанку и разглядывать все складки и морщинки душевной подноготной» поэтессы? Иосиф Бродский, анализируя феномен литературного «выворачивания на изнанку» интимного героев Достоевского, даёт, как всегда, убедительный ответ: «И это не стремление к Истине. Ибо результаты его инквизиции выявляют нечто большее: они обнажают первичную ткань жизни, и эта ткань неприглядна. Толкает его на это сила, имя которой – всеядная прожорливость языка, которому в один прекрасный день становится мало Бога, человека, действительности, вины, смерти, бесконечности и Спасения. И тогда он набрасывается на себя».

Я далека от того, чтобы сравнивать Пригова с Достоевским, да и «день прекрасный» на дворе другой, но беспокоит размах руки, держащей скальпельной остроты перо, потому спросим вместе с Приговым, докапывающимся «до оснований, до корней, до сердцевины»: «А в каком, собственно, мире-то мы живём? Где докопаешься до простого, прямого соответствия действия такому же прямому отсутствию его осознания (курсив – наш. Н. Холлер)? Да нигде! Есть хитрющие тактики и технологи как бы добывания будто бы прямого удовольствия. А копни поглубже – всё та же самая сублимация». А где можно дойти до сути прямого соответствия антиэстетических действий Пригова прямому их осознанию? Да в тех же приведённых выше приговских цитатах – «всё та же самая сублимация»… Непонятно, зачем нужны плохо пахнущие стилевые фигуры талантливому человеку, к тому же художнику и писателю?

Появление в России садо-мазо-жанра неслучайно. Ни в контексте «смутного времени», ни в контексте «двойного отражения карнавальной культуры, пародирующей культуру официальную, ни даже в контексте заигрывания с литературой Запада. Но можно ли считать «размазывание» Анны Ахматовой, Пастернака или Бродского по страницам «Голубого сала» карнавальной мистерией, кривым зеркалом или изжившей себя моделью начала XX века, имя которой – «Долой Толстого с парохода современности!»? Каковы истоки явления «Голубого сала»?

История по-гегелевски повторяется на новом витке. Ещё в XVII веке иностранец Олеарий писал, что «русские часто говорят о сладострастии, постыдных пороках, разврате и любодеянии их самих или близких лиц, рассказывают всякого рода срамные сказки, и тот, кто наиболее сквернословит и отпускает самые неприличные шутки, сопровождая их непричтойными телодвижениями, тот и считается у них самым лучшим и приятнейшим в обществе». Нельзя отделаться от впечатления, что Олеарий говорит эти слова в нашем, XXI веке, после прочтения «Голубого сала» Владимира Соколова.

Так неужели через три столетия в Россию вернулось новое средневековье, фиксируемое авторами «сакральных внутренних писаний»? Ведь употребление ими матерной брани не мотивировано ни защитой от демонов, ни пародированием официоза (андеграунд уже вошёл в официальный статус!), ни даже моделированием параллельного монструозного уровня действительности. Не то время на дворе. Пора осознать, что многие современные и, к сожалению, талантливые писатели вроде В. Сорокина (его многие считают классиком современной литературы) заигрались открывшейся свободой слова.

Пора понять, что настало время «собирать камни» слов, а не «философствовать молотом» литературы по наковальне содрогающихся сердец. Чем отличается такой современный молот, отбивающей у русской культуры драгоценный опыт благородства, неприятия плебейского уничижения великого от доперестроечного сапога, «наступившего на горло» русской поэзии и прозы? Не случайно в Словаре эпитетов русского литературного языка устаревшими оказываются понятия, коррелирующие с духовной жизнью человека: возвышенностью, глубиной, одухотворённостью…

Корнелия Холлер-Маракулина