Текст книги "Грань веков. Заговор против императора"

Новые серьезные испытания начнутся с 14 июля 1789 года.

Нет нужды доказывать, что сильно грянул на весь мир французский революционный гром 1789 года. В исследовательской литературе, естественно, лучше изучен отклик на это событие прогрессивного российского общества; реакция же правящих слоев представлена более всего в их карательных действиях (арест Радищева, Новикова и др.), в военных приготовлениях к походу против «революционной гидры» и тому подобных «практических» мерах. Хуже изучена идеологическая реакция российских верхов на 1789–1794 годов, сложная, неоднородная перестройка их воззрений, программных установок.

Прежде всего попытаемся оценить силу страха, проникшего в Зимний дворец после воцарения во Франции «равенства злого» (державинский образ, созданный в 1795 году [См.: 134. Т. I. С. 459]). В 1792 году распространяется тревожный слух о «легионе цареубийц», посланном из Парижа, – и уж факты ложатся в фантастическую схему: скоропостижная кончина австрийского императора Леопольда II 1 марта 1792 года, убийство шведского короля Густава III 5 марта того же года [См.: 162. С. 109–110; 57. С. 51].

Павел еще в 1790 году опасается, «что до истечения двух лет вся Европа ‹…› будет перевернута вверх дном» [См.: 162. С. 72].

Е. И. Нелидова, возлюбленная Павла, несколько позже попрекнула великого князя, что он переменил свои политические воззрения. «Вы вправе сердиться на меня, Катя, все это правда, – отвечает Павел, – но правда также и то, что с течением времени со дня на день сделаешься, пожалуй, слабее и снисходительнее. Вспомните Людовика XVI: он начал снисходить и был приведен к тому, что должен был уступить. Всего было слишком мало и между тем – достаточно для того, чтобы в конце концов его повели на эшафот» [107. Г. К. 23. № 11. Л. 297].

Многократный собеседник Павла I Коцебу замечает (по-видимому, передавая слова императора): «Мрачную подозрительность внушила ему казнь Людовика XVI. ‹…› Он слышал, как те самые люди, которые расточали фимиам перед Людовиком XVI, как перед божеством, когда он искоренил рабство, теперь произносили над ним кровавый приговор. Это научило его если не ненавидеть людей, то их мало ценить, и, убежденный в том, что Людовик еще был бы жив и царствовал, если бы имел более твердости, Павел не сумел отличить эту твердость от жестокости» [46. С. 280].

Приведенные строки – отголосок характерных споров, что возникали близ российского трона в 1790-х годах: как надо было действовать там, во Франции, и здесь, в России, – уступать или наступать?

Именно в эту пору, как видно, умирают в сознании наследника конституционные мечтания, проекты, выношенные в 1770–1780 годах братьями Паниными и Д. И. Фонвизиным (хотя, как отмечалось, идеи ограничения самодержавия уже сплелись в тех планах с идеей централизаторской перестройки государственного аппарата). Надо полагать, что кроме тяжкого впечатления, которое произвели на Павла французские конституционные опыты 1789–1794 годов, здесь играло роль и нежелание большей части дворянства ограничить самодержавие.

Если приходилось выбирать между правлением знати и правлением одного, русский «среднестатистический» дворянин, как известно, не колебался ни минуты: он предпочитал самодержца. Последний из сохранившихся документов того потаенного «панинского» комплекса, которым Павел должен был воспользоваться, вступив на престол, датируется 1784–1787 годами [См.: 163. С. 20–35]. Последний вдохновитель тех замыслов Денис Иванович Фонвизин умирает в 1792 году. Когда через четыре года вдова прокурора Пузыревского, верного панинского человека, поднесет императору Павлу пакет конспиративных сочинений Панина – Фонвизина, она получит пенсию и благоволение, сами же бумаги будут царем немедленно запрятаны и, конечно, никакого хода не получат [См.: 166. С. 121, 134].

Сохранились сведения, что непримиримость Павла к французским делам обгоняла (в начале революции) реакцию Екатерины.

«Однажды Павел Петрович читал газеты в кабинете императрицы и выходил из себя:

– Что они все там толкуют! – воскликнул он. – Я тотчас бы все прекратил пушками.

Екатерина ответила сыну:

– Vous êtes une bête fêroce[15]15
  Ты жестокая тварь (фр.).


[Закрыть], или ты не понимаешь, что пушки не могут воевать с идеями? Если ты так будешь царствовать, то недолго продлится твое царствование» [161. С. 248].

Эпизод был позже записан М. С. Мухановой со слов отца, обер-шталмейстера С. И. Муханова, и, конечно, включает в себя знание того, что произошло после; но основе рассказа – чрезвычайному страху и ненависти наследника к революционному Парижу – можно верить.

Впрочем, что бы ни говорила Екатерина, у Павла были кое-какие политические идеи, пусть противоречивые, иногда смутные, но позже резко выявившиеся, идеи, как увидим, отнюдь не сводившиеся к одним пушкам.

Царицу вряд ли могло так разозлить отношение сына к французским событиям, в общем сходное с ее взглядами (ведь Россия скоро будет воевать с революционной Францией, а царица заболеет, узнав о казни Людовика XVI). Мать и сын, однако, продолжают расходиться в некоторых принципах, методах, формах политики; непримиримо же их разделяет борьба за власть.

О существовании екатерининского документа, передававшего престол внуку Александру вместо сына Павла, подробно писал Н. К. Шильдер[16]16
  Все материалы, собранные историком на эту тему, в том числе и не вошедшие в его книги, см.: 107. Г. К. 24. № 10.


[Закрыть]. Кратко напомним, что Екатерина II в последние годы царствования не раз бралась за этот проект, в который были посвящены несколько высших сановников империи.

Обнародование завещания предполагалось как будто 24 ноября 1796 года (в Екатеринин день) или 1 января 1797 года.

Любопытным, недостаточно освоенным наукой документом является так называемое странное завещание императрицы Екатерины, писанное ее рукою на маленьком полулисте [54. С. 761–762][17]17
  Заглавие – рукою Д. Н. Блудова [152. А. № 25]. Именно в этом пакете находятся и секретные бумаги, связанные с отречением и гибелью Петра III.


[Закрыть]. Оно явно примыкает к тайному завещанию царицы в пользу Александра (и, возможно, даже составляло часть его).

Подробно расписав, где и как ее хоронить, царица просит «носить траур полгода, а не более, а что меньше того, то луче. ‹…› Вивлиофику мою со всеми манускриптами и что с моих бумаг найдется моей рукою писано отдаю внуку моему любезному Александру Павловичу, также разные мои камения и благословляю его умом и сердцем. Копии с сего для лучаго исполнения положатся и положены в таком верном месте, что чрез долго или коротко нанесет стыд и посрамление неисполнителям сей моей воли. Мое намерение есть возвести Константина на престол Греческой Восточной империи. Для блага империи Российской и Греческой советую отдалить от дел и советов оных империй принцев Виртенберхских и с ними знаться как возможно менее, равномерно отдалить от советов обоих пола немцов».

Легко заметить, что Павел и его жена в документе даже не упомянуты. Выпады против принцев Вюртембергских и «обоих пола немцев» явно метят в великую княгиню Марию Федоровну.

Особый тон и высочайшее благословение при упоминании Александра – и рядом мысль о Константине на греческом престоле – все это еще более подтверждает мысль, что «странное завещание» несет на себе «тень» главного завещания – передачи власти внуку.

В 1796 году Павел узнает от самого Александра об этом плане Екатерины II. Александр же, не принимая этой идеи, в письмах дважды нарочито называет отца «величеством»: в то время как бабушка уверена в согласии Александра на трон, тот себя тайно «низлагает».

Серьезное, впрочем, соседствует с фарсом: летом 1796 года «у Петрова дня» во многих местах Украины, на ярмарке Елисаветграда, в Новороссийской и Вознесенской губерниях, разнесся слух о восшествии Павла Петровича. (И не было ли случайностью совпадение этой даты с тем сроком, который еще за несколько лет до того назначал автор «Благовести» для народного избрания Павла на царство: 1 сентября 1796 года? [73. С. 315].)

Ярмарочные слухи окончились тем, что несколько человек были отданы под суд и отпущены через полгода, а в официальной бумаге писано: «От кого именно начало возымел сей слух, не доискано, а видно „глас народа – глас божий“, ведь Павел, пока разрешалось дело, и в самом деле взошел и стал именоваться титулом из 51-го географического элемента[18]18
  «Мы, Павел Первый, Император и Самодержец Всероссийский: Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Царь Херсониса-Таврического, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский и Подольский, Князь Естляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогицкий, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарских и иных; Государь и Великий Князь Нова-города Низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Вишепский, Мстиславский и всея Северныя страны, Повелитель и Государь Иверския земли, Карталинских и Грузинских Царей и Кабарданския земли, Черкасских и Горских Князей и иных Наследный Государь и Обладатель; Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голштинский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский, Государь Еверский и Великий Магистр Державного Ордена Святого Иоанна Иерусалимского и прочая, и прочая, и прочая» [161. С. 208, приложение].


[Закрыть].

Многие мемуаристы, описывая восшествие Павла на престол, пользуются терминологией, пригодной к описанию захвата, переворота, революции.

«Дворец взят штурмом иностранным войском», – острит свидетель-француз [185. P. 197].

«Тотчас, – вспомнит Державин, – все приняло иной вид, зашумели шарфы, ботфорды, тесаки и, будто по завоеванию города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом» [134. Т. VI. С. 670].

Опорой переворота были «потешные» гатчинские полки, и сама система должна была напомнить победу Петра над женским правлением: в 1689 году ликвидировалась система Софьи, в 1796 году – Екатерины.

«Началась ужасная сутолока, – замечает современник, – появились новые люди, новые сановники. Многие уж знали, что перед тем государь вместе с графом Безбородкой деятельно занимался сожжением бумаг и документов в кабинете покойной императрицы» [56. С. 23].

Безбородко, знавший о главном завещании, очевидно, помог Павлу в изъятии и уничтожении документа.

Державин, вспоминая о желании Екатерины II и Безбородки «ему отдать (в 1793 году) некоторые бумаги, касательные до великого князя», пояснял: «Догадываются некоторые тонкие царедворцы, что они те самые были, за открытие которых, по вступлению на престол императора Павла I, осыпаны они от него благодеяниями» [134. Т. VI. С. 608–609].

Действительно, Безбородко получил огромные пожалования и награды, свидетельствующие о каких-то особых услугах, оказанных Павлу: в день коронации – титул князя, 30 тысяч десятин земли и 6 тысяч душ [159. 1867. Вып. 1. С. 137–140].

Впрочем, согласно версии С. А. Тучкова, Николай Зубов, узнав у брата Платона, фаворита Екатерины II, «где стоит шкатулка с известными бумагами», взял какой-то лист, поскакал в Гатчину. «Павел, взглянув на оную, разорвал ее, обнял Зубова и тут же возложил на него орден святого Андрея. По вступлении же своем на престол Павел сделал его обер-шталмейстером двора» [147. С. 120].

Хранение и составление «завещания» были вероятной причиной изгнания секретаря Екатерины II Турчанинова[19]19
  По рассказу генерала Э. И. Степанова со слов самого Турчанинова [107. Г. К. 8. № 1. Л. 8].


[Закрыть].

Уже после смерти Павла вышли наружу некоторые характерные версии и слухи, где, разумеется, надо отличать реальную основу от вымысла, специально направленного против царя как «незаконного правителя», нарушителя воли Екатерины II. Так, Валериан Зубов объяснял Адаму Чарторыйскому, будто «императрица Екатерина II категорически заявила ему и его брату, князю Платону, что на Александра им следует смотреть как на единственного и законного их государя и служить ему, и никому другому, верой и правдой» [55. С. 210].

Державин, немало знавший и о многом подозревавший, после смерти Павла «воскрешает» Екатерину II в стихах:

 
Давно я зло предупреждала,
Назначив внука вам в цари…[20]20
  134. Т. II. С. 359.


[Закрыть]
 

Еще ярче, реальнее, очевидно на основе немалых сведений, представлена картина тайных планов Екатерины и «контрпереворота» Павла в известном анонимном документе первых лет XIX века «Разговор в царстве мертвых». Царица в «Елисейских полях» допрашивает Безбородку о судьбе тайно подписанного ею и несколькими высшими лицами акта о возведении Александра: «Безбородко [упал на колени]: „Монархиня! Милосердие твое равняется душе твоей! Я виноват, что не обнародовал твоего повеления, но выслушай подданного, стенящего об участи России и оплакивающего жребий своих соотчичей. Неожиданная кончина матери нашей погрузила нас в уныние всех; между тем Павел, находясь в своей Гатчине, еще не прибыл. Я собрал совет. Прочел акт о возведении на престол внука твоего. Те, которые о сем знали, стояли в молчании, а кто впервые о сем услышал, отозвались невозможностию исполнения оного; первый подписавшийся за тобою к оному митрополит Гавриил подал голос в пользу Павла, и прочие ему последовали. Народ, любящий всегда перемену и не постигая ее последствия, узнав о кончине твоей, кричал по улицам, провозглашая Павла императором; войска твердили то же; я в молчании вышел из совета, безумствуя сердцем о невозможности помочь оному ‹…› Народ в жизнь вашу о сем завещании известен не был. В один час переменить миллионы умов ведь дело, свойственное только одним богам“» [61. 1907. Вып. XII. Кн. 3. С. 87–88].

Знание закулисной стороны придворной тайны здесь немалое. Поражает, между прочим, причудливое совпадение известных элементов описанного события с междуцарствием 1825 года: и там и тут возникла проблема «необъявленного завещания»; в обоих случаях решало реальное соотношение военных и политических сил – только в 1825 году Константин подтвердил свое отречение, а в 1796 году Павел не признал своего низложения.

При всей огромной разнице социально-политической обстановки, при совершенно разном исходе двух событий значение отмеченного «сходства», наверное, нельзя недооценивать как «исторический прецедент» для декабристов и при объяснении мотивов поведения Александра I, который ведь был важным действующим лицом обеих ситуаций, разделенных 29 годами.

В ноябре – декабре 1825 года, так же как в ноябре 1796 года, «монархическая истина» была сомнительной, законность зыбкой, свобода «неминуемо» пыталась проскочить вслед за просвещением, но рабство и деспотизм обгоняли.

«Ах, монсеньор, какой момент для вас!» – восклицает в ночь с 6 на 7 ноября 1796 года Федор Ростопчин. На это Павел отвечал, пожав крепко руку своего сподвижника: «Подождите, мой друг, подождите…» [161. С. 279].

Глава 3. «Романтический император»

Говорили много о Павле 1-м – романтическом нашем императоре.

Пушкин

Однажды возражали императору Павлу по поводу принятого им решения и упомянули о законе. «„Здесь ваш закон!“ – крикнул государь, ударив себя в грудь» [См.: 160. С. 244].

«Сказать графу Панину ‹…›, что он не что иное, как инструмент» [97. Т. V. С. 584].

Севастополь велено именовать Ахтияром, Феодосию – Кафой[21]21
  Различные переименования городов см.: 113. № 17948, 18116, 18117, 18317, 18233, 18744, 18675, 18506, 18635, 19757.


[Закрыть].

Двадцать девятого октября 1800 года «по всевысочайшему повелению» предается суду состоящий при петербургском генерал-губернаторе казначей Алексеев, «давший подорожную в Екатеринослав в противность именного его императорского величества повеления о именовании того города Новороссийском» [107. Г. К. 23. № 1. Л. 14].

«Мои министры… Вообще эти господа очень желали вести меня за нос; но, к несчастью для них, у меня его нет» [См.: 161. С. 320].

Офицер Преображенского полка Александр Шепелев 14 августа 1797 года «переведен в Елецкий мушке терский полк за незнание своей должности, за лень и праздность, к чему он привык в бытность свою при Потемкине и Зубове, где вместо службы обращался в передней и в пляске» [67. С. 245].

Некоторые из этих примеров и десятки подобных хорошо известны и многократно осмыслены как характерные черты павловской эпохи.

В 1901 году, к столетию цареубийства 11 марта, А. Гено и Томич составили целую книгу объемом в 300 страниц «Павел I. Собрание анекдотов, отзывов, характеристик, указов и пр.», соединившую истории, прежде рассеянные в мемуарах и периодике.

Сразу заметим, что будем осторожно пользоваться «павловскими анекдотами», проверяя их подлинность там, где возможно. Дело в том, что социальная репутация Павла у «грамотного сословия» была такой, что кроме реальных историй ему охотно приписывали десятки недействительных или сомнительных[22]22
  Впрочем, исторический факт, осмысленный потомками как анекдот, фарс, блекнет, теряет заряд даже при самом точном пересказе, так как рассказчику обычно ясна нелепая, смешная сторона ситуации; более того, пересказ рассчитан на понимающих слушателей, но совсем непросто вообразить ситуацию, при которой этот же анекдот – серьезное дело, представить ту систему координат, где он не смешон вообще.


[Закрыть]. Вот некоторые примеры.

«Полк, в Сибирь марш!» – этот знаменитый рассказ о воинской части, шагавшей в ссылку до известия о гибели императора, вероятно, соединяет две разные истории. Прежде всего, это опала, которой по разным причинам подвергся конногвардейский полк: «Дух нашего полка постарались представить в глазах государя как искривление опасное, как дух крамольный, пагубно влияющий на другие полки». Наиболее суровой репрессивной мерой был арест командира полка и шести полковников, за «безрассудные их поступки во время маневров». В этот период полк был «изгнан в Царское Село» [56. С. 67, 68]. Как утверждает Д. Н. Лонгинов, «во время этой расправы было произнесено <Павлом> среди неистовых криков слово „Сибирь“. В тот же день полк выступил из Петербурга, но еще недоумевали и не знали, куда идут, пока не расположились в Царском Селе» [107. Г. К. 22. № 7. Л. 59].

Таким образом, произнесено было «Сибирь», но шагать надо было только до Царского Села; возможно, что оскорбительная угроза отложилась в памяти очевидцев и в будущем заострила описание события. С этим рассказом, вероятно, соединился другой: о казаках, отправленных на завоевание Индии и возвращенных с Востока сразу же после смерти Павла. И вот из одной поздней работы в другую проходит «полк в Сибирь…». Но не было такого полка!

Другая знаменитая история: на бумагу, содержавшую три разноречивых мнения по одному вопросу, Павел будто бы наложил бессмысленную резолюцию «Быть по сему», то есть как бы одобрил все три мнения сразу. Однако М. В. Клочков, исследовавший вопрос в начале XX века, нашел этот документ. Там действительно были три мнения: низшей инстанции, средней и высшей – Сената. Резолюция Павла, естественно, означала согласие с последней [См.: 74. С. 42–43].

Отчего именно у Павла была столь дурная репутация, кто ее создавал, поддерживал, – об этом пойдет особый разговор в следующих главах.

Разумеется, и без сгущенного «В Сибирь марш!» деспотический произвол в эпизоде с конногвардейцами виден довольно отчетливо, как и во многих других анекдотах, что подтверждаются проверкой.

Получив доклад о злоупотреблениях в Вятке, 12 апреля 1800 года «государь отрешил от должности всех чиновников Вятской губернии». Позже несколько смягчился и помиловал сравнительно невиновную Казенную палату, а также некоторых лиц, только что вступивших в службу [См.: 45. С. 71–73].

Шведский посол в России Стедингк в своих мемуарах рассказывает, как во время одного празднества «император прошептал что-то на ухо Нарышкину. Того спросили: „Что сказал государь?“ „Мне сказали: «Дурак»“, – отвечал обер-гофмаршал». На другой день Павел попытался объяснить послу, что он разгневался на Нарышкина из-за дурного устройства праздника. Стедингк, однако, похвалил праздник и, между прочим, сказал, что Нарышкин – лицо очень важное (un trés-grand seigneur). При этих неосторожно вырвавшихся словах лицо императора переменилось, и, повысив голос, он произнес следующую примечательную фразу: «Господин посол, знайте, что в России нет важных лиц, кроме того, с которым я говорю и пока я с ним говорю» [187. P. 10–11][23]23
  Существуют и другие версии этого разговора, иногда связываемые с генералом Дюмурье [См.: 101. С. 20].


[Закрыть].

Властитель, желающий максимальной, предельной власти, считающий именно такую власть высшим благом для подданных, – достаточно привычная, не требующая особых комментариев историческая ситуация (Древний Египет, Ассирия, Рим, Персия, Китай, французский абсолютизм, южноамериканские диктаторы…).

Такое стремление к самовластию, как у Павла или Наполеона, трудно, однако, представить у британского парламентского премьер-министра или у римского консула первых веков республики: в тех исторических условиях такая попытка была бы абсурдом, сумасшествием. В России же XVIII века это «ненормальное» явление было совсем не беспочвенным, куда более естественным и находящимся более в «природе вещей», нежели это представлялось позднее некоторым историкам и публицистам.

Прежде всего важно вспомнить «парадокс петровской системы», взрывчатое единство деспотизма и просвещения. Среди разных программ и попыток выйти из того противоречия, среди революционных бурь конца столетия могло легко возникнуть и действительно началось еще при Екатерине II наступление против просвещения, в сторону усиления деспотического самовластия.

Для укрепления самодержавной власти могли быть в некоторой степени использованы царистские надежды народа, неприятие большинством крестьян нового дворянского просвещения.

Кроме того, даже среди самой образованной и независимой элиты в ту пору господствовало мнение, будто самодержавие «пристало» России. Мысль, что историю в значительной степени творят государи, была отнюдь не павловской. Добросовестный республиканец Лагарп, обучая малолетнего Александра I под наблюдением Екатерины II (и вопреки планам Павла), находил, например, что «Александр Македонский ‹…› опустошил Азию и совершил столько ужасов единственно из желания подражать героям Гомера, подобно тому, как Юлий Цезарь из подражания этому самому Александру Македонскому совершил преступление, сокрушив свободу своего отечества» [160. С. 36].

Собирая высказывания российских мыслителей и политиков о весомости двух исторических движений – от обстоятельств к властителю и от властителя к обстоятельствам, находим явное предпочтение второму движению.

Естественно, всякий разумный правитель понимает, что он ограничен объективными возможностями, например количеством армии, населения, территорией («Природой здесь нам суждено в Европу прорубить окно»). Но в конечном итоге властитель как будто может овладеть и «природой», так что получается «Петра творенье».

Таким образом, в ту пору еще боролись «на равных» идеи просвещенного и непросвещенного самодержавия, причем последнее имело в стране древние и сильные традиции. Высшим эталоном, авторитетом оставалась система Петра Великого, но она могла быть истолкована по-разному. Вспомним соперничающие надписи на петербургских памятниках преобразователю: «Петру I – Екатерина II. 1782» и «Прадеду – правнук. 1800». Мать и сын по-разному смотрят на вещи, но каждый апеллирует к Петру[24]24
  Современные исследователи тонко замечают, что «Павел ‹…› сознательно ориентировался на связь своего имени с именем Петра (привычное для христианина сочетание святых – Петр, Павел). Екатерина стремилась подчеркнуть „преемственность императорского сана“ („первому – вторая“), а Павел – родство крови („прадеду – правнук“)» [90. С. 279]. К оппозиции двух памятников обращались и в XIX веке: «Это дело семейное, но где же тут Россия?» [19. Т. I. С. 35].


[Закрыть].

Наконец, прибавим ко всему этому сознательную или подсознательную веру в божественное начало верховной власти. Циничная Екатерина была довольно равнодушна к религии, но помнила, что верить надо, и поощряла к тому других. Экзальтированный Павел был куда более склонен не к благочестивому православию, а, так сказать, к мистике власти, когда исключительная мощь российского самодержавия представлялась уже не просто «творящей причиной» российской истории, но орудием некоего высшего промысла.

Субъективная, тысячекратно провозглашаемая политическая цель Павла, осознанная им еще до воцарения и теперь осуществляемая, – это максимальная централизация, предельное усиление императорской власти как единственный путь к «блаженству всех и каждого». Такова программа руководителя государства, сложившаяся в момент серьезного кризиса российского просвещения, просвещенного абсолютизма, – одна из попыток по-новому разрубить петровский «двойной узел» (то есть сочетание такого просвещения с таким рабством и деспотизмом).

Новая централизация вводится с первых же часов нового царствования.

«Военная диктатура» не маскировалась, подчеркивалась: ядром ее были вчерашние гатчинцы – аналог потешных полков Петра, и сама ситуация должна была напомнить победу Петра над женским правлением: в 1689 году ликвидировалась система Софьи, в 1796 году – Екатерины. Внимательный и вполне осведомленный современник записывает в ту пору: «Всем известно, что гвардейские наши полки, во все те многие годы, покуда продолжалось у нас женское правительство, мало по малу приходя час от часу в вящее уважение, а особливо чрез действия ее <гвардии> при бывших переворотах и переменах правительства, достигала наконец до такого уважения, что ровнялась некоторым образом почти с турецким янычарским корпусом, так что сами государи причину имели иметь к ней некоторое уважение и некоторым образом ее опасаться. Государю <Павлу> обстоятельство сие довольно было известно, ‹…› то не упустил он уже заблаговременно предпринять против нее некоторые меры и еще задолго до вступления своего на престол запастись хотя небольшим числом к себе преданного и верного войска. ‹…› И войска сего имел до 3-х или 4-х тысяч, ‹…› и потому не успел на престол вступить, как на четвертый же день, по приходе оных, ‹…› формально переместил их в старинную гвардию и порядочно перемешал с нею; а через самое сие подсек он все крылья, ибо если б и восхотелось ей что-нибудь дурное затеять, так будучи перемешана с новыми сими войсками, не смогла на то отважиться. А само сие вкупе развызало государю руки к давно замышляемой им с гвардиею великой реформы и к уменьшению ее силы и могущества» [9. С. 61].

Заметно увеличивается роль армии. Во все губернии отправляются специальные ревизии с исключительными полномочиями. Новый стиль управления закреплялся серией законов, именных указов, распоряжений.

Полное собрание законов Российской империи позволяет представить количество изданных Павлом законов и указов. Начиная с первых, опубликованных 6 и 7 ноября 1796 года, и кончая последними шестью законами от 11 марта 1801 года, было издано: в конце 1796 года – 177 документов; в 1797 году – 595; в 1798 году – 509; в 1799 году – 330; в 1800 году – 469 [113. № 17530-19709]; наконец, в начале 1801 года – 69 (то есть всего 2179 законодательных актов, или в среднем около 42 в месяц).

Чрезвычайная интенсивность законодательства, беспрерывная ломка, реорганизация, новшества, перемены – важные черты павловского стиля.

Для сравнения заметим, что в «Полном собрании законов…» мы находим за период самостоятельного правления Петра I (с сентября 1689 до января 1725 года) 3296 документов [113. № 1347–4642], или в среднем – меньше 8 в месяц. Между смертью Петра I и воцарением Екатерины II – 6939 документов [113. № 4643–11581], в среднем – 21 в месяц.

За 34 с половиной года правления Екатерины II – 5948 [113. № 11582–17529], в среднем 12 в месяц.

Таким образом, законодательство павловского четырехлетия в 3,5 раза интенсивнее, чем в царствование предшественницы, и значительно опережает любой более ранний период российской истории.

Для завершения статистического экскурса отметим, что 24 с половиной года александровского правления представлены в «Полном собрании законов…» тоже весьма насыщенно: появилось 10 822 законодательных акта, или около 37 в месяц.

Наконец, учтем и умножившиеся при Павле разного рода объявления, распоряжения, публикации, близкие по своему характеру к законодательным актам. Немецкая «Allgemeine Literatur Zeitung» приводит довольно любопытную (хотя, разумеется, небеспристрастную) оценку такого рода материалов, появлявшихся на страницах «Санкт-Петербургских ведомостей» за 1799 год: «Одну треть газеты занимают сообщения о различных штрафах, наказаниях, награждениях и пр. ‹…› В течение года почта доставляет Павлу 3229 писем с прошением, на которые отвечено 854 указами и 1793 устными приказами» [107. Г. К. 23. № 9. Л. 145–147].

Еще типическая подробность: за сто лет от начала царствования Петра I девятнадцать дворянских родов получили княжеское и графское достоинство; Павел же за четыре года правления создал пять новых княжеских фамилий и 22 графские [21. Кн. III. С. 91; Кн. X. С. 126–136, коммент.].

Количество законов, естественно, еще не говорит о содержании, направлении политики. Несомненно, часть павловских указов объективно способствовала упорядочению, европеизации российского правления.

«Император Павел, – доносит в 1801 году прусский агент, не склонный вообще к идеализации царя, – создал в некотором роде дисциплину, регулярную организацию, военное обучение русской армии, которой пренебрегала Екатерина II. Даже его расточительность, благодаря которой плохо управляемые богатства переходят в руки людей, заинтересованных в том, чтобы лучше с ними обходиться, приведет к увеличению населения благодоря прогрессу культуры, и казна не пострадает от этого, а наоборот, это ей пойдет на пользу, благодаря увеличению количества земель, обложенных налогом, и увеличению косвенных налогов, из-за появления новых богатств; и Россия, уже удивительная по своим размерам, своему плодородию, столь мало оцененному, благоприятным положением для оборонительных и наступательных действий быстро возродится» [174. P. 91–92].

Дипломату вторит много знающий наблюдательный мемуарист: «В арсеналах стоят еще, вероятно, громоздкие пушки екатерининских времен на уродливых красных лафетах. При самом начале царствования Павла и пушки и лафеты получили новую форму, сделались легче и поворотливее прежних ‹…› это было первым шагом к преобразованию и усовершенствованию нашей артиллерии, пред которою пушки времен очаковских и покоренья Крыма ничтожны и бессильны» [28. С. 137–138].

Одной из разумных мер нового правительства был, например, призыв на смотр всех числящихся «заочно»; это был сокрушительный удар по многолетней практике записи дворянских детей в полки буквально с момента рождения (так, что к совершеннолетию поспевал уж «приличный чин»); вследствие павловского указа в одной только конной гвардии из списков был исключен 1541 фиктивный офицер [3. С. 190].

Любопытные мнения о военных реформах павловского правительства приводит также видный осведомленный чиновник, служивший четырем императорам: «Об этом ратном строе впоследствии времени один старый и разумный генерал говорил мне, что идея дать войскам свежую силу все же не без пользы прошла по Русской земле: обратилась-де в постоянную недремлющую бдительность с грозною взыскательностью и тем заранее приготовляла войска к великой отечественной брани. Потом он же, оборотив медаль, говаривал, что отсюда почин преобладания наружного вида, всего глазам напоказ, заменяющего труд ума наглядною механическою работою» [92. С. 94–95].

При всем при этом многими современниками и исследователями отмечалось, что сама непрерывность и противоречивость законодательства усиливали атмосферу произвола и беззакония. Воля императора опережала действующие законы, и часто задним числом оформлялись уже совершившиеся деспотические действия.

Подобную ситуацию имел, конечно, в виду Д. Н. Блудов, когда объяснял Николаю I различие между самодержавием и деспотизмом: «Самодержец может по своему произволу изменять законы, но до изменения или отмены их должен им сам повиноваться» [Цит. по: 35. С. 77].

«Невольно удивляешься, – отзывается мемуарист, – огромному числу указов, узаконений, распоряжений в короткое царствование [Павла]; но это была ломка всего екатерининского, порывистые проявления безумия и своеволия – работа страшная и непрестанная! Граф Блудов рассказывал со слов очевидца о князе Безбородке, что, получив от Павла в одно утро три противоречивых указания по тому же предмету, он сказал: „Бедная Россия! Впрочем, ее станет еще на 60 лет!“» [107. Г. К. 22. № 7. Л. 66][25]25
  Эта и ряд других записей о Павле I, сохранившихся в архиве Шильдера, подписаны «Д. Л.» и, очевидно, получены через посредство известного государственного деятеля и историка А. Б. Лобанова-Ростовского. Личность мемуариста открывает его признание: «Мать моя – двоюродная племянница Ростопчина. ‹…› Родной дед мой по матери – Александр Степанович Крюков» [107. Г. К. 22. № 7. Л. 42, 48]. Это позволило установить, что Д. Л. – это Дмитрий Николаевич Лонгинов, в молодости близкий ко двору, царской семье, позже директор департамента внешних сношений (1875), сенатор (1876), брат еще более известного литератора и политического деятеля Михаила Лонгинова (они дети секретаря императрицы Елисаветы Алексеевны). К записям Д. Н. Лонгинова, включающим важные устные рассказы и предания очень осведомленных лиц (в том числе Ф. В. Ростопчина), мы обратимся еще не раз.


[Закрыть].

При всей противоречивости законодательства 1796-1801 годов общим духом, стержнем сотен новых указов была централизация, самодержавие. Серия мер заменяла коллегиальный принцип (там, где он еще существовал) единоличным; устанавливалось «преимущество лиц перед учреждениями» [74. С. 146, 397]. Выстраивалась железная линия подчинения: император – генерал – прокурор – министр (или управляющий соответствующим ведомством)[26]26
  Система министерств, принятая в 1802 году Александром I, как известно, фактически введена при Павле I [См.: 74. С. 396–406].


[Закрыть] – губернатор. Управление в центре и на местах, как правило, структурно «созвучно», и потому усиление столичной централизации отзывается эхом в провинции; так же, например, как за высшими правительственными учреждениями надзирает генерал-прокурор, так за губернатором следит губернский прокурор. Инструкция от 26 декабря 1798 года предписывала ему «доносить по службе о самых главных чиновниках в губернии»; 11 марта 1798 года – надзирать за иностранцами и тщательно «сверять их подорожные с маршрутом»; позже губернским прокурорам приказано «обращать замечательное внимание к переписке и сочинениям из чужих краев» и обо всем докладывать не начальнику губернии, а генерал-прокурору [152. Г. № 3696, 1802 г. Ср.: 74. С. 430]. В 1802 году особые права губернских прокуроров были отменены.