Текст книги "Грань веков. Заговор против императора"

Несколько сот наказанных дворян вполне соответствуют нескольким тысячам, которые подверглись разным гонениям.

Эти цифры, внешне не слишком крупные, на деле составляли заметную долю российского просвещенного слоя. Можно говорить о каждом десятом чиновнике и офицере, подвергавшемся какому-нибудь наказанию или опале. Однако еще раз напомним, что дело не только в числе репрессированных. Главное, не было уверенности, что завтра любой не попадет в число опальных.

Господствующий класс утрачивал гарантии своего положения, того, в чем сходились и помещики, и Екатерина II, сказавшая однажды, как ей приятно, что «дворяне себя чувствуют».

«Благополучное состояние, коего залог есть личная безопасность. ‹…› Непоколебимость оного положения» – вот чего устами Александра Воронцова желает в 1801 году российское дворянство [4. Т. XXIX. С. 453].

Гарантии… Отчетливым доказательством их отсутствия был призрак, преследовавший многих и названный во французских мемуарах графини Шуазель-Гуфье русским термином «le kibitka», кибитка, в принципе легко увозящая любого в Сибирь или крепость. Герцен позже скажет: «дамоклова кибитка».

«Le kibitka» и «un feidjeger»[42]42
  Колокольчик (нем.). Символом страха был с давних времен и колокольчик: Пушкин писал о своем прадеде, что «до самой кончины своей он не мог без трепета слышать звон колокольчика» [118. Т. XII. С. 312].


[Закрыть] – мемуаристка рассказывает, что отец ее, граф Тизенгаузен, обедал у казанского губернатора, когда прибыл «кабинетский фельдъегерь». Все побледнели, губернатор трясущимися руками вскрыл пакет, который, к общему удовлетворению, касался награждения одного из генералов [186. P. 18].

«Время было такое, – вспоминал К. Ф. Толь, – что я каждый вечер от всего сердца благодарил Бога, что еще один день кончился благополучно» [177. P. 96].

Военному вторит литератор: «Тогда жили точно с таким чувством, как впоследствии во время холеры. Прожили день – и слава богу» [28. С. 163].

Гарантии. Несколько десятилетий спустя декабрист иронически запишет о стремлении дворянства гарантировать «своевольную и безнравственную жизнь времен Екатерины» [112. С. 50].

И владение крепостными рабами, по сложному историческому парадоксу того века, требовало известных просвещенных гарантий.

Впрочем, это просвещение неминуемо приближало и освобождение рабов, о чем большинство душевладельцев не подозревало или думать не желало.

Погашение же просвещения, как будто отодвигавшее призрак свободы, вело к той степени несвободы, которую дворянство 1800 года не могло уже принять. К тому же попытка развязать «петровский узел» (рабство плюс просвещение) иллюзорным возвращением назад, урезанием некоторых завоеваний просвещения ставит императора в новые отношения с «чернью», что также не поднимает дух у «благородного сословия».

Глава 5. Тридцать три миллиона

 
Была ужасная пора,
Об ней свежо воспоминанье…
 

А. С. Пушкин

«Недовольны все, кроме городской черни и крестьян», – сообщает 16 июня 1797 года своему правительству прусский посланник Брюль [161. С. 357].

Молодой гвардейский юнкер павловских времен на старости лет вспомнит: «Павел любил, чтоб его называли отцом отечества, ‹…› желая вызвать к себе любовь черни» [84. С. 304].

«Из 36 миллионов русских по крайней мере 33 миллиона имели повод благословлять императора, хотя и не все сознавали это» [46. С. 299]. Это записал немецкий литератор, пользовавшийся щедротами Павла, после того как побывал в сибирской ссылке по его же приказу.

«В это бедственное для русского дворянства время, – вспомнит декабрист, – бесправное большинство народа на всем пространстве империи оставалось равнодушным к тому, что происходило в Петербурге, – до него не касались жестокие меры, угрожавшие дворянству. Простой народ даже любил Павла» [112. С. 36].

Во время путешествия по России, в 1798 году, Павел пишет жене: «Муром не Рим. Но меня окружает нечто лучшее: бесчисленный народ, непрерывно старающийся выразить свою безграничную любовь».

Третьего июня 1798 года из Нерехты: «Вы пьете воды, я же переправляюсь через них то в шлюпке, то на понтоне, то в лодочках крестьян, которые, в скобках, бесконечно более любезны, чем… тш! (Chut![43]43
  Да ну же! (англ.)


[Закрыть] – Примеч. Н. Я. Эдельмана). Этого не надо говорить, но надо уметь чувствовать» [12. С. 229–230].

Текст примечательный; очевидно, крестьяне более любезны, чем аристократы, придворные дворяне, но – тш! Chut!

Финал письма из Нерехты не менее любопытен. Изобразив восторги крестьян, царь вдруг замечает: «Если будет реформа, придется уйти», то есть, вероятно, надо понимать: если крестьяне станут лично свободны, то сделаются столь же упрямы и непокорны, как нынешние их чересчур свободные хозяева.

Очень непростая тема «Павел и народ» – на ней воздвигались многие построения, начиная от восклицания императрицы Елизаветы Алексеевны в 1801 году – «Все радовались перемене царствования» – до формулы историка начала XX века Буцинского «царь-демократ». Эту проблему находим в общем виде и у ряда советских авторов, более всего у А. В. Предтеченского.

Обратимся к фактам.

Уже говорилось о «самозванческих легендах»: государь Петр Федорович, ожидающий любезного сына Павла Петровича; прямые надежды народа на нового царя, отчетливо выраженные в «Благовести» Еленского.

Иностранные наблюдатели отмечали народную радость во время перехоронения Петра III и при таких непривычных актах, как публичное сожжение «лишних», инфляционных ассигнаций и других [192].

Если бы павловский сыск доставлял в центр сведения того же размера и характера, как после восшествия Николая I, мы бы, вероятно, узнали немало важного о крестьянских чаяниях и разговорах. Однако в 1796 году так не прислушивались к «молчавшему» народу, как это будет в 1826 году, и поэтому сведения с мужицкой стороны отрывочны, неопределенны.

Меж тем указы, читавшиеся по церквам или постепенно доходившие вместе со слухами, как будто обнадеживали.

Присяга. Впервые в истории страны крепостным приказано было присягать вместе с вольными: их сочли за подданных. Известный исследователь крестьянского вопроса видел здесь один из важных поводов к последующим волнениям в 17 губерниях: народ решил, что свобода близка [131. С. 231].

Рекрутский набор, объявленный Екатериной, сразу отменен; не было набора и в 1800 году. В другие годы набирали меньше, чем прежде, так как армия сократилась примерно на ¹/₃ [74. С. 505]. К концу царствования Екатерины II в армии числилось 500 тысяч человек, при Павле – 335 тысяч.

Недоимка в подушном сборе – семь с лишним миллионов рублей (¹/₁₀ бюджета) – была снята с крестьян и мещан 18 декабря 1797 года [74. С. 507]. Заметим, что эта сумма примерно равна новому обложению дворян за четыре с лишним года, то есть «благородное сословие» в течение царствования Павла почти покрыло крестьянскую недоимку. Власть вернула утраченное, но мы выделяем и этот эпизод как возможный источник крестьянских иллюзий. Александр Воронцов в ноябре 1801 года находил, что в царствование Павла «подати и все налоги больше прежнего умножены» [4. Т. XXIX. С. 460]. Это слишком обобщенная оценка: не сказано, на кого наложены новые подати. Павел I в 1798 году прибавил почти шесть с половиной рублей дополнительного налога казенным крестьянам [12. С. 254; 129. Т. XIV. С. 73][44]44
  Дьякона Коровницкого (Владимирская губерния) в сентябре 1800 года били кнутом, вырвали ноздри и сослали в каторгу за слова: «Государь император худо делал, оброк большой наложил на крестьян» [152. Д. № 3434. 1800 г.].


[Закрыть], однако и дворянство было обложено.

Запрещение продавать дворовых людей и крестьян без земли было 16 октября 1798 года категорически сформулировано Павлом на поднесенном ему мнении Сената, явно тяготевшего к противоположному решению [74. С. 525; 68. С. 731].

Еще прежде, 16 февраля 1797 года, была запрещена продажа дворовых и безземельных крестьян «с молотка или с подобного на сию продажу торга». Позже из Петербурга запретили раздроблять крестьянские семьи при их переходе к другим владельцам [113. № 17809, 19250]. В царствование же Екатерины II практика, дух, правительственное мнение были иными: торг живыми душами фактически не обсуждался.

Крестьянские просьбы и жалобы, категорически отвергавшиеся в прежние царствования (так как при этом неминуемо разрушался запрет жаловаться на помещиков), Павлом даже поощрялись. Поощрение это было шатким, царские настроения непостоянными; знаменитый жалобный ящик у дворца, в который каждый мог бросить просьбу или жалобу, адресованную лично императору, вскоре снимают (приходят пасквили и карикатуры на Павла); вдобавок царь подтверждает прежний запрет крепостным писать на помещиков, не раз обличает «не дельные, прихотливые, с порядком и законом несовместные просьбы» [113. № 18957, 19426]. И все же слух о новых веяниях распространяется очень быстро, соответствует народным понятиям о царе как высшей инстанции, путь к которой загражден дворянами. Недоверие же Павла к дворянству, стремление к централизации стимулировали царское желание получать максимальную информацию снизу, минуя «посредников».

В начале 1799 года царя запросили о праве секретных арестантов подавать прошения из Сибири и других мест заключения (в связи с том, что по указу Екатерины II от 19 октября 1762 года «осужденные за смертоубийство и колодники доносителями быть не могут»). Десятого марта 1799 года Павел велел «письма от сосланных <на царское имя> принимать» [152. Д. № 3371].

Дворянство было озадачено новой ситуацией.

«Пользуясь свободою и дозволением всякому просить самого государя, – пишет известный мемуарист, – затеяли было и господские лакеи просить на господ своих и, собравшись несколько человек ватагою, сочинили челобитную и, пришед вместе, подали жалобу сию государю, при разводе находившемуся». Далее сообщается, что Павел велел публично наказать жалобщиков плетьми и «сим единым разом погасил он искру, которая могла бы развесть страшный пожар» [9. С. 16].

Это одобрение павловских действий явно несет на себе, как и в некоторых других болотовских рассказах, следы помещичьего испуга перед возможной переменой ситуации, перед угрозой апелляции низов к царю. По соседству с Болотовым, в Чернском уезде Тульской губернии, возникает в 1797 году следующая характерная ситуация [152. Д. № 2996]. В воскресенье 1 февраля 1797 года (согласно показаниям крестьянина Савелия Никифорова) в одном из сел Чернского уезда «в приходе церкви у литургии священник Алексей Иванов вышел с крестом и стал говорить всенародно: „Православные, слушайте! Поздравляю вас с государевою милостию: указ его величества есть, которые крестьянам от господ своих налога (так! – Н. Э.), те бы на господ своих подавали просьбы самому государю, идите и не страшитесь господ своих. – А ему Савелию говорил: – Савелий, ты куда глядишь, ваша нужда крайняя…“»

Савелий Никифоров тут же собрал по 50 копеек с каждых двух дворов и пошел в Чернь, где со знакомым казаком Афанасьевым нанял приказнослужителя Кулакова, и тот на другой день написал прошение на имя Павла. Восьмого февраля Савелий будто бы пришел к священнику, чтоб тот «руку приложил». Священник испугался: «Я подписать не могу и не умею». А пятидесяцкий помещика Жукова сказал: «Государь и без того просьбы принимает – поди не бось». И Никифоров пошел, но, не дойдя 9 верст до Москвы, «услышал, что таковых просьб не принимают и наказывают», и возвратился с повинной к своему помещику бригадиру Афремову. Тут Афремов, хозяин 47 душ, и его соседка, владелица 178 душ, капитанша Глебова, подали жалобу на «ложные разглашения», будто «крестьянам помещичьим велено на господ своих подавать просьбы» и требовали привлечь к ответу и священника, и тех соседних дворян, чьи мужики «разглашают». Чернский уездный суд и нижняя земская управа, по мнению Афремова и Глебовой, «скорого производства не учинили и тем самым сделали медленность и упущение, а крестьянам – поноровку и послабление, не учиня в отвращение того никакой предосторожности».

Жалоба двух помещиков пошла в Тульское губернское правление, а оттуда к генерал-прокурору Куракину, который начал следствие. Однако, пока кара шла от Петербурга в Чернский уезд, виновные и подозреваемые, очевидно, сговорились, решили дело между собою – и всю вину взял на себя Савелий Никифоров, утверждавший в конце концов, «что он все выдумал», за что был наказан кнутом и «отдан в вотчину»; в просьбах же принять меры против других крестьян и их владельцев Афремову и Глебовой было отказано.

Независимо от доли правды и фантазии – чего только нет в этой истории!

Главное – слух, что от царя выходит послабление; притом – недостаток в грамотных людях среди крестьян и страх, что все-таки «просьб не принимают», и неуверенность как чернских судей, так и Тульского губернского правления, и – в конце концов, Тайная экспедиция, кнут, – но все же делу не дают слишком широкого хода.

Вскоре после этих событий разнеслись обнадеживающие слухи в связи с известным законом о трехдневной барщине.

Немало написано о его малом практическом значении, о том, что в некоторых местах, на Украине например, где преобладала двухдневная барщина, он даже ухудшил положение крестьян. Все это верно, но, на наш взгляд, односторонне. Действительно, ни одна из только что перечисленных облегчительных мер, да и все они вместе существенно не меняли крестьянской жизни: сегодня – послабление, завтра – утяжеление; помещики и местные власти каждодневно имели сотни возможностей «прижать» крестьян независимо от петербургских указов.

«В самое трепетное царствование императора Павла I, – писал в 1802 году будущий директор Лицея В. Ф. Малиновский, – в окружностях столицы, крестьяне работали на господина не по три дня, как он указать соизволил, а по целой неделе; мужику с боярином далеко тягаться» [Цит. по: 74. С. 566].

Но существенной и редко затрагиваемой стороной вопроса являются субъективные намерения правительства, издавшего этот закон, а также то, как все это преломлялось в крестьянском сознании. Современные исследователи порою только излагают поздний, более объективный взгляд на прошлое. Однако важным элементом идеологии прошлого является и его собственный взгляд на свои дела. Если же подойти с этой меркой, то заметим, что павловские законы, особенно от 5 апреля 1797 года, были первыми за много десятилетий официальными документами, по крайней мере провозглашавшими некоторые послабления крестьянину. «Манифест 1797 года, – полагает В. И. Семевский, – имел большое значение: это была первая попытка ограничения повинностей крепостных крестьян, и наше правительство смотрело на него как на положительный закон, несмотря на то что он не исполнялся» [131. С. 233].

Каскад указов запрещающих, что сыпался почти целое столетие, вдруг перемежается новыми словами – о присяге, о жалобах, облегчении работ и повинностей.

Любопытным откликом на «павловские милости» явилось донесение своему правительству советника прусского посольства Вегенера от 21 апреля 1797 года, где, разумеется, отразились не только собственные впечатления дипломата, но и мнения публики: «Милости и благодеяния, расточавшиеся его императорским величеством во время коронационных торжеств, коснулись главным образом приближенных; публика принимает их холодно. Единственная вещь, которая произвела сенсацию, – это указ, который повелевает, чтобы отныне воскресенья были посвящены полному отдыху с прекращением всякой работы, а кроме того, определяет, чтобы крестьяне работали три дня в неделю на своих господ и три дня на самих себя. Закон, столь решительный в этом отношении и не существовавший доселе в России, позволяет рассматривать этот демарш императора как попытку подготовить низший класс нации к состоянию менее рабскому» [160. С. 363].

Примечательно, что несколько лет спустя М. М. Сперанский назовет манифест от 5 апреля «замечательным» именно как возможное начало целой системы улучшений крестьянского быта [139. С. 24, 309 и сл.]. Государственный деятель отлично видел, что тот закон не имел продолжения, развития, но находил в нем зерно истины.

Сходный взгляд на морально сдерживающий, предвосхищающий смысл закона о «трехдневной барщине» разделяли и некоторые мемуаристы, в частности М. А Фонвизин (сводку мнений см.: 74. С. 544).

Когда в 1830 году великий князь Константин Павлович найдет «обиду для дворянства» в обсуждении вопроса «об улучшении положения крепостных людей», Секретный комитет ему ответит, что вопрос этот занимал многих царей и что «императором Павлом издан коренной закон о мере работ крестьян на помещиков» [129. Т. ХС. С. 481][45]45
  Ответ подписан B. П. Кочубеем. В материалах «Комитета 6 декабря» много ссылок на указ от 5 апреля 1797 года.


[Закрыть].

В первые годы преобладающим сенатским толкованием закона было только безусловное запрещение воскресных работ. Однако даже по немногим сведениям о реакции самих крестьян заметны важные вещи. В Санкт-Петербургской губернии в июне – июле 1797 года появляются вольные народные толки, будто с каждого двора на помещика должен трудиться один мужик два дня и одна баба – день; или о том, что крестьянкам вообще на барщину не ходить, так как в манифесте сказано крестьянам. В Ярославской губернии дворовые считали, что манифест о трех днях и на них распространяется. В книге М. В. Клочкова опубликованы извлечения из сенатского архива, относящиеся к крестьянским жалобам о невыполнении царского манифеста, причем в трех случаях получены решения в пользу крепостных.

Разумеется, были десятки примеров, когда ссылки на новый закон не находили отклика ни у местной власти, ни у высшей. Историк приводит документы, свидетельствующие, что, и с точки зрения самого царя, позволительно облагать крестьян поборами сверх трехдневной барщины, лишь бы «крестьяне не приводились в разорение».

Однако от того, что происходило, вернемся снова к представлениям народа. Мужики (раньше всего в столичных, но затем и в более далеких краях) быстро почувствовали какую-то перемену в верхах. Облегчающие указы, особенно манифест от 5 апреля, возбуждали умы: пугачевщина еще не забыта, вера в царя-избавителя постоянна. Нарушения закона о «трех днях» и прочие крепостные тяготы рассматриваются как неподчинение дворян царской воле. Летом 1797 года владимирский дворцовый крестьянин Василий Иванов в разговоре о господах произнес слова, попавшие вместе с доносом в Тайную экспедицию: «Вот сперва государь наш потявкал, потявкал да и отстал, видно, что его господа преодолели».

Прибавим ко всему этому замеченные, конечно, крестьянами испуг, растерянность многих помещиков, опалу и ссылку сотен дворян, и мы можем еще полнее представить тогдашний крестьянский взгляд на вещи.

Покидая деревни и мысленно переносясь во дворцы, мы также найдем нечто более сложное, нежели трактуется, например, в одной из работ на эту тему. «В целом павловское законодательство по крестьянскому вопросу, – пишет А. П. Бажова, – было направлено на то, чтобы, сохраняя и укрепляя крепостное право, уменьшить поводы для крестьянских волнений. ‹…› В крестьянском вопросе Павел был продолжателем крепостнической политики Екатерины II. За 1796–1798 годы произошло 184 волнения крестьян» [69. C. 58–59].

Действительно, волнения крепостных, особенно в Орловской губернии, были сильны, в них участвовали тысячи крестьян. И тем не менее в приведенных строках явно смешивается объективное и субъективное; то, что для нас очевидно как безусловное крепостничество, не всегда представлялось таковым же Павлу I. Разумеется, мы прежде всего размышляем над тем, «что из этого вышло», и тут спору нет: крепостное право оставалось. Но ведь нас интересуют и те идеологические формы, в которых сознание исторического деятеля отражает реальную действительность. Смешно называть Павла «народным царем», но мало что дает и формула «продолжатель крепостнической политики Екатерины II». Если мы соединим «крестьянские» указы Павла с «дворянскими», то получим картину достаточно сложную (вспомним фразу прусского посла: «Недовольные все, кроме городской черни и крестьян»).

Царю, стремящемуся к всевластию, и в самом деле мужики с их неведением насчет «личной неприкосновенности» и других дворянских вольностей представляются более безопасными, послушными, чем – «тш!.. тш!» – как писалось императрице из Нерехты.

Несколько сот тысяч розданных крепостных – факт, но не следует совсем отбрасывать такую, пусть второстепенную подробность, что царь был уверен: крепостным за помещиками лучше. Это не соответствовало реальности. Главным требованием помещичьих крестьян во время бунтов был перевод их в казенные; восставшие в Орловской губернии крестьяне «провозгласили себя государевыми» [92. С. 111]. Между тем царь не вникал в сущность народной жизни и сохранял убеждение, будто он не ухудшает положение мужика. Прежде Павел, еще наследник, не раз высказывался против раздачи крестьян; однако с тех пор многое изменилось: великий князь стал царем, прошла французская революция. В павловской самодержавной теории иерархичности, всеобщей регламентации помещики рассматриваются как государственное звено, управляющее крестьянами; над ними же – централизованный механизм «самодержавно-рыцарской империи». Идеи, цели верховной власти и результаты, часто расходившиеся с первоначальными намерениями, – все это требует анализа.

Павел сам плоть от плоти дворянского сословия, но в его планах крестьяне, народ занимают особое место, что попробуем показать дальше. Вопрос же о крестьянской реакции на новое правление непрост, ведь даже активность 1796–1797 года порождена прежде всего слухами о свободе, даруемой сверху. Сведения же о «184 волнениях» за 1796–1798 годы требуют сопоставления с тем, что было потом, в последние дни павловского царствования, ведь статистика 1796–1798 годов в основном связана с крупным бунтом на Орловщине. А как было в другие времена?

В 1798 году наблюдается всего 12 активных крестьянских выступлений и коллективных прошений против 177 в 1797 году; в 1799 году – 10 выступлений, в 1800 году – 16, в 1801 году – 7.

Взрыв 1797 года остался самым значительным для целого исторического периода между 1796 и 1825 годами. Однако ни разу в течение этого 30-летия не зафиксировано столь малого числа народных выступлений, как в 1798–1800 годы. Самые тихие годы александровского царствования давали 12 выступлений (1807 год), 15 (1806 год), 17 (1810 год), большей же частью – не менее 30 [79. С. 18].

Наконец, еще одно замечание насчет противоречивого павловского взгляда на вещи: мысли об известных послаблениях крестьянам сочетаются с полным запрещением толковать о крепостном праве в печати, чего не было в первые десятилетия екатерининского правления.

Тема «Павел и народ», конечно, не ограничивается одними крепостными. Продолжим наши наблюдения.