Текст книги "«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков"

Меж тем ретивый Чернышев уже распорядился и насчет майора Платона Митькова и опять же – о поэме «Гавриилияда» (так!); в канцелярской переписке попадаются и другие наименования – Гаврильада, Гаврильяда…

Третий Митьков в конце 1828 года служил в 25‐м егерском полку, в составе сводной дивизии 5‐го пехотного корпуса, расположенной в Туле и ее окрестностях. 8 декабря командиру дивизии «генерал-лейтенанту и кавалеру Набокову» был отправлен приказ Чернышева – допросить майора Митькова, отобрать книгу «Гавриилияда», выяснить, от кого он ее получил и нет ли еще других списков:

«В случае отказа г. Митькова, что он означенной книги не имеет и не имел, ваше превосходительство не оставите внушить ему, что он может быть уличен в противном, и тогда подвергнет себя законной ответственности. Спрос же его о сем приказать ему содержать в тайне во избежание строжайшей ответственности».

Тайны, как видим, требуют с куда большей энергией, нежели признания… 19 декабря Набоков отвечал, что майор Митьков набирает рекрут в Саратове. Только 23 января 1829 года он был вызван к генералу и дал письменные показания. Предъявленный майору «вопросный пункт» генерал-лейтенанта Набокова, после перечисления того, чем интересуется Петербург, сразу завершался формулой: «При том подтверждаю, что, ежели вы отзоветесь неимением сей рукописи [„Гавриилиады“], то можете быть уличены…»

Как видим, Набоков действует совсем не так, как предписывает Чернышев: последний хотел, чтобы Митькова сначала спросили по существу дела, и только потом, если не ответит, – пригрозить ему «уликами»; именно таким образом, кстати, строились последовательные допросы самого Пушкина насчет «Гавриилиады». Если бы Митьков «заперся» и дал показания только под давлением – это ясно выявило бы для высшего начальства его облик, «опасные настроения». Однако командир дивизии как будто и не замечает плана Чернышева, но сразу же, задавая вопросы, предостерегает майора от опасных запирательств и намекает на существование улик. Можно с большим основанием предположить, что прежде письменного допроса был откровенный устный и генерал Набоков как-то предупредил подчиненного.

Во избежание же новых вопросов и придирок Петербурга генерал вместе с присылкой митьковского ответа довольно прозрачно намекнул, что больше не будет исполнять полицейские функции, а предоставляет это самому Чернышеву: показания Митькова сопровождались рапортом, извещавшим, что майор «уволен по прежде поданной им по команде просьбе в отпуск в Санкт-Петербург на 20 дней» и теперь, когда Валентин и Платон Митьковы окажутся в одном доме, военные власти вольны задавать новые вопросы.

Предположение об особой роли генерала основывается и на том, что Иван Александрович Набоков был близким родственником декабриста И. И. Пущина: женатый на любимой старшей сестре декабриста, Екатерине Ивановне, Набоков тепло относился к шурину; между прочим, именно от Набоковых из Пскова Пущин ехал в январе 1825 года в гости к Пушкину в Михайловское.

Возглавляя по должности одну из следственных комиссий по делу южных декабристов, Набоков притом постоянно помогал осужденному Пущину, присылал приветы, и этим сильно отличался от других, куда более запуганных родичей.

Официальный запрос о поэме, вероятно, вызвал немалые волнения в семье Набокова и размышления, – как окончить это дело с минимальным ущербом для всех подозреваемых, в том числе для Пушкина, столь близкого к осужденному Пущину. Ответ Платона Митькова на вопросный пункт генерала Набокова хорошо продуман и написан с немалым достоинством. Вот его текст:

«Во исполнение приказания вашего превосходительства я противу приложенного, имею честь объяснить, что действительно с давнего времени я списывал и собирал стихи А. Пушкина, каковые впоследствии собрал в одну книгу, в коей почти все были из напечатанных в журналах, что делал я по неимению возможностей их покупать и по любви к стихам; между ними были и стихи под заглавием Гаврилияда, каковые имели тут место единственно потому, что были Пушкина, и, не давая им никакой цены как очень дурным по тексту, они находились у меня до того времени, как был прислан адъютант Главного штаба… для обыска бумаг двух учителей, унтер-офицеров, у меня в батальона 11‐го учебного карабинерного полка состоявших; почему я, из оного видя, как начальство обращает внимание, чтобы даже нижние чины не имели рукописей, противных религии и нравственности, и считая Гаврилияду в числе таковых, я в то же время сжег всю книгу, единственно потому, что в оной находились помянутые стихи, истребя и черновые.

От кого же я оные получил или списал, уверяю честным словом, что не помню, ибо, как я выше имел честь объяснить, что собирал стихи с очень давнего времени, и от разных лиц, и по службе моей находясь в разных местах, то от кого которые получил или списал, не могу припомнить, – как равно находятся ли экземпляры сей книги еще у кого – не знаю».

Текст, конечно, любопытный. Интересен и сам тип майора, служащего в провинции и собирающего рукописные стихи Пушкина; впрочем, невозможно представить, чтобы Бенкендорф или Чернышев хоть на секунду поверили, будто П. Ф. Митьков не имел никогда других опасных сочинений Пушкина и действительно не помнил, у кого их заимствовал. Примечателен и мелькнувший в ответе мотив, что, если в поисках рукописей обыскивают даже нижних чинов (которые вроде бы не могут ни прочесть, ни понять), то это само по себе есть «указание» мыслящему офицеру – насколько опасно держать подобные бумаги.

Мы догадываемся, что по прибытии в столицу Платон Митьков был взят под наблюдение: это видно из того, что несколько месяцев спустя, когда майора снова отпустили в Петербург «для распоряжений насчет имения, оставшегося после недавно умершей матери его», – Главный штаб не хотел продлевать его отпуск (П. Ф. Митькову помог командующий 1‐й армией Сакен); меж тем Чернышев распорядился держать его в Петербурге «под бдительным надзором».

Мать Митьковых умерла 21 июня 1829 года. Платон Митьков писал о четырех наследниках: двое по болезни лечатся на водах, третий – в Закавказье, он сам четвертый. Декабрист М. Ф. Митьков даже не упоминается – как бы не существует.

***

Так заканчивается эта сложная, странная история. Случайное обстоятельство, донос дворовых, выявило некоторые, отнюдь не случайные закономерности.

Прежде всего главнейший из вопросов русской жизни – проблема народа.

В этой истории два человека из крепостных (правда, уточним, из дворовых, испорченных барским домом, большим городом) – они прибегают к одной из форм народного протеста: доносят на барина и его брата (которые притом являются братьями декабриста, пожертвовавшего всем для освобождения этого народа); жалуются же простые люди главным, по их понятиям, народным заступникам – церкви и верховной власти; жалуются, в сущности, на первого народного поэта!

Печальный, характерный пример многократно доказанного «страшного удаления» декабристов и их друзей от народа…

Крепостные, кажется, не знали даже имени Пушкина, так же как Пушкин не был лично знаком с Митьковыми – отчего «типическое» значение всей истории увеличивается!

Формально весь эпизод оканчивается довольно благополучно: двое крепостных, получив побои и ожидая многолетней солдатчины, сделались почти вольными людьми; Валентин и Платон Митьковы не отправились вслед за старшим братом, чего вполне могли ожидать; царь и его министры ловко, почти без всякой огласки, погасили всю историю и уверены в достаточной прочности своего положения; Николай в конце концов доволен и Пушкиным, снова признавшимся и повинившимся.

Пушкин… он, конечно, тоже доволен, что дело окончилось: осенью 1828 года – с невиданной энергией и упоением работает над «Полтавой».

Поэт успокаивается; но гений, интуиция предостерегают.

Стихи, написанные во время неприятностей 1828 года, сохраняют «биографическое применение» и тогда, когда «Андрей Шенье» и «Гавриилиада» прощены; они определяют дух, тон всего, что будет: до последних январских дней 1837 года.

 
Снова тучи надо мною
Собралися в тишине;
Рок завистливый бедою
Угрожает снова мне…
 

ПУШКИН И ЕГО ДРУЗЬЯ ПОД ТАЙНЫМ НАДЗОРОМ

Больше 60 лет прошло с тех пор, как Б. Модзалевский впервые предал гласности (в книге, давно ставшей пушкиноведческой классикой и, конечно, заслуживающей новых переизданий) довольно значительное число доносов и различных материалов о слежке за Пушкиным – то, что около столетия было скрыто в секретном архиве III отделения2323
  Модзалевский Б. Л. Пушкин под тайным надзором. Пг., 1922.


[Закрыть].

Одновременно, а также и после выхода работы Модзалевского появился ряд других публикаций, освещавших потаенную «блокаду» великого поэта со стороны таких мастеров своего дела, как Николай I, Бенкендорф, Дубельт, фон Фок, Булгарин…2424
  Таковы публикации П. Щеголева о деле по поводу стихотворения Пушкина «Андрей Шенье», обнародование разнообразных документов по делу о «Гавриилиаде» и др.


[Закрыть]

В настоящее время известно уже о довольно большом числе разных секретных акций вокруг Пушкина – то, о чем сам поэт только догадывался и что постоянно ему мешало, раздражало, отравляло воздух, которым он дышал…

Зная немало о тайном надзоре, мы все же знаем еще не все, и одно из подтверждений тому – приводимые в данной публикации материалы, занимающие, мы полагаем, одно из первейших мест в сложной иерархии агентурных данных, доносов, справок, сводок, мнений и т. п. документов официального сыска.

Публикуемые тексты, между прочим, восполняют сводку Б. Модзалевского и, кажется, объясняют происхождение ряда ее элементов.

***

8 сентября 1826 года Пушкин, как известно, был доставлен прямо из Михайловского в Москву для беседы с царем Николаем I. Беседа, очень сложная и противоречивая, закончилась формальным «прощением поэта»; в начале ноября 1826 года Пушкин отправляется из Москвы в Михайловское за своими оставленными в спешке вещами, прежде всего – рукописями, а также пишет по поручению царя записку «О народном воспитании», ясно понимая, что это задание является своего рода «испытанием лояльности». 15 ноября 1826 года – этой датой поэт сопроводил беловой текст завершенной записки.

Совпало так, что именно в этот день, 15 ноября, из Москвы «к Александру Сергеевичу Пушкину в Опочки» отправил письмо Михаил Петрович Погодин, историк и публицист, один из новых московских приятелей и доброжелателей поэта. Пушкин, уезжая из Москвы, знал, что Погодин с группой единомышленников добивается разрешения на выпуск нового журнала «Московский вестник»; поэт обещал свое сотрудничество и даже оставил Погодину отрывок из «Бориса Годунова».

Письмо Погодина, посвященное именно этим издательским проблемам, было по своему содержанию совершенно легальным, невинным, и тем не менее с этого документа начинается довольно серьезное дело III отделения «О Михаиле Погодине, получившем дозволение издавать журнал под названием „Московский вестник“»2525
  См.: Отдел рукописей Института русской литературы АН СССР (Пушкинский Дом), далее в ссылках ПД. Ф. 244. Оп. 16. № 117.


[Закрыть].

К этому «делу», хранящемуся ныне в Пушкинском Доме, исследователи, естественно, обращались: ведь фрагмент письма Погодина от 15 ноября 1826 года печатается в собраниях пушкинской переписки именно по жандармской копии, открывающей «дело». Однако, возможно, заглавие секретного документа, относящееся исключительно к Погодину, не вызывало особого любопытства, и весьма интересные тексты, следовавшие за копией перехваченного письма, остались почти вне поля зрения специалистов2626
  Очень краткая характеристика этих документов имеется лишь в обзоре В. Данилова «Документальные материалы об А. С. Пушкине» (бюллетень Рукописного отдела Пушкинского Дома. Т. VI. М.; Л., 1956. С. 80).


[Закрыть].

Между тем в это секретное «дело» стоит вникнуть. Итак, письмо, адресованное Пушкину из Москвы, нагло перлюстрируется (и это через несколько недель после царского «прощения»).

Вот что из погодинского письма было скопировано и передано на рассмотрение «высшему начальству»:

«Позволение издавать журнал получено. Подписка открыта. Отрывок из Годунова отправлен в с.-петербургскую цензуру; но его, может быть, не пропустят (два года тому назад запрещено было помещать отрывки из пиес в журналах), а первый № непременно должен осветить вами: пришлите что-нибудь поскорее на такой случай. Еще – журналист ожидает обещанной инструкции» 2727
  Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 13. М., 1937. С. 306.


[Закрыть].

Письмо вызвало преувеличенный испуг власти, усмотревшей в тексте Погодина скрытую конспирацию (вероятно, гипнотизировали обороты – «не пропустят», «запрещено», «ожидает инструкции», имевшие у Погодина чисто деловой характер). Повторялась история полугодовой давности, когда в марте–апреле 1826 года было так же перехвачено и фантастически истолковано одно из писем Пушкина к Плетневу2828
  См. об этом в моей книге «Пушкин и декабристы». М., 1979. С. 306.


[Закрыть]; во всяком случае, в тексте Погодина скопированные строки, начиная от слов «не пропустят», подчеркнуты начальственным карандашом; очевидно, это – сам Бенкендорф, потому что копия сопровождается трудночитаемой карандашной пометой: «Для Г<осударя?>. Ген.-ад. Бенкендорф»2929
  Точно такой же пометой сопроводил Бенкендорф и пушкинскую рукопись «О народном воспитании». См.: ПД. Ф. 244. № 718.


[Закрыть]. Но копия письма – только первый лист «дела». Перлюстрация сопровождается интересным мнением анонимного «консультанта» по поводу перехваченного текста. Реакция высшего начальства, как увидим, свидетельствует о полном единомыслии с анонимом.

Записка «консультанта» озаглавлена: «Об издателе журнала „Московский вестник“ Михаиле Погодине». Далее следует прелюбопытный текст:

«В мнении моем о цензуре вообще я полагал, что издатель журнала должен быть непременно человек опытный, надежный, известный или самому государю, или его доверенным особам, потому что при самом строгом надзоре, при самой строгой цензуре он найдет средство действовать на общее мнение, представляя происшествия и случаи без своих даже рассуждений, в таком виде, что ясною будет та сторона, какую он захочет представить таковою, или, умалчивая о делах и происшествиях, могущих возбудить приятные впечатления, убедить в пользе настоящего порядка вещей. Молчать никто не запретит, а при случае и это важно.

Кроме того, рой юношества всегда вьется вокруг журналистов, которые по нужде вступают со многими в связи и дружеские сношения. История Булгарина и Греча может послужить примером. Заговорщики всасывались, так сказать, в них, чтобы перелить в них свой образ мыслей, делая им различные угождения, и, видя совершенную невозможность поколебать их правила, даже угрожали и старались вредить в общем мнении, провозглашая шпионом и бог знает чем. Некоторые из заговорщиков, молодые люди, свыклись вместе, продолжали дружескую связь, но масса их всегда оказывалась неприязненною.

Молодой журналист с либеральным душком, как Погодин, хотя бы и не имел вредных намерений, легко увлечется наущением и влиянием чужого мнения, из протекции, из знаменитого сотрудничества и т. п.

Два человека в Москве 3030
  Следующие за тем строки подчеркнуты красным карандашом.


[Закрыть], князь Петр Андреевич Вяземский и Александр Пушкин, покровительством своим могут причинить вред. Первый, которого не любили заговорщики за бесхарактерность, без всякого сомнения более во сто крат влиял противу правительства, образа правления и покойного государя, нежели самые отчаянные заговорщики. Он frondeur par esprit et caractere3131
  Фрондер по духу и характеру (фр).


[Закрыть] — из ложного либерализма отказался даже от камер-юнкерства и всякой службы, проводит время в пьянстве и забавах в кругу юношества и утешается сатирами и эпиграммами3232
  Красным карандашом подчеркнуто до этого места.


[Закрыть]. В комедии „Горе от ума“ – зеркале Москвы, он описан под именем князя Григория. Пушкин известен – это несчастное существо с огромным талантом служит живым примером, что ум без души есть меч в руках бешеного3333
  Фраза о Пушкине – единственный опубликованный фрагмент приводимого документа, включенного в обзор В. Данилова (бюллетень Рукописного отдела Пушкинского Дома. Т. VI. С. 80).


[Закрыть]. Неблагодарность и гордость – две отличительные черты его характера. Вот меценаты молодого Погодина.

Он имеет довольно ума и начитанности, сколько можно иметь в 22 и 23 годах. С виду чрезвычайно скрытен и молчалив и, как говорят, расстегивается только в коротком кругу. Начальство его не может аттестовать дурно, да и честному человеку нельзя сказать о нем ничего дурного, потому что здесь говорится только к званию журналиста. Весьма замечательно, что хотя ни Греч, ни Булгарин ни одного раза не критиковали и не бранили Пушкина, напротив того, всегда даром посылают ему свои журналы, он никогда не помещал у них своих стихов, как в журналах, составляющих некоторым образом оппозицию с мнением господствовавшей некогда партии, к которой Пушкин принадлежал, не по участию в заговоре, но по одинаковому образу мыслей и дружбы с главными матадорами.

Журналист, по моему мнению, должен быть воспитателем молодых писателей и советником созревших. Юноша сделается камратом 3434
  Соратник (фр.).


[Закрыть] и пойдет за общим стремлением. Течение увлечет его – надобно иметь вес, чтобы не быть снесену.

Запретить Погодину издавать журнал, без сомнения, невозможно уже теперь. Но он хотел ехать за границу на казенный счет, хотел вступить в службу – вот как можно зажать его. Это птенец, только что выпорхнувший из университета с большими надеждами; весьма было бы жаль, если он поставил себя на виду, дал себя увлечь этими вампирами, которые высасывают все доброе из молодых людей и впускают свой яд» 3535
  ПД. Ф. 244. Оп. 16. № 117. Л. 3–5.


[Закрыть].

Здесь любопытнейший документ резко обрывается, оставляя нам немалые возможности – определять характер автора и его политическую роль.

Записка не имеет ни даты, ни подписи; почерк ее, по-видимому, писарский. Той же рукой был позже составлен беловой текст подписанного Бенкендорфом документа «О подозрительной виньетке, которою украшен заглавный листок стихотворения Пушкина „Цыганы“» (1827), а также сделана выписка из письма генерал-майора Волкова по этому делу3636
  См.: ПД. Ф. 244. Оп. 16. № 13/1. Поскольку подпись Бенкендорфа удостоверена «экспедитором фон Фоком», можно предполагать, что документы переписаны рукою Петра фон Фока, родственника управляющего III отделением М. фон Фока. См.: Черейский Л. А. С. Пушкин и его окружение. Л., 1975. С. 445.


[Закрыть].

Если личность переписчика еще требует разысканий, уточнений, то автора «записки о Погодине», кажется, назвать нетрудно.

Во-первых, он несомненно находился в Петербурге, ибо выполнил задание тайной полиции очень быстро3737
  Погодин писал Пушкину из Москвы 15 ноября, несколько дней ушло на перлюстрацию и доставку выписки в столицу. 25 ноября Бенкендорф уже писал в Москву, основываясь на полученной консультации. Ясно, что «аноним» справился с заданием буквально за 2-3 дня, избавив начальство от необходимости запрашивать Москву (на что ушло бы никак не меньше недели).


[Закрыть].

Во-вторых, это человек, без сомнения причастный к печати, хорошо разбирающийся в тонкостях литературной жизни на берегах Невы и в Москве; журналист-профессионал, свободно судящий об издателях и возможных их «уловках».

В-третьих, автор, можно сказать, откровенно обрисовывает свою общественную позицию: активный, недоброжелательный осведомитель, старающийся очернить Вяземского, Пушкина, советующий, как лучше «зажать» Погодина. «Консультантом», очевидно, владеет чувство зависти, недоброжелательства к возможному конкуренту, издателю московского журнала, старающемуся привлечь к соучастию видных писателей. Попутно заметим, что, обличая Пушкина и Вяземского, потаенный автор не упускает случая похвалить еще не разрешенную к печати комедию «Горе от ума» («зеркало Москвы») и как бы призывает власти руководствоваться этим сочинением против Вяземского, якобы описанного там под именем «князя Григория». Грибоедов несомненно симпатичнее анониму, чем Пушкин, Вяземский…

Наконец, автора выдает особая развязная бойкость пера (чего стоят обороты: «меч в руках бешеного», «надобно иметь вес, чтобы не быть снесену» и т. п.); неоднократные комплиментарные упоминания Булгарина и Греча в третьем лице говорят сами за себя.

В общем, можно смело утверждать, что именно Фаддей Булгарин выступил здесь в роли консультанта-осведомителя. Указание «эксперта» на его записку «о цензуре вообще» явно подразумевает булгаринскую записку «О цензуре в России и о книгопечатании вообще» (май 1826 года)3838
  Русская старина. 1900. С. 579–590.


[Закрыть]. В этой записке между прочим говорилось, что «гиерархия литераторов увлекается мнением тех, которые управляют ими силою своего дарования. С этим классом гораздо легче сладить в России, нежели многие думают»3939
  Там же. С. 582–583.


[Закрыть].

Именно к концу 1826 года отношения Булгарина с Вяземским сильно ухудшаются, назревает и конфликт с Погодиным. Из Петербурга ревниво следят за возникновением конкурирующего журнала «Московский вестник». 7 января 1827 года Д. Веневитинов (также один из вдохновителей «Московского вестника») иронизировал в письме к М. Погодину насчет Булгарина и Греча: «Молодцы петербургские журналисты, все пронюхали до малейшей подробности: твой договор с Пушкиным и имена всех сотрудников. Но пускай, они вредить тебе не могут. Главное отнять у Булгариных их влияние»4040
  Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. 2. СПб., 1889. С. 76.


[Закрыть].

Веневитинов, однако, недооценивал булгаринские возможности; не догадывался, например, что о сотрудниках «Московского вестника» и договоре с Пушкиным Булгарин знал явно из перлюстрации, любезно предоставленной ему III отделением. В конце ноября 1826 года Булгарин послал довольно ядовитое, полное упреков письмо Погодину, заканчивавшееся, правда, словами: «Да будет проклята зависть и ее поклонники»4141
  Там же. С. 119.


[Закрыть]; 29 января 1827 года Булгарин снова заверял конкурентов: «Я человек кабинетный, не мешаюсь ни в какие интриги и не буду никогда игралищем чужих страстей. Вредить вам не имею ни склонности, ни охоты, ни даже пользы. В России для всех добрых людей просторно. Пример злобного и мстительного Полевого и родного брата его по сатане Воейкова не должен бы увлекать никого»4242
  Там же. С. 121.


[Закрыть].

И это писалось в разгар доносительской интриги против Погодина, Пушкина, Вяземского и их друзей!

Некоторые места разных булгаринских записок, хорошо известных по публикации Б. Модзалевского, находят теперь явную параллель в ноябрьской «экспертизе» – совпадают даже любимые словечки автора (вроде frondeur и др.); в своих записках 1826 года – о «лицейском духе» и «Арзамасе» – Булгарин особенно сильно нападал на «высокомерных насмешников», постоянно скорбел о молодежи, не имеющей должного направления. Очень характерно для него и явное преувеличение отрицательной роли «нелюбимых» лиц и заведений. Так, Царскосельский лицей, по Булгарину, едва ли не главный рассадник зла:

«И как, с одной стороны, правительство не заботилось, а с другой стороны, частные люди заботились о делании либералов, то дух времени превозмог – и либерализм укоренился в лицее, в самом мерзком виде. Вот как возник и распространился лицейский дух, который грешно назвать либерализмом. Во всех учебных заведениях подражали Лицею, и молодые люди, воспитанные дома, за честь поставляли дружиться с лицейскими и подражать им»4343
  Модзалевский Б. Л. Пушкин под тайным надзором. С. 24.


[Закрыть].

Подобным образом Булгарин ухитряется представить Вяземского и даже весьма умеренного Погодина «хуже отчаянных заговорщиков»…

Итак, перед нами еще один булгаринский текст против Пушкина и его друзей, который легко связывается с другими документами политического сыска; еще одно подтверждение давнего вывода Б. Модзалевского: «Булгарин, ретиво помогавший III Отделению, особенно в начале его деятельности, по-видимому, как доброволец-осведомитель»4444
  Там же. С. 29.


[Закрыть].

Булгаринская «экспертиза» не осталась без последствий. Прочитав весьма интересную для него записку о Погодине, Бенкендорф 26 ноября 1826 года отправил секретное письмо жандармскому полковнику И. Бибикову в Москву:

«Известный Михаил Погодин, талантливый молодой человек, только что окончивший курс в Московском университете, получил разрешение основать новый журнал под названием „Московский вестник“.

Некоторые признаки, совпадающие в разных источниках, возбудили подозрение относительно политических убеждений юного публициста. Я прошу не терять из виду интимные связи этой особы, так же как его соратников, среди которых корифеи князь Вяземский и Пушкин (Александр). Вы меня бесконечно обяжете, если найдете средство получить и представить нам в копиях поэтические отрывки, которые сей последний собирается передать Погодину для публикации в его журнале» 4545
  ПД. Ф. 244. Оп. 16. № 117. Л. 7 (подлинник по-французски).


[Закрыть].

4 декабря 1826 года И. Бибиков сообщал о получении приказа и его выполнении; у московского жандарма были, однако, более точные представления о Погодине – как человеке «скромном, умеренном и имеющем здесь хорошую репутацию». Во всяком случае, Бибиков рекомендовал начальству сдержанность в разысканиях и сообщал, что «не смог получить стихи, которые Пушкин послал Погодину для публикации в его журнале, – он (Пушкин) еще не вернулся в Москву»; затем Бибиков оставлял тему Погодина и Пушкина, но извещал шефа о какой-то потаенной переписке прокурора Жихарева с Тургеневым («de sa correspondance clandestine avec Tourgeneff»4646
  Там же. Л. 8–9.


[Закрыть]). Продолжением этой переписки, без сомнения, явился отчет Бибикова, отправленный Бенкендорфу три дня спустя (7 декабря 1826 года) и обнаруженный в свое время Б. Модзалевским:

«Ваше Превосходительство, найдете при сем журнал Михаила Погодина за 1826 год, в коем нет никаких либеральных тенденций: он чисто – литературный. Тем не менее я самым бдительным образом слежу за редактором и достиг того, что вызнал всех его сотрудников, за коими я также велю следить; вот они:

1) Пушкин.

2) Востоков.

3) Калайдович.

4) Раич.

5) Строев.

6) Шевырев.

Стихотворения Пушкина, которые он ему передавал для напечатания в его журнале, – это отрывки из его трагедии „Борис Годунов“, которые он не может сообщить никому другому, потому что, по условиям редакции, он не может предавать их гласности ранее напечатания. Из хорошего источника я знаю, однако, что эта трагедия не заключает в себе ничего противоправительственного. 7 декабря 1826» 4747
  Модзалевский Б. Л. Пушкин под тайным надзором. С. 34–35 (подлинник по-французски).


[Закрыть].

Легко заметить, что Бибиков успокаивает петербургское начальство относительно смысла перехваченного письма Погодина Пушкину от 15 ноября (о драме «Борис Годунов» и других редакционных делах «Московского вестника»).

Таким образом, давно известные документы тайного надзора за поэтом явились, оказывается, эхом «погодинской истории» и булгаринской «консультации»… Но это еще не все.

Мы подробно представили наиболее интересную часть секретного «дела», сыгравшего свою зловещую роль в судьбе Пушкина и его круга; но оно продолжалось и в течение 1827-го, и в 1828 году: 30 декабря 1827 года высшее начальство было обеспокоено прибытием Погодина в Петербург. Осведомитель (по всей видимости, тот же, кто составлял записку в 1826 году) перечислял сотрудников Погодина:

«Соболевский, Титов, Мальцов, Полторацкий, Шевырев и еще несколько истинно бешеных либералов. Некоторые из них (Мальцов и Соболевский) дали денег на поддержание журнала и платят Пушкину за стихи.

Главная их цель состоит в том, чтобы ввести политику в этот журнал. На 1828 год они намеревались издавать политическую газету, но как ни один из них не мог представить своих сочинений, как повелено цензурным уставом, то они выписали сюда Погодина, чтобы он снова от своего имени просил позволения ввести политику. Погодин человек чрезвычайно искательный» 4848
  ПД. Ф. 244. Оп. 16. № 117. Л. 1012. Выделенные слова подчеркнуты красным карандашом.


[Закрыть].

Далее следовал еще один злобный донос на Погодина и его друзей:

«Образ мыслей их, речи и суждения отзываются самым явным карбонаризмом. Соболевский и Титов (служивший в Иностранной коллегии) суть самые худшие из них. Собираются они у князя Владимира Одоевского, который слывет между ими философом, и у Мальцева».

Эти материалы связаны с другими известными прежде булгаринскими материалами о тех же людях, а также с его доносами на «Московский телеграф» (август 1827 года)4949
  См.: Лемке Мих. Николаевские жандармы и литература 1826–1855 гг. СПб., 1909. С. 258–260; Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский. Л., 1969. С. 158.


[Закрыть].

Через несколько дней после второго доноса Погодиным заинтересовался сам царь, и Бенкендорф докладывал…

Прошло еще несколько месяцев, и управляющий III отделением М. фон Фок своей рукой переписал, а затем (30 мая 1828 года) отправил Бенкендорфу и царю новую, по выражению Б. Модзалевского, «очень интересную, типично инквизиторскую записку» под заглавием «Секретная газета»5050
  Модзалевский Б. Л. Пушкин под тайным надзором. С. 44.


[Закрыть].

Сопоставляя ее текст5151
  Там же. С. 45–49.


[Закрыть] с приведенной выше запиской «консультанта» (ноябрь 1826 года), невозможно усомниться, что автор – один и тот же; совпадают полемические приемы, целые обороты речи, наконец, обвиняемые лица. Достаточно привести хотя бы следующую выдержку из записки 1828 года насчет предполагаемых издателей московской политической газеты «Утренний листок»:

«Все эти издатели по многим отношениям весьма подозрительны, ибо явно проповедуют либерализм. Ныне известно, что партию составляют князь Вяземский, Пушкин, Титов, Шевырев, князь Одоевский, два Киреевские и еще несколько отчаянных юношей. Поныне такое между ними условие: поручить издателю „Московского вестника“ Погодину испрашивать позволение. Погодин, переводя с величайшими похвалами и лестью сочинения академиков Круга etc., ректора Эверса и других, успел снискать благоволение ученых, льстя их самолюбию. За свои детские труды он сделан корреспондентом Академии и весьма покровительствуем Кругом, Аделунгом и другими немецкими учеными.

Сей Погодин чрезвычайно хитрый и двуличный человек, который под маскою скромности и низкопоклонничества вмещает в себя самые превратные правила. Он предан душою правилам якобинства, которые составляют исповедание веры толпы московских и некоторых петербургских юношей, и служит им орудием. Сия партия надеется теперь чрез немецких ученых Круга и Аделунга снискать позволение князя Ливена, чрез князя Вяземского и Пушкина, действовать на Блудова посредством Жуковского, а чрез своего партизана Титова, племянника статс-секретаря Дашкова, снискать доступ к государю чрез графа Нессельроде или самого Дашкова» 5252
  Там же. С. 45.


[Закрыть].

Как известно, записка получила резкую отповедь Д. Дашкова, который прямо намекнул на ее авторов:

«Сочинители записки видят в московских литераторах общество заговорщиков; но истинное побуждение их так явно, что даже открывает мне имена их. Скажу безошибочно, что они суть петербургские журналисты, имевшие много литературных сшибок с „Московским вестником“ и „Телеграфом“ и желающие приобрести разными путями прибыльную монополию политической газеты. Вы – ювелир, господин Жосс!» 5353
  Там же. С. 49.


[Закрыть]

Французская фраза (из Мольера): «Вы – ювелир…» – определяла человека, действовавшего из корысти в свою пользу: старому арзамасцу, теперь государственному человеку, Д. Дашкову было ясно – кто «ювелир»…

Казалось бы, «петербургский журналист» получил отпор; однако власти были явно не склонны пренебречь доносом. Результатом дела о мифической «секретной газете» были, как известно, серьезные неприятности у Вяземского: 3 июля 1828 года Николай I через графа П. Толстого приказал сообщить, что «Его Императорскому Величеству известно бывшее его поведение… и развратная жизнь его, недостойная образованного человека»; царь приказывал внушить другу Пушкина, что «правительство оставляет собственно поведение его дотоле, доколе предосудительность оного не послужит к соблазну других молодых людей и не вовлечет их в пороки. В сем же последнем случае приняты будут необходимые меры строгости к укрощению его безнравственной жизни»5454
  Вяземский П. А. Полн. собр соч. Т. IХ. СПб., 1884. С. 99.


[Закрыть].

Вяземский отвечал тогда властям сильно и достойно, намекая на действия «тайной враждебной силы»5555
  Там же. С. 102.


[Закрыть]; за него вступились Жуковский, московский генерал-губернатор Голицын. При этом защитники недоумевали, что Николай I имеет в виду, обвиняя Вяземского в «развратной», «безнравственной жизни»? Пушкин, например, вообразил, будто все дело в шумной вечеринке, которую в Петербурге «давал Филимонов и на которой были Пушкин, Жуковский и другие»5656
  Там же. С. 103.


[Закрыть]. Вяземскому и Пушкину было невдомек, что царь и Бенкендорф пользовались готовыми формулами о «развратной жизни» и дурном влиянии Вяземского на молодых людей, взятыми из той самой анонимной «консультации» (ноябрь 1826 года), о которой шла речь выше.

Впрочем, не зная текста давнего булгаринского доноса, Вяземский и Пушкин в 1828 году уже отлично догадывались (и сами, и с помощью осведомленного Дашкова), «откуда ветер дует»: много лет спустя, комментируя всю эту историю в полном собрании своих сочинений, Вяземский писал: «По всем догадкам это булгаринская штука. Узнав, что в Москве предполагают издавать газету, которая может отнять несколько подписчиков у „Северной пчелы“, и думая, что буду в ней участвовать, он нанес мне удар из‐за угла». Вяземский помнил, что, по мнению Пушкина, «действовал один Булгарин, а Греч разве только что потакал»5757
  Там же. С. 103, 106.


[Закрыть].