Текст книги "«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков"

В начале сентября 1826 года Михайловского узника увозят в Москву – для свидания с царем.

9 ноября 1826 года в Михайловском Пушкин, уже освобожденный из ссылки и завершающий по заданию царя записку «О народном воспитании», продолжает с Вяземским разговор, начатый еще в июле: «Сей час перечел мои листы о Карамзине – нечего печатать. Соберись с духом и пиши. Что ты сделал для Дмитриева <…> то мы требуем от тебя для тени Карамзина – не Дмитриеву чета» (XIII, 305). Вяземский в 1821 году написал и в 1823‐м напечатал «Известие о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева».

Фраза Пушкина, что ему «нечего печатать», кажется, имела двойной смысл: во-первых, многое не подходило для цензуры; во-вторых, Пушкин мог считать свои воспоминания слишком краткими…

Чуть позже Пушкин отыщет великолепную эссеистическую форму – «Отрывки из писем, мысли и замечания» – и сумеет среди разных фрагментов и размышлений поместить важный отрывок о Карамзине, завершавшийся указанием «извлечено из неизданных записок» (см. XI, 57). Пока же, в ноябре 1826-го, поэт, перечитывая свои «листы о Карамзине», оканчивает записку «О народном воспитании».

В черновике ее сохранились следы напряженного поиска лучших определений, и как не заметить, что на этот раз факт недавней кончины историка вызвал определенную, панегирическую фразеологию: «Его творения, – записал Пушкин, – есть не только вечный памятник, но и алтарь спасения, воздвигнутый русскому народу» (XI, 316). Пушкин еще попробовал, но зачеркнул фразу – «его подвиг есть не только вечный памятник»; образы «вечного памятника и алтаря спасения» отвергнуты как слишком громкие, риторические, но они ясно обозначают направление пушкинских поисков; Карамзин среди репрессий, крушений, разочарований как бы указывает возможный, верный путь, спасение; помогает людям круга Пушкина, Вяземского найти честную позицию меж двух «соблазнов» – уйти в подполье или проситься «во дворец».

Горячие, но мелькнувшие лишь в черновике определения были близки, даже текстуально подобны ряду высказываний пушкинских друзей (сделанных и задолго до 1826 года, и после).

Жуковский писал Александру Тургеневу: «Я гляжу на Историю нашего Ливия как на мое будущее: в ней источник для меня славы и вдохновения».

Адресат письма, А. И. Тургенев, в свое время надеялся, что «История» Карамзина «послужит нам краеугольным камнем для правописания, народного воспитания, монархического управления и, бог даст, русской возможной конституции».

Вяземский называл труд Карамзина «эпохою в истории гражданской, философической и литературной нашего народа».

Много позже он же создаст прекрасный эквивалент пушкинской мысли об «алтаре спасения»; «Карамзин наш Кутузов, 12‐й год, он спас Россию от нашествия забвения, воззвал ее к жизни, показал нам, что у нас Отечество есть, как многие узнали о том в 12‐м году».

Вот в каком контексте, среди каких мнений набирает силу пушкинское стремление – сказать об историографе все.

В ноябре 1826 года, отвергнув панегирические эпитеты, поэт заменяет их в записке «О народном воспитании» формулой из тех, прежних своих «листов о Карамзине», которые только что перечитывал и откуда «нечего печатать»: «„История государства Российского“ есть не только произведение великого писателя, но и подвиг честного человека». Тот факт, что Пушкин не сразу внес эту фразу в записку «О народном воспитании», а прежде попробовал несколько вариантов, может, конечно, вызвать подозрение – не сочинена ли знаменитая строка именно теперь, в Михайловском, в конце 1826 года.

В. Э. Вацуро подобную возможность отверг, заметив, что «Пушкин <…> вставил в официальную записку формулу из своих неизданных мемуаров, в которой для него заключался особый, сокровенный смысл».

Действительно, достаточно посмотреть на рукопись пушкинских записок о Карамзине (документ № 826), чтобы убедиться:

1) фраза о «подвиге честного человека» там уже имеется, причем внесена поэтом сразу, без всяких поправок, вариантов;

2) поскольку же эти листы заполнялись в 1824–1825 годах (напомним опять, что они открываются полуфразой, начало которой «подверглось аутодафе» после 14 декабря) – значит, и сама знаменитая формула записана тогда же.

Выходит, Пушкин в ноябре 1826 года сначала пытался найти новые слова, приличествующие посмертному разговору о Карамзине (тем более в полуофициальной записке, представляемой царю!). Однако после нескольких проб поэт возвращается к старой формуле, выработанной еще при жизни историографа.

В этом быстром движении пушкинской мысли мы видим и начало ответа на тот вопрос, который был поставлен несколько страниц назад: отчего первая печатная публикация «карамзинского фрагмента» (1828) имеет при всех различиях столько общего с рукописью 1824–1825 годов?

Разделяющие их три-четыре года – это ведь целая эпоха, стоящая иных десятилетий: между документом № 825 и альманахом «Северные цветы» на 1828 год (где появился пушкинский отрывок) произошло восстание, затем – следствие, приговор, казнь; за это время умер Карамзин и был возвращен Пушкин. Казалось бы, рукопись устарела, но вышло наоборот. Как старая формула «подвиг честного человека» оказалась вернее всяких новаций, точно так же автор печатного текста 1828 года не очень стремится к обновлению рукописной основы.

Еще раз отметим, что в истории и текстологии пушкинских страниц о Карамзине еще не все ясно, ряд важных проблем находится на уровне гипотезы; например, нельзя с излишней категоричностью отрицать возможные поправки и дополнения, внесенные Пушкиным в старый мемуарный текст уже после смерти Карамзина, в 1826 году. Однако кажется неоспоримым, что созданные главным образом в 1824–1825 годах Записки о Карамзине уже через несколько месяцев стали документом особым; в новых, суровых обстоятельствах они представляли ушедшую, «приговоренную» эпоху.

Включая несколько переработанный текст своего сочинения в «Отрывки из писем, мысли и замечания», Пушкин решил сохранить общий характер «легкой серьезности», столь заметный в рукописи № 825, главном «карамзинском отрывке»; правда, фрагменты, относящиеся к светским женщинам и острякам, пародирующим Карамзина, сокращены; и молодых якобинцев, понятно, в печатном тексте нет.

Однако сокрытые под инициалами остались Никита Муравьев, Михаил Орлов; впрочем, реплика Орлова сильно смягчена; теперь она читалась так: «М. в письме к В. пенял Карамзину, зачем в начале своего творения не поместил он какой-нибудь блестящей гипотезы о происхождении славян, то есть требовал от историка не истории, а чего-то другого».

Обычно при анализе этого печатного отрывка отмечается стремление Пушкина – напомнить о декабристах; о трудной борьбе поэта с официальной цензурой, запрещавшей какие бы то ни было упоминания об осужденных. Все это, конечно, верно, но следует также учитывать, что и спор с декабристами (пусть сильно замаскированный) был теперь делом деликатным, щекотливым – особенно в тот период, когда стали распространяться нелестные для поэта толкования его «Стансов».

Кроме официальной цензуры, Пушкин подвергал себя и строгой «автоцензуре». Так, полемический задор, иронию рукописного отрывка следовало несколько умерить при нынешних трагических обстоятельствах…

И все же достаточно прочитать один за другим оба очерка о Карамзине, рукописный и печатный, чтобы убедиться: общий дух, тон пушкинской рукописи в печати сохранен – и сохранен, конечно, нарочито. Наверное, так же специально не уточнено, какой государь освободил Карамзина от цензуры: старая фраза, во-первых, приобретала дополнительный смысл теперь, когда и Пушкину сказано – «я буду твоим цензором»; а во-вторых, поэт вообще склонен бережно относиться к некогда написанному.

Если бы Пушкин сочинял свои воспоминания о Карамзине действительно в 1826 году, он бы написал их, конечно, иначе: тяжкие потрясения 1825–1826 годов многообразно отразились бы, запечатлелись в тексте.

Но поэт уже располагал страницами, сочиненными до трагедии.

Размышляя позже, в 1830‐х годах, о своих утраченных Записках, Пушкин записал несколько строк, безусловно относящихся и к судьбе того немногого, что от Записок уцелело:

«Не могу не сожалеть о их потере; я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, с откровенностию дружбы или короткого знакомства. Теперь некоторая театральная торжественность их окружает и, вероятно, будет действовать на мой слог и образ мыслей. Зато буду осмотрительнее в своих показаниях, и если записки будут менее живы, то более достоверны» (XII, 310).

Пушкин ясно сознавал неповторимую ценность того описания, которое является живым отпечатком определенного, промелькнувшего времени. Именно «откровенность, живость, короткое знакомство» – характерные черты сохранившихся мемуарных страниц о Карамзине. Редактируя текст для публикации, с огромными трудностями и опасностями проводя его в печать, поэт стремился не столько приспособить старый текст к новому времени, сколько максимально сохранить его во всем многообразии и неповторимости.

Не слишком осовременивая уже написанное, Пушкин был особенно современен.

Великим писательским, общественным инстинктом он угадал, что свободный, живой, горячий, иронический дух недавнего прошлого более необходим «людям 1828‐го года», нежели они сами подозревают…

В 1828 году Пушкин выполнял «задание» Вяземского: Карамзин был представлен как гражданин, автор и личность.

Воспоминаниями об историке поэт с ним прощался. И одновременно начинал ту кампанию за карамзинское наследие, которую будет вести до конца дней.

Карамзин и Пушкин… Тривиальный взгляд, обычно расставляющий мастеров по степени таланта, конечно, сосредоточится на пушкинской единственности, несравнимости – постарается преуменьшить разные литературные и человеческие воздействия на гения, который всегда «сам по себе».

Однако к главнейшим чертам великого человека как раз относится восприимчивость, великое умение – у многих заимствовать многое, постоянно оставаясь самим собой.

Слова П. В. Анненкова, высказанные в связи с поэтическими отношениями Веневитинова и Пушкина, прекрасно определяют и роль Карамзина в жизни великого поэта: «Он имел свою долю влияния на Пушкина, как почти каждая замечательная личность, встречавшаяся ему на пути»8282
  Анненков П. В. Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина. СПб., 1855. С. 184.


[Закрыть].

УХОД

«Что делать! – жаловался первый пушкинист П. В. Анненков. – Он (Пушкин. – Н. Э.) в столице, он женат, он уважаем – и потом вдруг он убит. Сказать нечего, а сказать следовало бы, да ничего в голову не лезет… Есть кой-какие факты, но плавают они в пошлости».

С тех пор как были написаны эти строки, вышло множество трудов о гибели поэта. Четырежды переиздавался (и вскоре еще раз будет напечатан с новейшими комментариями) классический труд П. Е. Щеголева «Дуэль и смерть Пушкина», недавно читатели познакомились с интересной, глубокой, нравственно точной работой С. Абрамович «Пушкин в 1836 году».

И все же, и все же – каждый пишущий и читающий о Пушкине, углубляясь в дьявольские хитросплетения интриги, ищет ответа на вопрос главнейший и простейший: так отчего же погиб Пушкин? Ищет и затрудняется.

Во-первых, сюжет крайне деликатный, где даже крупнейшие специалисты порой сбивались на бытовые мелочи, невольно отдавали дань сплетням, допускали этические просчеты.

Во-вторых, проблема фактов: многих подробностей мы не знаем, важнейшие слова были в свое время не записаны, а только произнесены. Отсюда обилие необоснованных, искусственных гипотез, в то же время фактов не так уж мало, в них легко утонуть; крайне трудно вовремя отвлечься для необходимых обобщений.

В-третьих, постоянная опасность, подстерегающая любого исследователя, а историка нравов, человеческих отношений в особенности: речь идет об измерении прошедшего мерками другой эпохи, позднейшими психологическими нормами.

Наконец, четвертая трудность: разные «уровни истины», особенно заметные в такого рода делах. Можно сказать, что Пушкин погиб на дуэли, защищая честь жены, и это не будет ложью, так же как утверждение, что его затравил двор или, наконец, что он погиб от «отсутствия воздуха» (Александр Блок).

Истина личностная, общественная, «космическая»; одна не противоречит другой.

Отнюдь не собираясь даже кратко обозреть всю историю дуэли и смерти Пушкина, попытаемся только уяснить некоторые важные обстоятельства, а для того начнем издалека…

После 1825–1826 годов Пушкин и его друзья пристально вглядываются в новый, изменившийся после 14 декабря российский мир, в новую публику, в своих читателей.

Павел Вяземский, сын пушкинского друга, заметит: «Для нашего поколения, воспитывавшегося в царствование Николая Павловича, выходки Пушкина уже казались дикими». Отец же только что цитированного мемуариста, Петр Андреевич Вяземский, в начале 1830‐х годов записывал: «Все не то, что было. И мир другой, и люди кругом нас другие, и мы сами выдержали какую-то химическую перегонку… Народ омелел и спал с голоса… Теперь и из предания вывелось, что министру можно иметь свое мнение. Нет сомнения, что со времен Петра Великого мы успели в образовании, но между тем как бы иссохли душою».

Кто эти мы, которые «успели», «иссохли»? Очевидно, «мыслящее меньшинство», в том числе читатели, покупатели 1200 или 2400 экземпляров «Полтавы», «Евгения Онегина»…

Российская статистика (впрочем, еще очень неразвитая) свидетельствовала о медленном, но неуклонном расширении читающего круга – в 1830‐х годах число грамотных увеличивается, хоть и постепенно: приносят плоды несколько университетов, десятки гимназий, училищ, открытых преимущественно за первую четверть столетия; расширяется государственный аппарат; за полвека, с 1796 по 1846 год, число чиновников увеличивается с 15–16 тысяч до 61 548 человек (бюрократия расширялась примерно в три раза быстрее, чем население страны8383
  См.: Зайончковский П. А. Правительственный аппарат самодержавной России в ХIХ в. М., 1978. С. 68–70.


[Закрыть]); все заметнее роль разночинцев, грамотного купечества; промышленность, даже сильно заторможенная крепостным правом, за 30 лет все же примерно удваивается. В общем, число читающих увеличивается…

Отношения же поэта со своей аудиторией усложняются. Та популярность, что сопровождала стихи первых лет, южные поэмы, теперь, в более зрелую пору, видоизменилась, уменьшилась. По данным московского Музея Пушкина, на 221 список ранних, южных поэм и стихотворений поэта в альбомах современников оказывается всего 15 списков позднейших сочинений 1830‐х годов8484
  Данные покойной Елены Владимировны Музы.


[Закрыть].

Первым значительным произведением Пушкина, не вызвавшим привычного отзвука, была «Полтава». Поэт сам написал об этом в 1830 году: «Полтава… не имела успеха. Может быть, она его и не стоила, но я был избалован приемом, оказанным моим прежним, гораздо слабейшим произведениям» (XI, 158)8585
  Здесь и далее в тексте даются ссылки на Полное собрание сочинений А. С. Пушкина в девятнадцати томах. М.; Л., 1937–1959.


[Закрыть].

Далее последовали другие неудачи, разумеется относительные; «Евгений Онегин», «Борис Годунов», сборники стихотворений, «Повести Белкина» были раскуплены, читались, поэт, конечно, оставался высшим авторитетом для многих, и довольно легко подобрать немалое число комплиментарных откликов за любой год, однако даже тогда, когда конъюнктура была формально благоприятной, поэт все равно ощущал неладное (ведь «Полтава» тоже разошлась быстро).

Этот относительный спад читательского интереса в 1830‐х годах еще требует специального изучения; в некоторых же случаях неуспех был прямым: «В публике очень бранят моего Пугачева, а что хуже – не покупают» (XIII, 337).

«Современник» – журнал, украшенный лучшими именами (Пушкин, Гоголь, Тютчев, Жуковский, Вяземский, В. Одоевский, А. Тургенев и много других), расходился неважно и далеко не оправдал возлагавшихся на него финансовых надежд8686
  Первые две книжки «Современника» были напечатаны в количестве 2400, третья – 1200, четвертая – 900. «Учитывая, что 700 экземпляров расходились по подписке, а в розничной продаже было реализовано меньше ста экземпляров последнего тома» («Пушкин в письмах Карамзиных 1836–1837 годов». М.; Л., 1960. С. 366–367, комментарии Н. В. Измайлова).


[Закрыть]. Долги, составившие под конец жизни поэта 138 тысяч рублей, – факт достаточно красноречивый.

То, что Пушкин почти не жаловался друзьям на холодность публики, может быть, одно из сильнейших доказательств тягостного положения. Избегая лишних разговоров, поэт главное высказал в стихах. Начиная с 1830 года постоянной становится тема «поэта и черни», «поэта и толпы»; не раз будет писано о коммерческой журналистике как «вшивом рынке», пришедшем на смену «высокой словесности» минувшего.

Причины ослабления пушкинской популярности объяснялись, в частности, тем, что «лишенный политической остроты, „Современник“ не получил должной поддержки в кругах передовой интеллигенции. Провинциальному же читателю, воспитанному „Библиотекой для чтения“, с ее установкой на энциклопедичность и развлекательность, с ее балагурством, буржуазной моралью и модными картинками, журнал Пушкина был чужд и неинтересен»8787
  Пушкин в письмах Карамзиных… С. 367.


[Закрыть].

Затронутая тема не раз исследовалась; подробности же насчет общественного сочувствия и несочувствия позднему Пушкину помогают составить портрет поколения, восстановить ту общественную атмосферу, что окружала поэта.

Иначе говоря, мы попытаемся представить разные категории публики 1830‐х годов. Почти не имея, как уже говорилось, статистики, попробуем заменить ее отысканием фигур, типичных для разных общественных групп; пройдем по разным этажам российского просвещения, наблюдая тех, кто любил и не любил, читал и не читал, знал и знать не желал Пушкина…

М. Гиллельсон в ряде своих работ обосновал существование арзамасского братства и после формального прекращения дружеского литературного общества «Арзамас»; показал, что за вычетом нескольких лиц, решительно порвавших с прошлым, существовало определенное единство «старых арзамасцев» и в 1830‐х годах8888
  См.: Гиллельсон М. От арзамасского братства к пушкинскому кругу писателей. Л., 1977.


[Закрыть]. К пушкинскому кругу писателей исследователь отнес В. Жуковского, П. Вяземского, А. Тургенева, В. Одоевского, Д. Давыдова и некоторых других постоянных корреспондентов, собеседников, доброжелателей поэта. Значение этого сообщества было, конечно, немалым; эта численно небольшая группа как могла очищала тогдашний литературный воздух.

Признавая важные наблюдения Гиллельсона, отметим, однако, два обстоятельства, которых исследователь, конечно, касался, но, пожалуй, недостаточно. Во-первых, все тот же относительный неуспех: литераторы пушкинского круга и сообща не смогли завоевать читателя 1830‐х годов в той мере, в какой хотелось бы; после же смерти Пушкина эти писатели, признаемся, все меньше задают тон в словесности, явно уступая эту роль молодым «людям сороковых годов» (но об этом позже).

Во-вторых, сосредоточиваясь на том, что соединяло, мы порой идеализируем ситуацию, недооцениваем то, что разделяло литераторов пушкинского круга.

Маловажные с виду оттенки были на самом деле довольно существенным моментом в отношениях близких, хорошо знающих и любящих друг друга людей; преувеличивать их единство или видеть исключительно их разногласия – это означало бы уйти от истинных, тонких и деликатных обстоятельств… Ст. Рассадин верно заметил, что пушкинская «внутренняя свобода – в духе стихотворения „Из Пиндемонти“ – сохранилась не только по отношению к властям, но и к друзьям, с которыми он не сходился во мнениях, а такая свобода дается мучительнее»8989
  Новый мир. 1980. № 6. С. 246.


[Закрыть].

Идейная, литературная и человеческая близость Пушкина и Жуковского, как известно, осложнялась рядом противоречий, несогласий насчет господствующего порядка вещей. Здесь мало сказать, что Пушкин был левее друга-поэта: речь шла о коренных внутренних установках, идейных и художественных.

Другой ближайший к поэту человек – П. А. Вяземский. Биографические, идеологические обстоятельства у них очень сходны. В 1825 году оба «в оппозиции», в отставке; политические суждения Вяземского в период суда и казни над декабристами выглядят куда резче и острее, нежели у кого-либо из оставшихся на свободе современников; и Пушкин и Вяземский страдали от серии булгаринских доносов; Вяземский еще долгое время остается в опале. Лишь в 1829 году Вяземский возвращается на службу, более или менее мирится с режимом, но и после того на многие годы сохраняет недовольство, оппозиционность. Однако можно констатировать, что в 1830‐х годах правительственный взгляд на Вяземского был в целом снисходительнее, благоприятнее; там, наверху, он представлялся куда более своим, нежели Пушкин. Разумеется, играл роль княжеский титул, возраст (Вяземский на семь лет старше); камер-юнкером Вяземский стал в 18 лет, теперь же он в более высоком ранге камергера. Сложная, двойственная ситуация – Вяземский смелее демонстрировал свою оппозицию, но в то же время власть к нему более расположена.

Как известно, в 1831 году Вяземский был недоволен пушкинскими стихами «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина», опасался, что «наши действия… откинут нас на 50 лет от просвещения Европейского», не соглашался с пушкинскими восторгами перед российскими пространствами и писал, что «у нас от мысли до мысли пять тысяч верст»9090
  Вяземский П. А. Записные книжки (1813–1848). М., 1963. С. 213, 214.


[Закрыть].

Однако в то же самое время служебная, политическая позиция Вяземского неплохо иллюстрируется его письмами из Москвы в Петербург своему родственнику и директору Департамента внешней торговли Д. Г. Бибикову (Вяземский участвовал в подготовке промышленной выставки в Москве, на которую ожидали императорскую семью).

2 ноября 1831 года. Выставка открывается. П. Вяземский по этому поводу пишет Д. Бибикову: «Вам часа через три будет икаться, потому что во многом будет речь о вас, если и не на словах, то на деле»9191
  Государственная публичная библиотека АН УССР, 111, 25748.


[Закрыть]. Следующее письмо (4 ноября) особенно любопытно: «Слава богу, слава вам, выставка наша прекрасно удалась. Государь был ею отменно доволен, и не только на словах, но и на лице его было видно, что ему весело осматривать свое маленькое хозяйство. Он с пристальным вниманием рассматривал все предметы, говорил со всеми купцами, расспрашивал их и давал им советы. Суконных фабрикантов обнадежил он, что им уже нечего будет опасаться польского совместничества. Со мною государь был особенно милостив, обращал много раз речь ко мне, говорил, что очень рад видеть меня в службе, что за ним дело не станет, и отличил меня самым ободрительным образом. Со вступления моего в службу я еще не имел счастья быть ему представленным, и тут, на выставке, первое слово его обращено было ко мне: так представление и сделалось… Невозможно описать радости купцов: уж точно был на их улице праздник»9292
  Там же, 111, 25741.


[Закрыть].

Наконец, письмо Вяземского Д. Бибикову от 14 декабря 1831 года: «Сделайте одолжение, не толкуйте предосудительно пребывания моего здесь… вы же знаете, как туги здешние пружины. Надобно их маслить да маслить. Сделайте одолжение, приготовьте мне поболее работы к приезду моему и засадите за дело. Рука чешется писать под вдохновением вашим»9393
  Там же, 111, 25779.


[Закрыть].

Эти письма комментировать непросто: в них мелькают острые зарисовки, откровенные мысли; было бы неисторично порицать Вяземского за его восхищение царем (не забудем, что это пишется все же в полуофициальном отчете) или с огорчением разбирать отношения князя-писателя к своему начальнику, в будущем одному из столпов николаевского режима, печально знаменитому киевскому генерал-губернатору. Вяземский – человек довольно независимый; в конце концов, он пишет то или примерно то, что думает… Нельзя укорять его, конечно, за «непушкинский» тон посланий: нам нелегко вообразить великого поэта столь близким, своим с подобными собеседниками. Из всего этого можно только заключить, что Вяземский другой; что уже тогда, в 1831 году, в этом эрудите, острослове, вольнодумце угадываются некоторые черты будущего сановника, товарища министра, того, кто со временем определит европейские идеи как «лже-просвещение, лже-мудрость, лже-свободу»9494
  Центральный государственный архив Октябрьской революции (ЦГАОР). Ф. 728. Оп. 1, № 2226.


[Закрыть].

Все наши рассуждения сводятся к тому, что один из ближайших к Пушкину людей все же сумел в начале 1830‐х годов как-то адаптироваться к российской действительности и был в ряде отношений умереннее Пушкина – конечно, при общей близости, союзе, немалом единомыслии… Современный исследователь справедливо констатирует: «Вопрос о позициях Пушкина и Вяземского очень сложен. Но факт их расхождения бесспорен»9595
  Гордин Я. Три повести. Л., 1983. С. 180.


[Закрыть].

Наш разговор, в сущности, сводится к тому, что даже в кругу друзей Пушкин в последние годы был более одинок, чем часто представляется. Уверенность нескольких близких людей (например, Пущина, Соболевского), что они не допустили бы дуэли и смерти поэта, если б находились в Петербурге, – эти чувства, понятно, не могут быть подтверждены или оспорены, но еще и еще раз подчеркивают инертность, равнодушие, недостаточное ощущение опасности у многих, кто был рядом с Пушкиным…

Любопытную возможность «социологического анализа» дают сведения о лицеистах первого выпуска, друзьях-одноклассниках Пушкина, известия, которыми они регулярно обменивались друг с другом, особенно подробно информируя тех, чья служба протекала вдали от столиц, – Вольховского, Матюшкина, Малиновского…

Вот «лицейская ситуация» к концу 1829 года: прошло четыре года нового царствования и 12 лет после окончания лицея. Первым выпускникам примерно 30 лет, и М. Л. Яковлев, лицейский староста, сообщает В. Д. Вольховскому на Кавказ о том, где находятся, как живут и служат общие друзья.

Выше всех по чину М. А. Корф, «статский советник, камергер, орден св. Владимира III степени, св. Анны II степени»; с карьерой Корфа могут соперничать четыре полковника гвардии: адресат письма Вольховский, а также Есаков, Саврасов и Корнилов. Поскольку чин коллежского советника по гражданской линии соответствует полковнику, то сюда следует причислить Горчакова («…коллежский советник, камергер; поверенный в делах во Флоренции»), а также Маслова («…хотел приехать в Петербург на службу и уже поручил мне собрать остаток его богатой мебели, но раздумал и женился на мадам Мертваго, которая, как говорят, весьма милая и любезная особа»).

Итак, 7 человек из 29 достигли к 30 годам уровня полковника и выше… Остальные же все больше надворные советники, седьмой класс табели о рангах, «подполковники». Это сам Яковлев, Юдин, Ломоносов, Гревениц, Илличевский, Мартынов, Стевен; соответствующие военные чины у Данзаса и Матюшкина; наконец, Бакунин – «подполковник в отставке».

Итак, 11 «подполковников». Чином ниже, в восьмом, «майорском» классе, задержались только двое: Костенский, которого давно «никто не встречал», и Дельвиг – «коллежский асессор по особым поручениям министра внутренних дел. Живет, как кажется, весьма счастливо с милой супругой. Сам растолстел, но у жены тонкий стан не уменьшился; но зато Дельвиг трудится над изданием „Северных цветов“ и издал полное собрание своих стихотворений».

Перед нами 30-летние люди, достигшие приличного «штаб-офицерского» уровня и, конечно, имеющие надежду на генеральство через несколько лет. Их домашние обстоятельства тоже как будто неплохи, Яковлев сообщает разные занятные подробности: о том, что у Корфа уже есть сын, Федор Модестович; что он сам, Яковлев, «холост по-прежнему, но паяс du beau monde9696
  Великосветский (фр).


[Закрыть], ибо в прошлую зиму ездил каждый вечер на бал и проч., сшил себе модный фрак с длинным лифом и повязывает галстук а la papillon»9797
  Бабочкой (фр).


[Закрыть]; о Юдине (которому «единственному пишет Горчаков») сообщается, что увидеть его можно «в бюргер-клубе, где за стаканом пива, с цигаркою во рту он в дыму табачном декламирует стихи Шиллера»; Гревеница, оказывается, «можно видеть токмо на Невском проспекте, где, гуляя, он вам расскажет, а может быть, и солжет разные анекдоты…»; Илличевский «жалуется на несчастие по службе, огорчается особенно тем, что даже Яковлев его обошел, но сильно надеется на будущую протекцию Модеста Андреевича»; Комовский «на всех публичных гуляньях является верхом в светло-гороховом сертуке с орденской лентою в петлице, а обыкновенно ездит в кабриолете на монастырской водовозной лошади»; Стевен «несколько постарел, но, впрочем, совершенно таков же, как и был прежде. Все хорошо и лучшего не желает». О военных, которые служат в разных краях, Яковлев знает меньше и сообщает только о Корнилове: «Был под Варною и с своим батальоном из первых вступил в крепость; получил две легкие контузии, одну, кажется, в грудь, а другую в нос; к счастью, от сей последней никаких следов не видел; иначе Корнилов верно потребовал бы нос Дельвига, который, если вы помните, он купил в Лицее за 20 хлебов».

Из письма Яковлева видно живое участие лицейских в крупных событиях этого времени: «Данзас был против турок… под Браиловым он отличился и получил, если не ошибаюсь, шпагу за храбрость. Матюшкин, возвратившись с Врангелем из путешествия вокруг света, получил Анну II степени… а в прошедшее лето отправился в Средиземное море, где, как слышно, он ныне командует бригом».

Даже «господа отставные» в перечне Яковлева выглядят совсем нехудо: «Малиновский живет по-прежнему в деревне; был недавно сильно болен горячкою, но теперь поправляется; Бакунин живет в деревне близ Москвы, женат и, кажется, имеет детей. Тырков, новгородский помещик, летом живет в деревне, где строит огромный дом и разводит сад, а к зиме является сюда, где молча угащивает приятелей хорошими обедами и винами. Мясоедов в Туле; поставил за долг всех, чрез сей город проезжающих лицейских, у заставы встречать шампанским. Пушкин, возвращаясь из Арзрума, где-то на дороге позамешкался, ибо к 19 октября сюда не явился. Теперь же он уже здесь, но я его еще не встречал».

Пушкин завершает список отставных, а затем следует всего одна фраза: «О графе Броглио и о покойниках никаких известий не имеется»9898
  Отдел рукописей Пушкинского Дома АН СССР (ПД). Ф. 244. Оп. 25. № 82. Л. 13–14. Отдельные фрагменты этого письма приводились в книге Н. А. Гастфрейнда «Товарищи Пушкина по императорскому Царскосельскому лицею». Т. I–III (СПб., 1912–1913).


[Закрыть]. Понятно, что известия могут ожидаться только от покойников здравствующих, то есть от политических – Пущина и Кюхельбекера, осужденных по первому разряду и уж четвертый год пребывающих «в мрачных пропастях земли». А сверх того уж десятый год, как никто из лицейских, слава богу, не умирал; в 1817 году не стало Ржевского, в 1820‐м – Корсакова, судьба Броглио неведома…

14 декабря как будто не очень изменило судьбу большинства. И все же сводка Яковлева была прощанием с 1820‐ми годами. В письмах следующих лет все больше строк о службе, крестиках, чинах, все меньше радости от их достижения; каждый успех Пушкина – их успех, но бывший лицейский директор Е. А. Энгельгардт, между прочим не без злорадства, передает Матюшкину известие о поэте в связи со слабым приемом «Бориса Годунова»: «В нем только и было хорошего, что его стихотворный дар, да и тот, кажется, исчезает»9999
  Вестник всемирной истории. 1899. № 1. С. 101.


[Закрыть].

Трудность раздвоения, соединения разных эпох для многих оказалась не последней причиной упадка духа, здоровья, раннего ухода из жизни. Два года спустя Пушкин в лицейских стихах на 19 октября 1831 года говорит уже о шести друзьях, которых «не узрим боле»: за краткий срок ушли из жизни Дельвиг, Есаков, Саврасов, Костенский. Следующие годы рассеяли много надежд.

Разумеется, меньшая веселость позднейших писем объяснялась и просто движением времени. Однако сопоставление лицейской сводки Яковлева 1829 года с перечнем Корфа (1839) открывает разницу общего духа, настроения, которую никак не объяснить, только тем, что 30-летние стали 40-летними. Сводка 1839 года фактически делила лицейских на три категории. Первая – сделавшие карьеру, те, кто к 40 годам достиг генеральского чина или близок к нему; больше всех преуспел по служебной лестнице, как уже указывалось выше, сам Корф (тайный советник); еще 10 лицейских сделались превосходительствами, хотя карьера Комовского, Матюшкина и Яковлева считалась сомнительной. Вторая категория, согласно Корфу, – это погибшие: к тому времени было 9 умерших, а вместе с Броглио 10. Сверх того Корф заметил, что «еще двое умерли политически».