Текст книги "Крепкие узы. Как жили, любили и работали крепостные крестьяне в России"

Жаловаться на старшего было не принято. Конфликты, конечно, возникали, но их старались решить на семейном сходе. Если у кого-то возникало желание отделиться – не возражали. Но братские семьи чаще возникали в ситуациях, где вести хозяйство совместно было намного выгоднее. В интересах семьи было стараться сохранить целостность, систему подчинения и взаимовыручки. Исследователь В. В. Тарновский[33]33
  Василий Васильевич Тарновский (1810–1866) – украинский этнограф, юрист, общественный деятель. – Прим. ред.


[Закрыть] однажды записал:

«Случилось мне встретить такое семейство… отличавшееся редкой нравственностью, согласием и единством… Я спросил у братьев: “Кто у вас вместо отца?”. “Бог”, – отвечали они».

Конечно, идеальная картинка, нарисованная Тарновским, вовсе не исключала обычных бытовых ссор. Не обходили стороной братские семьи и обычные тяжбы. Крестьянин подал в суд на своего брата за то, что тот, не спросив у семьи, продал лошадь в уплату личного долга. Бывали споры из-за приданого девушек, которых выдавали замуж. Кто должен получить больше: дочь старшего, главы, или дочь младшего? Или же они равны по положению? Неудивительно, что со второй половины XIX века, когда отменили крепостное право и появилось больше возможностей для реализации, братские семьи почти перестали существовать.

«У одного едоков много, другой сам с женой, ему неохота на чужих детей работать», – объясняли крестьяне свое нежелание объединяться. «Один водку пьет, другой нет – вот и раздел».

Пьянство тоже становилось причиной распада братских семей! В земской переписи 1880 года установили, что в Саратове жили по-братски только два процента семей. Веком раньше – почти в 2 раза больше.

Состав семей тоже сильно отличался. Бытующее мнение об огромных, в 8—12 детей крестьянских домах – это явное преувеличение. Конечно, были и семьи-рекордсмены, вроде домочадцев Федора Васильева. Крестьянин был женат два раза, и от первой жены у него имелось 69 детей, а от второй – 18.

Федор Васильев – официальный рекордсмен, чьи достижения даже внесены в Книгу рекордов Гиннесса. И, кстати, жил он далеко не в самые благополучные времена с точки зрения медицины и быта: родился в 1704-м, умер в 1790-м. Правда, Васильев обитал в Москве, которая хотя и не была столицей в то время, но все-таки местом куда более комфортным для проживания.

Историю крестьянина Федора Васильева даже описали в английском журнале «Джентельмен Магазин». В выпуске за сентябрь 1783 года автор подробно указал, что мужчину представили императрице Екатерине II, ведь таких рекордов прежде никто не ставил: у него было 16 пар близнецов, 4 четверни и 7 троен. Двойняшки и тройняшки рождались и в первом, и во втором браке Васильева, и из 87 детей благополучно здравствовали 84. Поздравляя крестьянина, императрица почему-то не отметила заслуги его жен. В конце концов, детей вынашивали и рожали именно они… Но даже имен этих женщин история до нас не сохранила. Валентина? Анна? Одни вопросы.

Кстати, в XIX веке пытались найти потомков Васильева, но это было крайне сложно сделать. Дело в том, что у крестьян редко имелись фамилии, и называть их было принято по имени отца. Сын Федора – Федоров, сын Ивана – Иванов. А Федоровых в окрестных московских селах было пруд пруди. К тому же столетием позже «фамилия» снова могла поменяться. Тогда жили уже внуки Васильева, принявшие имя уже от своего отца… Поди разберись, кто из них кто.

Но, кроме многодетных, были и семьи с самым обычным для нашего времени числом детей: двое, трое, четверо. Вологодская писцовая книга XVII века дает такие данные: малые семьи составляли почти половину от общего числа. А если учесть одиноких, супругов без детей, то таких, совокупно, 60 %. То есть около трети семей были действительно продолжателями дела Федора Васильева.

Если не было своих, крестьяне легко усыновляли чужих детей. Такой подход тоже поддерживали помещики. Пасынки и падчерицы не считались частью семьи, но учитывались как собственность барина. Интересно, что эти «приемные дети» иногда бывали детьми… самого же помещика!

Композитор Александр Порфирьевич Бородин был незаконнорожденным сыном князя Луки Гедианова и мещанки Антоновой. Однако бастарда предпочли записать отпрыском Порфирия Бородина, крепостного. Мальчик понятия не имел о своем высоком происхождении примерно до восьми лет и жил в барском доме на положении обычного слуги. Но в 1840 году Гедианов купил Антоновой дом, подписал вольную для сына и позволил ему жить вместе с матерью (правда, до конца своих дней Бородин называл ее «тетушка») и получать образование. Однако в гимназию или университет внебрачный сын князя поступить бы не смог. Поэтому пришлось задействовать связи и деньги, записывать Александра в купеческое сословие. Это позволило ему заниматься учебой уже на другом уровне, и бывший крепостной стал знаменитым композитором, участником «Могучей кучки», а еще медиком и химиком.

Другой помещик, Дьяконов, побочного отпрыска передал на руки крепостным супругам Швальбе. Мальчик делал большие успехи в живописи и впоследствии стал художником Орестом Кипренским. Неясно происхождение самой младшей дочери императора Павла I – Марфа Мусина-Пушкина родилась уже после смерти государя, и имя ее матери так засекретили, что до сих пор историки не могут разобрать, кто же она: крепостная прачка? Одна из фрейлин императрицы? Так или иначе, девочке выделили угодья и тысячу крепостных душ, правда, воспользоваться этим она не сумела, умерла во младенчестве. А могла бы занять положение в обществе: с таким-то стартом! Далеко не все незаконнорожденные дети в Российской империи могли рассчитывать на благополучную судьбу. Особенно если их матерями были крепостные жен– щины.

Еще в Русской Правде, в древнерусском своде законов, была особая статья, посвященная «робьим детям», то есть рожденным от рабынь: «Аще кто с рабою сблудит и родит отроча, да освободить ей работу», и еще – «Аще кто с рабою своею блуд сотворит и родит отроча – освободит рабу свою». Но то было в Правде, а в крепостничестве на волю отпускали не всякую любовницу господина. И уж тем более ее ребенка.

Церковь и общество стояли на страже нравственности: дети должны были рождаться исключительно в союзе венчанных мужчины и женщины. Бастарды лишались права на имущество, на фамилию отца, на положение в свете. Знатная женщина, забеременевшая вне брака, не могла добиться, чтобы ребенок носил фамилию ее семьи. Дети, прижитые от любовников, иногда признавались «официальными» отцами: великая княжна Анна, дочь Екатерины II, была объявлена ребенком Петра Федоровича, хотя все говорили об истинном отцовстве Станислава Понятовского[34]34
  Станислав II Август Понятовский – последний король польский и великий князь литовский в 1764–1795 годах. – Прим. ред.


[Закрыть], а две дочери императрицы Елизаветы Алексеевны с большой долей вероятности были плодами ее адюльтеров, а не Александра I. Но бывало и по-другому: незаконным отпрыскам давали другие фамилии, вроде Соломирских, Ладомирских, Лесовских или Юрьевских. Правда, к этому прилагалось дворянское звание и какое-то содержание.

Бедная женщина, родившая от барина или такого же бесправного крепостного, не вступая с ним в брак, оказывалась в очень трудном положении. Для таких несчастных детей создавались воспитательные дома. При Холмово-Успенском монастыре малюток стали принимать на содержание в 1706 году. А затем император Петр I распорядился открыть дома для сирот и бастардов. Столицы – Москва и Петербург – постоянно принимали новых жителей, в городах кипела жизнь, и как раз там заведения для незаконнорожденных детей требовались в первую очередь.

Однако начинание Петра не получило должного развития (как видим, далеко не единственное). Спустя несколько десятилетий Екатерина II заново благословила создание воспитательного дома. Императорское «детище» курировал Иван Бецкой. По своему происхождению он был таким же бастардом, как и воспитанники сиротского дома. Отцом Ивана Ивановича был князь Трубецкой, и его фамилия представляла собой не что иное, как часть фамилии отца. Была и другая любопытная история, связанная с Бецким: ходили упорные слухи, что он сам – настоящий отец Екатерины II. Что в середине 1720-х пользовался большим расположением герцогини Ангальт-Цербстской и якобы по этой причине императрица так доверяла ему и прислушивалась к его советам. Бецкой не внес ясности в этот вопрос, но выполнял поручение на отлично. Для воспитательного дома лично пожертвовал 162 тысячи рублей – огромные по тем временам деньги.

Дом создавался для всех, кого бросили родители. Происхождение не имело значения (что и было самым замечательным в этом деле). То есть любая мать могла обратиться за помощью. Чтобы контролировать работу учреждения, был создан Опекунский совет. Он же отслеживал денежные потоки – например, поступления благотворителей – и руководил созданием воспитательной системы.

По сути, это была начальная школа, в которой до одиннадцати лет детям давались знания из общего профиля. Затем отслеживали способности каждого. Из воспитательных домов можно было попасть в университет или Академию художеств. Или в ремесленную мастерскую, на кухню, если воспитанник не проявлял талантов. Наиболее развитые имели шанс выучиться за границей. Около двухсот сирот получили образование в Европе.

Но была и другая сторона у благородного воспитательного дома. Несомненно, он был нужен и важен, однако почти сразу руководство столкнулось с ужасающей проблемой: детей прибывало слишком много! Заниматься ими вдумчиво, уделять внимание каждому было просто невозможно. От скученности случались эпидемии, младенцы умирали так часто, что поползли нехорошие слухи – якобы на брошенных малышах ставят эксперименты. На заведение обратила внимание вдовствующая супруга императора Павла I Мария Федоровна: прибыла туда с ревизией.

Цифры ее поразили. Только в Москве содержались 8 тысяч воспитанников. Это при том, что места для всех отчаянно не хватало. Нужны были новые корпуса, оснащение, новые сотрудники, и Мария Федоровна взялась за дело. Но… императрицы не стало, и воспитательный дом потерял высочайшее покровительство. Сиротам оставили один этаж, а остальные помещения отдали институту.

Однако это происходило в Москве и в Петербурге. В глубинке бастарды редко могли рассчитывать даже на то, чтобы просто выжить. Если родители стыдились факта их появления на свет, то могли просто… оставить на улице. Иногда подбрасывали незаконнорожденных кому-то на крыльцо, могли принести к воротам монастыря или к знатному дому, где знали – не было своих детей. Например, в пасхальную ночь 1832 года маленького ребенка нашли под своими окнами сенатор Иван Тутолмин и его жена Софья (урожденная Панина). Малыш оказался годовалым крепким мальчуганом, которого бездетная пара сразу усыновила. С фамилией «Пасхин» мальчик Алексей был записан в наследники сенатора, а со временем приобрел баронский титул. Кто подкинул его знатной семье – неизвестно. Барон Пасхин вполне мог оказаться сыном крепостного.

И, конечно, кроме вопросов заключения брака, всегда был актуален другой: как этот союз расторгнуть? В крестьянской среде сделать это было очень сложно, особенно если не имелось достаточных оснований. Церковь разрешала разводы в случае подтвержденной измены, мужской «немощи» (опять же, для этого требовались свидетели), отсутствия детей по вине женщины… Ведал этими делами Синод, но у крепостного практически не было возможности к нему обратиться. Князья и графы годами ждали позволения получить развод. Расторжение брака Абрама Ганнибала и его первой жены Евдокии Диопер состоялось почти двадцать лет спустя после обвинения в измене. Чего уж говорить обо всех остальных! Поэтому в крестьянской среде развод случался нечасто. И далеко не каждый после расторжения брака получал право на повторный союз!

Пойти к алтарю во второй раз разрешали вдовцам и вдовам. Считалось правильным, если отец с выводком детишек возьмет в дом работящую женщину. Или молодая вдова, еще способная к деторождению, обзаведется новым мужем. Так что на первое место, как всегда, выходили вопросы сугубо практические, далекие от романтических влюбленностей. «Двор пуст Андрея Агеева, а жена его вышла замуж за Якимку Митрофанова», – отметил писец архиерейского дома в 1687 году. Андрей Агеев – крестьянин тридцати двух лет – скончался от болезни. Его супруге позволили снова пойти под венец. Учитывая, что этот случай так подробно описан, для того времени он явно был из ряда вон выходящим.

Столетием позже повторные браки стали встречаться чуть чаще: в 1782 году только в Вологодском уезде селяне трижды гуляли на свадьбах соплеменников, для которых это был не первый союз. Причем в одном случае сочетали браком вдовца и вдову. Прикладывали ли руку к этому хозяева крестьян? Выдавали по своему усмотрению? Скорее всего, некоторые семьи образовывались по воле помещиков. По крайней мере владелица поместья в Тошенской трети Е. В. Григорьева наказывала старосте не оставлять вдов одинокими. Пусть идут под венец, а затем «плодятся и размножаются». На благо хозяйства.

Глава 6
Царь и бог

В 1805 году экипаж графа Виктора Кочубея неосторожно задел крестьянина Ивана Андриянова. Крепостной, попавший под колеса, лишился ноги. Этот человек не принадлежал Кочубею, и дело происходило в Ярославской губернии, через которую проезжал граф. Поскольку был нанесен ущерб, Кочубей немедленно распорядился: в банк была внесена тысяча рублей. Разумеется, на имя помещика, в чьей собственности находился Андриянов. Но с условием: ежегодно выплачивать проценты покалеченному крестьянину. До самой смерти Кочубея, наступившей в 1834 году, ярославский крепостной получал по 50 рублей в год. Затем вопрос курировала вдова графа. А когда не стало Ивана Андриянова, то деньги – с согласия его семьи – перешли на благотворительность.

Граф Кочубей пользовался репутацией очень умного, благородного и смелого человека. Однажды он дерзнул бросить вызов самому императору Павлу I: отказался жениться на фаворитке государя! В своих владениях граф считался человеком милостивым, его по-настоящему уважали. Но бывали и другие господа – которые распоряжались у себя, словно они царь и бог в одном лице.

 
Ни в ком противоречия,
Кого хочу – помилую,
Кого хочу – казню.
Закон – мое желание!
Кулак – моя полиция!
 

Н. А. Некрасов

В 1751 году граф Петр Александрович Румянцев[35]35
  Граф (c 1744) Петр Александрович Румянцев (1725–1796) – русский полководец и военный теоретик. Генерал-фельдмаршал. Во время Семилетней войны командовал осадой и взятием Кольберга. Главнокомандующий действующей армией в ходе Русско-турецкой войны (1768–1774). За победы над турками при Ларге и Кагуле, которые привели к заключению выгодного для России Кючук-Кайнарджийского мира, удостоен титула «Задунайский». – Прим. ред.


[Закрыть] дал четкие указания своему управляющему. Тот должен был внимательно следить за всем, что происходило в поместье, и обязательно принимать необычайно строгие меры, если потребуется. Сам военный, Румянцев был поклонником дисциплины и считал, что в своих угодьях волен требовать от подчиненных безукоризненного исполнения правил. Если же кто противился – мог получить палочные удары. Но чаще – денежное взыскание. Кнут и розги, в отличие от многих современников, Румянцев не признавал.

В ведение управляющего передали список с подробным перечнем провинностей: пропустил крестьянин воскресный поход в храм – обязан уплатить церкви 10 копеек. Оскорбил дворянина – 2 рубля плюс батоги. Украл (пусть даже малость) – должен пойти в солдаты, а все имущество передать барину. В некоторых случаях крестьянина могли посадить на цепь. Или взять с него 5 рублей штрафа – огромные деньги для бедняка, да еще в XIX веке.

Если выяснялось, что платить повинности кто-то не в силах, помещик мог пойти на такую меру, как объединение дворов. Барышниковы в Смоленской губернии использовали этот способ «укрепления хозяйства» достаточно часто. Проводилась ревизия: сколько бедных, сколько богатых дворов имеется у барина. А дальше принималось решение. Например, из крепкого двора выводилась семья (или ее часть), забиралась доля имущества, и все это передавалось в разорившийся дом. Такое искусственное объединение бедных с богатыми позволяло первым выполнять свои обязательства перед барином.

Хозяин в поместье – что царь и бог. Это особенно стало ощутимо в XVIII веке – по крайней мере большая часть письменных источников о самодурстве помещиков относится именно к этому периоду. Оттуда дошел до нас, например, «Журнал домового управления». По сути, такая же перепись провинностей с указанием принятых мер, какую ввел у себя в поместье Петр Румянцев. Провинности были разными: от непочтительного отношения к барину (крепостные не явились в праздник на поклон) до несоблюдения поста. За каждое нарушение «выписывали» розги, да еще уточняли – их можно заменить плетьми. Но тогда велся скрупулезный подсчет. 170 розог заменяли одну плеть. Например, если барин назначил за какую-то провинность 500 розог, можно было обойтись плетью. Выходило меньше, хотя и болезненней.

От подобных истязаний крестьянин мог долго приходить в себя. Самое страшное, что лежачему не полагалось хлеба, а еще из его заработка могли вычесть за дни, которые он пропустил. А как пойти в поле после 5 тысяч розог? И ведь такое наказание было совсем не редким…

Эта сторона жизни прекрасно соседствовала с великолепными балами и светскими беседами. Милая и приятная в общении дама могла оказаться у себя дома деспотом, приводящим в ужас любого из слуг.

Вот и Анастасия Федоровна Грибоедова, мать автора «Горе от ума», считалась одной из самых жестоких и жадных костромских помещиц. С 1817 года ее крестьяне не раз отказывались подчиниться. Сохранились об этом записи Ивана Якушкина, участника декабристского движения. Он описал, что для усмирения крестьян пришлось обратиться за помощью к военным, и тогда выяснилось: оказывается, в Костромской губернии был установлен оброк по 70 рублей с души. Феерическая сумма! Невозмутимая помещица на все вопросы отвечала одинаково: дескать, не так уж это много. Интересно, что писатель Грибоедов в этот конфликт вмешиваться не стал, хотя, разумеется, был в курсе событий.

Образованные люди с прекрасными манерами проходили мимо таких вещей. Очаровательная мать семейства могла изводить свою горничную и стричь наголо крестьянок, если подступала скука. Добряк-сосед, с которым приятно было перекинуться парой фраз о текущих событиях в мировой политике, посылал на каторгу крепостного, посмевшего стащить из кухни лишний ломоть хлеба для своих детей. Все это было нормой жизни. Рядовыми событиями.

Бывали, конечно, и самые милосердные хозяева. Екатерина Вильмонт писала о крепостных своей подруги, княгини Екатерины Романовны Дашковой:

«Участь ее крестьян гораздо лучше, чем крепостных других хозяев, но это никоим образом не улучшает систему в целом. Каждый дворянин всемогущ. Он может быть ангелом или дьяволом! Шансов стать дьяволом гораздо больше… Я рассматриваю каждого дворянина как железное звено массивной цепи, опутывающей это государство».

XVIII век окончательно закабалил крестьянство. В 1765 году в России был принят закон о высылке крепостных в Сибирь. Этим правом мог воспользоваться любой землевладелец. Схема работала так: неугодный или больной крестьянин ссылался вглубь континента на каторжные работы, а при этом засчитывался сосланным в рекруты. Этой мерой помещики обеспечивали воинский набор, но при этом не ослабляли свои поместья лишением сильных и здоровых парней. Граф Яков Ефимович Сиверс в 1771 году пожаловался императрице Екатерине II, что армия не получила почти десять тысяч солдат. Ущерб государству! А ведь сосланных надо было еще и кормить!

Впрочем, до мест доходила едва ли половина. Помещики тщательно выбирали, кого отправить в Сибирь. Чаще всего это были самые ущербные из всего живого имущества. Тем не менее в Тобольской и Енисейской губерниях к концу XVIII века таких оказалось почти двадцать тысяч человек. Все – без жен и детей. И это при том, что демография края и без того сильно страдала от перекоса мужского населения. Сибирь с начала ее активного освоения и до самого XX века была крайне охоча до женского пола, что неудивительно, учитывая нехватку женщин на восточном фронтире. Потому что пола там… не было в помине!

Огромные девственные просторы, которыми прирастала Россия, с одной стороны, манили охотников за удачей, а с другой – пугали. Суровые зимы, жаркое лето, густые леса, полные зверья, и совершенное безлюдье на много-много верст вокруг. Конечно, Сибирь постепенно обрастала селеньями и городами. Но человеку из центральных губерний поначалу было непривычно. Чтобы попасть из одного населенного пункта в другой, следовало долго сплавляться по реке или ехать несколько дней подряд. В этих-то краях и завели обычай по продаже и покупке жен. Например, казак Петр Щелканов в 1779 году сбыл с рук свою Прасковью, да по выгодной цене: за пять рублей и коня редкой, игреневой масти.

Оказалось, что осваивать Сибирь очень непросто, и дело не только в суровом климате и огромных территориях. Те, кто шли самыми первыми, были весьма крепкими людьми, и быстро привыкли к тяготам быта. Гораздо труднее, чем смену жары на мороз, было перенести одиночество. На просторах открывающегося края сложно было встретить не просто родственную душу, а хотя бы какую!

Шедшие в Сибирь о такой стороне дела даже не думали. Это в армии полно маркитанток, которые и рубаху прополощут, и к сердцу прижмут. А первопроходцы шли без «веселых обозов» и вскоре загрустили. Одиночество стало лютым. Мужчинам требовалось женское тепло.

Разумеется, вскоре выяснили, что есть местные племена. Да, малочисленные и необузданные, со своими странными верованиями, но все-таки. Девушек было мало, но воровать их приноровились почти сразу. Ермак такие вещи не одобрял и наказывал сурово за прелюбодейство:

«У них блуд под большим запретом, а нарушившего, омыв, три дня держат на цепи», – сообщала Кунгурская летопись. Блудить, впрочем, продолжали. А уж те, кто шли следом за Ермаком, вообще щепетильностью не отличались.

Крали инородок для собственных утех, а потом бросали на произвол судьбы. Выживет? Нет? Какая разница? Бывали и групповые изнасилования, и убийства. Сибирь содрогнулась. Те, кто шли в ее зеленые объятия, вызывали у местного населения ужас.

Пытались договариваться, сторговаться. Но этнограф Серафим Шишков описывал, что ситуация долго не улучшалась: «Им нужны были женщины, вот они и обращали… инородок в полюбовницы, и делали их своими женами и хозяйками».

Но то было только название. Венчаться из новоприбывших никто не спешил. Особенно если речь шла о пленницах, ясырках, как их называли. А кроме того, у казаков, которые рванули на сибирские земли, дома часто имелись вполне законные жены. На новых территориях они заводили себе вторые и третьи семьи и вели себя с ними иногда до того цинично, словно речь шла о неодушевленных предметах.

Вполне нормальным, например, считалось, что, если казак уезжает к себе домой, его сибирская жена поживет у друга. Такая полноценная аренда, причем с оплатой. Зачем же простаивать ценному товару, если есть возможность заработать? В 1774 году за шесть рублей отдал жену «в прокат» своему приятелю Степану Михалеву один такой «предприниматель». Назывались вторые супруги «кортомными»[36]36
  В толковом словаре Даля за 1863–1866 год слово «кортомный» означает – буквально – арендованный, нанятый, срочный. Кортомные жены – это женщины с переходящим правом собственности. Даль был уверен, что происхождение слова взято откуда-то из восточных языков. – Прим. авт.


[Закрыть]. Как и в случае с крепостными, мнения женщин никто не спрашивал.

Чем дальше от центра – тем хуже было с женщинами. На дальних берегах, почти у океана, крестьяне лили слезы по городам Московии, где что ни дом – так невеста. Еще в 1627 году из Енисейского острога прислали царю Михаилу Федоровичу челобитную от группы крестьян. Ее составил единственный грамотный в тех краях, кузнец Семенов. Изложил суть коллективной просьбы, как сумел: падают они в ноги государю, чтобы тот помог им создать семьи. Трудятся в остроге исправно, но женского пола вокруг – ни единой души. А все люди православные, и об ином грехе даже не помышляют, хотя и вынуждены порой выполнять женскую работу:

«Хлеб печем и ести варим… А как бы у нас женишки были… мы хотя бы работ в избе не знали… Жениться не на ком, а без женишек… нам быть никак не мощно. Вели прислать из Тобольска, на ком жениться».

Челобитная легла на стол, но движения не имела. То ли у надежи-государя были дела поважнее, то ли в Тобольске не нашлось лишних жен для енисейских крестьян. Тогда тремя годами позже пришла еще одна бумага, где стояли уже пятьдесят три подписи (в первой было двадцать). Этот крик мужской души по любви и подмоге на этот раз услышали. Первый из Романовых решил позаботиться о своих далеких подданных и повелел отправить полторы сотни жен «на женитьбу». Исполнять указ дали предписание дворянину Шестакову. Увы. Добровольно к Енисею согласились поехать только пятеро.

«Женский вопрос» не терял актуальности очень долго. Перебивались кое-как весь XVII век. А в правление императрицы Елизаветы Петровны додумались до другого выхода из ситуации. Когда никто не хочет отправляться в такую даль по собственному почину, пора отправлять принудительно. Кого? Колодниц, закоренелых преступниц всех мастей. Украла? Убила? Ворожила? Совершила злой умысел? Отправляйся исправляться! Все лучше, чем гнить в тюрьме. Шанс на новую жизнь в 1759 году получили девяносто женщин. В Тобольске отсеяли пятнадцать (по возрасту и здоровью). Оставили «дам» в возрасте от 19 до 40, но назвать их женщинами язык бы не повернулся.

Многие имели клеймо на лбу или щеках, вырванные ноздри (такое наказание вполне практиковалось в XVIII веке), другие были лишены языка, зубов (цинга считалась очень частым заболеванием в тюрьмах), третьи переболели чахоткой, четвертые носили целый букет венерических заболеваний. И все – грубые, неотесанные, не умеющие даже свое имя написать… Но по прибытии у каждой нашелся поклонник и защитник. Императрица была довольна и разрешила повторить отправку.

С колодницами жили, но создавать настоящие семьи получалось плохо. Многие не были способны рожать детей, не умели вести хозяйство, другие просто не привыкли к человеческому обращению. Были и кражи, и драки, и ранние смерти. Как-никак, жизнь не баловала этих женщин. Стало очевидным, что покорители Сибири оставят после себя очень своеобразный генофонд.

Отсылка каторжниц не смогла выправить полового перекоса. Мужчин все равно было больше, да настолько, что женщины превратились в редкий и ценный товар. Постепенно стали появляться особые рынки жен: в Тобольске, Тюмени, Томске. Там продавали пленниц-ясырок или девушек, отданных по бедности собственными семьями. Встречались и истории «романтического» плана, когда вольный казак увлек за собой деву из центральных губерний, а затем в Тобольске бросил ее, как ненужную вещь. Или сам на рынок привел. Рыдали и жаловались такие странницы, да кому интересно? В таких далях и закон другой. И церковь не везде.

Повсеместно появлялись перекупщики. Чтобы обеспечить Сибирь женским полом, шли на подлог и кражу, на обман глупых и наивных. В 1623 году воевода Матвей Годунов докладывал, что поставлено дело на поток. В сети обманщиков легко попадали молодые крестьянки, измученные бытом. Им обещали вольную и веселую жизнь. А какая у них судьба в родной деревне? Выйти замуж да нарожать кучу ребятишек. Посулы были самыми простыми: деньги, красивая одежда и возможность идти на все четыре стороны. Да только воля оборачивалась цепями и продажей на рынке. Покупали девушек для разных целей. Крестьяне – для домашней работы, татары – часто для дальнейшей перекупки. Иногда продавали дальше, на юг, а там уже – как повезет. Гаремы турок тоже кем-то пополнялись.

Поначалу за жен даже не сильно торговались. Цена иной красавицы могла составлять и сотню рублей, но спустя столетие упала. Выбор стал шире, поэтому томский казак Щелканов и получил за жену 5 рублей да коня. Ездовую лошадь в то время можно было приобрести за 20 рублей, так что женщина была оценена в 4 раза дешевле, чем животное…

Инородки попадали на рынки тоже по-разному. Не всегда их забирали в плен. 11 февраля 1825 года вышел указ Сената «О покупке или вымене от сопредельных кочующих народов женщин по недостатку их в Сибири». То есть параллельно с крепостным правом, в России совершенно свободно разрешили и другую работорговлю – отдельную, со своими правилами!

Пустующие земли нуждались в освоении. А кто мог лучше справиться с этой задачей, чем семейный человек? Он и дом поставит, и пищу станет добывать, поле распашет… А там, глядишь, другие подтянутся, и вырастут города… Нужно было на государственном уровне, чтобы прирастала Россия не только территориями, но и населением. Поэтому, когда в правление Екатерины II в Алтайском округе насчитали 200 незамужних девиц, вышел строгий наказ: выдавать замуж. Дома не держать. О монастырях даже не думать. Свои, крещеные, из нормальных семей, были всяко лучше басурманок или беззубых колодниц. Офицерам, к слову, жениться на бывших преступницах было запрещено. А иноверок из местных племен не пускали за пределы Сибири. Когда князь Егупов-Черкасский попытался привезти в Петербург трех рабынь-инородок, на Верхотурской таможне пропустили его одного. Девушек оставили на месте.

Сибирский перекос стал выправляться после отмены крепостного права в 1861 году. Тогда освободившиеся крестьяне, искавшие лучшей жизни, поехали на новые места. Многие из них знали ремесло, умели пахать землю и ухаживать за скотиной. Это были лучшие «кадры» с момента начала освоения Сибири. Разумеется, ехали за ними и домочадцы. Продавать и покупать жен стало уже неактуально.

Самое интересное, что в тот момент, когда в сибирских землях еще велась торговля русскими женщинами, император Николай I запретил своим подданным покупать и продавать негров. Было это в 1842 году. Документ возник в связи с распространенной практикой перевоза африканцев на Американский континент. Заботясь о далеких чужеземцах, государь, однако, не подумал остановить крепостное право или работорговлю в Тобольске!

Вот и горничная Екатерины Вильмонт, английской подруги княгини Дашковой, писала о русских слугах в 1805 году:

«Восемь слуг сидят со своими флейтами и скрипками. Их называют рабами, но я ни разу не видела на них никаких, даже малюсеньких цепей».

Для ирландки, подданной короля Георга III, это было очень разумное замечание: если крепостные – товар, который можно продавать или дарить, то в чем различие с рабами?

«Я боюсь прокламаций, боюсь, чтобы не дал Наполеон вольности народу, боюсь в нашем крае беспокойства», – писал генерал Николай Раевский в тот момент, когда французы только вторглись на территорию Российской империи.

Это мнение – что отмена крепостного права непременно приведет к неразберихе и росту преступности – было очень распространенным. Причина заключалась в опыте пугачевского и других, куда менее известных восстаний. Толпы, подчинявшиеся своим главарям, жгли и грабили все, что попадалось им под руку. Судя по всему, отмена устоявшегося порядка многим представлялась именно в таком варианте.

Даже декабристы, о которых принято говорить исключительно в хвалебном тоне, не спешили провозглашать свободу для своих крестьян. А в Конституции Никиты Муравьева даже предполагалось сохранение помещичьего сословия. У него самого, к слову, было двести крепостных, которым он не подписал вольные. Одним из немногих участников восстания, кто отпускал крестьян, стал Иван Якушкин (правда, это случилось значительно позже). В своих «Записках декабриста» он сетовал, что почти все помещики смотрели на крестьян как на собственность и на крепостное состояние – как на «священную старину». А заниматься образованием народа, по их же мнению, пагубно и недальновидно.