Текст книги "Фальшивка"

34

Дома он опять выпил кофе и сразу почувствовал приятное легкое головокружение. Немного почитал книгу Хоттингера, наконец решил – пора что-нибудь предпринять. Дул сильный ветер, ледяной ветер, с постоянной, неутихающей непреклонностью. Он вышел из дому, словно задумав какое-то позорное дело, сверх всего. Замерзшие лужи блестели, небо казалось зернистым, все серое пожелтело и посветлело в электрическом зареве. В поезде надземки он смотрел в окно на старый город, на венец огней вокруг Внутреннего Альстера, на другие огни, расходящиеся веером все дальше и выше. Целый город виден с высоты, в крестике из тонких, как волос, линий. А в вышине летят сейчас дымные пряди облаков. Вот и своды вокзала; бегущие по ступенькам люди с пакетами, в закусочных на полу бутылочные пробки, водочные. Он прошел через освещенный неоновыми лампами туннель и, повернув за угол, какое-то время был один, ноги замерзли, он их не чувствовал, но шел. Предпринять что-то сегодня вечером означало собственно не предпринять, а претерпеть, и он бесцельно слонялся у здания вокзала, в постепенно редеющей толпе. Вечер безлюдных после восьми часов площадей; флаги на флагштоках бьются и трещат, блеск огней, напрасный, пустой, и надо всем угроза зияющей пустоты, крушения всего, что сейчас так прочно и твердо. Только не давай себе передышки. Он шел – тело двигалось вперед тяжелыми рывками, тяжесть в ступнях, вывихнутость, которая теперь ощущалась как благо, как преображенная в механику смехотворность, студенистость тела на твердом шагающем костяке. Чувство, что ни к чему не причастен, никому не приятель – суровое чувство, жестокая школа. Мысли мелькали, захочешь схватить, чтобы продумать и передумать, – не схватишь, в покое тем более. Ни к чему не обязывающие мыслительные процессы, со своим законом, подобные морскому прибою.

На какое-то время зацепилась мысль, что с ним непременно что-то случится, например нападут и убьют, но зачем? Душевный кризис, подорвавший физические силы, чтобы не остаться незамеченным, – зачем? Будь ты сейчас мертвым, что изменилось бы? Он шел все дальше, через железнодорожный мост, внизу нескончаемые блестящие рельсы, огни семафора. Как практично то, что все имеет причину и что ты тоже идешь и идешь куда-то. Не пойти ли в кино? Может, и правда в кино? Никто тебя не преследует. Сейчас ты, совсем один, проходишь в полосе света от фонаря. Под краем льда хлюпает темная вода. У дверей ресторана группа людей в длинных военных шинелях, пригнулись, сдвинули головы, читают меню на стене. Донеслись слова: «А вот это неплохо звучит!» У тротуара припаркован автомобиль, на водительском месте светловолосая женщина в шубе, следит за ним взглядом, когда он проходит мимо, но хоть бы шевельнулась. А почему он должен был вызвать хотя бы легкое изменение на ее лице? Она не изменяется, просто остается такой, какая есть, а он просто прошел в поле ее зрения. Он шел мимо витрин, рубахи и свитера в них освещены направленным лучом, сразу захотелось все это купить, все, что так интимно подсвечено. Одинокая рубаха. Дальше витрина с обувью, такой, чтобы ходить. Купи, и все искупишь. Он заметил свою досаду – ведь сейчас, сию минуту, нельзя ничего купить. А сам он похож на разведчика, нет, посланца, подумал он, которому поручено провести инспекцию, проверить, насколько велико смертельное окоченение всех этих вещей, всех этих артефактов, ни единой деталью не выдающих своей искусственности. Очевидно, что вся жизнь вернулась в твердое состояние, стала веществом, не способным к движению. Из пассажа с освещенными витринами вышел человек. В пальто из верблюжьей шерсти, в маленькой клетчатой шляпке, небрежно помахивающий перчатками. На лице застыла скорбная гримаса, выражение глубокой печали особенно подчеркивали большие выпуклые глаза с тяжелыми веками; казалось, человек этот понимает, что, перетерпев горе, надо жить дальше, как все остальные, как все эти люди, которые в белом сиянии, заливающем пешеходную зону, казались потрепанными обносками, пустыми оболочками тех, кем они были прежде. И чуть ли не чудом казалось, что еще дует ветер, закручивая пыль под скамейками в маленькие бессильные смерчи, что в воздухе пахнет серой и подгнившей древесиной.

Он вошел в телефонную будку и попытался позвонить Грете, но трубку не сняли. Почему он не хочет вернуться домой, лечь в кровать, выпить чего-нибудь, почитать? Набрал номер Анны, но когда та ответила, быстро повесил трубку. Пальцы зудели от холода, он сунул руки в карманы и стиснул кулаки. По краю витрины кинотеатра бежали электрические огоньки. Он поглядел на картинки – кадры из фильмов – и ничего не решил. Но, подумав о том, что после сеанса покинет кинозал через боковую дверь и окажется на соседней улице, где стоят длинные складские здания, сразу сделал выбор – пошел дальше.

35

В дороге из Гамбурга домой, которая заняла два часа, он отчаянно искал ответа на вопрос: с чего, чем он должен начать все заново, в самом деле – чем? И кто должен – он или некий новый человек? Непонятно! Он будет пожинать награды за долгие мучения совести?

Он хотел лишь подвести черту под неким состоянием, в котором все было фальшиво, состоянием нравственного возмущения, кризиса, с ним нужно покончить, но и не скатиться в полнейшее равнодушие, а это далеко не просто. Ты хочешь писать, но отказался от работы пишущего журналиста. И непонятно, как снова обрести то состояние восприимчивости, терпения и силы, то знание и в то же время незнание, с каким ты написал статью о взятии Дамура. Непонятно и то, будет ли у него уединение при совместной жизни с Гретой. Все неопределенно, но здесь нет ничего постыдного, ведь ничто не решается и не разрешается просто. Ничто не изменить одним лишь волевым усилием.

Ледяная короста, затянувшая его душу и мозг, призрачность его жизни, призрачность его профессии внезапно стали означать не что-то личное, а всеобщее, значимое для всех людей. И вполне можно сказать: «призрачная гласность, мнимость общественной жизни», подумал он. Потому что ничего этого в действительности уже не существует, все это лишь призывают на помощь, на все выдаются жетоны. И удовлетворения нет, вместо него – гонорар и сумма на банковском счету. Собственно говоря, сегодня никто уже ничего не хочет, мы только шарахаемся от слепящих вспышек рекламы, которые науськивают на потребление, а чего – безразлично. Утонченная система ассоциаций, воспоминаний о Жизни, Жизни с заглавной, подменила собой Жизнь. В журналистике нет свободы, потому что постоянно надо доказывать свою состоятельность как в постыдных, так и мнимых вещах, причем и в тех и в других находить лакомый кусок, который можно продать. Поэтому далекие места и не наши времена с приятной легкостью превращаются в вездесущее «здесь и теперь». Здесь Грета, дети, дом, и развороченный снарядами цветущий земной рай, и лазурное море, в которое сталкивают прибитые к берегу трупы, здесь – разбросанные по горам стада овец, и искореженные, простреленные лимузины, и розы, и треснувший лед на реке, и грохот грозы над светлыми заливными лугами, кротко прильнувшими к Эльбе. Здесь его любовь к Грете, и другая, совсем по-другому сводящая с ума любовь к детям, здесь – кусок земли с цветами и деревьями, подлинная радостная открытость и подъем в душе, а с другой стороны – ничего нет, все далеко, а потом вновь на мгновение приходит, – это чувство, пусть потускневшее и ничтожное, вызывает тоску, а тоска, ее неподдельность повергает в ужас. Это и есть возвращение домой. Того ножа уже нет в чемодане. Как неприятно и странно – на несколько минут он потерял рассудок, но это прошло, он не сумасшедший. Он действительно вернулся.

Грета ждала его. По телефону сказала, очень тихо: «Я так рада». После обеда они вместе вышли из дому и, пройдя поселок, затем по плотине, шли все дальше в луга, словно хотели исчезнуть там, вместе. Дети сильно отстали, но они не беспокоились. Если бы сейчас они заговорили, то лишь от смущения, и они не говорили – смущенно молчали. К полудню все подтаяло, но теперь снова замерзло, и трава под ногами пружинила, с хрустом ломалась, и, обернувшись, они увидели свои тянувшиеся от плотины следы, по которым теперь медленно и нетвердо шагали дети. Спустя час, когда повернули обратно, солнце село, луга, кусты, ряды деревьев, заледенелые пятна земли – все осталось позади и слилось, став единой мягкой и лишенной контрастов волной, матово-белой от инея, ровного, отрадного, совсем мелкого, бархатисто-нежного и словно не ведавшего прикосновения. Он посадил себе на плечи Эльзу, ее личико казалось крохотным под капюшоном, отороченным густым мехом. Грета несколько раз заговаривала с ним, но все это были лишь жалкие от смущения попытки, а приветливый тон Греты вполне мог неожиданно превратиться в что-то гладкое и опасно скользкое. Он задал какой-то вопрос, она ответила не как обычно – раздраженно дернув плечом, а почти неприкрыто услужливо. Эльза захныкала, она взяла ее к себе, немного пронесла на руках, и он подумал, как было бы хорошо, сумей он почувствовать в себе большую, захватывающую ответственность за них. При этой мысли лицо вдруг стало жестким и шершавым, незащищенным от холодного ветра. Красное заходящее солнце коснулось линии горизонта и растекалось в стороны. Хотелось быстро сказать хоть что-нибудь, но он молчал. Шел теперь за Гретой, за ним, немного отстав, – Карл. Взгляд будто прикован к ее затылку, к маленькой вязаной шапочке наподобие лыжного шлема с горловиной.

Он чувствовал, что она доступна, что она ждет, и все же весь этот день она оставалась недоступной. Профиль у нее красив. Она отводит глаза, вовсе не думая его обидеть, и это обижает еще больше. Когда вернулись с прогулки, – увидев дом, дети во всю прыть пустились вперед, бросив их, – вдруг замутило, к горлу подкатила тошнота. Думать о Грете разом стало тяжело и бесплодно, все между ними снова сделалось непостоянным и рискованным. Верена уже сняла с детей шапки и пальтишки. Она стояла у плиты, что-то варила, а дети забрались на стулья и смотрели, как она готовит. Он прислонился к холодильнику, обеими руками схватился за живот. Грета спросила, что с ним, он ответил: ничего; проходя мимо, Грета погладила его по голове. А ведь он по привычке чуть было не улыбнулся. Потом было плохо, он не знал, куда податься со своей болью и тошнотой, которые были буквально осязаемыми. В гостиной зазвонил телефон. Он услышал, что Грета сняла трубку, ответила, потом сказала: «Минуточку!» Метнулась к кухне, бросила «Извини!» – и плотно закрыла дверь. Верена помешивала что-то в кастрюле, а тут резко обернулась и посмотрела на него. Дети слезли со стульев и просили, чтобы он их поднял. Он подхватил обоих и долго разглядывал их лица. Сам смутился – с чего вдруг уставился на детей? – но перестать не мог, все глядел и глядел, пока из гостиной не вернулась Грета, сильно раскрасневшаяся.

В воскресенье утром, едва открыв глаза, он увидел возле кровати детей в чистых и тщательно выглаженных одежках. Они шептались, вот и разбудили его. Занавески были отдернуты, в синем квадрате неба шныряли воробьи, громко чирикали. Дети смотрели на него молча, только когда он им улыбнулся, вышли из оцепенения и пошевелились. Наверное, Грета уже приготовила завтрак, вот и послала детей наверх разбудить его. Он откинул одеяло и встал, голова была удивительно ясной, натягивая брюки, он заметил в себе чуть ли не задорное настроение. Детей послал в кухню, сам, насвистывая, пошел в ванную. Тело казалось таким подвижным, упругим, гибким, как будто во сне прошло хорошую тренировку. Ни намека на вчерашнюю паническую напряженность, значит, во сне ты что-то расчистил, привел в порядок, подумал он. Поглядел в зеркало и сразу почувствовал раздражение – ну что еще за лихость – и перестал свистеть.

И все же осталось что-то от этого утреннего ощущения чистоты, и к завтраку он именно «явился». Грета, увидев его, слегка попятилась. А его потянуло к ним, этим троим, и ему самому это новое настроение показалось бесшабашным, он буквально источал, излучал тепло. Почему бы и нет? – подумал он, ведь все только начинается, целуя их по очереди, Грету – после детей, и она радостно засмеялась. Потом спокойно сидел с ними за столом, пил чай, ел яйца, а Грета рассказывала, что среди ночи проснулась, разбуженная чужими голосами, вроде бы кто-то бродил вокруг дома, должно быть, деревенские парни пытались пробраться к Верене.

Грета начала убирать со стола, приводить все в порядок. Он встал и помог ей. Она все делала быстро, сложила тарелки в посудомоечную машину, смахнула крошки со стола, вытерла капли пролитого молока. Их движения были слаженными, и все вокруг казалось гармоничным, не казалось – было. Мелкая сосредоточенная суета, заполнившая большую пустоту, – так крестное знамение, если осенит им себя хотя бы кто-то один, наполняет пустую громаду собора. Лашен закурил и взял со стола последнюю вещь – солонку. Внимательно стал ее рассматривать. Спросил:

– Надо еще что-нибудь сделать?

Грета распрямилась и взглянула на него из-под прядей, упавших ей на глаза. Дети помчались играть в детскую. Он шагнул к дверям – она мокрыми теплыми руками схватила его запястье и сказала:

– Послушай, я же понимаю!

Дети побежали на улицу – Грете пришлось позвать их, заставить одеться потеплее. Потом они остались наедине – она с ним, он с нею. Ни он, ни она теперь не могли бы встать и включить радио. Он что-то жевал. Она размешивала сахар в чашке. Оба сидели облокотившись о стол. Она притворялась рассеянной, но все-таки, если только он не ошибся, ждала разговора. Он предложил поехать куда-нибудь, погулять с детьми. Она кивнула.

– Может быть, тебе хочется поехать с детьми без меня или вообще одной? Тогда я останусь.

Она затрясла головой, как будто услышала плохую весть, грустно; от каждого его слова она все больше падала духом.

Помолчав она ответила:

– Я хочу забраться под одеяло и читать.

– Ну давай.

– Не получится.

– Мне убраться? Просто скажи «да». Я ведь понимаю. – Он коснулся ее руки.

– Не надо понимать. Господи, почему меня так раздражает то, что ты здесь, что я тебя вижу? Когда тебя нет здесь, я совсем по-другому к тебе отношусь, и даже люблю тебя.

– Но почему же тебе невыносимо даже смотреть на меня?

Вот теперь она на него посмотрела, правда, с таким выражением, будто потеряла мысль и совершенно не понимает, о чем он говорит.

Он сказал:

– Я не верю, что ты остаешься вот такой, как сейчас, как со мной, безжизненной, когда находишься где-то в другом месте, когда ты с кем-нибудь другим.

– Это правда, – сказала она. – Тогда я другая, в самом деле, другая, с кем я – тогда вообще не важно. И я сама не могу этого понять.

И опять настало молчание, он ногтем чертил линии на скатерти. Подобный разговор невозможно продолжать, да и зачем? Ни к чему. Однажды она сказала, наверное, все дело в том, что ей не хватает мужества, решимости по-настоящему, заранее предвидя все последствия, разбить наконец здание их совместной жизни, тем более что камни и так уже расползаются, и перечеркнуть пустую фразу, что они все еще пара. Если случалось, что во время таких объяснений к ним прибегали дети, то безысходность подавляла невыносимо, и они умолкали, молчание длилось бесконечно долго, пока, собравшись с силами, они не выходили из оцепенения. А если неожиданно кто-то приходил в гости, они бросались встречать их радостно и суетливо, спасаясь этими хлопотами. То есть в определенных ситуациях к ним быстро возвращались свобода и живость и они словно воскресали. Но эффект реанимации был недолгим – ведь его вызывали чисто внешние причины. Одно неверное слово, один холодный взгляд, в котором сквозило непреклонное пренебрежение, мгновенно сводили все на нет. Досада усиливалась с каждой минутой, несмотря на то что «другая супружеская пара» тоже не могла похвастать чем-то особенным, что существовало в ее «другой» жизни. И поэтому потом они опять молчали и насколько удавалось избегали друг друга, старались не видеться. Но в этот раз он почувствовал, что где-то в самой глубине их вечных мучений друг с другом появилась прочная надежда, какой никогда еще не было. В этот раз их занесло на линию огня и нужно было выбираться. Никакое время – все в нем не в счет и само оно не в счет – длилось уже слишком долго. Грета встала и вышла, но через несколько минут вернулась. Он просматривал и вырезал из газет еженедельный политический обзор. Посмотрел на нее – черты лица (на свету) были такими правильными, словно внезапно утратили всякую индивидуальность. И еще лицо было бледное и очень смущенное. Захотелось броситься к ней, обнять. Да, конечно, теперь они уже никогда не будут, наверное, по-настоящему близки, теперь это едва ли возможно, но все-таки они так хорошо понимают и самих себя, и свою беду. Наверное, она чувствует, каково ему сейчас – так тяжело и так странно, ведь после самой настоящей мистерии он снова все тот же привычный ей человек, тот, кого она давным-давно знает, за которого когда-то вышла замуж. Мистерии?

Настали хорошие дни. Держа детей за руки, они предельно осторожно скользили по льду среди всех этих мчащихся, вихрем кружащихся конькобежцев. Реакции на заявление об увольнении пока не последовало, да это и не очень его интересовало. Грете он сказал о своем решении уйти из редакции. Она удивленно наморщила лоб и, пожалуй, чересчур живо одобрила его шаг, словно давно знала все, что к нему подталкивало. Он накрывает в кухне на стол к ужину. Грета в прихожей снимает с детей пальтишки. Он входит в ванную, дети в пижамах умываются перед сном, Грета стоит прислонившись к стене и смотрит на них. «А, это вы…» – пробормотал он и вышел.

Вот так сурово он обуздывал себя. И все-таки не мог понять, что заставляет его иногда по-воровски искать близости детей и вопреки всей своей сдержанности стараться привлечь их. Если он лежал в гостиной на диване и дети забирались на него, садились верхом, прыгали и возились, а время от времени, затихнув, молча его разглядывали, он им не мешал. Закрывал глаза, и дети осторожными тоненькими пальчиками поднимали ему веки, словно мертвой птице. И наконец, что-то шепча, сползали с него и на цыпочках уходили в детскую. Что же, теперь они просто растут и, подрастая, становятся спокойнее? – думал он, – или они безотчетно опасаются сделать хоть какое-то неверное движение в опасном пространстве между тобой и Гретой.

После обеда – Грета уже прочитала детям главу из «Путешествия Нильса с дикими гусями» – он предложил пойти посидеть в каком-нибудь кабачке – так он представлял себе их разговор. Однако ничем не показал своего огорчения, когда Грета очень приветливым тоном ответила: «Конечно, пойди, тебе надо развеяться».

Итак, молчание. Слово было бы еще большей подлостью. Ни он, ни она не хотят мучить друг друга. А размышления ничего не дают, сколько ни размышляй, ничто не сдвигается с мертвой точки, сколько ни размышляй, лишь разбередишь старую рану, расцарапаешь, раздерешь до крови. Грета не захотела пойти, не захотела посидеть с ним «в каком-нибудь кабачке», как он себе представлял, и она ведь не сомневалась – он примет отказ как должное. Он сел в машину и включил мотор. Потом вышел и почистил заледеневшие стекла, наконец в полном порядке отбыл.

Водку и пиво пил у стойки. За столиками тискались парочки, молодые. Кто-то обратился к нему, потом еще кто-то, но скоро, заметив в вежливом тоне отчужденность, его оставили в покое. Музыка гремела вовсю, невыносимо, из-за этого мелькавшие в голове мысли только утомляли и причиняли боль. Ах, пустота в голове, звенящая, гулкая пустота. Но никаких других изменений не было. В конце концов он повис, привалившись к этой чертовой музыке, пьяный, и тут с предельной ясностью увидел границы, проходящие через все обстоятельства его жизни. Многое сразу пришло в порядок, сосредоточилось, распределилось. «Проблема» перестала влиять на все остальное. Сама она не сделалась разрешимой, но теперь она приемлема, о, страшно приемлема.

Окольными путями он приехал домой, не зажигая света, тихо вошел в свою комнату и услышал дыхание Греты, почувствовал ее дыхание на своем лице. И просто, ни о чем не раздумывая, лег к ней, не проснувшейся, спокойно и тихо спавшей.