Текст книги "Свет золотой луны (сборник)"

Глава 11. Монахиня Корнилия

Анну с Акулиной арестовали прямо на пристани, где они собирались сесть на теплоход. Так что до губернского города послушницы добрались, но уже под конвоем солдат. Тюрьма – страшное место, а тюрьма тех времен страшна своей неизвестностью. Когда Анна с Акулиной бежали из монастыря, их гнал страх, а после ареста на какое-то время наступило успокоение. Будь что будет.

Две недели Анна с Акулиной просидели в переполненной камере, но никто с ними разбираться не торопился. Камеру постоянно пополняли новыми арестантами, а других, наоборот, уводили.

Ближе к вечеру из двора тюрьмы разносились ружейные залпы. Анна с Акулиной уже знали, что это идут расстрелы заключенных. Вновь стало страшно. Молились, но страх не проходил. Каким-то образом слухи о том, что творится в тюрьме, проникали и в их камеру.

Они узнали, что где-то рядом сидит отец Владимир Каноников. А вскоре пришло ужасное известие – отца Владимира расстреляли. Узнали и подробности расстрела.

Когда отца Владимира вместе с другими узниками вывели во двор тюрьмы на расстрел, батюшка так сердечно молился, что солдаты смутились и отказались расстреливать священника. Их командир подскочил к отцу Владимиру и, угрожая пистолетом, стал требовать, чтобы тот замолчал. Отец Владимир осенил его крестным знамением и сказал:

– Стреляйте, я готов.

Тогда революционер пришел в такую ярость, что вместо того, чтобы стрелять, стал бить рукояткой пистолета по благословляющей его деснице. Рассказ о казни отца Владимира придал девушкам мужества, и они сами начали готовиться к смерти.

Наконец-то Анну вызвали к следователю. Следователь – маленький, щупленький человечек – часто сморкался в платок и задавал вопросы, которые Анне казались совсем не относящимися к делу. Не получала ли она писем от родителей? Поддерживает ли связь с кем-нибудь из знакомых и друзей своих родителей? При этом следователь не задал ни одного вопроса об обстоятельствах дела с рабочим, напавшим на Анну в монастыре. Напоследок он ей сказал:

– Учтите, гражданка Берестова, советская власть – это серьезно и надолго, и мы никому не позволим подрывать ее основы.

Анну увели вновь в камеру и вызвали Акулину. В камеру Акулина больше не вернулась. Ее после допроса сразу же отпустили на свободу, хотя она тут же призналась следователю, что сама ударила по голове Михайлова.

– Подумаешь, мужика по голове треснула, – пожал следователь плечами, – ты представитель бедноты и ради таких, как ты, мы революцию свершили. Иди и больше с гражданкой Берестовой не общайся. Она из класса эксплуататоров и тебе не пара. Не позволяй этим развращенным дворянским девицам морочить тебе голову.

Когда же Акулина пожелала вернуться в камеру, чтобы быть рядом с Анною, следователь велел солдатам прогнать ее из тюрьмы.

Вскоре Анне объявили, что она приговорена к расстрелу за контрреволюционную деятельность. Как она мысленно ни готовилась к этому, но, услышав приговор, пала духом. Всю ночь проплакала, вспоминая свою короткую жизнь и сетуя, что не удалось ей свершить в этой жизни что-нибудь значительное.

«Да, я собиралась посвятить свою жизнь Богу, но к смерти оказалась не готова. Поднимется ли у меня рука благословить палачей, как это сделал отец Владимир? – мучительно размышляла Анна. – Нет, на такое я не способна. Я хотела жить. Когда уходила в монастырь, то представляла свою жизнь долгой, и даже видела себя почти столетней схимницей, молящейся за весь мир. Эти мечты согревали мою душу тщеславием. Вот, мол, я какая. Смотрите на меня, чего я достигла. Как же глубоко въелась гордыня в душу! Как мы порой не замечаем ее, и оправдываем, и превозносим себя, и любуемся собою! Вот если бы умереть геройски, а так, в безвестности, по ложному обвинению в какой-то контрреволюции. Нет, с этим тяжело смириться…»

Каждый раз, как открывалась дверь камеры, Анна со страхом ждала, что ее поведут во двор тюрьмы на расстрел.

Но дни шли за днями, а на расстрел ее не вели. Анна вконец извелась, ожидая смертного часа. Извелась так, что больше ждать было невыносимо, и она стала молить Бога приблизить свою кончину. Странное дело: она боялась смерти и в то же время начала страстно желать ее – как избавления от страхов. Неизвестно, сколько бы продолжались мучения девушки, если бы в камеру не привели монахиню Корнилию.

О, как обрадовалась ей Анна! Она бросилась к ней в объятия и плакала. Корнилия поглаживала голову Анны, приговаривая:

– Ну вот, девочка, и сподобил нас Господь пострадать за Него.

– Как, матушка Корнилия, разве мы страдаем за Христа? – воскликнула Анна с недоуменной горечью.

– А как же, за Него, родимого, за Него и страдаем. Сказано в Писании: «Блаженни вы, егда поносят вас, и ижденут, и рекут всяк зол глагол на лжуще Мене ради».

– Но ведь не за веру во Христа нас обвиняют, а за дела против новой власти, которых мы и не совершали.

– А Христа в чем обвиняли? Будто Он хотел стать царем иудейским. Да разве Он хотел? Царство Его не от мира сего. Вот и наше с тобой царство не от мира сего, потому и ненавидит нас мир.

– Матушка, – вдруг улыбнулась Анна, – как вы хорошо знаете Евангелие, а я, грешница, думала, что вы только в сельском хозяйстве разбираетесь.

– Разбираюсь, я из крестьянок, но для кого же в храме Евангелие читают? Его надо слушать.

Анна еще крепче обняла матушку Корнилию и почувствовала, как отчаяние уступает место успокоению в Боге.

Вскоре Анну вызвали уже к другому следователю и сообщили о пересмотре дела и отмене приговора. Этого известия она не выдержала, ноги подкосились, и Анна рухнула на пол прямо в кабинете следователя. Очнулась она от воды, которой ее поливал следователь прямо из графина.

Выйдя из ворот тюрьмы, Анна в беспомощности оглянулась. Ноги все еще плохо слушались девушку. Она огляделась. Куда идти и что делать? Взгляд остановился на куполах храма. Анна тут же, на припорошенной снегом брусчатке, опустилась на колени и разрыдалась. К ней подошли две женщины и помогли подняться.

– Что с вами, гражданка? – с участием спрашивали они рыдающую девушку.

Анна не сразу поняла вопрос, а когда до нее дошло, она с улыбкой сквозь слезы ответила:

– Я сегодня воскресла из мертвых.

Женщины невольно отшатнулись от нее и сказали негромко:

– С ума спятила, девонька.

Анна побрела в сторону храма. Уже проходя площадь, заметила бегущую навстречу ей женщину, укутанную в серый платок. Сердце Анны радостно всколыхнулось, она узнала свою верную подругу Акулину. Они обнялись и заплакали уже вместе, но им было так хорошо!

Акулина рассказала, что рабочий Михайлов, напавший на Анну, сам угодил в тюрьму. Он и еще несколько его товарищей, напившись до пьяного угара, остановили на улице мужчину в пенсне и с криками «бей буржуев» стали его жестоко избивать. Это оказался следователь ЧК Бачинский, ведший дело Анны и Акулины. Теперь Бачинский лежит в госпитале, а Михайлов с дружками дожидаются приговора в той же тюрьме, в которой еще совсем недавно сидели сами подруги. Услышав эту новость, Анна перекрестилась:

– Дивны дела твои, Господи!

Затем она рассказала Акулине, что встретилась в камере с Корнилией, и подруги договорились завтра пойти в тюрьму, чтобы разузнать о судьбе монахини и передать для нее какие-нибудь продукты.

На следующий день они напрасно прождали возле тюрьмы до самого вечера. Передачу от них не приняли и сказали, что никакой монахини в тюрьме нет. Они приходили к тюрьме еще несколько раз. От одной вышедшей из тюрьмы мещанки узнали, что Корнилию вызвали на допрос и больше ее в камере не видели. Что с ней случилось? Может быть, выпустили из тюрьмы, как и Анну, а может, расстреляли? Судьба монахини так и осталась неизвестна. Анна как-то сказала Акулине:

– Я теперь думаю, что на таких, как мать Корнилия, держались наши святые обители.

– Да-а, – задумчиво протянула Акулина и, немного подумав, добавила: – Строга была, а это и спасительно для нас, грешных.

Глава 12. Яшка-галифе

Анна устроилась работать в городскую больницу, а Акулину взяли на работу в пекарню. Снимали комнату на двоих в небольшом домике у одной пожилой мещанки, вдовы письмоводителя бывшей городской управы. Дом находился недалеко от собора, и обе девушки все свободное от работы время проводили в храме за службами. Так они прожили почти три года, когда в город вернулся сын вдовы, от которого та не имела долгое время никаких известий. Сын ее воевал вначале у белых, потом, взятый в плен, перешел к красным, и вот теперь вернулся, демобилизованный, из армии без одной руки, потерянной в боях с колчаковцами. Чувствовал он себя героем. Ходил на собрания в местный исполком трудящихся и как-то, напившись, пытался вломиться к девушкам в комнату. На следующий день Акулина с Анной съехали с квартиры.

Они решили навестить Кузьминск. Монастырь застали в самом плачевном состоянии. Коммуна в монастыре просуществовала недолго. Почувствовав вкус экспроприации чужих плодов труда как узаконенного грабежа, коммунары не очень-то сами хотели трудиться. Они пили, дебоширили, устраивали митинги по любому поводу и вскоре все хозяйство пришло в такой упадок, что коммуну пришлось распустить, а часть монастырских корпусов отдать под столярную артель. В некоторых корпусах остались жить коммунары, продолжая пьянствовать и бездельничать. Они попробовали сунуться к артельщикам, но те им задали такую трепку, что всякая охота распространять свои прогрессивные методы коммунистического хозяйствования на трудолюбивых столяров отпала. Монастырский сад уже не плодоносил. Он зарос крапивой, и в нем паслись коровы живших на окраине города мещан. Побыв какое-то время в Кузьминске, Анна с Акулиной опять вернулись в губернский центр и устроились работать в городскую больницу, Акулина прачкой, а Анна сиделкой. По воскресным и праздничным дням они продолжали ходить в кафедральный собор на службы и петь на клиросе. Но вскоре власти передали кафедральный собор обновленцам, и девушки перешли в Преображенский храм, находящийся в двух кварталах от кафедрального. С ними перешли и многие прихожане, так что обновленцы служили в полупустом храме, куда лишь изредка, и то по незнанию, заходили приезжавшие в город за покупками или торговать на базаре крестьяне. Преображенский храм, напротив, был всегда полон народа. Это бесило обновленцев, и они жаловались городским властям, наговаривая, что Преображенский собор является гнездом контрреволюции и рассадником черносотенного ретроградства. Правящий архиерей, посаженный в тюрьму еще в восемнадцатом году, умер в пересыльной тюрьме. Святейший патриарх назначил другого епископа, но его арестовали еще в Москве, сразу после хиротонии. Епархия, не дождавшись архипастыря, остро ощущала свое сиротство перед происками обновленцев. Вскоре пришли вести из Москвы об аресте патриарха Тихона и о том, что его собираются судить за контрреволюцию. В тревожном ожидании еще худших событий пронеслись слухи, что в город прибыл архиерей. Православные воспрянули было духом, но, как потом оказалось, это был обновленческий епископ Иаков, бывший священник уездного города Сорокинска. Незадолго перед революцией этот Иаков за какие-то провинности был запрещен в служении. Потом архиерей помиловал его и назначил вторым священником в Сорокинск. Здесь помилованный батюшка, вместо того чтобы с благодарностью Богу совершать свое послушание, стал плести интриги против настоятеля. За такую неблаговидную деятельность архиерей вновь хотел отправить отца Иакова под запрет, но произошла революция, и архиепископ сам угодил в тюрьму. Узнав об этом, отец Иаков тут же прибыл в губернский центр и стал без всякого указа служить в кафедральном соборе, воспользовавшись тем, что почти все духовенство было под арестом. Когда в город входили войска Красной армии, отец Иаков, взойдя на ступени соборной паперти, кричал проезжавшим мимо собора эскадронам красной кавалерии:

– Братья и сестры! Зрите! Вот архангелы революции на конях во имя Господа сокрушают колесницы гонителя фараона-царя. Да будут благословенны эти красные орлы, воспарившие над мраком царизма. Ура!

Вскоре Иаков уехал в Москву делегатом на съезд обновленцев, и вернулся оттуда уже епископом. Он гордо разъезжал по городу в открытой коляске вместе с женой-епископшей, вызывая гнев народа. Люди плевали ему вслед. Как-то секретарь обновленческой консистории сказал Иакову:

– А вы, владыко, знаете, что народ вам вслед плюет?

На это Иаков, рассмеявшись, ответил:

– Христос тоже терпел оплевание и заушение.

В народе обновленческого епископа прозвали Яшка-галифе – за то, что тот любил прогуливаться по городу, одетый в начищенные до блеска хромовые сапоги и офицерские брюки галифе.

Вызывающее поведение Яшки-галифе оттолкнуло остатки его и так немногочисленной паствы, и он вознамерился прибрать к своим рукам Преображенский храм.

Анна с Акулиной стояли на клиросе храма. Шло чтение часов перед началом литургии, и тут в храм вбежал церковный сторож Иван Матвеевич и закричал, перебивая чтение псалмов:

– Православные! Яшка-галифе, антихристов слуга, идет в храм!

Из алтаря выглянул старенький отец Иаков и, боязливо перекрестившись, вновь скрылся в алтаре. День был будничный, народу в храме стояло немного, в основном женщины. Анна с Акулиной переглянулись и, не сговариваясь, пошли торопливым шагом к выходу из храма. За ними потянулись и другие прихожанки. Когда они вышли на церковную паперть, по ее ступенькам уже поднимался Яшка-галифе в муаровой рясе, с большой серебряной панагией на груди.

Он шел нарочито медленной, важной поступью. Позади него вышагивали две девицы, а за ними обновленческий протодиакон и секретарь консистории. Яков поднялся на амвон и, указывая на толпу прихожанок, сказал своим спутникам:

– А вы говорили мне, что встречи архиерея не будет. О! Несмысленные и косные сердцем! Вы лгали на наш благочестивый православный народ. Вот он, встречает своего архипастыря. Зрите, маловеры!

При этих словах Яшка, широко улыбаясь, шагнул навстречу женщинам, сгрудившимся у входа. Те, однако, сомкнулись еще тесней, решительно не собираясь пропускать лжеепископа в храм. Яков приостановился, а затем поднял сразу обе руки, осенил толпу архиерейским благословением.

– Пойдемте, православные, в храм и помолимся Богу о умирении многострадальной земли Русской.

Из толпы выделилась Анна.

– Извольте немедленно покинуть приделы нашего прихода! – сказала она, обращаясь к Иакову.

Лицо у епископа покрылось багровыми пятнами:

– Противящийся архиерею противится Церкви и Богу. Покайся, женщина, дабы не подвергнуться тебе церковному прещению.

– Вы для нас не архипастырь, а самозванец, – сама удивляясь собственной смелости, выпалила Анна.

– Ах ты, сука! – вскричал Иаков и толкнул Анну в грудь.

Девушка упала бы, если бы не стоящая позади нее толпа. К Якову с криком кинулась Акулина:

– Ирод проклятый, да ты еще драться!

Ей попытались перегородить дорогу две женщины, сопровождавшие Якова. Завязалась потасовка. Акулина ухитрилась схватить Якова за руку и потянула его со ступенек паперти. Яков выдернул руку и откинул полу рясы, из-под которой сверкнули начищенные хромовые сапоги. Лжеепископ запустил руку в карман галифе, выудил револьвер и два раза пальнул в воздух. Женщины в страхе рассыпались по сторонам. Около Иакова образовалось пустое пространство. К собору уже бежали двое военных. Они расстегивали на ходу кобуры с пистолетами. Как только они подбежали к Иакову, он указал на Анну:

– Вот она, контрреволюционная зараза. Богомерзкая тварь…

Глава 13. Боль памяти

Вагон скрипел, раскачивался и бойко отстукивал километры по безлюдным казахским степям. Пассажиры в большинстве своем или спали, или пребывали в блаженной дремотной задумчивости. Анна отвела взгляд от скучного пейзажа и прикрыла глаза. Она уже дремала, убаюканная колыбельной песней крестьянки, что сидела напротив нее и качала на коленях трехлетнего мальчика, как вдруг сонная пелена разорвалась криком ребенка: «Мама! Мама!» Анна открыла глаза. Мать ребенка куда-то отлучилась, и малыш, не обнаружив ее рядом, испугался. Анна вновь прикрыла глаза, надеясь заснуть, но в сознание настойчиво пробивался другой голос, тоже зовущий свою мать. Голос безнадежной тоски.

Это было в самом начале этапа на Соловки. После ареста они с Акулиной почти две недели дожидались решения коллегии ОГПУ в тюремной камере, где вповалку на бетонном полу, тесно прижавшись друг к другу, лежали не менее двухсот женщин, а помещение было рассчитано лишь на пятьдесят. Ни лавок, ни столов, никакой другой мебели не было, если не считать большой деревянной лохани, служившей арестанткам отхожим местом. Воняло в камере невыносимо. И когда их наконец вывели из тюрьмы, Анна испытывала поистине блаженное чувство, жадно вдыхая ночную прохладу спящего города.

Арестантов построили в колонну по четыре человека в ряд и под усиленной охраной повели полутемными глухими улицами. Отдельно от женщин вели мужчин, их было больше. Анна заметила каких-то людей, тенью следовавших за колонной. Они пугливо жались к домам и прятались в переулках, но от колонны не отставали. Послышались гудки паровозов, колонна выходила на железнодорожные пути. Видимо, ее старались провести таким образом, чтобы миновать здание вокзала. По путям вышли к платформе, где конвоиры выстраивали всех арестантов вдоль железнодорожных путей. Тени, преследовавшие арестантов, стали хоть и робко, но постепенно приближаться к платформе. Несколько чекистов отделились от конвоиров, устремились к ним. Раздались грубые окрики вперемежку с самой отборной матерной руганью:

– Не положено.

– А ну отойди, а то стрельну.

– Куда прешь? Запрещено здесь ходить.

– Я тебе сейчас.

Тени шарахались в испуге от конвоиров, но далеко не уходили. До слуха Анны долетело жалобное причитание какой-то женщины:

– Родименькие, Христа ради, там у меня доченька, дайте попрощаться.

– Позвольте передать мужу моему, Петру Родионову. Я носочки ему связала, – вторил ей другой голос.

На соседнем пути стоял товарный состав. Под его вагонами незаметно прошмыгнула какая-то женщина и умудрилась, обойдя конвоиров, подойти совсем близко к платформе с арестантами.

– Сыночек, сыночек, – стала она жалобно кого-то звать.

Заметивший ее конвоир угрожающе шагнул к женщине и ткнул ее стволом винтовки:

– А ну, пошла отсель.

Женщина не уходила. Тогда к нему подоспел другой конвоир, и они вдвоем стали оттаскивать несчастную. Она закричала уже в голос:

– Сынок, родимый, где ты?

– Мама, мама! – раздался из колонны отчаянный крик.

На голос ринулись конвоиры и послышались удары.

Пять лет, проведенные в Соловецком лагере особого назначения, Анне представлялись страшным и неправдоподобным сном. Сном, который надо постараться забыть, как только проснулся. Исторгнуть из души, как будто и не было его вовсе. Время, несомненно, лечит, но его прошло еще слишком мало. Раны свежи. Боль памяти живет в душе, то утихая, то вдруг начиная терзать и мучить.

Пришла мать кричащего малыша и успокоила его.

Анна молилась: «Господи! Не дай всему этому повториться. Не дай!» Она желала только одного: скорее прибыть к месту своей ссылки, забиться в уголок и не высовываться. Пусть все забудут о ее существовании. «Господи! Мой Господи! Я всего лишь слабая женщина, и мне ничего не надо, кроме тихого и безмятежного жития».

Анна проснулась глубокой ночью от того, что состав резко дернулся, трогаясь с места. Миновали станцию, и поезд быстро набирал ход. Мертвенный лик луны подрагивал в такт колесного перестука на стыках рельсов. Эти звуки невольно напоминали Анне про другой поезд, тот, что увозил их с Акулиной на Соловки. Все арестантки лежали по трое в продолговатых деревянных клетях, составленных друг на друга в три яруса вдоль вагона. Поезд то шел, то вдруг останавливался, и тогда были слышны неспешные шаги конвоира. Толстые металлические прутья решеток тускло поблескивали в свете матовых фонарей. Анна располагалась между Акулиной и женщиной, прикрытой потертой кожаной курткой. Акулина спала беспокойно, постоянно вздрагивая во сне и что-то бормоча. Женщина лежала тихо, было не понять, спит она или нет. На вид ей лет тридцать – тридцать пять. «Она явно не из уголовной среды, – решила про себя Анна, – скорее всего каэрка». В клетях было невозможно сидеть, только лежать. Когда закончилась погрузка в вагоны и все трое оказались на одной полке, Анна приветливо назвала свое имя и представила Акулину. Женщина посмотрела на них с неприязнью. Так ничего и не ответив, она заняла место у решетки, подложила под голову свой вещмешок и прикрылась кожаной курткой. Поезд тронулся, и Акулина вскоре уснула. Анна лежала и читала про себя каноны, молитвы и псалмы – те, что помнила наизусть.

Женщина зашевелилась и повернулась на спину. Теперь Анна увидела, что ее соседка не спит.

– Простите, вы не знаете, куда нас везут? – робко спросила Анна.

– Знаю, – безразличным тоном ответила женщина, не поворачивая головы.

Вновь наступило молчание. Анна, не желая быть навязчивой, тоже молчала. Женщина приподнялась и стала шарить в вещмешке. Достав портсигар и вынув папиросу, прикурила, ловко чиркнув спичкой о потолок клети. Выпустив в решетку дым, спросила:

– Из церковников?

– Да, – живо ответила Анна, – мы были послушницами.

– Ну, теперь монастырь вам обеспечен. Сколько впаяли?

– Пять исправительных и пять ссылки.

– Это по-божески, – усмехнулась женщина, – мне вначале три, а потом еще семь добавили.

– За что?! – удивилась Анна.

– Было бы за что, расстреляли.

Женщина затушила папиросу о решетку и спрятала окурок в портсигар.

– Я Самойлова Вера. Вам фамилия ни о чем не говорит?

– Простите, нет, – с искренним сожалением призналась Анна.

– Ну да, я и забыла, вас мирские дела не интересуют. Самойлов – член ЦИК партии эсеров, мой муж. Его к стенке, а меня на три года в СЛОН. Потом решили, что этого мало, вот и прокатили в Москву для пересмотра дела.

– Простите, Вера, а что такое слон?

– Соловецкий лагерь особого назначения, вот что такое СЛОН.

– Так нас на Соловки везут? – как-то обрадованно прошептала Анна. – Там же святые мощи преподобных Зосимы и Савватия.

– Из нас там будут мощи делать, – зло усмехнулась Самойлова.

– А вы там были?

Женщина отвернулась, давая понять, что не желает более разговаривать.

Утром Анна поведала подруге про Соловки. Акулина не придала значения тому, что их везут в знаменитый монастырь:

– Пусть везут куда хотят.

В Кемском пересыльном пункте на Поповом острове полупьяные конвоиры долго развлекались муштрой с вновь прибывшими арестантами.

– Разберись по четыре, – истошно вопил старший надзиратель, с глумливой ухмылочкой обходя колонну женщин. – Партия, слушай мою команду: «Напрааа-во!.. Налее-во! Крууугом!» Ты что это… старая кошелка, на танцы сюда приехала? Поворачиваться не умеешь.

– У меня, гражданин начальник, нога распухла.

– Ты сейчас у меня вся распухнешь. Дрыну тебе в рот, чтоб голова не качалась. Напраааво! Запомните, здесь вам не Бутырская тюрьма, это не Таганка, это Со-ло-вец-кие ла-ге-ря о-со-бо-го на-зна-че-ния О…Г…П…У. Партия, слушай мою команду: «В пути следования сохранять гробовую тишину, по сторонам не оглядываться, друг друга не толкать, идти стройными рядами». Конвой, зарядить оружие!

Послышалось лязганье затворов винтовок. Снова закричал старший конвоир:

– Партия, предупреждаю: шаг вправо, шаг влево – применяем оружие без предупреждения. На месте шагом… марш!

Сотни пар ног стали отбивать шаг на мерзлой земле. Конвойный прислушивался, проходя вдоль рядов, потом скомандовал:

– Партия, вперед за конвоиром шагом… марш!

Прошли с километр или более, а затем последовала другая команда:

– Партия, бегом марш.

Обессиленные женщины с трудом побежали. Ряды расстроились. Последовала команда:

– Партия, стой! Выровняться в рядах. Я вас научу советскую власть уважать.

Конвоиры ходили вдоль рядов и били прикладами женщин, не успевших выровняться. Самойловой достался болезненный удар прикладом в бок от старшего конвоира. Она скрючилась от боли и зло выкрикнула:

– Звери! Палачи проклятые!

– Ах ты, контра недобитая. Ты на кого свое хайло раззявила?

К нему подскочили другие охранники, выволокли Самойлову из строя и стали избивать.

– Дайте я ее пристрелю за попытку к бегству, – суетился вокруг них один из конвоиров, передергивая затвор винтовки.

– Не надо, – урезонил его старший конвоир, – у меня эта сука на карантине сама повесится.

Когда партия прибыла в карантинные бараки и, пройдя еще многие унижения и издевательства, осталась на ночь в бараке, Самойлова сказала Анне:

– Мне теперь кирдык. Сама виновата, уж мне ли не знать, что эти цепные псы так болезненно самолюбивы. Печень у меня больная, а эта гадина прямо по ней прикладом. Ну да ладно, что ни получилось, а скулить поздно. Вы мне сейчас, девчонки, отходную отпойте. Жила не по-христиански, хотя бы помереть по-божески.

– Как это живьем хоронить, – укоризненно покачала головой Акулина, – вон чего придумали.

– Считайте, что я покойница, – усмехнулась недобро Самойлова, – просто захотелось молитву послушать. И чтобы непременно пропеть. Как вы, сможете?

– Мы вам что-нибудь другое споем, – предложила Анна, – сейчас пост Великий идет, мы из постовой службы.

Анна запела партию сопрано, а Акулина стала вторить ей альтом:

– «Да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою, воздеяние руку моею, жертва вечерняя».

Пока они пели, прекратились ругань и свары уголовниц. Барак притих.

Самойлова сидела со странной улыбкой на лице, и слезы непрерывно струились из глаз бывшего члена террористической организации эсеров. Она не плакала на допросах в лубянских подвалах. Не плакала, когда ей сообщили о расстреле мужа. А сейчас она плакала и не замечала этого. Когда девушки закончили петь прокимен, она обняла их и поцеловала каждую.

– Мне понравились слова о том, что молитва должна исправиться. Мы молились не тем богам, вот наступила расплата.

Анна не стала поправлять Самойлову, которая неправильно поняла славянский глагол «да исправится». На самом деле он означал не исправление, а то, что молитва должна направиться к Богу. «Может быть, понятие бывшей эсерки намного глубже самого правильного перевода», – подумала Анна. На следующий день Самойлову куда-то увели, и больше ее девушки не видели.

Воспоминания Анны прервал военный патруль, проверяющий проездные документы. Пожилой хмурый военный долго рассматривал справки и направления НКВД в ссылку, а возвращая, вдруг глубоко вздохнул. Даже что-то наподобие дружеской улыбки промелькнуло на его лице.

– Ты, девонька, как прибудешь в Ташкент, не забудь отметиться в УНКВД, чтоб неприятностей у тебе не было. Ну, бывай, сердешная.

От этих добрых слов Анне стало тепло на душе, и мрачные воспоминания надолго оставили ее.