Текст книги "Тотальное преследование"

6

Онпроснулся как от толчка, резко и неприятно, но даже этого не понял. Потому что идея, которая заставила его проснуться, была совершенно фантастической и очень явной. Он почти увидел ее наяву, просто представил себе, как и где может… войти в общую систему. И это обещало такие великолепные возможности, что он даже некоторое время не дышал. Оказалось, что через обыкновенный кибермед, при желании – ну, почти, с самыми незначительными усовершенствованиями, – можно было войти в главную систему, и тогда… Да, тогда можно было попытаться загружаться всего лишь с помощью обыкновенного шлема, того самого, который гнал на мозги всего лишь волновые импульсы. А при таком положении дел он мог…

От того, что ему предстояло, у Тома даже захватило дух.

Он все же осмотрелся. Рядышком, уткнувшись в его плечо, посапывала Тамара. Она была и спокойна и величественна, как иногда выглядят во сне красивые женщины. И от этого Извекову стало неуютно, словно бы он вот сейчас, сию секунду, в чем-то ее предал. А он ведь и предал, потому что думал не о ней и даже не о том, что с ней будет, а о том, как сам… заберется в систему и сожрет, может быть, часов двадцать времени под нагрузкой. Этого ему, если все действительно получится, как он предполагал, хватит на полгода или чуть меньше, но все равно – надолго.

Он поднялся, Тамара лениво вытянулась, не открывая глаз, спросила:

– Уже пора?

– Ты спи, спи, – сказал он убедительно, как только мог.

Потом он стал собираться, почти не замечая, как чистит зубы, умывается, пьет кофе, ест недожаренный до нормальных кондиций бутерброд с суррогатным мясом из сои и дорогущим тут, на Луне, настоящим лучком, сдобренным каким-то соусом. И как отправился на работу, все по тем же коридорам, он тоже не очень понимал.

На его рабочем месте, разумеется, сидел и делал вид, что не спит, другой парень, его сменщик, которого он лаже не знал по имени, хотя регулярно здоровался и даже пару раз о чем-то разговаривал. Тот очень удивился появлению Тома, но понял по-своему и тут же дал себе объяснение.

– Не спится, друг? Знаю, бывает… – Он с вожделением поглядывал на кушетку, кривовато разместившуюся в дальнем углу мастерской. – Может, тогда…

Том даже не слушал его, едва ли не грубо отодвинул, уселся за стол и осмотрелся. Один из шлемов, который Извеков для себя – именно для себя – с немалым трудом сумел раздобыть, изрядно потертый, с чужими запахами людей, которые в нем побывали, лежал на полке и отражал неверный свет красных ночных ламп на дальней стене помещения. Шлем оказался не тот, который сейчас был нужен Тому, а навороченный, с видеопанелью перед глазами, с мощными наушниками. Но основная начинка в нем все же была подходящая. Вот только повозиться с ней, разобраться во всех этих электронных и полевых связях нужно было очень тщательно.

И Том начал работать. Дело было сложным, мелочным, запутанным. Это только во сне ему привиделось, что все просто, а на самом деле чуть не каждую операцию ему приходилось делать едва ли не ощупью. И Том даже не понимал, правильно ли делает и как на самом деле следовало бы… Но и остановиться он не мог. Он творил что-то маловразумительное для себя, но все же продолжал.

Когда стало ясно, что он не разгибался уже часов десять, совершенно неожиданно появилась Тамара. Обычно она не любила тут показываться, приходила лишь в прежние времена, когда еще… охмуряла его. А теперь, когда, с ее точки зрения, все наладилось, она перестала афишировать их отношения. Все же восточная была женщина – не любила пересудов за спиной, вот и таилась, как умела. Но тут пришла и потребовала, чтобы Том отправился с ней куда-нибудь поесть. Том вяло отнекивался – все же устал от жуткого напряжения и необходимой для тонкой работы концентрации внимания, – а когда женщина стала настаивать, кажется, впервые на нее рявкнул.

Некрасиво получилось, но Тамара улыбнулась, видимо, пробуя успокоить его своей покладистостью, и отправилась насыщаться куда-то в одиночку. Даже принесла чего-то позже, то ли пирожков каких-то, то ли блинчиков с поджаркой внутри. Ну и кофе, конечно. Кофе в госпитале продавался чуть не на каждом углу, и Тому пару раз случалось даже чинить эти примитивные автоматы.

А потом он понял, что сидит совершенно один и все, что задумал, что ему как бы приснилось, сделано. Правда, не очень надежно, некоторые штучки можно было сделать вернее, не по временной схеме, а настоящими, полноценными, но все же, все же… Все было готово. И оставалось только испытать конструкцию. Хотя, может быть, еще и не конструкцию, а просто идею, воплощенную в пробной модели.

И Том подключился. Спокойно так, словно бы у него и не дрожало все внутри, как будто ему ни до чего не было дела.

Пощелкал настроечными тумблерами, еще разок потеребил штеккерные выводы из общегоспитальной электронной системы, которые у них в мастерской все же были. И тогда… На самом деле и это не было полноценным лодированием, потому что отсутствовала программа, которую следовало, по идее, вправлять в мозги. Но электронный мозг госпиталя был настолько велик, так насыщен всякими элементами, из которых эти самые программы можно было лепить, словно из пластилина, что… у Тома почти все получалось.

Он просто вошел куда-то, как в комнату, хотя это были совершенно необозримые базы, с объемом намного больше, чем те программы, которыми его нагружали в пансионате, но их можно было впитывать… А потом, когда Том почувствовал, что этим почти механическим, вернее, статистическим знанием пресытился, он сумел полуосознанно, как все делал сегодня, отправиться дальше по системе, чтобы найти что-нибудь еще. Может быть, такое же маловразумительное, но новое, что не перебивало в нем человеческую потребность осознавать эти знания, получать хотя бы в некоторой мере абстрактное, обобщенное представление. Это было похоже на то, как если бы он решил зубрить телефонный справочник. Нормального удовольствия, разумеется, не возникало, но… Было в этом во всем что-то еще. И его мозги, странные и свихнутые прежними лодированиями, не протестовали и против такого… справочника.

А потом Извеков очухался. Оказалось, что он лежал на кушетке, в одиночестве, в пропотевшем насквозь комбинезоне техобслуги, и голова у него болела неимоверно. Может быть, от этой-то головной боли Том и пришел в себя, и сумел даже выйти из-под нагрузки, не отдавая себе отчета, и стащил с головы шлем. Это была другая боль, вызванная не голодом по лодированию, а почти человеческая – какая, наверное, бывает у всех и от которой хорошо помогают таблетки. Да, определенно, это было совсем другое состояние, и при этом он был почти счастлив.

До конца смены оставалось еще немало времени, но Том поднялся, принял душ, хотя почти не чувствовал воды на коже, и осмотрел свое произведение еще разок. Сейчас он ничего не понимал, не знал, что и как сделал, но аппарат неким образом работал, и Том чувствовал: какие-то объемы знания он все же усвоил.

Лишь через неделю, посвященную не нормальной работе, для которой его, собственно, наняли, а именно доводке своей конструкции, у Тома стали всплывать сведения, которыми он нагрузился. Оказалось, что это – представления об устройстве и функциональной работе шлема. То есть почти то самое, что ему было необходимо, что он так давно хотел получить. Но знания теперь были вполне разумны, освоены и понятны, он мог даже критически оценить свою работу.

Выяснилось, что со шлемом Том все же слегка перемудрил, некоторые вещи следовало сделать иначе, проще и изящнее. Но притом чего-то в своем… произведении он все же не понимал. И главное, что смущало, он каким-то невероятным образом перепрограммировал весь БИОС этого устройства, сделал его практически непригодным для первоначального использования – для диагностики и попутного биополевого лечения больных.

Зато он позволял «съедать» за один сеанс нагрузку, эквивалентную примерно пяти-семи часам нормального лодирования. При этом, конечно, что-то шло не так, как на нормальной машинке, и после сеанса жутко болела голова, но с этим Томаз был готов мириться. И еще ему пришло в голову, что очень часто этой штукой пользоваться нельзя. Почему-то это было опасно, но разок в неделю можно было заходить в тот объем информации, которым располагал общий кибермозг госпиталя, и отыскивать куски знаний… «посъедобней», чтобы потом все же осознавать их, а не бредить жуткими числами или голыми формулами.

При этом с Извековым происходило что-то совсем уж жуткое. Тамара несколько раз будила его, потому что Том стонал во сне. Несколько раз она заводила с ним осторожные разговоры, мол, не увлекся ли он какими-нибудь психотропами – иногда с обслугой госпиталя такое случалось. Все же знали друг друга, и вполне реально было достать не то что какие-нибудь терапевтические «колеса», но и штуки помощнее, например, из психиатрического отделения больницы.

Как Тому удалось от нее отбиться, отшутиться, отговориться – он даже и сам не понял. Не это было для него важным, а то, что какие-то смутные, но одновременно и вполне отчетливые знания в нем накапливались, наслаивались и становились все более понятными. Наконец однажды Извеков вдруг осознал, что мог бы теперь быть совсем неплохим терапевтом и даже что-то понимает в тактике хирургических операций, причем изрядно сложных, например абдоминальных или даже неврологических.

При этом в результате усиленного размышления над конструкцией шлема, которым Том пользовался для своих сеансов, он стал так здорово разбираться в кибермедах, что… Это была ошибка, конечно, но сначала он не обратил на нее внимания. Случилось так, что Том занялся настройкой действительно очень сложной программы какого-то из «столов» и сделал все, что полагал верным и эффективным, но при этом у него осталось чуть не полгорсти «лишних» деталей.

На самом деле незаметно для себя, не отдавая себе отчета, Извеков перепрограммировал какие-то элементы этого устройства, и это не осталось незамеченным. Тот самый тип, его сменщик, с которым Тому так и не довелось подружиться, кому-то рассказал об этом, и тогда в мастерскую пришел один из сержантов космопехоты, который служил в госпитале охранником. Сержант этот довольно долго его расспрашивал. Том попытался со всей своей изобретательностью навешать ему лапши на уши, но и сам почувствовал – в чем-то, может, этот парень и был неучем, но отлично понимал, когда ему откровенно лгали.

Но и этого Извеков не заметил, пропустил мимо внимания, а ведь не следовало так-то… Нужно было сосредоточиться и незаметным внушением, как у Тома уже не раз получалось с другими людьми, изменить внутреннюю установку сержанта, его мнение обо всем разговоре. В общем, Том просто не подумал, что этот долдон пошлет куда-то наверх докладную записку о его, Тома, странном поведении и его странных способах работы. Это была вторая ошибка – или третья, если считать его неконтактность с людьми, разумеется, кроме Тамары. Но если она или все остальные еще могли ему это простить, то с космопехом получилось не так, как хотелось бы.

И в общем неизвестно, что бы и как получилось, но совершенно неожиданно для Тома, а может, и для половины персонала госпиталя к ним на лечение попал некто Магис. Как подслушал Том на медсестринском посту, известный чуть ли не повсеместно на Луне и очень влиятельный мекаф. Обычно «губки» пользовались больницами с более солидным оборудованием, но этот вдруг решил лечиться у них, в Тихуа.

Вообще-то, как Том уже понимал, «губкам» на Луне нравилось. Главным образом из-за меньшей силы тяжести, чем на Земле. И скафандры тут были облегченными, и контакт с атмосферой был почти «прямой». То есть дышали они здесь без многих и многих фильтров, необходимых «внизу», как мекафы называли материнскую для человечества планету, и помещения у них устроены были комфортабельнее. Собственно, любой город, построенный тут, более чем на две трети состоял именно из помещений, оборудованных для мекафов, для их существования, и лишь по периферии оказывался устроен для людей, их функционирования и возможности обслуживать мекафов. При всем при том, что их количество не превышало одного процента от населяющих город живых душ… Разумеется, если у мекафов была душа, в чем некоторые теологи, как ни странно, сомневались. Это Извеков тоже выяснил непонятным для себя образом, хотя теперь даже не знал, когда же именно – еще на Земле или позже, уже здесь, когда влез в медицинские базы данных тихуанской больницы.

Условия для существования, по мнению Магиса, оказались тут скудными, и он решил слегка переоборудовать свой скафандр, чуть усилить его и немного отремонтировать. Тут-то Томаза и вызвали для этой работы. Вернее, вызвали почти весь техперсонал госпиталя. Явились два десятка человек, но… Посмотрели на это сооружение, на эти сложнейшие аппараты, обслуживающие Магиса, и отрицательно завертели головами.

А вот для Тома это не было запредельной задачей. Он подумал и вдруг решил, что почти все понимает. По крайней мере, у него не было сомнений, что сумеет во всем разобраться чуть позже, по ходу работы.

Скафандр стоял в специальной нише в «предбаннике» огромной, превосходно оборудованной палаты этого Магиса. И, как Том сразу понял, мекаф мог отлично следить за всем, что в этой… приемной происходило. Это обеспечивали и камеры, и микрофоны, и прочие датчики. Зачем нужны были такие сложности, Том не стал раздумывать, просто решил – пусть так и останется.

С тем же интересом, как о своих «левых» лодированиях, он стал размышлять об этом скафандре, потому что ему показалось, это помогло бы понять о захватчиках что-то важное и в любом случае интересное. А потом довольно неожиданно Магис с ним заговорил.

Как-то раз Том возился с креплением пластины, закрывающей коленные суставы тех многих ног «губки», которая могли бы в этот скафандр поместиться, и вдруг из невидимого динамика, установленного в помещении, раздались механические слова на английском:

– Ты и есть тот самый… – дальше шло неразборчивое, – о котором мне сказали, что ты можешь выполнить эту работу, не так ли?

– Не понимаю вас, – вежливо отозвался Том, оглядываясь по сторонам и пробуя установить, откуда же исходит звук.

– Не притворяйся… человек. Про тебя уже по нашей кабельной системе рассказывали, – оповестил его Магис. – Мы тоже местными… неформальными сведениями интересуемся.

– У нас они сплетнями называются, – отозвался Том. И тут же с интересом спросил: – Подсматриваете за нами?

Механический переводчик, который, вероятно, и транслировал эти переговоры, вдруг стал захлебываться, и динамик принялся перегонять звуки, которые испускал Магис, без перевода. Совершенно отчетливо для Тома мекаф проговорил по-своему:

– Много чести – подсматривать!.. Просто мы видим, но как это объяснить костистому?..

Тогда Том неожиданно осознал, что эта речь – что-то среднее между гортанными, как в арабском, и мелодичными, как в греческом, звуками, – ему понятна. То есть, конечно, ему приходилось напрягаться, чтобы перевести эти слова во что-то пригодное для понимания, но все же, все же!.. Это было доступно его разумению. А еще с большим изумлением он вдруг понял, что и сам может… на том же языке… ответить! Пусть неправильно, коряво, распознавая свои же ошибки в произношении, но… кажется, особого красноречия и чистоты фонетики от него не ждали. Он и произнес:

– Костистыми вы, завоеватели, называете людей? Любопытно… А разве у вас костей нет?

Наступила тишина, и Том пожалел, что фраза эта у него все же получилась до такой степени внятно. «Может быть, – мельком подумал он, – следовало маскировать свое знание этого языка?»

– Ты… – голос Магиса отчетливо изменился. – Ты умеешь говорить?!

Транслятор ожил и попробовал эту реплику перевести, но тут же последовал щелчок, и механический голос смолк окончательно.

– Чего же тут не уметь? – отозвался Том. Деваться было некуда, если уж он заговорил на языке захватчиков, следовало продолжать в том же духе.

– Говори громче, – приказал Магис. – С той стороны микрофоны не очень сильные… Я прикажу, чтобы тебя впустили сюда – вымыли как следует и впустили. Хочу посмотреть вблизи. – Мекаф помолчал и уже тише добавил: – И поговорить, если ты действительно можешь.

Так между Магисом и Томазом завязались эти странные отношения. Теперь у Извекова почти не осталось времени, чтобы заниматься своими прямыми, рабочими обязанностями. Его и домой не всегда отпускали, а отправляли в санобработку, иногда довольно жестокую, и Магис принимал его в своей палате.

Том садился в очень удобное, красивое кресло, и они просто болтали. Порой Магиса эти разговоры так увлекали, что он даже мониторы, помешенные напротив его кровати, очень сложной и избыточно навороченной конструкции, с водяным матрацем, с растяжками и манипуляторами, назначения которых не понимал ни Том, ни, похоже, сам Магис… В общем, все экраны как-то сами собой гасли. Должно быть, мекаф глушил их с пульта управления, которого Том никак не мог заметить.

Обычно Магис принимался поучать. Любил он это дело, особенно в разговорах с «костистым». Мекафы так называли людей за многое – за то, что форма их тела была жестко задана скелетом; за то, что зубы, например, у людей – «кости в чистом виде», как заметил Магис – торчали вперед и считались существенным украшением человеческого облика; за то, что люди имели странные хитиновые образования – волосы, ногти, и не только функциональные, на руках, например, но и на ногах… Почему ногти на руках имели смысл, по мнению мекафов, а на ногах нет – этого Том так и не понял.

Он вообще многого не понимал в отношении Магиса к людям, чаше всего мекаф высказывался грубо и жестко и почти всегда с откровенным презрением к ним. Но и из этого Тому следовало понять их, мекафскую, психологию и их, если так можно выразиться, философию жизни.

А тут, опять же, было много неясностей. Получалось, например, что «губки» почти все свое время проводили в поисках удовольствий, что многие из них были… ну, по человеческому определению, пьяницами. Как-то раз, со многими предосторожностями, Магис потребовал, вероятно будучи навеселе, чтобы и Том отведал его пойла. По вкусу оно было похоже на грейпфрутовый сок, с приятной горчинкой и тонким ароматом, но… по мозгам ударило так сильно, что Тома пришлось уводить каким-то незнакомым сестрам, которые почти целиком были закрыты странными цветными плащами, похожими на общевойсковой комплект химзащиты, каким Том его помнил по временам недолгой службы в русской армии.

Еще Магис любил яркие краски и обычные, земные цветы. Помещение, где он обитал, было сплошь уставлено горшочками, кадками и порой необычными гидропонными системами с разными цветущими растениями. Но было ли это общим свойством «губок» или являлось характерной особенностью только Магиса – Том, как ни старался, так и не разобрал.

Еще захватчики очень любили лодироваться. Только не знаниями, не программами, повышающими объем сведений о мире, а чем-то, что вызывало удовольствия, и, как понял Том, не всегда даже разрешенным в их обществе. Как это было на Земле с порнографическими фильмами во времена до сексуальной революции. Но мекафы в целом обходили эти законы, не обращали на них внимания, потому что привыкли считаться только со своими желаниями и прихотями. Они были созданы, как полагали, именно для этого – повелевать и наслаждаться. Больше их ничего не интересовало. Работали они только по необходимости и по обязательствам, которые были чем-то сходны с ощущением стыда, свойственного, кажется, для восточных религий в прежние времена, еще до Завоевания.

О сложных культурных или социальных идеях, присущих захватчикам, они почти не разговаривали, потому что у Тома не хватало ни знаний языка, ни концепций, чтобы их адекватно усваивать. Но все же Магис пару раз оговорился, что их стремление к наслаждениям в целом сделало из них очень скверных бойцов. А теперь, когда почему-то в способности воевать у них возникла настоятельная нужда, даже необходимость, потому что они придумали для себя какие-то новые цели, это сказалось. И тогда, пояснил Магис, они решили захватить людей, которые постоянно занимаются войной, у которых это едва ли не главное занятие.

– Так вы знали о нас, о нашей цивилизации? – уточнил Том, услышав эту новость и сделав свои выводы.

– Конечно, знали, – отозвался Магис самодовольно. – О вас трудно было не знать. Вы и ваша планета чрезвычайно заметны, создаете очень ощутимые изменения на сотни светолет вокруг себя.

– Что же вы раньше-то… не приходили, не захватили нас? – спросил Том.

– А зачем? – удивился, кажется, Магис. – Разве это помогло бы нам наслаждаться? – Он даже подумал, прежде чем пояснить: – Это даже не развлекло бы нас, только породило бы проблемы, которые нам неизбежно пришло бы решать.

– Но сейчас-то вы их пробуете решить? – сказал Томаз.

– Не забывайся, костистый. Мы не пробуем решить, а решаем, понятно тебе? И решили уже почти все, осталось немногое… Да и то, что осталось, придется решать вам, для нас. И никак иначе.

«Ну, это мы еще посмотрим», – подумал Извеков. И решил: если от людей что-то зависит, то следует… освобождаться. Вот только подробностей, как это сделать, он еще не знал. Но почему-то был уверен, что со временем непременно узнает, если ему хватит на это отпущенного срока жизни.