Текст книги "Дети Везувия. Публицистика и поэзия итальянского периода"

Третья проповедь Гавацци посвящена рассуждению о немедленном и безусловном присоединении к Пьемонту и о том, как народ должен всегда быть настороже против реакции[275]275
  Третья проповедь прочитана 15 сентября 1860 г. (на следующий день после второй проповеди) в Испанских кварталах (Largo Barracche).


[Закрыть]. В этой речи видно большое недоверие проповедника к туринскому министерству (которое действительно в эти самые дни хлопотало о том, как бы остановить Гарибальди) и уверенность, что правление Гарибальди в Неаполе должно как можно дольше остаться независимым от всяких посторонних влияний. Это особенно выражает он, характеризуя поведение дипломатов и говоря о разрушении форта Сант-Эльмо[276]276
  В очерках Добролюбова, наряду с точным написанием Сант-Эльмо, встречается и ошибочное Сент-Эльмо, взятое из французского обихода, которое мы, исправив, унифицировали.


[Закрыть]. Эти два места мы и приведем из третьей проповеди, так как характер и манера проповедника нам уже известны, а сами по себе остальные места представляют чисто местный и случайный интерес.

«Надобно очень желать, друзья мои, – говорит Гавацци, – чтобы никто не явился портить наши дела. Успехи Гарибальди слишком велики для того, чтобы дипломация не пришла от них в беспокойство… а я боюсь этой беззубой, старой дуэньи, которую называют дипломацией. Я боюсь, чтобы она всего здесь не изгадила. Судите сами, как она злонамеренна: в прошедшем году в Средней Италии мы хотели присоединения тотчас же, потому что боялись потерять время и не успеть получить в короли Виктора-Эммануила. Видя это, дипломация водила и волочила нас одиннадцать месяцев и заставила ждать присоединения от 27 апреля 1859 до 18 марта 1860 года. Вот как она работала для нас, эта старушка дипломация!.. Она надеялась, что мы соскучимся, что сделаем какое-нибудь яркое преступление, какой-нибудь промах, способный возмутить общественный порядок и дать ей повод вмешаться и привести дела к старому положению…

Но, по счастию, мы уже знакомы с этой старушкой. И мы сказали ей: “Прочь! Мы ничего знать не хотим из твоих готических ухищрений!” И мы создавали Италию и присоединение – в терпении, спокойствии и порядке… А здесь и в Сицилии дипломация действует наоборот: она хлопочет, чтобы привести народ к безотлагательному присоединению, – потому что она знает, что ежели народ на это согласится, и согласится сейчас же, то революция не пойдет дальше теперешней черты и, следовательно, Италия не будет единою…

Друзья мои! Только революция может “создать Италию”, а дипломация никогда ее не создаст. Если революция создаст Италию, дипломация принуждена будет признать ее, как совершившийся факт; но если мы сами не создадим Италию, дипломация разделит нас еще раз и не допустит единой Италии, потому что слишком боится ее… (“Хорошо! Браво!”) Итак, между Гарибальди и дипломацией – целая пропасть… Гарибальди представляет собою нашу победоносную революцию, которая означает – восстановление прав народа против злоупотреблений властителей… А дипломация означает – восстановление прав герцогов и короля против прав народа… (Единодушные крики одобрения в толпе.)

Вот почему, – заметьте, до чего простираю я революционную щекотливость, – вот почему для меня подозрителен теперь даже приход к нам пьемонтских отрядов. Эти отряды, везде желанные и принимаемые с радостью, здесь, в эту минуту, представляют странное противоречие самой же пьемонтской политике, обнаруженной относительно Средней Италии. Там, как скоро дело пошло о присоединении, Виктор-Эммануил отозвал своих королевских комиссаров из Флоренции, Болоньи, Пармы, чтобы не сказали, что присоединение было присоветовано, вызвано, вытребовано королевскими комиссарами… Теперь – возможно ли, чтобы дипломация не сказала: “Неаполитанцы вотировали присоединение, потому что в Неаполе было много пьемонтских полков!” Это, конечно, дало бы право думать, что тут было принуждение и насилие, между тем как мы хотим быть свободными и мы действительно свободны, так как желание присоединения никем не было нам навязано, – неаполитанцы хотели его еще до прихода Гарибальди и теперь хотят его своей царственной народной волей».

В этой-то проповеди, предостерегая народ от реакции, Гавацци требовал разрушения форта Сант-Эльмо, Castello del Carmine[277]277
  Кастелло дель Кармине был разобран в 1906 г. при прокладке Корсо Гарибальди; в настоящее время от крепости остался лишь две полуразрушенных башни, выходящие к морской набережной.


[Закрыть] и Castello Nuovo[278]278
  Новый замок, он же Анжуйский, – важный памятник Средних веков и Возрождения.


[Закрыть]. Доказав, что они не могут служить достаточной защитой для города, и указав на пример Англии, оборону свою полагающей не в укреплениях, а в кораблях, Гавацци советует немедленно представить диктатору адрес, требующий очищения фортов и дозволения разрушить их. Побуждая народ к исполнению этого совета, Гавацци говорит:

«Не забудьте того, что говорит вам болонский монах, только что возвратившийся после изгнания и потому обращающий к вам речи простые, но практические, – без красноречия, без поэзии, без силы, но практические… Если вы не разрушите этих фортов во время диктатуры Гарибальди, – вы их никогда не разрушите. И знаете – почему? Потому что после присоединения овладеет ими воинское начальство и, под тем или другим предлогом, сохранит их, так что вы вечно будете иметь над собою эту угрозу, этот кошмар. Для военной силы укрепление, – это то же, что в анекдоте курица, зашедшая в пятницу на двор деревенского кюре (попа). Увидав ее, он воскликнул: “Она жирна, она превосходна, из нее будет мне славное блюдо сегодня”. – “Но, отец святой, сегодня пятница”. – “Пятница?” – и поп начинает трепать свою теологию (смех) и говорит себе: “Если Господь послал мне на двор курицу, значит – он хочет, чтоб я ее съел; если послал ее сегодня, когда у меня страшный аппетит, – знак, что я должен съесть ее сегодня; но сегодня пятница, – значит, господь хочет, чтоб я съел курицу в пятницу. Да будет воля Господня!” Так точно рассуждает и воинское начальство об укреплениях».

Приведши далее несколько примеров разрушения укреплений в Брешии, Ферраре, Перуджии и Генуе, Гавацци к концу проповеди вызывает неистовые рукоплескания народа, – и кажется, что непосредственно после этой речи неаполитанцы действительно бросились к Гарибальди с просьбою о разрушении замка. К сожалению, Гарибальди нашел это почему-то неудобным и успокоил народ тем обещанием, что отныне навсегда Сант-Эльмо будет предоставлен национальной гвардии Неаполя. После того, когда совершилось присоединение, как предвидел Гавацци, уже не было для народа благоприятного случая возобновить свое требование, и Сант-Эльмо, памятник стольких ужасов, тюрьма и место казни стольких итальянских мучеников, до сих пор стоит над Неаполем, как будто грозя его новорожденной свободе.

Четвертая из напечатанных речей Гавацци отличается более всех своим народным складом, которого никак нельзя передать в переводе[279]279
  Четвертая проповедь была прочитана 16 сентября 1860 г. на «Дворцовой площади».


[Закрыть]. В ней, впрочем, он повторяет большею частию прежние темы, только останавливаясь на некоторых предметах долее, чем в других речах. Начал он довольно оригинально. Это было вечером, на площади di Palazzo, как раз между двух статуй – Карла III и Фердинанда I, поставленных перед церковью San Francesco di Paolo. Толпа уже ожидала Гавацци и приветствовала его появление рукоплесканиями. Он взошел на возвышение, посмотрел направо и налево, покивал на статуи, блестевшие в лунном свете, и – захохотал. Народ зааплодировал… Гавацци начал: «Вот так-то бы и с живыми Бурбонами!.. Убивать их не надо, а просто, не делая им ничего худого, набить бы из них чучела, обвертеть бы их вроде египетских мумий, да и послать в Вену, к его величеству австрийскому. Так бы все и крикнули: счастливого пути! Без возврата!..» Разумеется, толпа хохотала и аплодировала; проповедник продолжал несколько времени в этом роде, сообщил слушателям, что Франческо при отъезде сделал несколько похищений из Неаполитанского музея, и вызвал в народе клики: «Вор!» – но потом мало-помалу стал более серьезным и принялся убеждать неаполитанцев к сохранению внутреннего согласия и к бодрому отпору всех попыток старой реакции. В числе средств для утверждения добрых начал в народе Гавацци главнее всего признает участие женщин и потому страшно восстает на монастырское, мертвое и ханжеское воспитание, какое они обыкновенно получали в Неаполе. Наконец, обращается и к самому духовенству:

«Что касается до клира, пусть он видит во мне друга скорее по тем суровым, но честным упрекам, которые я ему делаю, нежели как если бы я льстил ему… Я уже сказал, что неаполитанское духовенство в большей части должно измениться совершенно. Прилагая к нему слова патмосского старца[280]280
  Апостол Иоанн Богослов, согласно житию, писавший «Апокалипсис» на Патмосе.


[Закрыть], я скажу ему: “Клир! Тебе должно восстать из глубины твоего уничижения. Клир! Не забудь, что на службе твоим Бурбонам ты допустил себя пасть в самые смрадные пропасти позора, бесчестья и проклятия! Выдь из этой тины, восстань, восстань от дыхания новой Италии и увенчайся ореолом итальянского либерализма!” (Рукоплескания.) Да, так восстанет клир наш!..

Но клир, чтобы себя не скомпрометировать и чтобы избежать труда, говорит теперь: “Я не вмешиваюсь в политические вопросы; я не могу входить в эти светские дела…” Но до сих пор вы слишком занимались ими; не сумеете ли тоже немножко заняться и теперь? Но нет – я даже и не требую, чтоб вы ими занимались; я не говорю: всходите на кафедру с тем, чтобы говорить о политической экономии, о дипломации, о средствах создать Италию. Нет, я этого не требую; но зато я говорю: “Клир! Прежде чем составлять эту реакцию, по милости которой сидит теперь в тюрьме столько попов и монахов, прежде чем проповедовать в пользу Бурбонов, – не вмешиваясь в политику, говорите о согласии, о братстве, о любви, говорите о евангелии! (Рукоплескания.) Евангелие за нас и с нами; Евангелие за Италию, а не против нее; говорите же о Евангелии. И если вам нечего больше сказать, говорите о любви к отечеству: это любовь, освященная Христом, им прославленная и благословенная… Таким образом можно загладить дурную репутацию и расположить к себе общественное мнение. И пусть на будущее время при встрече с священником не открещиваются, как будто увидав сатану, а улыбаются ему, как другу”».

В заключение речи Гавацци назначает время следующей проповеди – в день св. Януария, после совершения чуда. Это опять дает ему повод обратиться к духовенству:

«Кстати, в Неаполе распускают слухи – я это знаю, – да, распускают слухи, что св. Януарий чуда не сотворит[281]281
  Несовершение чуда (разжижения крови св. Дженаро) принято было бы за гнев небесный и могло произвести значительные беспорядки. Еще в 1799 году духовенство хотело не делать чуда, когда в Неаполь вошел Шампионнэ; но Шампионнэ обещал повесить архиепископа, если через четверть часа чуда не будет, – и оно было. – Прим. автора.


[Закрыть]. Но св. Дженаро сотворит его, потому что св. Дженаро, бывший добрым якобинцем в 1799 году, будет славным гарибальдийцем в I860[282]282
  О «якобинском чуде» св. Ианнуария Добролюбов рассказывает в авторском примечании; упомянутый в нем Жан-Этьен Шампионне (1762–1800) – генерал французской армии, войска которого свергли неаполитанского короля и создали Партенонейскую республику, при участии местных якобинцев.


[Закрыть]. (Рукоплескания.) Я уверен, что св. Дженаро лучше умеет вести себя[283]283
  Тоном Гавацци нечего соблазняться – неаполитанцы вообще любят обходиться с своими святыми запанибрата. – Прим. автора.


[Закрыть], чем неаполитанский архиепископ. (Смех.) Однако же распускают слух, что чуда не будет. А если и нет – надеюсь, что небо от того не разрушится и что мы сами и без чуда останемся сынами Божиими, искупленными Христом. Я надеюсь… Но – вы, светские, не слушайте, я говорю только духовным – смотрите, чтобы в случае неудачи чуда Гарибальди не последовал примеру одного известного французского генерала, который заставил святого сделать свое чудо в пятнадцать минут… и чтобы Италия и Европа не вывели из этого, что св. Дженаро творит чудеса, когда это угодно духовенству. (Рукоплескания.) Я очень льщу себя тем, что какой-нибудь шпион донесет мои слова его эминенции[284]284
  Итальянизм: eminenza — в титуле епископа: преосвященство.


[Закрыть] – кардиналу и что вследствие того его эминенция соизволит даровать нам чудо св. Дженаро… (Смех.) Шуты!.. Трижды шуты!.. Народ хочет религии, а не поповских обманов! Возьмите же совесть, господа, и не уверяйте нас, что Бог творит чудеса по вашей команде!»

19 сентября вечером Гавацци действительно проповедовал, опять на том же месте, и очень хвалил св. Дженаро, даже назвал его «galantuomo», за то, что он пунктуально совершил свое обычное чудо… Затем он делал очерк борьбы за свободу в Италии, увещевал продолжать ее неутомимо, восставал опять против дурных священников, против церковных судов и тюрем, установленных в Неаполе вследствие конкордата, и возбуждал к учреждению в Неаполе домов призрения и детских приютов.

Затем еще несколько раз проповедовал он: против иезуитов, когда было решено их изгнание, в пользу присоединения, перед самым вотированьем и пр[285]285
  Осенью 1860 г. одну из проповедей падре Алессандро Гавацци, на Largo di Castello (близ Анжуйского, иначе Нового замка), относительно анафемы неаполитанским бунтарям от папы Римского слушал Лев Мечников, который привел следующую цитату: «Итак, падайте же во прах перед грозной десницею карающего вас отца. Плачьте и рвите на себе волосы и по примеру древних евреев терзайте свои одежды и посыпайте пеплом бесталанные головы. Святой отец не умолим. Что ему от того, что черти припекут тела ваши и души, что на железных сковородах будут жечь вас, напоминая вам ежеминутно тяжесть вашего греха, – греха, которого, в глазах первосвященника, не омоют и целые потоки слез из преданных им анафеме очей ваших? Грех ваш велик перед его судом, и как ни кайтесь, ни терзайтесь, не простит он вам того, что вы отворили ворота вашего города вашему избавителю [т. е. Гарибальди. – М.Т.], что преданностью и покорностью встретили вы того, кто жизнь свою посвятил служению во благо вам. Во гневе своем святой отец забудет и то, что кто нашел отпертыми перед собою ворота Неаполя, тот мог подобно Самсону поднять их на рамена, если б они были заперты. Но взгляните на меня, каков я теперь перед вашими глазами, и вы увидите, что ни отлучение, ни гнев святейшего отца ни мало не повредили моему здоровью; даже аппетит мой от этого вовсе не пострадал, и я заел его грозную буллу отличным блюдом вкусных макарон al sago di pomodoro [с помидорным соусом], и запил всё вместе бутылкой хорошего Капри, которое вовсе не показалось мне кислым» (Мечников Л.И. Указ. соч. С. 90).


[Закрыть]. Каждый раз он был принимаем с восторгом, и каждый раз темы его проповедей были жизненны и близки к положению народа и сопровождались более или менее ощутительными практическими последствиями.

* * *

Отец Гавацци был поставлен в совершенно исключительное положение в своей проповеднической деятельности в Неаполе, часть которой мы сообщили читателям. Его нелепо было бы ставить общим образцом для других католических проповедников. Но, с другой стороны, нельзя не согласиться с справедливостью упреков, которые он делает неаполитанскому духовенству. Оно действительно унижало себя и вооружало против себя общее мнение – тем, что не хотело понять новое движение и принять в нем участие. Духовенство в Южной Италии – в неаполитанских и римских владениях – вообще отличается невежеством и самыми порочными наклонностями. Вследствие безбрачия редкий из духовенства не замешивается здесь в какой-нибудь женской скандальной истории… и даже не только в женской… Кроме того, их всех, а некоторые монашеские ордена в особенности, обвиняют в страшной жадности к деньгам; белое же духовенство подвергается повсеместно упреку в сластолюбии и чрезмерной прожорливости… Анекдоты о кардиналах, монахах, кюре, отцах духовных (padre confessore) неисчислимы по всей Италии; самые резкие применения, самые обидные остроты и пословицы про них приходится слышать на каждом шагу. Трудно поверить, чтобы народ столь суеверный, так боящийся своего духовенства, в то же время так издевался над ним. И однако же духовные в Италии сумели довести себя до этого. В Риме их ненавидят, но, конечно, боятся, потому что они вместе с тем и властители страны. В Неаполе тоже боялись, потому что духовенство всегда пользовалось покровительством Бурбонов и нередко, как утверждают, помогало полиции в ее розысках, выдавая тайну исповеди. Следовательно, и здесь духовенство было в некотором роде властию, начальством, могло погрозить тюрьмою и исполнить угрозу, могло и открыть путь к почестям. Но любви народной оно не успело заслужить чрез это и еще более потеряло в общем мнении в последнее время владычества Бурбонов: оно не поняло своего положения и не перевернулось вовремя…

Либеральное направление в Неаполе невидимо возрастало и усиливалось задолго до прихода Гарибальди. Но правительство Франческо не хотело придавать ему решительного значения и полагало, что можно порешить с ним несколькими арестами и казнями. Эту уверенность вполне разделяло и духовенство неаполитанское. Не ожидая торжества новых идей, оно продолжало льнуть к бурбонскому правительству и выказывать ему свое усердие. Правда, что с Бурбонами связывало клир единство начал и стремлений, а противники Бурбонов были уже по самому существу дела врагами и духовенства, в особенности монашеских орденов. Но всё же, вероятно, все эти кардиналы и аббаты оказали бы менее усердия, если бы предвидели решительное падение Бурбонов: тогда бы они, вероятно, не занимались слишком политикой, как говорит Гавацци. А то теперь они, верные своим покровителям, принялись за самую непопулярную проповедь. Прежде их проповеди просто были бесплодны и мертвы: толковали о святости католической церкви в отвлечении, о духовном совершенстве, достижимом для одних избранных, о догмате иммакулатного зачатия[286]286
  Догмат Непорочного Зачатия Девы Марии (лат.: Immaculata), провозглашенный папой Пием IX, несмотря на сопротивление ряда епископов, в 1854 г.


[Закрыть], и пр. т. п. Но теперь принялись наполнять свои беседы намеками и прямыми выходками против итальянского движения, Гарибальди, Виктора-Эммануила и пр. Само собою разумеется, что это был плохой расчет: заказные увещания ни на кого не действовали, а только разве раздражали умы против проповедников. Тут-то особенно они в общем мнении и наложили на себя то позорное пятно, которое смыть истинным патриотизмом убеждает их Гавацци.

Против Гавацци сильно восставали клерикальные газеты, не говоря о запрещениях и преследованиях со стороны римского двора. Проповедническую деятельность отца Гавацци честили именем анархического агитаторства, признавали ее противною не только христианству, но и всякой религии. Из довольно полного очерка проповедей его, сделанного нами, видно, до какой степени справедливы эти обвинения. Правда, Гавацци отличается от истых проповедников католической церкви в содержании своих бесед с народом: он резко нападает на бурбонское правительство, нападает на раболепство и эгоизм духовенства, на монастырское воспитание девиц, даже на светскую власть папы; он смеется над мнимым чудом крови св. Дженаро, восхваляет отлученного от церкви Гарибальди и его волонтеров и т. д…. Но если взять христианство в истинном его смысле, без тех прибавок и искажений, которым оно подверглось в римско-католической церкви, – то едва ли Гавацци будет к нему не ближе, чем кардиналы и аббаты, как относительно догматов, так и в самом духе всего учения. Гавацци, например, не признает обязательным безбрачия духовенства; на обвинения, что он женат, он отвечал публично в одной беседе с народом: «Я бы не счел этого грехом и не побоялся бы сказать, если бы это была правда; но я не женат, потому что у меня одна любовь, одна жена – это Италия». Мы знаем, что в этом вопросе он правее римского двора. Тоже и в отношении к вопросу о светской власти папы. Но главное – то, что по самому духу своей проповеди он гораздо ближе к смыслу Евангелия, нежели римский двор и его клевреты. В стремлениях к расширению своей светской власти римское духовенство вошло в тесные обязательства с правительствами и теперь поставлено в такое положение, что должно употреблять все свои силы – не на пользу народа, а против него, во всех тех случаях, где является столкновение интересов народа с правительственными. А это было и бывает в католических землях очень нередко. В Неаполе, например, народ был угнетаем, подвергался беспрестанно самым жестоким несправедливостям, страдал под тяжестью произвола и подкупности чиновников, жадности землевладельцев и свирепой подозрительности полиции.

Дело духовенства было, разумеется, по закону Христову – защитить угнетенных, сказать слово правды за правого, обличить обидчика; но об этом духовенство и не думало. Напротив, основывая всю свою силу на покровительстве Бурбонов и знатных лиц, оно делалось по необходимости поборником неправосудия, произвола, насилия; оно помогало священными средствами полицейским розыскам, оно извращало народный смысл, толкуя ему только о его презренное™, ничтожности и убеждая в законности и правде всяких гадостей, выдумывавшихся каким-нибудь Делькаретто, Манискалько, Айоссою[287]287
  Сальваторе Манискалько (1813–1864) – глава бурбонской полиции на Сицилии; Луиджи Айосса (1810–1878) – один из последних бурбонских министров полиции, в 1860–1861 гг.


[Закрыть] и другими бессовестными и свирепыми сановниками Обеих Сицилий.

Таким образом, церковь в своих неаполитанских представителях решительно уклонилась от смысла Христова учения и сделалась не поборницею правды и братской любви, а рабою сильных мира сего, предательницею и обманщицею меньших братии. И это вовсе не было удивительно после того, как римское духовенство уже раз разошлось с народом и нашло себе опору в тех, чьи интересы были прямо противоположны народным. Нельзя было ему начать говорить правду, потому что тогда все власти Обеих Сицилий, да и сам римский двор, восстали бы против него, а народ вовсе не расположен был его поддерживать. Поэтому и тянулась между бурбонским правительством и католическим духовенством та круговая порука, при которой они, подкрепляя друг друга, смело шли к большему и большему отягчению судьбы народа… Но странно одно: что католическое духовенство, весьма хитрое и ловкое, при всем своем теоретическом невежестве, – не поняло своего положения и не рассчитало своих шансов в последние годы. Теперь большая часть попов и в Неаполе стала либеральна, то есть расположена к конституции, дурно говорит об Австрии и Бурбонах и даже порою произносит трогательные тирады в честь ревнителей свободы и мучеников итальянской идеи. Но, как видно, обращение их не придало им особенного веса в общественном мнении: в Неаполе нередко с насмешливой улыбкою выслушивают этих либеральных проповедников, с небольшим за год призывавших громы небесные на главы вольнодумцев, противящихся законному порядку, установленному бурбонскими начальниками полиции. Может быть, этих улыбок было бы и меньше или и совсем не было, если бы священники и монахи католические – уж не говорим, прониклись истинным евангельским духом, а хоть бы сделали верный расчет о том, в каком они находятся положении и что их ожидает в скором времени. Им виднее других было расположение умов в Неаполе и в Сицилии: ведь они заведовали воспитанием и исповедью. Они знали и видели, что терпит народ, в какой мере он озлоблен, хотя и молчаливо, внутренне озлоблен. Им была известна частная жизнь, семейные и гражданские отношения всех и каждого; они могли скорее всех других сообразить, насколько тяжел для неаполитанцев существующий порядок и надолго ли еще станет их терпения… Зная же всё это, они могли и должны были, во всяком случае, даже в качестве друзей Бурбонов, заговорить другим языком, принять другой образ действий: не подлольстивые восхваления сильных лиц, а правдивые обличения и угрозы должны были говорить они, даже хоть бы в тех видах, чтобы спасти правительственную партию от окончательно гибельных безумств и открыть ей глаза на настоящее положение дел. Да и народу они должны были бы внушать здравые понятия о его правах, об общественных отношениях, о значении его в государстве – затем, чтобы разумно и последовательно привести его к практике благоустроенной гражданской жизни, а не разглагольствовать о его презренности и низости, чтобы тем всё более раздражать его и заставить прямо броситься из-под полицейской палки в пламя революции…

Так, говорим, должны бы действовать католические проповедники и вообще духовные, даже в качестве друзей бурбонской партии, если бы они только сделали верный расчет о положении дел в королевстве Обеих Сицилий. Очень может быть, впрочем, что многие ив них и делали подобный расчет; умнейшие из клира понимали давно, что бурбонский порядок непрочен, но у них недоставало характера перевести свой расчет в практику. Да притом же и римский двор много мешал: решиться противодействовать нелепому произволу бурбонских сановников значило навлечь на себя негодование не только светской власти, но и своей, духовной, всегда требовавшей от низшего клира полного угождения тем правительствам, которые хорошо ведут себя в отношении к римскому двору. Таким образом, с одной стороны, малодушная боязнь лишиться некоторых привилегий материальных, а с другой – не менее малодушный страх пред осуждением и даже, пожалуй, отлучением папским, – удерживали даже умнейших и добросовестнейших, и неаполитанское духовенство продолжало раболепствовать неправой власти и предавать народ произволу его угнетателей.

Немногие, самые смелые, презрели материальные выгоды и обрекли себя на изгнание, преследования, скитальческую жизнь, чтобы возвещать народу слово правды, чтобы громить сильных угнетателей. В числе их особенно выдается Гавацци. Можно ли осуждать его за выходки против Бурбонов и их клевретов? Можно ли утверждать, что он в проповедях своих далее от духа Христова учения, нежели раболепный клир, благословлявший и защищавший столько неправд и жестокостей при Бурбонах? Говорят, слово Христово – есть слово мира и любви, а не мщенья и проклятия… Но ведь к любви и согласию постоянно призывает Гавацци в своих проповедях; он даже с особенным старанием сдерживает народное негодование против бурбонских приверженцев, он считает необходимым сделать различие между ними и самых худших «палачей» советует призвать к общественному суду, но не оскорблять напрасно… А что он резко выражается против самих Бурбонов, так ведь не надо забывать, что он говорил в первые минуты по их изгнании, когда еще у Франческо было войско, когда он еще каждый день грозил вернуться в Неаполь. В этом случае, следовательно, Гавацци являлся обличителем сильного, а примеры подобных обличений завещали христианству еще израильские пророки. Если он непочтительно говорил о папе и кардиналах, то ведь они этого заслуживали, и в этом случае мягкость с ними была неуместна: сам Христос изгонял бичом из храма иерусалимского продающих и купующих.

Другие нападают на Гавацци более умеренным образом за то, что он позволил себе профанировать священный сан свой и церковную кафедру рассуждениями о вещах, нисколько не относящихся к религии. На это опять можно отвечать сравнением его проповедей с поучениями тех, кто его обвиняет. Трудно вообразить себе что-нибудь мертвее и отвлеченнее обычных поучений католических священников. Они, правда, говорят о предметах возвышенных и святых, например нередко о догматах католической церкви: о таинстве св. троицы, об иммакулатном зачатии Святой Девы, о святости римской церкви – против лютеранских и греческих ересей, о заступничестве святых за грешников и т. п. Но всё это большею частию пропадает даром для слушателей, не имея к ним никакого приложения, не расшевеливая в них никакой доброй мысли, никакого благородного чувства. Чаще же католические проповедники толкуют о предметах нравственности; здесь, казалось бы, и они должны коснуться действительной жизни, заговорить о предметах «светских», для того чтобы подействовать хоть на внимание своих слушателей. Но они держатся другой системы: берут каждый предмет отвлеченно от жизни, говорят так, как говорили бы тысячу лет назад, нисколько не обращая внимания на новые потребности жизни. Рассуждая, например, об одежде или пище, приводят мнения св. Августина или Фомы Кемпийского[288]288
  Августин Блаженный (354–430) и Фома Кемпийский (1380–1471) – знаменитые богословы Западной Церкви.


[Закрыть] как последние доводы и затем повторяют рутинные, всем прискучившие и всеми пятьдесят раз слышанные сентенции о скромности, умеренности и т. п.

Вообще – пост, молитва, покаяние пред духовником, смирение, терпение – вот любимые темы католических проповедников. Иногда берут предметы позатейливей; например, захочет проповедник поговорить о целомудрии, и начнет доказывать, как оно равняет человека с ангелами, как приводит прямо к Богу, мимо даже чистилища, как перед ним меркнут все добродетели, и – в результате проповеди чуть ли не проклятие на супружеские отношения, которые только и честятся «бесовским соблазном», «животными поползновениями», «грехом нечистой и мерзкой плоти нашей» и т. п. Спрашивается, можно ли ожидать нравственной пользы для слушателей от подобных поучений, которые сами у себя отнимают всякий практический смысл и если перестают быть скучными и пошлыми, то лишь затем, чтобы оказаться вздорно-эксцентричными?

Одно, чего проповедники не выпускают из виду в жизненных отношениях, это – свои собственные выгоды. Редкая проповедь не ведет – прямо или косвенно – к пожертвованиям в пользу церкви, то есть ее служителей. Тут проповедники не боятся профанировать своей кафедры. Иногда, правда, они не говорят прямо о деньгах, но толкуют, например, о спасительности нескольких месс, отслуженных для такой-то цели, или о необходимости исповеди и индульгенции… А там уже торг совершается за кулисами… Впрочем, в последние годы целые проповеди говорились единственно для возбуждения христиан на пожертвование в сбор «лепты св. Петра»[289]289
  Традиционное название пожертвований прихожан в пользу Католической церкви.


[Закрыть]. При этом объяснялось, разумеется, великое достоинство пожертвования в ряду добродетелей христианских, говорилось о скорбях святого отца, призывалась кара небесная на главу его врагов и пр…. Всё это, по мнению римских теологов, не профанировало церковной кафедры. А речи Гавацци профанировали!..

Но почему же? Потому ли, что Гавацци говорил несогласно с инструкциями римского двора? Или потому, что беседовал с народом простым языком, не уснащенным латинскими текстами, непонятными для народа? Кажется, и то и другое говорит не в пользу порицателей нашего проповедника…

К счастью, можно надеяться, что взглядам католических мудрецов не долго остается торжествовать над здравыми убеждениями. В Италии, вместе с ее политическим возрождением, развивается также и истинное понятие о духе Христова учения; уже многие понимают, что представителя его вовсе не нужно искать в корпорации римских епископов и аббатов со всеми их подразделениями, и прерывают с ними всякие духовные отношения. С водворением итальянской национальности в Риме падет последний оплот католического обскурантизма, и духовенство, потеряв свои феодальные, несправедливые привилегии и увидев невозможность долее обманывать народ, вероятно уменьшится в числе, но зато возвысится нравственно, вступив на путь полезной гражданской деятельности, для проведения в народ идей здравых и истинно полезных.