Текст книги "Дети Везувия. Публицистика и поэзия итальянского периода"

Расставшись с «почтенным», употребившим всю жизнь на вразумление народа, я долго гулял по Турину: нигде ни малейшего признака тройного праздника. Все так занято своими хлопотами; и подозревать нельзя, что народ готов побить камнями радикалов, которые бы осмелились дать в парламенте отзывы, противные министерству. Если бы я не знал, что великое событие совершилось в новой зале Кариньянского дворца и что народ так им заинтересован, я бы никогда не догадался об этом, смотря на обитателей Турина, двигавшихся передо мною во всевозможных направлениях.

Я думал, что хоть по случаю взятия Мессины иллюминация будет: ничего! Только на улицах нашел я два раза на горящие свечки вокруг портрета Гарибальди: на тротуаре разостлан портрет, вокруг две или три свечи, а под ним просьба: «Не пожалуете ли чего от доброго сердца, господа». Возле стоит оборванный старик. Прохожие останавливаются, смотрят на портрет и бросают монету… Мне говорили, что теперь этот способ нищенства распространяется в Турине.

Другая иллюминация была – пожар вечером, да такой, каких я в Европе и не видывал: сгорела хлопчатобумажная фабрика… Кавур должен был извлечь из этого худое предзнаменование: он, говорят, суеверен и никак не хотел, чтобы вотированье нового царства произошло 13-го, хотя это было бы даже удобнее: 13-го произошло бы вотированье в парламенте, а 14-го, в день рождения Виктора-Эммануила, могло бы быть публиковано с утра. Но всё расстроили известия из Парижа, властелин которого тоже, как известно, боится тринадцати.

Забавно: в самый день провозглашения Итальянского царства пошли слухи о том, что Франция возобновляет свою старую претензию на основание двух королевств, Верхней и Нижней Италии. Уверяли даже, что в этом смысле уже готова брошюра Лагероньера[372]372
  Луи Этьен Артур Лагероньер (1816–1875) – публицист, проводивший идеи Наполеона III.


[Закрыть]. Другие слухи говорили, что идут опять торги с Парижем о новой уступке какой-то части новорожденного королевства. Все с нетерпением ждали рассуждения в парламенте о римских делах, чтобы узнать наконец хоть что-нибудь положительное. «Дискурсы» сената и законодательного корпуса мало кого успокаивали; каждый день ждали известия о манифестациях в Риме, о выводе французских войск и замене их сардинскими и между тем узнавали, что французы принимают решительные меры против манифестаций и занимают новые пункты в римских владениях. Либералы, причастные к парламенту, решили немедленно потребовать urgenza[373]373
  Неотложность, срочность (ит.).


[Закрыть] – настоятельность немедленного рассуждения о римских делах. Но их предупредил депутат крайней правой стороны, Массари, интимный служитель Кавура, сделавший interpellanza[374]374
  Запрос (парламентский) (ит.).


[Закрыть] относительно-положения дел в Неаполе; вслед за ним интерпеллировал Одино[375]375
  Неустановленный персонаж, вероятно, с неточной транслитерацией.


[Закрыть], тоже из правых. После них, 16-го, успел только Мавро Макки потребовать urgenza для рассуждения о прошении 8500 итальянцев, требующих от парламента настояния пред французским правительством относительно вывода войск из Рима. Кавур принял все требования, и таким образом римские дела должны были трактоваться вслед за неаполитанскими. Но в это самое время Либорио Романо и весь совет наместничества в Неаполе подали в отставку, вследствие этого Кавур просил отсрочить на несколько дней интерпелляцию Массари; никто, разумеется, не вздумал попросить заняться вместо нее интерпелляциею Одино о Риме. Но если бы и попросили, впрочем, то всё равно – ничего бы не дождались. Кавуру необходимо было протянуть время до получения решительных ответов из Парижа, и он всегда сумел бы найти средства протянуть его.

Таким образом, 15-е и 16-е прошли ни в чем; от 16-го до 19-го заседаний не было; готовились держать ответ по неаполитанским делам в среду, с тем чтобы вслед за окончанием их, в четверг или пятницу (21–22), приступить к рассуждениям о Риме. Думали, что наконец что-нибудь объяснится.

20-го зала была полнехонька – мне кажется, даже полнее 14-го. Обычные формальности были всеми прослушаны с великим нетерпением… Все горели желанием слышать толки о неаполитанских делах, которые, говорят, действительно в ужасном положении… Поднялся Кавур, все навострили уши. Как школьник, плохо знающий урок, начал он говорить, что отставка всего совета наместничества неаполитанского изменяет ход дела, что министерство изыскивало средства помочь делу, что считает нужным уничтожить совет наместничества и сосредоточить управление в министерстве; но что теперешнее министерство не имеет в себе представителей всех провинций Италии, что после провозглашения королевства Италии надо водворить теперь «новую эру, эру составления первого министерства нового королевства»…

Словом – что вчера вечером министерство всё подало в отставку и получило ее от короля.

Поднялся, разумеется, шум; но Кавур продолжал: «Заметьте, что эта отставка не была вызвана никаким несогласием внутри министерства, ни относительно направления политики вообще, ни относительно изменений в управлении южных провинций. Министерство и на этот счет единодушно, но находит, что в теперешнем своем составе оно не вправе решать этот вопрос окончательно».

Затем Кавур просит камеру и Массари отложить интерпелляцию; Массари очень любезно соглашается. Риччарди говорит, что, несмотря на отставку министерства, желает изложения неаполитанских дел; предложение его одобряется только четырьмя членами. Заседания камеры отсрочены.

Поверите ли? Нашлись члены оппозиции, немедленно возымевшие надежды, что поручат составить новый кабинет Раттацци и что тогда войдут в министерство либеральные люди. Идем мы с одним из таких благородных мечтателей, часа полтора спустя после окончания заседания, и радуемся своим надеждам; навстречу – мальчик, продающий «Gazzetta di Torino». Смотрим – на кончике уж припечатано: «Министерство подало в отставку; графу Кавуру поручено составить новый кабинет».

Что же может значить эта новая проделка министерства, то есть Кавура? До сих пор сказать наверное трудно… Министерские журналы трубят о мудрости и честности министерства, доходящих до самоотвержения. И, пользуясь тупоумием некоторых оппозиционистов, кавуровские журналы пускают пыль в глаза добродушным читателям, нимало не затрудняясь. Сегодня я читал, например, полемику между «Monarchia nazionale» и «Gazzetta di Torino». «Monarchia nazionale» – журнал жиденького либерализма и, кажется, раттацциевского оттенка. В глубокомыслии своем журналец этот нашел, что Кавур подал в отставку со всем министерством из страха быть побитым в прениях о неаполитанских делах. «Gazzetta di Torino», конечно, и отвечает на это в таком роде: «Чего же министерству было бояться поражения, когда оно само признало, что дела шли очень худо и требовали поправки? Чего же было бояться, когда интерпелляция, по вашему же замечанию, сделана была друзьями министерства, следовательно с его согласия? Да притом же – разве вы не видите, что, как Кавур, так и президент камеры объявили интерпелляции вовсе не уничтоженными, а только отсроченными?.. Напротив, тут-то и выказывается честность министерства и полнейшая готовность его жертвовать всем, даже существованием своим, для блага отечества, равно как и благоговейное уважение его к священным правам конституционного порядка. Как скоро оно увидало необходимость изменения в одной из важнейших частей управления, необходимость радикальной реформы, оно обязано было удалиться и предоставить короне полную свободу выбрать, если захочет, новых людей для введения управления в новом духе… Не упорствуя в защите прежних ошибок, а напротив – жертвуя своим постом для возможности их исправления, министерство дало доказательство высокой честности и благородства» и т. д.

Между людьми несколько более серьезными господствуют два предположения: во-первых, Кавур хотел избавиться от некоторых своих товарищей, во-вторых – дождаться чего-нибудь из Парижа относительно Рима.

Но опять-таки – как добры люди! Делая первое предположение, очень многие были уверены, что Кавур понял вред, происходящий от непопулярности некоторых министров, и потому постарается взять в новый кабинет людей более либеральных и популярных. Так, полагали почти наверное, что Фанти, прославившийся преследованием гарибальдийцев, будет заменен Ламарморою[376]376
  Альфонсо Ла Мармора (1804–1878) – политический и военный деятель Рисорджименто; командовал пьемонтской армией в Крымской войне.


[Закрыть] или даже Чальдини; говорили о приглашении Поэрио, Торреарсы[377]377
  Винченцо Фарделла, маркиз Торреарса (1808–1889) – политик.


[Закрыть] и других. Между тем вышло совсем напротив: выбыл самый либеральный и порядочный из всех – министр народного просвещения Мамиани[378]378
  Теренцио Мамиани делла Ровере (1799–1885) – философ, политик, писатель.


[Закрыть], и вместо его взят Десанктис[379]379
  Франческо Саверио де Санктис (1817–1883) – писатель, литературный критик, политик, философ (комментарий о нем Добролюбова не соответствует его заслугам).


[Закрыть], известный более своею приверженностью к Кавуру, нежели другими заслугами. Фанти, Мингетти[380]380
  Марко Мингетти (1818–1886) – политик, дипломат, журналист.


[Закрыть] и Перуцци[381]381
  Убальдино Перуцци (1822–1891) – политик.


[Закрыть] остались; Кавур сохранил за собою по-прежнему морское министерство, на общее посмешище. Новые министры, кроме Десанктиса, назначены: банкир Бастоджи[382]382
  Пьетро Бастоджи (1808–1899) – политик, финансист, промышленник.


[Закрыть] – финансов, барон Натоли[383]383
  Джузеппе Натоли Гонгора, барон Скалити (1815–1867) – политик.


[Закрыть] – земледелия и торговли, да прибавлен еще, неизвестно зачем, министр без портфеля Ниутта[384]384
  Винченцо Ниутта (в оригинале неточно: Ниутти) (1802–1867) – юрист, политик (однако – калабриец, не сицилианец).


[Закрыть], сицилианец.

О выходе некоторых министров поговаривали давно, и легко может быть, что Кавур рад был воспользоваться случаем избавиться от них. Но главный мотив отставки, конечно, не в этом, так как для прогнания ненужных министров существует тысяча средств и предлогов, хорошо известных таким дипломатам, как Кавур. Главное всё, разумеется, во Франции и в римских делах. Отставка развязывает министерству руки на несколько времени. Теперь пройдет несколько дней в решительной организации нового министерства; затем, если будет нужно, легко будет найти предлог отсрочить заседания. А там – последние дни страстной и Пасха…

«Но, – спросят, – что же выигрывается этими виляньями? Ведь придет время – надо же будет наконец высказаться?..»

Помилуйте – а время-то выигрывается. В положении, подобном тому, в каком находятся Наполеон, Кавур, папа, император австрийский, – часто и день дорог; а тут – шутка – выигрывается две недели! Кто знает, что может случиться к эти две недели?

Да, присматриваясь ближе ко всей этой дипломатии, претендующей управлять судьбами народов, невольно убеждаешься, что вся ее задача, вся ее политика сводятся не более как к искусству оттягивать время и выжидать обстоятельств. Нет определенной мысли, нет строго и свято назначенной цели; сегодня неизвестно, что придется делать завтра; назавтра к вечеру ожидаются вдохновения для послезавтра. Одна только мысль не теряется никогда из виду: как бы самому не слететь, как бы проскочить сквозь обстоятельства. Тут не то что Гарибальди; ему говорят: «безумство идти в Сицилию», а он идет; грозят: «не смей трогать Неаполь», а он берет; кричат: «не ходи на Рим!», а он говорит: «пойду!» – и все знают, что он пойдет – и на Рим и на Венецию, если без него Рим и Венеция не освободятся. Имея в виду подобных людей, движимых идеей и твердых в ней, и дипломатия принимается за туже идею; но не в ее характере твердо идти к благородной цели… В Италии, может быть, нет человека, который бы менее Кавура знал, что и как будет с Римом. Все в Италии уверены, что Рим в этом году, в это лето, в ближайший месяц будет итальянским[385]385
  Рим «стал итальянским» спустя десять лет, в 1870 г., когда Франция, наконец, отказалась от поддержки папы римского.


[Закрыть]; а Кавур не уверен. Он ждет приказаний и сообщений из Франции; а там тоже не знают, что делать, и гадают, что полезнее для утверждения наполеоновской династии – продолжать ли покровительствовать папскую власть или склониться на требование либералов… Надо, впрочем, сказать, что Кавур, судя по тону его журналов, сильно надеется получить из Парижа благоприятные вести. Еще при начале парламента ходили слухи, что немедленно по окончании поверки выборов он сделает важное сообщение палате о римских делах. Но, несмотря на то, что поверка затянута была почти на целый месяц, известий никаких, как видно, не пришло, или пришли, да не те, каких надеялись. Переговоры с Римом через посредство отца Пассалья[386]386
  Карло Пассалья (1812–1887) – священник, теолог, общественный деятель, поборник объединения Италия; за призывы к папе римскому отказаться от земной власти был исключен из Ордена Иисуса.


[Закрыть] тоже не удались. Доходило дело, пожалуй, до того, что действительно приходилось принимать от парламента и представлять формальным образом императору французов прошение итальянцев о выводе войск из Рима… Другой бы, конечно, с радостью ухватился за это средство; но Кавур был бы несчастен, если бы пришлось по необходимости им воспользоваться. Это бы значило уступить своим врагам, сознаться, что дипломация ничего не могла сделать, выдвинуть на сцену народ и – что еще хуже – либеральную партию, через посредство которой представлено прошение. Нет, Кавур употребит все возможные старания, чтобы связать руки всем до тех пор, пока не успеет притянуть какого-нибудь успеха на свой пай. Теперь он будет указывать парижскому правительству на затруднительность положения, на силу партий, на требования народа, и когда Наполеон наконец решится уступить необходимости, Кавур скажет либеральной партии: «Ну, теперь говорите, чего же вы хотите для Рима?» – и засмеется им под нос: «Это, мол, уж я всё сделал, покамест вы собирались…»

И протрубят трубы о мудрости Кавура и о том, что он единственный человек, умеющий руководить судьбами Италии…

Однако ж я, кажется, пишу вам так, как будто бы принадлежал к оппозиции в итальянском парламенте… и, может быть, письмо мое окажется столько же ненужным и пустословным, как здешняя оппозиция. Но утешьтесь: я кончаю, и – мало того – заключаю похвальною чертою Кавура.

Сегодня открыли здесь памятник Манину, в 4½ часа – день и час венецианской революции. Изображение памятника вы, вероятно, скоро найдете во французской «Иллюстрации», потому что к открытию его наехало сюда с десяток французов, и пустословили страшно. Перед самым открытием, во время музыки «Fratelli d’Italia»[387]387
  «Братья Италии», по словам первой строки, – гимн Римской республики в 1848–1849 гг., и с 1861 г. – официальный гимн Италии. Текст сочинен осенью 1847 г. Гоффредо Мамели, музыка была написана Микеле Новаро немного позднее.


[Закрыть], вдруг раздались «ewiva», рукоплескания, народ замахал шляпами… Что такое, уж не сам ли Виктор-Эммануил приехал?.. Нет, Кавур удостоил почтить торжество своим присутствием. Не правда ли, черта похвальная?

Когда церемония кончилась, народ столпился около памятника, и из уст в уста разносилось имя Кавура. Я думал, не беседует ли он с народом. Но вышло не то: изображение Манина сделано так, что сильно смахивает на Кавура, и народ немедленно схватил это сходство. Так теперь Манин, поставленный в публичном саду в Турине, и пошел слыть за Кавура.

[Турин]

10/22 марта 1861

Ищи паче в разнообразии единства нежели в единообразии разделения

(Афоризм Кузьмы Пруткова)[389]389
  Афоризм 81 (неточно процитированный) из цикла «Плоды раздумья. Мысли и афоризмы» К. Пруткова. Точная цитата: «Не в совокупности ищи единства, но более – в единообразии разделения».


[Закрыть]

Читатель должен знать, что в русской литературе настает теперь время плутарховских параллелей[390]390
  Аллюзия на «Параллельные жизнеописания» древнегреческого философа и писателя Плутарха.


[Закрыть]. Первые попытки, хотя еще робкие и неопределенные, уже показались: г. Вагнер в двух превосходных статьях проводит параллель между «природою и Мильном Эдвардсом» (см. «Отеч. записки»)[391]391
  Имеются в виду статьи зоолога и писателя Николая Петровича Вагнера (1829–1907) «Природа и Мильн-Эдвардс» («Отечественные записки», 1860, № 9, с. 93–128; № 10, с. 533–560), освещавшие труды французского натуралиста Анри Мильн-Эдвардса (1800–1885).


[Закрыть], а г. Благовещенский – между «Петронием и пермскими сказочниками» (см. «Русское слово»)[392]392
  См. Благовещенский Н. М. Пермские сказочники и Петроний // Русское слово, 1860, сентябрь, отд. 1. С. 132–149.


[Закрыть]. Новая эра параллелей, так сказать возрождение Плутарха, совершится тогда, когда появится знаменитая статья г. Тургенева «Бернс и Кольцов»[393]393
  Задуманная статья Тургенева не состоялась.


[Закрыть]. Но так как появление этой статьи скрывается в тумане более или менее отдаленного грядущего, то мы намерены подготовить к ней публику несколькими этюдами, не имеющими такой капитальной важности, как будущее произведение г. Тургенева, но тем не менее долженствующими знакомить публику с плутарховскою манерою. Так, наши даровитые сотрудники обещали нам параллели: «Вилльмен и А.Д. Галахов»[394]394
  Французский политический деятель, критик, историк литературы Абель-Франсуа Вильмен (1790–1870) был бессменным секретарем французской Академии – вероятно, это дало повод для иронического сравнения между ними Алексеем Дмитриевичем Галаховым (1807–1892) – также критиком, литературоведом и секретарем Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым.


[Закрыть], «В.А. Кокорев и Лафит»[395]395
  Василий Александрович Кокорев (1817–1889) – предприниматель и филантроп; Жак Лафит (1667–1744) – французский политик и экономист.


[Закрыть], «Жорж Занд и Евгения Тур»[396]396
  Жорж Занд (Санд), наст, имя Аврора Дюпен; по мужу Дюдеван (1804–1876) – французская писательница; Евгения Тур, наст, имя Елизавета Васильевна Салиас-де-Турнемир, урожд. Сухово-Кобылина (1815–1892) – писательница, хозяйка литературного салона.


[Закрыть], «Битва Горациев и Куриациев и бой 13 декабря 1859 года в петербургском пассаже», «Ламорисьер и Н.Ф. Павлов» и пр. и пр. Но читатели понимают, что подобные труды требуют долгих и тщательных соображений, а между тем «Свисток» любит очень быстро переходить от мысли к делу. Вот почему, за недостатком покамест отечественных трудов по этой части, радостно приветствуем плутарховскую пару, недавно возвещенную во французской литературе. Пара эта имеет тем более прав на наше внимание, что она отличается весьма возвышенным характером.

Две единицы, составляющие интересную пару, которая рекомендуется вашему вниманию, обе благородного происхождения. Правда, одна из них была недавно заподозрена каким-то немецким журналом в том, что она – из немцев[397]397
  В «Московских ведомостях» (1861, 9 июня, № 126) была помещена заметка «Визит к графу Кавуру (Рассказ Густава Раша)», в которой, со ссылкой на немецкую «Национальную газету», сообщалось, что Кавур «происходит от знаменитой немецкой фамилии», «Рыцарь Бенз из Тюрингии – и есть предок графа».


[Закрыть], и даже, кажется, из баварцев; но, по всей вероятности, это подозрение неосновательно. Во всяком случае нам известно, что обе единицы – не только благородные, но даже графы. Один из графов называется Кавур[398]398
  Заметим, что графский титул Кавура был т. н. куртуазным, так как его отец имел титул маркиза, но Камилло не мог его носить, так как был вторым сыном, и титул маркиза носил его старший брат Густаво.


[Закрыть], другой Монталамбер.

Если вы следите за политикой не для пустого препровождения времени, а для того чтобы почерпать из нее мудрые уроки, возвышенные идеи и убедительный слог, то вы, конечно, не спросите нас, по какому случаю соединили мы два имени, для профанов не имеющие между собою ничего общего. Вам должно быть известно что оба графа взаимно очень заняты собою (т. е. друг другом: простите невольный галлицизм), что граф Кавур, среди тяжкой борьбы с Гарибальди и затруднительных рассуждений в парламенте не упускает случая затронуть графа Монталамбера, и что граф Монталамбер, в свою очередь, как ни опечален горестями святейшего отца и неудачами Ламорисьера[399]399
  Упомянутый выше в «Плутарховой» параллели Н.Ф. Павловым, французский генерал Кристоф Леон Луи Жучо де Ламорисьер (1806–1865), командовавший папской армией, 18 сентября 1860 г. потерпел сокрушительное поражение от итальянских войск при Кастельфидардо.


[Закрыть], не оставляет, однако же, устремлять свои помыслы к графу Кавуру и делать выгодные для себя сравнения. Этому благородному и полезному занятию своему они придали недавно гласность, которою мы и пользуемся для своего этюда.

12 октября сего года было в туринском парламенте чрезвычайное заседание, имевшее целью доказать, что граф Камиль[400]400
  Французский вариант имени Камилло.


[Закрыть] Кавур любит Италию и свободу, но не любит Гарибальди, ибо Гарибальди слишком зазнался и сделался с некоторого времени беспокойным человеком. В красноречивой речи (которую можно посоветовать выучить наизусть редакции «Русского вестника») граф Кавур доказал, что Италия своим возрождением обязана его дипломатическим способностям, что при нем никакого Гарибальди ей не нужно, что пусть только подождут, а он «подумает», и всё уладится как нельзя лучше. Все остались довольны речью и никто не заметил в ней маленькой шпильки, направленной очень далеко. Да и как было заметить? Речь вся была составлена, так сказать, из мечей обоюдуострых, так до шпилек ли тут! Но такова сила дипломатического гения, что среди мечей один граф отлично умел поместить шпильку другому графу, и другой граф немедленно успел заметить царапину и поспешил даже почувствовать благородное негодование…. Дело в том, что, говоря о Риме и папе, граф Кавур произнес, между прочим, следующую тираду:

«Я думаю, разрешение римского вопроса придет вследствие более и более распространяющегося в современном обществе и в среде самих католиков убеждения, что свобода как нельзя более благоприятствует развитию истинного религиозного чувства.

Я убежден, что эта истина скоро восторжествует. Мы уже видели ее признание самыми горячими защитниками католических идей, мы видели, как один знаменитый писатель, в одну из светлых минут своих, доказывал Европе в книге, наделавшей большого шума[401]401
  Трактат «De l’avenir politique de l’Angleterre» («О политическом будущем Англии») (Paris, 1856), за который Монталамбер подвергся судебному преследованию.


[Закрыть], – что свобода была весьма полезна для возвышения религиозного духа».

Кто следит за успехами европейской мысли, хоть по отделу иностранной литературы в «Отечеств, записках», тот должен понять, что намек графа Кавура относился к графу Монталамберу. Очевидность была так велика, что граф Монталамбер счел нужным тотчас же принять его на свой счет, обидеться и обнародовать ответ графу Кавуру, писанный, можно сказать, молниями! Он появился в октябрьской книжке журнала «Correspondant[402]402
  «Le Correspondant» – французский католический журнал (1829–1937).


[Закрыть]», который, к сожалению, мало известен в русской публике, хотя занимается Россиею с особенной любовью: он хочет обратить ее в католичество!.. Впрочем, об этом мы еще скоро поговорим особо, а теперь обратимся к нашим графам.

«Говорят, что вы это на меня хотели намекнуть в вашей речи, – пишет обиженный граф к графу-обидчику. – Если бы в ваших словах заключалась только похвала, я бы не позволил себе принять их на свой счет; но в них есть также оскорбление: значит – моя скромность может успокоиться». Это вступление имеет отношение к прошедшему французского графа. Надо вспомнить, что около 1856 года в недрах «католической партии», основанной графом Монталамбером, произошел раскол. Господин Вёльо[403]403
  Луи Вёльо (1813–1883) – французский публицист-католик.


[Закрыть] забежал слишком далеко, граф Монталамбер слишком отстал, а граф Фаллу[404]404
  Граф Фредерик Альфред Пьер Фаллу (1811–1886) – французский политический деятель, историк.


[Закрыть] оставался между ними, не зная, что ему делать – прибавить шагу или остановиться вовсе. В это время г. Вёльо, с свойственной ему бесцеремонностью, рассказал в «L’Univers»[405]405
  «L’Univers» – французская католическая газета (1833–1919).


[Закрыть] некоторые интимные факты поведения графа Монталамбера во время coup d’etat[406]406
  Государственный переворот (фр.: coup d’etat) во Франции 2 декабря 1851 г., уничтоживший парламентский режим и поставивший во главе государства Луи-Наполеона, через год официально провозглашенного императором Наполеоном III (Монталамбер первоначально поддержал переворот, но затем вошел в оппозицию к новому правительству).


[Закрыть]. Граф смолчал. Тогда другие журналы, сначала боявшиеся верить газете г. Вёльо, решились принять серьезно рассказ бывшего друга о его союзнике. После этого граф Монталамбер в общих выражениях протестовал, объявив, что прежде он не хотел отвечать, ибо знал, что «общественный деятель должен благодушно переносить критики, даже самые грубые и обидные». В ответ на это признание один журнал не без ядовитости заметил тогда, что молчать, когда наши же друзья и единомышленники выставляют против нас малоизвестные факты, обличающие нас в недостатке убеждений, – это уже значит слишком далеко простирать христианское смирение…

Несмотря на свои почтенные лета и звание академика, граф Монталамбер, как видим, не погнушался воспользоваться журнальным уроком. Теперь он оставляет смирение в стороне и спешит протестовать против подозрения в желтухе или куриной слепоте, которую ему явно приписывает граф Кавур, осмеливаясь провозглашать, будто «знаменитый писатель» только в «светлые минуты» может видеть вещи как следует. «Знаменитый писатель» тем же слогом, каким он ратовал в 1831 году против жандармов, пришедших разогнать основанную им школу[407]407
  Имеется ввиду запрещение иезуитских колледжей.


[Закрыть], гремит теперь против графа Кавура, стараясь доказать, что если кто из них двоих находится в белой горячке, так это, конечно, уж сам граф Кавур. Для полнейшего доказательства этой истины обиженный граф собрал все свои силы, припомнил все свои изучения и изложил результаты своих долгих соображений относительно пьемонтского графа – в разительной параллели, которую мы и переводим для удовольствия читателей. Само собою разумеется, что слог перевода не может равняться в энергии с подлинником; но и слабое понятие о нем уже достаточно для того, чтобы возбудить умиление читателей.

«Вы меня вызываете перед публикой, – пишет граф Монталамбер, – значит, даете мне право и отвечать вам публично.

Я чувствую к этому отвращение, которое едва могу превозмочь. Французская кровь была пролита по вашим приказам; католическая честь оскорблена была вашими помощниками; теперь ваши слова угрожают вековой обители, последнему убежищу общего отца всех верных. Нет ни одного из ваших действий, которое бы меня не оскорбляло и не возмущало… И вот вы наносите новый удар всему, что мне дорого, прикрывая ваши злые умыслы покровом обманчивого соглашения между религией и свободой. И для подтверждения ваших слов вы призываете мое свидетельство!..

Я считаю своей обязанностью объявить, что ни в каком отношении, господин граф, я не схожусь с вами!

Благодарение Богу, ваша политика – не моя!

Вы стоите за большие централизованные государства; я – за маленькие самостоятельные владения.

Вы презираете местные предания в Италии; я люблю их повсюду.

Вы хотите Италии единой; я хочу союзной.

Вы нарушаете трактаты и международное право; я их уважаю, потому что между государствами это то же самое, что контракты и честность между частными людьми.

Вы для вашей цели жертвуете обязательствами, обещаниями, клятвами. Я отвечаю вам словами благородного Манина: «средства, неодобряемые нравственным чувством, даже если бы они и были полезны материально, убивают нравственно. Никакою победою нельзя искупить презрения к самому себе».

Вы разрушаете светскую власть святого владыки; я ее защищаю со всей энергией моего разума и любви (de ma raison et de ma tendresse).

Вы не одобряете политику, которая снарядила римскую экспедицию 1849 года[408]408
  В 1849 г. французский корпус был направлен в Италию для подавления Римской республики.


[Закрыть], а я горжусь тем, что ее поддерживал. Несмотря на ужасные и непростительные противоречия, встреченные ею после того, я благодарен ей, потому что и теперь, если Франция и Пьемонт принуждены встретиться лицом к лицу перед Капитолием, – так это есть последнее, слабое последствие той экспедиции.

Вы отдаете героям Гарибальди хвалы, которые я берегу для наемников бессмертного Пимодана[409]409
  Генерал Жорж де Пимодан (1822–1860), один из французских наемников, командовавших папскими войсками, был убит при Кастельфи-дардо 18 сентября 1860 г.


[Закрыть].

Вы – с Чальдини, я – с Ламорисьером; вы – с отцом Гавацци, я – с епископами Орлеанским, Пуатьерским, Турским, Нантским, со всеми католическими голосами, которые в обоих полушариях протестовали и будут протестовать против вас.

Но особенно я – с Пием IX, который был первым другом итальянской независимости до тех пор, пока это великое дело не попало в руки неблагодарности, насилия и обмана.

На нашей стороне, я могу это сказать, – совесть; на вашей, – я верю этому, – успех. Пьемонт решается на всё, Франция всё позволяет, Италия всё принимает, Европа всё терпит… ваш успех, повторяю, кажется мне верным».

Не правда ли, какая резкая параллель! Какое богатство мыслей, благородство тона и в то же время какая яркость контрастов, какое остроумие сближений! И при всем том нельзя сказать, чтобы выбор между двумя графами-противниками был очень легок даже для приверженцев графа Кавура. Они не могут указать на графа Монталамбера как на обскурантиста, как на врага Италии, как на человека ретроградного или революционера. Нет, он также любит Италию, любит свободу, любит прогресс и ненавидит революцию. Он, правда, толкует всё о католической религии; да ведь и граф Кавур – тоже не отвергает католицизма. Из той самой речи, которая подала повод к громоносным нападениям графа Монталамбера, видно, что граф Кавур сам хлопочет о процветании католической религии и смотрит на свободу именно с той точки, что она благоприятствует развитию и возвышению религиозного чувства. Выходит, что в основных пунктах между ними нет существенной разницы. Если мы соберем свои воспоминания, то найдем, что даже и в подробностях оба графа более имеют общего, нежели противоположного. Продолжим параллель, начатую графом Монта-ламбером.

Мы уже не хотим говорить, что наши герои оба графы, оба ровесники по годам, оба знамениты умом и красноречием и пр. и пр. Кто из государственных людей Европы не имеет всего этого? Морни, Валевский, Тун, Рехберг, Боррис[410]410
  Упомянуты европейские политические деятели-консерваторы: Шарль де Морни (1811–1865) – один из вдохновителей переворота 2 декабря 1851 г. во Франции; французский министр иностранных дел (1855–1856) граф Александр-Флориан Валевский (1810–1868); австрийские министры: просвещения – граф Леопольд фон Тун (1811–1888) и иностранных дел – граф Иоганн Бернхардт фон Рехберг (1806–1889); министр внутренних дел ганноверского короля Георга V граф Вильгельм Фридрих Отто фон Боррис (1802–1883).


[Закрыть] – все графы, все отличаются высокими видами, все имеют почтенные лета и все, без малейшего сомнения, отличались бы красноречием, если бы только все имели к тому случай. Значит, об этой статье и толковать нечего.

Но есть другие стороны, более специально сближающие наших графов между собою. Например.

Граф Кавур научен осторожности и благоразумию теми испытаниями, которых он был свидетелем (хотя и не участником) в родной земле до 1848 года; еще более научен он политической мудрости неудачею самих восстаний 1848 года, в которых он, можно сказать, почти принимал личное участие: известно, что он, около времени Поварской битвы[411]411
  23 марта 1849 г. при Новаре австрийские войска разбили пьемонтскую армию во главе с королем Карлом-Альбертом (в оригинале неточно: Нпварская битва).


[Закрыть], записался даже в волонтеры, только не успел выступить на поле чести, по случаю слишком быстрого окончания войны. С той поры он войны боится, а к революции питает справедливое отвращение, и всего более за то, что она бросается на всё, очертя голову. Он любит выступить на борьбу, оградивши себя и справа и слева, и сзади и спереди, или выждавши такое время, когда уж и ограждать себя не от кого. Тогда он становится храбр, упорен, предприимчив, тогда он готов презирать все преграды… Эту черту его характера рельефно выставляет граф Монталамбер в продолжении своего письма: «Два препятствия теперь возвышаются перед вами, – говорит он, – Рим и Венеция; в Риме Франция, в Венеции Германия[412]412
  Регион Венето в те годы оставался под австрийским владычеством (под «Германией» следует подразумевать Австрию).


[Закрыть]. Это-то и есть, правда, настоящие иноземцы; но они сильны!.. В Неаполе вы не остановились пред итальянцами, при Кастельфидардо вас было десять против одного; конечно, вам нужно было попрать право, трактаты, обязательства, честь, справедливость, слабость, но ведь это всё вещи отвлеченные, которые не могут противостоять картечи. В Риме же – стоят французские батальоны, в Венеции и Вероне – нарезные пушки! Вы легко преступили право, но перед силою вы колеблетесь».

По нашему мнению, это очень хорошо сказано, но хорошо вышло именно потому, что, рисуя графа Кавура, граф Монталамбер как бы раскрывал свою собственную душу. В самом деле, мы видим, что и он был приготовлен к политической деятельности такими же точно событиями, в каких прошла молодость графа Кавура. Монталамбер только, может быть, резче обозначился в своей теории, потому что партии и мнения во Франции давно уже определились гораздо яснее, чем в Италии. Но что касается до деятельности, она всегда была такова, что ей нельзя отказать в благоразумии. До 1830 года, хотя и находясь в близких отношениях с Ламеннэ[413]413
  Фелисите-Робер Ламенне (1782–1854) – французский публицист и философ, один из идеологов христианского социализма.


[Закрыть], Виктором Гюго и другими горячими людьми⁴², он, однако же, вел себя очень скромно. После 1830 года он шумел и ратовал на словах, особенно после того, как по смерти отца сделался пэром Франции; но не далее как в январе 1848 года он проклинал республику. После февраля[414]414
  Речь идет о февральской революции 1848 г., свергнувшей короля Луи-Филиппа и установившей во Франции республиканский строй.


[Закрыть] это, однако, не помешало ему объявить, что он любит свободу, и быть представителем Дубского департамента в Assemblee nationale[415]415
  Национальной ассамблее (фр.).


[Закрыть]. Вскоре он нашел, впрочем, что «анархия убивает свободу», и потому стал защищать разные ретроградные меры. После 2 декабря он протестовал, но тем не менее назначен был членом «совещательной комиссии» и успокоился. Попавши потом в «законодательный корпус», он опять принялся за оппозицию (которая, как известно, там даже поощряется) и находил, что coup d’etat не дал достаточно свободы. Но всегда старался он держаться в пределах умеренности, находя, что «опасно плыть против течения». В 1852 году, говоря о боязливом молчании, наложенном на Францию вследствие coup d’etat, он выразился даже таким образом: «то без сомнения полезная и даже необходимая гигиена, и конечно я не хочу быть первым в отрицании ее законов». В этом нежелании быть первым, когда нужно бороться с чем-нибудь, – гораздо более сходства с постоянной политикой графа Кавура, нежели думает граф Монталамбер.

Нашедши это первое сходство, мы можем продолжать нашу параллель уже гораздо решительнее. Все частности, как бы они ни представлялись, противоположными на первый взгляд, сглаживаются перед родовым, типическим сходством, которое представляют интересные личности обоих графов. Положение их несколько различно: в большей части случаев пьемонтский граф оканчивает тем, чем начал французский, а французский отстает от того, к чему приходит пьемонтский; но это – дело обстоятельств, независящих от их воли. Что же делать, если французское правительство в начале деятельности Монталамбера походило на нынешнее сардинское, а тогдашнее сардинское имело большую аналогию с теперешним французским[416]416
  Добролюбов сопоставляет либеральный курс Орлеанской династии после 1830 г. и авторитарный режим Наполеона III с консервативным правительством Савойского королевства в 1830-е гг. и более гибким курсом Кавура в 1850-е гг.


[Закрыть]! Для оценки личности обоих графов это вещь совершенно посторонняя; она только с большой рельефностью выставляет перед нами, так сказать, «сродство душ» обоих графов и дает видеть, с каким бы умилительным согласием действовали они, ежели бы находились в одинаковых обстоятельствах.