Текст книги "Дети Везувия. Публицистика и поэзия итальянского периода"

Анализируя существенную часть первой проповеди Гавацци, мы находим в ней необыкновенное и практичное уменье говорить о том именно, что нужно, и так, как нужно в данное время и при данных обстоятельствах. В первые дни освобождения неаполитанцы, естественно, преданы были чувству радости и уже наклонны были думать, что всё кончено, что им остается только наслаждаться свободой, пришедшей к ним так легко, таким чудесным образом. Сам Гарибальди считал чрезвычайно важным внушать им, что дело еще не кончено и что от них требуются новые усилия для прочного утверждения свободы Италии. К этому же самому внушению прежде всего обращается и Гавацци. Он очень искусно затрагивает чувство своих слушателей, указывая им на братскую помощь, полученную ими самими от прочих сынов Италии, и затем убеждает их в необходимости продолжать до конца борьбу за свободу, помогая освободиться тем, которые еще остаются в порабощении. Но так как неаполитанцы вследствие долговременного угнетения сделались очень недоверчивыми к самим себе и вследствие того, как всегда бывает, довольно равнодушными к тому, что не прямо их касается, – то Гавацци с особенною настойчивостью толкует им о том, какая великая сила заключается в единстве, каким образом разделение может сделаться препятствием к успеху и погубить даже то, что приобретено. Оратор заклинает своих слушателей приняться за дело самим, не надеясь на помощь со стороны, и считать за свое дело – дело всей Италии, а не одного Неаполя или Сицилии. Наконец, он указывает даже на средства, которыми можно постоянно поддерживать в народе бодрость и деятельную любовь к свободе; говоря об этих средствах, Гавацци обращается к женщинам, к священникам, к газетам. Заключение его речи составляет нечто вроде славословия единству Италии, Гарибальди и Виктору-Эммануилу.

Таков состав первой речи Гавацци, которой начало перевели мы выше. Увещания его нередко переходят в обличения, и тут он восстает всего более против недостойного духовенства и против папы-короля: предмет, как видим, опять-таки первой важности, вполне заслуживающий, чтоб им заняться в самой первой проповеди, обращенной к освобожденному народу в Неаполе. Но как в этом случае, так и в других Гавацци отличается удивительным искусством говорить народу истинную правду, не раздражая его страстей. Стоит прочесть, например, как он доказывает неаполитанцам, что они ничего не могли бы сделать одними собственными силами, без других итальянцев, и что потому опыт, справедливость и благодарность требуют, чтобы и они в отношении к другим действовали так же, как другие для них. Сказавши, что «единство мысли и действий составляет для них долг благодарности и что его требуют как их интересы, так и необходимость», оратор продолжает:

«Несколько месяцев тому назад я слышал уже о революционном движении, возникавшем в Неаполе; потом восстание явно произошло в Сицилии. Скажем откровенно: Сицилия восторжествовала ли одними собственными силами? Ясно, что нет. Движение сицилийское было горячо, благородно, сильно, готово на всё, до излияния последней капли крови; но, будучи одни, герои сицилийские изнемогли бы пред организованной силой ненавистного Бурбона! И вы сами, дети Везувия, хотя вы выстрадали всё, что только душа, сердце и тело человеческое могут выстрадать при гнусном правительстве, справедливо названном “отрицанием Бога”, то есть правительством сатаны, воплощением самой геенны в образе Фердинанда и Франциска, – вы сами могли ли бы одни совершить ваше законное мщение? Могли ли бы вы одни низвергнуть престол этого демона и избавиться от ненавистного ига разбойников и палачей?.. Нет… Кто принес торжество сицилийскому восстанию? Кто увенчал триумфом неаполитанскую революцию? Человек… нет – ангел, посланный от Бога, герой Гарибальди (в толпе: “Viva Garibaldi!”). Без Гарибальди страна Обеих Сицилий до сих пор еще находилась бы в цепях. К нему, к нему обращается признательность сердец наших. Да здравствует Гарибальди! (Толпа несколько раз повторяет тот же крик.) А кто сопутствовал Гарибальди в его сицилийской экспедиции? Кто сопровождал его через Калабрию до самого Неаполя? Молодежь итальянская… из всех итальянских провинций, не исключая ни одной… Они услышали – эти храбрые юноши – стоны страдальцев, клики восстающих, и они пожертвовали по большей части своим спокойствием, своими удовольствиями, цветом своей юности, богатством, удобствами, роскошью, развлечениями… Они бросились на призыв Гарибальди, имея в виду – не награды, не почести, не места, а страдания, изнурения, недостатки… И они восторжествовали! От высадки в Марсале до въезда в Неаполь поход нашего Гарибальди был постоянным триумфом… И он всегда будет торжествовать, потому что в его лице выходит на битву сама храбрость, честь; справедливость, одним словом – дело Божие, – так как дело народа есть дело Божие! Да, Бог всегда дает победу своему посланнику! (Рукоплескания.)

Ну, так вы видите, – все части итальянского нашего отечества выслали вам избавителей, и с их помощью ваши либеральные люди и ваша национальная гвардия могли произвести чудеса храбрости… Это освобождение, пришедшее для вас из других итальянских земель, налагает на вас священнейший долг благодарности. Вы не можете отплатить этот долг – ни стихами, ни песнями, ни музыкой, ни спектаклями, ни балами, ни праздниками, ни обедами… Нет, вы его выплатите – легионами, ружьями, лошадьми и пушками; выплатите, сражаясь сами, в свою очередь, за остальные итальянские земли, еще находящиеся в порабощении (“Брависсимо!.. Viva Italia!”)… Кто сражался за вас – требует теперь, чтобы и вы сражались за него! Прислушайтесь к выговору волонтеров, которыми полон теперь ваш прекрасный город: вы без труда узнаете в них пьемонтцев, генуэзцев, детей этих счастливых провинций, свободных со дня конституции Карла Альберта. Если бы они сказали себе: “Вот уж двенадцать лет, как мы наслаждаемся свободой; что нам за надобность жертвовать собою для сицилийцев и неаполитанцев?” – вот у вас бы и не было помощи пьемонтцев и генуэзцев!.. А вы слышите их выговор… Вы слышите также этих ломбардцев, романьолов, тосканцев, сделавшихся свободными после присоединения их провинций к новому Итальянскому королевству. Если б они сказали себе: “Мы теперь соединены с Пьемонтом, мы пользуемся итальянской свободой, нам нечего хлопотать об освобождении Неаполя и Сицилии”, – тогда имели ль бы вы их помощь?.. А венецианцы? Прислушайтесь к их акценту, или лучше – к нескольким акцентам волонтеров этой бедной, злосчастной, измученной, умирающей, но всегда благородной и великодушной Венеции. “О, я еще до сих пор в цепях, – взывает она к вам, – я терзаюсь под игом австрийца… но при всем том я посылаю цвет моей молодежи на освобождение Неаполя и Сицилии, чтобы Сицилия и Неаполь, в свою очередь, пришли освободить во мне бедную мученицу, некогда царицу Адриатики!” (В толпе восторженные клики за Венецию.)

Итак, по чувству признательности необходимо соединиться всем в одном национальном чувстве… Анаше национальное чувство заключается в этом лозунге: Италия – свободная от Альп… не до Адриатики, но от Альп до Лилибея… Вся, вся, вся… независимая от иноземцев, кто бы они ни были… (Рукоплескания.)

Впрочем, если бы признательность и не говорила в сердцах всех, то интерес нам скажет то же самое. Интерес-то уж всякий соблюдает… Фома Аквинский говорит, что без интереса мы даже и Бога не любили бы. “Почему мы ему служим и его любим? – спрашивает великий учитель. – Потому, что ждем от него царства небесного”. Таким образом, даже в отношениях наших к Богу замешивается в дело интерес. И так как насчет этого пункта нам всем легко согласиться, то я скажу, что мы теперь должны быть все итальянцами, даже просто для нашего интереса. Итальянцы открыли наконец великую истину, что чем теснее связь между нациями, тем крепче и связи между гражданами каждой отдельной страны, и что ежели народы не соглашаются между собой, так и выходит то, что было в 1848 году, когда кроаты[265]265
  Итальянизм: croati — хорваты (также и в немецком: Kroaten).


[Закрыть] были против венгров, венгры отчасти против итальянцев, а кончилось тем, что Австрия опять всё положила себе под ноги… Да, горе тому, кто не знает своего долга и своей доли в общем деле… А общее дело у нас у всех одно. Мы хотим создать Италию? Будем же все за одно, составим один народ! Апостол Павел говорит нам, что когда один член тела болен, то и все другие страдают из-за него. Не трудно же нам понять, что если Венеция остается в рабстве, если часть римских земель в угнетении, – то Италия еще не есть Италия, и что нам необходимо ныне же разорвать последние цепи, которые ее сдавливают. Дело идет о наших интересах: ежели оставить антонов огонь в каком-нибудь члене тела, хоть бы в мизинце, он мало-помалу охватывает кисть, руку, плечо, всё тело – и человек умирает… Так и тут: оставьте Венецию порабощенною – вся Италия снова впадет в порабощение!.. Итак, наша же польза требует, чтобы мы. сделались свободными все, и мы будем свободны все!..

Ждать, чтобы другие устроили Италию, – это было бы слишком многого ждать, друзья мои! Италия слишком страшна для дипломации, чтобы дипломация стала хлопотать для нее. Надо устроить ее самим нам, уж не по-виллафранкски[266]266
  Виллафранкский мир – перемирие, заключенное И июля 1859 г. в Виллафранке в ходе австро-итало-французской войны, когда после поражения австрийцев при Сольферино, Австрийская империя оказалась не в состоянии бороться с соединенными силами Франции и Пьемонта. Согласно условиям мира Франц-Иосифуступил часть Ломбардии Франции, а затем Наполеон III передал ее Виктору-Эммануилу II в «обмен» за Ниццу и Савойю, отошедшие к Франции.


[Закрыть], а по-итальянски, друзья мои… Это значит, что нам не нужно Итальянского союза, а нужно единство – единство, а не союз. Под союзом надо разуметь конфедерацию – с папой, Франческино Бомбичелло[267]267
  Bombicello, «бомбочка» – ироническое прозвище последнего неаполитанского короля Франциска II, по прозвищу его отца Фердинанда II, «короля-бомбы».


[Закрыть](в толпе: “Так!”), великим герцогом тосканским, императором австрийским и Виктором-Эммануилом, – все вместе… Милое соединение – не правда ли, друзья мои? В старину отцеубийц зашивали в мешок с петухом, собакой, обезьяной и змеей… Славное собрание!.. Виктор-Эммануил никого не убил, и между тем его хотели усадить гораздо хуже, чем с петухом, собакой, змеей и обезьяной; хотели связать его с императором австрийским, великим герцогом тосканским, Бомбичелло и папою-королем!.. О-го!.. (Рукоплескания.)

Мы не хотим для нашего доброго Виктора-Эммануила подобной компании – не правда ли, друзья мои? Значит, мы не хотим союза… Союз – никогда, никогда, никогда!.. Единство, единство, Италия единая – всегда! (Громкие “ewiva!” единству Италии, Виктору-Эммануилу и Гарибальди.) Вы не забудете этой разницы? И знайте, что ежели вы хорошенько захотите того, что вам нужно, так непременно это получите. Мне достаточно, по-моему, чтобы итальянцы захотели, – и то, что захотят они, сделается. Иноземцы много распускали дурного про нас: они говорили, что мы не умеем драться, – а мы дрались; говорили, что мы неспособны возвратить нашу свободу, а вот мы ее возвратили; уверяли, что мы не сумеем разумно и умеренно воспользоваться победой, и, однако же, мы остались при ней спокойными и совладали с собою; утверждали, что если мы и получим конституционное устройство, так не сумеем его удержать, – а мы вот храним его; наконец, кричали, что мы неспособны отречься от муниципальных стремлений, от соперничества и зависти между городами, а мы вот оставили и всякий муниципализм, все мелкие, местные вражды… Значит, мы показали иноземцам, что мы можем быть итальянцами и что итальянцы – Боже мой! – по этому чудному небу, по этому солнцу, светящему над их головами, по своей душе, по сердцу и по мышцам – первый – да, первый, первый народ в мире! (Страшные “evvival”)

Теперь надо нам хорошенько вкоренить в себе национальное чувство; надо нам начать быть и сознавать себя итальянцами. Когда вы спрашиваете какого-нибудь француза, откуда он? – он вам отвечает: из Франции. Какое ваше отечество? Франция. Кто вы? Француз. Ответ всегда один и тот же, будет ли это гасконец, провансалец или уроженец какой бы то ни было другой провинции французской. То же и с англичанином. Спросите его – из какой он страны, он отвечает: из Англии. Кто вы? Англичанин. Он не говорит: я из Глэзгова[268]268
  То есть Глазго.


[Закрыть], из Манчестера, а просто: я англичанин…

Так и с нами должно быть. Мы больше не пьемонтцы, генуэзцы, ломбардцы, романьолы, тосканцы, неаполитанцы, сицильянцы, – мы все – итальянцы! (Одушевленные рукоплескания.) Какое же ваше отечество?»

После этого вопроса оратор останавливается. Вся толпа в голос кричит восторженно: «Италия! Италия!» Проповедник, давши утихнуть толпе, гордо выпрямляется и восклицает тоже с энтузиазмом: «Италия!» Потом продолжает развивать идею о том, как почетно и славно для итальянцев принадлежать к Италии, как легко им, вели только они все будут соединены, снискать уважение и дружбу всех народов. «Увидев, что мы соединены, – говорит он, – начнут больше уважать нас, станут нас бояться, потом стремиться к дружбе с нами, потом искать нашей помощи». Возбудивши дружные рукоплескания этими словами, проповедник рисует слушателям близкое будущее, в котором Италия представляется освободительницей и защитницей всех угнетенных национальностей. Новые рукоплескания в толпе и новое обращение оратора к национальному чувству итальянцев, требующему, чтобы они все соединились и изгнали Бурбонов, австрийцев и короля-папу… Упомянув о папе и заметив, вероятно, признаки готового неодобрения в толпе, Гавацци делает следующие объяснения:

«Господа! я не забыл, что говорю в Неаполе, и знаю очень хорошо, что многих из вас может возмутить идея – удалить папу из Рима.

Разуверьтесь же и успокойте вашу совесть. Решительно никто не намерен трогать папу. Папа! Никто не хочет коснуться даже волоска его священной особы! Пусть папа остается в Риме, если он хочет, – только пусть будет он римским епископом, никто ни слова не скажет против этого. Но королем? Королем? (В толпе: “нет, нет, нет!”) Мы больше не хотим иметь его королем! Пусть священник остается священником и будет Пий IX; и пусть король сделается королем и будет Виктор-Эммануил!..

Впрочем, чтобы окончательно успокоить мнительных людей (смех), я коснусь вопроса по смыслу писания, с христианской точки зрения, которую им, кажется, не позаботились сообщить их духовники и их добродетельные архиепископы. Говорят, что папа – заметьте это – есть наместник Иисуса Христа, преемник св. Петра, глава церкви, преемник первых епископов римских. Хорошо, очень хорошо! Но скажите мне – Христос был королем? Христос имел светскую власть? Нет. Христос завещал своему наместнику королевскую корону? (В толпе: “нет!”) Нет! Так значит, если папа действительно есть наместник Христа, – он не может быть королем! (Рукоплескания.)

А святой Петр? Был он королем? Нет. Святой Петр!.. Нет, он был рыбак, жил рыбаком и умер рыбаком; только, вместо того чтобы ловить одних рыб, он помогал Спасителю в ловитве душ человеческих… Но никогда не был он королем. Значит, ежели папа – точно преемник св. Петра, так он не должен быть королем.

Павел, истинный основатель римской церкви, истинный основатель христианства в Италии, Павел не был королем и называл себя служителем апостолов. Поэтому и папа, если он есть глава церкви, не может и не должен быть королем.

Первые епископы римские до Сильвестра, даже до Гильденбранда – Григория VII, не были светскими владетелями, не были королями. Как же папа, если он хочет быть их истинным преемником, может иметь светскую власть?

Итак, папа, для чести своего служения, для чести своего священного сана, для чести христианства, церкви, религии, для чести веры и евангелия, для чести Христа-Бога, не может больше, не должен больше быть и не будет больше королем. И когда мы уничтожим его светскую власть, тогда только дадим мы религии в Италии этот светлый и лучезарный венец, которого она только и может ждать от итальянской свободы.

Но папа хочет быть королем?.. Он имеет покровителей, которые хотят, чтобы он оставался королем?!. А мы этого не хотим! (Продолжительные рукоплескания.) И так как он не может оставаться королем, то найдется и средство какое-нибудь для того, чтобы он оставил престол Виктору-Эммануилу. И когда Виктор-Эммануил будет на высотах Капитолия и вся Италия соберется вокруг его, тогда оправдается слово великого Макиавелли: “Пока в Италии будут папы, она не будет единою; но в тот день, когда папа перестанет быть королем, Италия сделается великой нацией, – она создастся”».

(Рукоплескания.)

В заключение речи оратор указывает на средства, которыми может «создаться» Италия. Эти средства: женщины, журналы, духовенство.

«Женщины! О них я больше буду говорить в другой раз. А теперь обращусь к ним лишь с несколькими словами. Когда наши итальянки поравняются в героизме сердца с женщинами Спарты, у нас будет нация! Молитвы, которые наши матери бормочут по-латыни и которых ни они, ни мы не понимаем, – к чему служат эти молитвы? Не значит ли это терять время и усилия? Апостол Павел не сказал ли, что, молясь на языке неведомом, непонятном, – не только теряют напрасно время, но и Бога не почитают? Лучше, во сто раз лучше, попросту, по-итальянски сказать один раз «Padre nostro che sei nei cieli»[269]269
  Отче наш, сущий на небесах (нт.).


[Закрыть], нежели 150 раз, на всю длину ваших четок, пролепетать «Ave Maria», то есть 150 ненужностей каждый день. Теперь нашим юношам лучше взять ружье и идти защищать отечество, нежели учиться прислуживать при мессе. Матери! Не тем вы можете теперь увенчать и украсить себя, чтобы сделать из своих детей ипокритов[270]270
  Галлицизм: hypocrite — лицемер.


[Закрыть] и ханжей, но тем, если вы можете сказать: мой сын помогал возрождению Италии! (Сильные рукоплескания.) Матери! Пусть рукоплескания этого народа ободрят вас к тому, чтобы воспитывать отныне не служек церковных, а солдат, патриотов… Да здравствует же добродетельная мать-итальянка! (Новые рукоплескания.)

Журналы! Их много в Неаполе, а Неаполь первенствует во всей Италии по сокровищам своего гения, своей философии и поэзии. Журналистика должна пользоваться этим прекрасным оружием для пользы отечества. Журналисты! Ваше призвание велико, благородно и возвышенно… Совершайте его как народную святыню! Оставьте упреки, сплетни, личности, которыми ежедневно унижают себя так многие иностранные журналы… Решитесь, однажды навсегда, посвятить себя воспитанию, вразумлению, образованию народа, в видах итальянской народности, итальянского единства, надежд Италии, ее будущего, ее короны!

Духовенство… Одно слово теперь, потому что я еще обращусь к нему в другой раз… Теперь скажу только: я благодарю Бога, что в среде его нашлись в Неаполе добрые патриоты, хотя, по правде сказать, они далеко не составляют большинства… Большинство неаполитанского клира – по своим ли интересам, по ханжеству ли, по алчности ли, по дурно ли понятой покорности своему отсталому и австрийскому архиепископу – показало себя враждебным итальянскому единству… Поэтому клир долженствует искупить, восстановить себя пред лицом Италии, и вот что скажу я ему теперь: клир, клир неаполитанский! Употребляй теперь в пользу Италии то влияние, которым ты до сих пор столько злоупотреблял в пользу Бурбонов и тиранства! (Рукоплескания.) Клир, клир неаполитанский! Ты злоупотреблял алтарем, священством, кафедрой и особенно исповедью… (Рукоплескания, особенно в женской половине слушателей.) Клир, – чтобы угодить бесчестным обитателям этого дворца, ты унизился даже до ремесла шпиона и полицейского доносчика… Клир! Из-за твоих многочисленных доносов множество неаполитанских патриотов подверглись тюрьме, каторге, ссылке, казни… Клир, клир! Восстань же пред лицом Италии и Неаполя! Научись от твоих либеральных священников, от немногих членов твоих, умеющих быть истинными патриотами, – научись служить отечеству, служить Италии, – и мы перестанем проклинать клир тирании, чтобы хвалить, возвеличивать, благословлять клир свободы и народности итальянской». (Рукоплескания.)

После этого, без всяких искусственных переходов, Гавацци говорит: «Неаполитанцы, я кончаю, потому что я уже достаточно говорил сегодня». Затем он обещает им новую проповедь, на том же месте, на послезавтра, и провозглашает в заключение «виваты» Италии, Гарибальди и Виктору-Эммануилу… Разумеется, толпа разражается исступленными «ewiva!» и далеко провожает проповедника своими криками…

Не прибавляя никаких суждений о достоинствах и значении переданной нами речи, мы приведем еще вторую проповедь Гавацци, может быть самую замечательную из сказанных им[271]271
  Проповедь была прочитана 14 сентября 1860 г. на «Дворцовой площади» (Largo di Palazzo).


[Закрыть]. Она направлена против нетерпеливых либералов, хотевших свободы более для своих выгод и мало понимавших истинные стремления и нужды народа. От них, тотчас же по прибытии Гарибальди в Неаполь, пошли жалобы: отчего дурно то и другое, отчего там и здесь недостатки и неустройства. Одни кричали по глупости, потому, что действительно ожидали мгновенного, чудесного исчезновения всего векового зла, едва только Гарибальди явится в Неаполь, другие же пользовались людской наивностью для своих целей. Так, еще до сих пор клерикальные французские газеты не могут пропустить ни одного беспорядка в Неаполе, чтобы не сказать: «Вот вам и свобода, вот и либеральное управление, вот и Гарибальди… При Бурбонах не только ничего хуже не было, но еще, напротив, было гораздо больше спокойствия и порядка…» Гавацци, еще в первые дни после вступления Гарибальди в Неаполь, поймал подобные суждения и понял их опасность. Потому во второй своей проповеди он старается уничтожить их, вооружаясь на них с двух сторон: во-первых, он показывает их нелепость; во-вторых, убеждает народ держать себя так, чтобы не мешать утверждению свободы и не подавать повода к упрекам от людей, враждебных делу Италии. Проповедь эта стоила бы того, чтобы ее перевести всю сполна, если бы на русском языке удобно было передать все громы, обрушенные проповедником на бурбонскую тиранию, и все выходки его против ложных либералов. Мы попытаемся, впрочем, представить эту речь так, чтобы читатели могли составить о ней некоторое понятие. Вот начало: «Во всех странах и во всяком деле бывают недовольные. У нас недовольные, особенно те, которые проиграли свою партию, шепчут на ухо: “Ну, вот и Гарибальди пришел; вот уж он восемь дней в Неаполе; что же мы выиграли?” (Здесь оратор сопровождает слова свои выразительным и сильным жестом; потом начинает с живостью.)…Что мы от этого выиграли? То, что Бурбонов здесь нет больше… Что нет Франциска II и свиты его шпионов… (Аплодисменты.) Вот что мы выиграли!.. Что хорошего мы приобрели? А что хорошего имели вы при Бурбонах? (В толпе: “ничего! ничего!’’) Ничего… Нет, хуже, чем ничего, у вас был ад кромешный… У вас было царство интриганов, разбойников, шпионов, палачей, царство политических убийц… вот ваши выгоды при Бурбонах! (Одобрение…) Что вы имели при Бурбонах, так это – лишение всякой свободы мысли, всякой свободы слова, печати, собраний, всякой свободы быть человеком!.. Бурбон поставил над вашей жизнью полицию, благодаря которой вы боялись даже ваших родственников, вашей семьи… Вот какие преимущества имели вы при Бурбонах! (Сильные рукоплескания.) Бурбон оцепил вас полками сбиров, которым поручено было следить за вашими мыслями, словами и действиями и которые всё искажали, чтобы жить на ваш счет и чтобы, сверх того, опозорить вас и ваше итальянское имя и повергнуть в горе и нищету ваши семейства… Вот какие выгоды имели вы при Бурбонах! (Новые рукоплескания.) Вы осчастливлены были полициею мошенников, в противность ее настоящему смыслу, потому что она должна защищать честных граждан против воров, мошенников и убийц, а полиция Бурбонов, напротив, покровительствовала ворам, мошенникам и убийцам против честных граждан. (Живые рукоплескания.) Бурбон даровал вам суды, которые, когда не находили преступлений в народе, нарочно выдумывали их, чтобы ограбить этот народ… Иначе – Викария, Низида[272]272
  Тюрьмы в Неаполе. – Прим. автора.
  Палаццо делла Викария, в настоящее время известный как Кастель Капуано, долгие годы служил как Королевский суд и место заключения; островок Низида и поныне используется как место заключения – колония для малолетних правонарушителей.


[Закрыть]… каторга, ссылка, виселица… Вот ваши выгоды при Бурбонах!.. Словом, при Бурбонах никакой свободы, никаких гарантий… Вы не могли тогда даже ночью на вашей постели быть хоть сколько-нибудь спокойными: домашний обыск каждую минуту мог возмутить ваше спокойствие… мог – как не раз было доказано – стоить жизни честным женщинам, которые, страшась позора для их домов и мужей, имели отвагу бросаться с высоких балконов, своей кровью смывая бесчестье, которое… (Взрыв страшных рукоплесканий заглушает конец фразы.) Словом, Бурбоны хотели из первого итальянского народа, первого по уму, по поэзии, по силе философской мысли, по художественным наклонностям, по стремлениям сердца и по любви к свободе, – хотели сделать последний из народов Италии, угнетая и сдавливая неаполитанцев до того, что они не только не были итальянцами, но вовсе перестали быть людьми. Вот что даровал вам Бурбон! (В толпе крики и ругательства на Бурбонов.)

А что вам дал Гарибальди? Свободу, свободу, свободу! (Взрыв аплодисментов и «vvivat» Гарибальди.) И когда он дал нам свободу… (Радостный шум народа не дает оратору кончить фразу.) Дайте мне этот Везувий, дайте мне этот залив, дайте все эти красоты природы, которые делают из Неаполя земной рай, – дайте мне их без свободы – вы мне дадите пустыню, ночь, ад! (В толпе: «Отлично, отлично!») И дайте мне пустыню, голую скалу, дайте клочок земли самый дикий, бесплодный, заброшенный – дайте мне их с свободой, и я сумею сделать из них рай! (Рукоплескания.) Народ, не имеющий свободы, – ходит во тьме; имея свободу, он ходит во свете. Благословен же свет и благословен тот, кто нам принес его!»

Вызвав затем в слушателях еще несколько восторженных восклицаний в честь Гарибальди и несколько новых проклятий Бурбонам, Гавацци приступает к главному предмету своей речи – к опровержению несправедливых претензий тех, которые хотели бы от единого присутствия Гарибальди в Неаполе чудесного и мгновенного исцеления всех прежних зол.

«С теми, кто хочет всего вдруг, – говорит оратор, – я объяснюсь просто. Представьте себе болото, обширную топь близ берега моря: вода там стоячая, из тины подымаются гнилые, смертоносные миазмы; нужен ток воды, чтобы очистить это болото. Знающий человек заготовил этот ток воды в особом резервуаре; он подымает шлюзы, поток устремляется вперед, падает на болото и бежит к морю, унося с собою миазмы и гниль… Но когда вода сбежала, вы находите на земле камни, песок, всякую дрянь, которую нанесла с собою вода в своем стремлении… Тогда является искусный инженер, гидравлик, человек, который велит очистить пространство от всего лишнего и устраивает для потока постоянное ложе, уничтожая таким образом болото и избавляя местность от зловредных миазмов. Приложите это к Неаполю. Под правлением, заслужившим название “отрицания Бога”, – Неаполь представлял болото, грязную топь, полную гнили, зловония, удушья, смерти… Нужен был поток оживляющий; он был готов в итальянской идее… Пришел человек Варезе и Калатафими[273]273
  Победоносные битвы Гарибальди – при Варезе (1859) и Калата-фими (1860).


[Закрыть] и поднял шлюзы: поток устремился на болото – и с того самого места, где плесневел бурбонизм, к нам явилась свобода. (Рукоплескания.) Но свободный поток оставил и здесь после себя песок, камни, всякую дрянь – это вчерашние и утрешние либералы, либералы для своего чрева!.. (“Хорошо!”) Теперь придет гидравлик, который всё это устроит…»

Но чтобы устройство это было возможно и удобно, Гавацци требует от всех неаполитанцев истинного содействия общему делу. «Знайте, – говорит он, – что отечество не создается песнями, гимнами, стихами, праздниками, иллюминациями, но основывается самоотвержением, совокупностью самоотвержений всех и каждого, потому что тогда каждый способствует осуществлению того, чего желают все». Далее, развивая свою мысль, Гавацци сильно и язвительно нападает на тех либералов, которые только и хлопочут о том, как бы получить место при новом правительстве, и, не получая ничего, вдруг оказываются недовольны новым порядком и сбивают с толку даже патриотов искренних. Пространно доказывает он всю естественность того, что вековое зло не могло быть совершенно уничтожено в несколько дней, но что уже самая возможность приступить к реформам, данная Неаполю вместе с избавлением от Бурбонов, составляет великое приобретение. Далее он переходит к тем, которые недовольны оставлением на местах многих из прежних чиновников-бурбонистов. Здесь Гавацци различает бурбонистов на три разряда: бурбонистов-палачей, как он называет, – которых нужно непременно притянуть к общественному суду и которые не заслуживают никакой пощады, умеренных, которые были усердными исполнителями бурбонских приказов и которых нужно отстранить, если они занимали видные места, но не преследовать; и бурбонистов равнодушных, которых вовсе не нужно трогать. Мысль свою Гавацци объясняет таким образом: «Они служили в канцеляриях и судах, на низших должностях, писали, что им прикажут, но не были ни в чем виноваты, потому что перо переписчика ведь не рассуждает: оно принадлежит тому, кто платит; если это Бурбоны, оно пишет: “Да здравствуют Бурбоны!”, если Гарибальди – “Да здравствует Гарибальди!” Поэтому нечего и заниматься ими; таких людей множество во всех странах, и если бы всех их менять при каждой перемене правительства, так пришлось бы делать множество несчастных и сверх того производить каждый раз остановку и путаницу в ходе дел… Вон в Америке каждые четыре года меняют правительство; как же вделываются с чиновниками? Ставят на все самостоятельные и важные места людей, преданных новому правительству, а остальных не трогают: они будут делать, что им прикажут…»

Но тем с большею силою восстает Гавацци на людей, которые «5 сентября бегали за Бомбичелло в Пьедигротта, – плакать там с ним перед Мадонною[274]274
  Последние неаполитанские Бурбоны, включая Франциска II («Бомбичелло»), особенно почитали богородичный санктуарий в Пьедигротта (в оригинале, ошибочно: Пьедигротта).


[Закрыть], а при вступлении Гарибальди в Неаполь бегали с криками: “viva Garibaldi!”… Против этих господ возбуждает он общественное негодование, их считает одним из главнейших неудобств, оставшихся после «очищения болота». «Я не могу доверять, – говорит он, – когда вижу украшенную национальными знаменами вот эту церковь или когда встречаю на улице человека с известного рода усами, за версту обличающими старинного сбира, и в то же время с трехцветной кокардой… (Народ аплодирует.) Настоящему либералу не надо выставляться, не надо показывать кокарды, потому что его и так узнают, и поверьте – чем больше у человека кокарда, тем меньше любви к свободе».

Далее, согласно с видами всех передовых людей Италии, Гавацци говорит в пользу соединения с Пьемонтом, советуя для этого оставить все мечты об автономии и пожертвовать на этот раз даже республиканскими тенденциями. «Республика! – восклицает он, – а где же республиканцы? Ведь не республика республиканцев делает, а они должны образовать республику… Ну, а республиканца истинного, по сердцу, по душе, подвигам и жертвам, республиканца по строгой добродетели и по скромным требованиям, – я знаю в Италии одного, это Иосифа Гарибальди… И Иосиф Гарибальди не хочет республики!..» Продолжая затем убеждать всех в необходимости единства для безопасности и силы Италии, Гавацци заключает речь обещанием поговорить на другой день подробнее о самой форме присоединения к королевству Италии и оканчивает виватами Гарибальди и возгласами против Бурбонов. Народ, увлеченный его словами, разражается неистовыми криками, которые продолжаются еще долго спустя после того, как проповедник сошел с своей кафедры.