Текст книги "Дети Везувия. Публицистика и поэзия итальянского периода"

Западная Европа в переполохе, всего более, разумеется, французы: граф Камилло Бензо Кавур внезапно скончался, утром 6 июня, после шести кровопусканий в два дня. Доктора, видите, думали сначала, что болезнь Кавура есть обыкновенный прилив крови, повторявшийся с ним нередко; но потом нашли, что у него перемежающаяся лихорадка, и после кровопусканий стали его пичкать хиной; вскоре, однако, приметили, что это – тиф, и стали давать опять что-то другое… А когда уже не было никакого средства спасти человека, решили, что это у него подагра бросилась на верхнюю часть груди и на мозг. Туринцы очень рассержены на докторов; французы еще не знают подробностей, но, без всякого сомнения, рассердятся еще больше, вероятно рассердятся не меньше, чем на злодейства друзов в Сирии[432]432
  Волнения в Сирии начались в 1858 году, к 1860 году восстание распространилось на области, населенные племенем друзов. Наполеон III использовал это как повод для ввода в Сирию войск под предлогом защиты христианского населения (через год под давлением Англии он был вынужден прекратить оккупацию).


[Закрыть].

Да и как не сердиться? Смерть Кавура, по выражению кого-то из государственных мужей Англии, есть бедствие для всего цивилизованного мира, следовательно тем более для итальянцев и тем более для французов: известно, что французы теперь привыкли смотреть на Италию не только как на свою собственность, но даже больше – как на имение, находящееся у них в опеке. И вдруг они теряют доверенного человека, который вел все их счеты и выносил на своих плечах большую долю ответственности!.. Понятно, что для них эта потеря гораздо ужаснее, чем для самих опекаемых, пользовавшихся благодеяниями доверенного человека…

– Ah, je ne sais, quel parti l’empereur prendra-t-il a present… Apres la mort de Cavour il reste tout-a-fait degage[433]433
  Ах, я не знаю, какую партию будет теперь поддерживать император… После смерти Кавура он в полной растерянности (фр.).


[Закрыть], – таинстветнно говорил мне вчера за обедом один француз и, погруженный в политические соображения, не взял даже следующего кушанья…

В самом деле, положение французов теперь очень печально: ну что, как их погонят вдруг на днях драться с итальянцами? И стыд и горе, а делать нечего – пойдешь, потому – сила, и против нее ничего не поделаешь… А все-таки нехорошо… И вот французы, как только прослышали о смерти Кавура, принялись убеждать и заклинать итальянцев, чтобы они уж постарались вести себя хорошенько, как было при Кавуре, так-таки совершенно как будто бы он и не умирал. Особенным усердием отличились журналы так называемого либерального оттенка, служащие выражением передовых мнений французов. Они решительно не уступили журналам официальным и даже отчасти превзошли их в благонамеренности. Правда, «Pays»[434]434
  «Le Pays» – французская ежедневная газета (1849–1914).


[Закрыть] очень решительно возвестил, что итальянцы и без Кавура должны остаться кавурианскими, иначе могут потерять свою свободу; a «Constitutionnel», объяснивши то же в других словах, прибавил надежду, что, «впрочем, народ, освобожденный Франциею, сумеет не попасть опять в рабство». Это, как видите, очень сильно и хорошо. Но недурно в своем роде рассудила и «Presse»[435]435
  «La Presse» – французская ежедневная газета (1836–1927).


[Закрыть], уверяя, что не только всё, достигнутое Италией, было делом Кавура, но что и в будущем опять-таки надо полагаться на него же или на его политику, и вследствие этого, рекомендуя итальянцам заняться ничем иным, как приготовлением статуи Кавуру, которая должна быть ему поставлена в зале итальянского парламента в тот день, когда он соберется в Капитолии!..

В этом же роде рассуждает и «Siecle», главный редактор которого сам удостоился статуи от итальянцев за любовь к итальянскому делу: он заклинает Италию «продолжать славное дело, которому Кавур дал свое бессмертное имя»[436]436
  Главным редактором в те годы был Леонор-Жозеф Авен (1799–1868), видный политик-либерал.


[Закрыть]. Словом, французы поют хором: «Будьте, милые дети, умны и послушны, не вздумайте пошалить, пользуясь недостатком надзора; поверьте – гувернер умер, но розги остались… Не принуждайте же нас прибегать к розгам… Это было бы очень больно нашему опекунскому сердцу». И для лучшего подтверждения обязательных увещаний вслед за журнальными статьями летит из Парижа в Турин телеграфическая депеша, предвещающая «неудовольствие, если бы главою нового министерства назначен был Раттацци». Раттацци, видите ли, хотя и совершенное политическое ничтожество, но считается честным человеком и был против уступки Ниццы и Савойи…

Месяца три тому назад я описывал в «Современнике» мое собственное впечатление от Кавура. Оно не было благоприятно для покойника. По всей вероятности, я судил его даже слишком строго, потому что это был первый государственный человек, которого пришлось мне видеть вблизи, на поприще его общественной деятельности, рассуждающим о делах, отчасти знакомых мне. Теперь я читаю во всевозможных некрологах, и итальянских и иностранных, – что это был если не самый лучший, то, уж конечно, один из немногих самых лучших государственных мужей всего света, настоящих, прошедших и будущих. Мне лично, признаюсь, это не дает особенно лестного понятия о всех прочих-то героях на том же поприще: «если этот был чуть не лучше всех, – думаю я, – хороши же должны быть остальные-то!..» Но ясно, что читатель не должен разделять моего образа мыслей, ибо в суждениях о Кавуре меня, конечно, уже предупредили «С.-Петербургские ведомости», вероятно не преминувшие оплакать «великую потерю» всего цивилизованного мира и пустить в ход несколько глубокомысленных соображений о том, что теперь будет с Италией и с Европой…

Я, впрочем, и не намерен излагать теперь своих суждений, отчасти потому, что повторять их слишком много не стоит, отчасти же и потому, что хочу подражать одному благородному итальянцу. Итальянец этот должен был явиться в суд в Неаполь по поводу одной статейки, оскорбительной для личности Кавура; как раз накануне дня, назначенного для суда, пришло известие о смерти министра; журналист немедленно объявил, что он лучше готов подвергнуться какому угодно наказанию без суда, нежели позволит себе представить в свою защиту резоны против человека, «тело которого еще не остыло». Его объявление признано было резонным, и – что же сделали? Сделали то, что следовало: решили подождать, пока тело остынет, и отложили заседание суда до следующей недели.

Я поступаю еще самоотверженнее: не отлагаю только, а совсем оставляю мои неприязненные размышления о знаменитом покойнике и вместо суда над ним хочу изобразить теперь его биографию.

Может быть, и в этом предупредят меня «С.-Петербургские» или «Московские ведомости» или, еще вероятнее, – «Современная летопись Русского вестника»; но их соперничества я не боюсь: мой труд должен взять верх в благонамеренности. Я пишу по трем биографиям и по нескольким брошюрам о министерстве Кавура, которых иначе нельзя назвать, как самыми бессовестными панегириками.

«Виктор Эммануил имел счастие встретить человека с убеждением глубоким, холодно-страстным, терпеливым и смелым, человека, которого ничто не могло удалить от его цели и который прямо, без уклонения, привел Пьемонт, короля и Италию к освобождению. Этот человек – Кавур. В Сардинии только и есть два имени – Виктор-Эммануил и Кавур. Когда пьемонтцы произносят эти имена – их сердце бьется сильнее и слезы благоговения и радости подступают к глазам. Они не говорят: граф Кавур, а просто: граф. Он для них всё. Всё, что сделало из Пьемонта страну благородную, мудрую, славную, свободную, – всё пришло от Кавура, и за то беспредельна признательность к этому министру – великому и простому, простому, как деловой человек, великому, как благодетель».

Так начинает жизнеописание Кавура один французский биограф, писавший в 1859 году[437]437
  Речь идет о брошюре Ипполита Кастиля «Le Comte de Cavour» (Paris, 1859), входившей в серию биографических очерков, в т. ч. – Фердинанда II, Виктора-Эммануила II, Гарибальди и проч.


[Закрыть]. Тогда еще не могло прийти в голову Итальянское королевство; но я не сомневаюсь, что и теперь биограф готов повторить то же самое, подставив вместо Пьемонта слово Италия. Тем не менее остается несомненным тот факт, что граф Кавур – личность пьемонтская и что самым горячим его поклонникам вплоть до Итальянской войны не вспадало на мысль делать из него общеитальянского героя, несмотря даже на подвиги его на Парижском конгрессе. И мы признаемся, что с такой точки зрения гораздо удобнее обозревать жизнь туринского министра, почему мы и постараемся удержаться на ней сколько возможно долее.

Французский биограф претендует, что предки Кавура вышли в люди очень недавно, чуть ли не при Карле-Альберте; но француз в этом случае является жалкою жертвою своего легкомыслия. По тщательнейшим исследованиям, родословное древо Кавуров теряется в сумраке времен. Известно по крайней мере, что в половине XIII столетия один из его предков владел поместьями в маленькой республике Кьери[438]438
  Городок Кьери, иначе Киери, в X–XIII вв. имел республиканское (коммунальное) правление.


[Закрыть], существовавшей тогда в Пьемонте, и что папа Иннокентий IV дал ему грамоту, исключавшую его из общего церковного проклятия, которое постигло тогда бедную республику. Как видите, история застает род Кавуров в очень благородных расположениях.

По матери Кавур происходил от рода савойского и умел ценить это. Однажды в палате, когда какой-то депутат стал говорить дурно о савойцах, Кавур прервал его восклицанием: «Сердце мое возмущается, когда обижают савойцев, потому что в жилах моих течет немножко савойской крови…» Мы замечаем это затем, чтоб поставить на вид читателю, каково же должно быть самоотвержение Кавура, решившегося для пользы отечества уступить Савойю императору французов. Указывали на Гарибальди, огорчившегося уступкою его родного города – Ниццы; Кавур, в свою очередь, мог указать на себя. Правда, впрочем, что понятия этих людей о спорном вопросе были несколько различны: Гарибальди чувствовал себя итальянцем и свой город принадлежащим Италии; Кавур же находил, что как Ницца, так и Савойя в особенности – вовсе с Италией ничего общего не имеют, а естественнейшим образом принадлежат Франции.

Впрочем, в то время, как Кавур родился (10 августа 1810 года, в Турине), весь Пьемонт был французской провинцией; только пять лет спустя получил он обратно свою независимость. По обыкновенному порядку вещей можно бы ожидать, что и семейных преданиях и, следовательно, в воспитании мальчика останутся какие-нибудь враждебные следы против чужеземного занятия страны и против его виновников. Но на деле, как видим, не случилось ничего подобного. Зато, по словам итальянского биографа Кавура, профессора Бонги, – он наследовал от своего рода вот что:

«Граф Камилло получил от предков своих то чувство, которое принадлежит древним и знатным породам, если только они не выродятся; это – внутреннее, инстинктивное чувство отечественной истории, которой часть составляют они сами, чувство, в котором сливаются для них воспоминания прошедшего с надеждами будущего и открывается основание, на котором государственный муж, призванный не только к сохранению, но и к обновлению, строит свое здание и утверждает свою политику. Это именно чувство и служит причиною, что люди, принадлежащие к фамилиям, уже прославленным в национальной истории, оказываются более способными продолжать ее, нежели те, которые выходят из рода, долженствующего в первый раз ознаменовать свое имя».

Заметим, что это писано в начале 1860 года, следовательно едва ли следует выписанные слова принимать даже за пику против Гарибальди. В то время сторонники Кавура еще очень мало хлопотали о том, чтоб не давать спуску Гарибальди, и потому высокие размышления профессора Бонги могли быть высказаны без всякой задней мысли, просто, как искреннее убеждение автора, вероятно, тоже происходящего из древней и знатной фамилии.

Воспитание графа Камилло нам почти неизвестно; надо только предполагать, что в нем преобладало французское влияние. Француз-биограф, восхваляя неутомимую деятельность Кавура, говорит пренаивно: «Граф страшно работал всю свою жизнь, – усвоил французский язык и французские идеи, оставался немым зрителем бедствий Италии, давая себе клятву…» и пр. Более глупой и нелогической речи, конечно, мудрено и придумать, но на это претендовать нечего; а дело в том, что «ёпоггпе travail»[439]439
  Огромный труд (фр.).


[Закрыть] изучения французского языка был подъят Кавуром, конечно, в раннем детстве. С французской аристократией род Кавуров находился, кажется, в наилучших отношениях: крестной матерью графа Камилло была сестра Наполеона, княгиня Полина Боргезе[440]440
  Полина (Мария-Паола) Бонапарт (1780–1825) – сестра Наполеона I, по мужу Боргезе. В момент рождения Кавура жила в Турине, где ее муж занимал пост губернатора.


[Закрыть]; первоначальное его воспитание было поручено французскому аббату Фрезе, замечательному сочинением французской истории Савойского дома. Под руководством почтенного аббата оставался граф Камилло до четырнадцатого года, а потом отдан был отцом в Туринскую военную академию.

Что он делал в академии – нам опять неизвестно. Рассказывают только, что учился он прилежно, особенно успевал в математике и был нелюбим своими товарищами – за излишнюю наклонность к сарказмам, соединенную с натуральною гордостью, приличною его роду. Последнее обстоятельство может быть важнее, чем кажется с первого взгляда, для объяснения последующей деятельности Кавура; кроме того, оно важно в связи с теми известиями, какие мы имеем о его родителях. Мы увидим впоследствии, что он с ними разошелся в мнениях; но самое важное – первые впечатления жизни были, как оказывается, в соответствии с семейными началами. А семейство Кавуров не пользовалось отличной репутацией в Турине: отец графа Камилло занимал какое-то важное административно-полицейское место в городе и умел отправлять свои обязанности к всеобщему неудовольствию; кроме того, он занимался разными торговыми спекуляциями, очень выгодными для него, но положительно разорительными для массы потребителей. Всё это не было тайной; но старик Кавур, исполненный сознания своего дворянского достоинства и довольный барышами, относился самым презрительным образом к общественному мнению. Гордый доверием Карла-Альберта, в то время принца Кариньянского, он был врагом всяких льгот, реформ, перемен, о правах народа не хотел и слышать, и если ценил кого-нибудь, то лишь компанию важных особ, таких же аристократов и обскурантистов, как он, собиравшихся в его салоне. Под такими влияниями, приправленными моралью аббата Фрезе, рос маленький Камилло, и не мудрено, что товарищи не любили его в школе, особенно, когда вспомним, что поступил он туда около 1823 года.

Само собою разумеется, что если б он был и набитым дураком, то был бы в школе «отличен» начальством: это требовалось его происхождением и положением его отца. Но при этом Камилло был мальчик очень способный и прилежный. Нельзя думать, чтоб он очень многому и очень хорошо научился в семь лет, которые пробыл в Туринской военной школе; но по крайней мере то, чему там учили, он знал хорошо. Замечают даже, что, сидя постоянно за занятиями, он не имел достаточно придворной ловкости и «манер»; в награду за хорошее ученье и поведенье, равно как и за службу отца, его было назначили пажом к Карлу-Альберту; но в качестве пажа Камилло оказался никуда не годным и вскоре был лишен этой чести. Тут все биографы приводят его изречение, произнесенное им в ответ на некоторые насмешки и сожаления. «Я очень рад, – сказал Кавур, – что сбросил с себя это ярмо…» Биографы видят в этом великое доказательство независимости характера, проявившего уже в столь раннем возрасте глубокое отвращение ко всякого рода ливрее; но мы, боясь ошибиться, не станем решать, были ль эти слова, точно, признаком независимости характера или просто следствием ребяческой досады, очень понятной, при таком афронте, в воспитаннике Туринской военной школы.

В 1829 году кончил граф Камилло свой курс и вышел из школы с чином инженерного лейтенанта. Отец непременно хотел, чтобы он сделал военную карьеру, и молодой Кавур остался в военной службе, хотя и не чувствовал к ней ни малейшего расположения. Но служить пришлось ему недолго – надежды благонамеренного отца не оправдались; сын вдруг оказался вольнодумцем, либералом и чуть ли не противником власти. Это явление для нас нисколько не представляется удивительным, когда мы знаем, что такое был и чем всегда оставался либерализм Кавура; но для родителей его и того уже было слишком много. Много было и для тогдашнего правительства пьемонтского: на молодого Кавура уже обратили внимание очень зоркое. В 1831 году был он в Генуе для надзора за устройством новых укреплений, и тут начал говорить до того либерально, что его невозможно было терпеть более на видных местах. Распорядились перевести его в гарнизон маленького форта Барда… Кавур, конечно, осердился и сказал, что не хочет больше служить. Как видно, немилость к нему была еще не очень грозна, потому что отставку он получил без особенных затруднений.

И очутился он на свободе, 22 лет, блестящий офицер, сын богатых и знатных родителей. Что ему делать, в чем убить свое время? Конечно, развлечения всякого рода были у него под рукою, и он никогда не пренебрегал ими, по замечанию его биографа. Но, как человек неглупый и честолюбивый, он не мог на них успокоиться. Притом же некоторые идеи, раз запавшие ему в голову, не могли уж быть из нее выброшены… И вот он предался тому образу жизни, который так обыкновенен и так знаком многим «передовым» людям недавних времен в разных странах Европы… Это жизнь созерцательного, платонического либерализма, крошечного, умеренного и не иначе переводящего из слов в дело, как тогда, когда уж оставаться в бездействии становится невыгодно и даже, пожалуй, опасно. Этаких людей много повсюду, может быть даже наши читатели припомнят несколько знакомых в подобном роде. Люди эти не настолько тупы, чтобы не понимать дикости некоторых диких вещей, и потому охотно говорят против этой дичи, говорят обыкновенно тем охотнее, чем менее представляется им возможности перейти от слов к делу… Но – или по темпераменту, или по своему внешнему положению – они никак не могут дойти до последних выводов, не в состоянии принять решительных, радикальных воззрений, которые честного человека обязывают уже прямо к деятельности, к пожертвованиям… Нет, девиз этаких людей – не делать зла (то есть как они понимают опять) и даже по возможности делать добро, когда это не представляет ни малейшего риска. Дальше они нейдут.

Соображая всё, что представляет нам жизнь Кавура, мы находим, что с самого начала своей самостоятельной жизни он шел именно этим путем, до тех самых пор, как сделался распорядителем целого королевства, – да и после-то не очень изменился. Двенадцать лет его жизни, с отставки до возвращения из Англии, нам почти неизвестны и не ознаменованы ничем особенным. Но, пользуясь отсутствием внешне занимательных событий, мы сделаем здесь несколько замечаний о значении этого периода для внутреннего развития и установления характера и образа мыслей графа Кавура.

В двадцатых и тридцатых годах Пьемонт был едва ли не самою обскурантскою и деспотическою частью Италии. Дурные стороны правительства не могли не бросаться в глаза молодежи, получившей хоть начатки какого-нибудь образования. Не мог не видеть этих дурных сторон и Кавур, несмотря на влияние родительского кружка. Таким образом, недовольство, желание реформ, ропот против некоторых правительственных распоряжений – невольно проявились в нем; это было совершенно в порядке вещей, и иначе даже и быть не могло. Неудовольствие в то время было в Италии общее, брожение в молодежи чрезвычайно сильно, а Июльская революция, только что совершившаяся во Франции[441]441
  Революция 28–30 июля 1830 г., свергнувшая власть французских Бурбонов и заменившая их Орлеанской династией.


[Закрыть], еще более разгорячала и ободряла волновавшиеся умы. У молодого Кавура была, кроме того, еще личная причина к неудовольствиям – неудача служебной карьеры. Все отзывы о нем согласны в том, что он всегда был очень горд и терпеть не мог подчиняться чужим приказам. Поэтому служить так, как тогда требовалось в Пьемонте, служить по-молчалински, выжидая милостивого внимания начальства, он решительно не мог. А между тем какую-нибудь роль надо было играть ему, хотя бы в своем кружке. Роль эта указывалась тогда прямо некоторыми передовыми людьми: работать для единства и свободы Италии. Начиная эту работу, многие юноши, ровесники Кавура, уже насиделись и в тюрьмах, и изгоняемы были, и за границей составляли общества и готовили великое дело единства Италии, совершающееся теперь на наших глазах. Но молодому Кавуру вовсе не по душе была такая деятельность: он окружен был комфортом, исполнен разного рода наследственных претензий, связан был с аристократическим кружком и поэтому никак не мог поддаться радикальной пропаганде, которою тогда увлечена была молодежь в Италии. Не то чтобы он не признавал святости цели этой пропаганды – но он не находил в себе достаточно сил и отваги, чтобы верить достижению этой цели. Люди, подобные ему, смеялись в то время над «единством свободной Италии» и ограничивали свою программу желанием каких-нибудь реформ в существующих правительствах. Да и относительно этих реформ они далеко расходились с радикалами. Те всегда хотели коренных изменений, требовали нового направления; эти желали, чтоб всё улучшалось понемножку, нимало не беспокоя установленного порядка. Те требовали пособия и от министров, и от государей, но работали и сами неутомимо, говоря: если вы не хотите, мы и без вас сделаем. В 1831 году Маццини, уже изгнанник, писал к Карлу-Альберту письмо, чтобы убедить его вступить на либеральный путь, и оканчивал таким образом: «От вас зависит – быть или первым между современниками, или последним тираном Италии». Люди кавуровского характера, напротив, ограничивались желаниями и надеждами на правительство и ничего не делали для того, чтобы заставить его приступить к реформам. Оттого Кавур и его друзья только в 1847 году, 16 лет спустя после письма Маццини, решились выразить Карлу-Альберту то же желание, какое было в знаменитом письме, да и то высказали в формах гораздо более робких. Кавур и тут находил, что еще опасно действовать слишком решительно… Для людей радикальной партии – идеи народной свободы и единства Италии были потребностью жизни, как бы пищею их, и они с жадностью бросались на эту пищу, как голодные, не разбирая, пробил ли обычный час обеда и накрыт ли стол. Кавур же был сыт собственным благосостоянием и относительной свободой, которою пользовался все-таки, несмотря на всеобщее стеснение; поэтому он не очень рвался на предложенную пищу, и выбирал из нее то, что ему понравится, и очень заботился о том, чтобы покушать с комфортом и не расстроить через это ни одного из обычных ежедневных занятий. Таким образом, в то время как люди более решительные и преданные своей идее вызывали народ на борьбу и, едва успев избежать тюрьмы, продолжали свою работу, подвергаясь всем неудобствам изгнания, – в это время Кавур, такой же юноша, как они, изумлял своим либерализмом дряхлых обскурантов, собиравшихся в салоне его отца и в других «богатоубранных палатах».

Отец смотрел на это косо, и молодой Кавур скоро повел жизнь довольно отдельную. У него, в его собственном салоне, собирались уже люди, близкие ему по убеждениям. Они толковали, толковали очень умно, по всей вероятности, бранили правительство и еще более бранили сумасбродов, распространявших по Италии разные вредные утопии. «Ум Кавура, расчетливый и холодный, – говорит биограф его, – взвешивал силы правительств, которые стояли за себя, с силами разных сект, нападавших на них, и не находил возможности к победе сектаторов; притом же он видел, что если правительства шли дурною дорогой, то секты следовали, если возможно, еще худшим путем». Вследствие этого Кавур, несмотря на свое уверение в парламенте нынешнего года, будто он «восемнадцать лет был заговорщиком», – никогда не был членом ни «Giovane Italia», ни другой подобной секты, не был замешан в смутах 1833 года[442]442
  Попытка Дж. Мадзини поднять восстание в Савойе.


[Закрыть] и вообще после своей отставки ничем не компрометировал себя пред правительством. Не видя возможности отличиться и выиграть что-нибудь на государственном поприще, он нашел, что надо заняться хоть гуано каким-нибудь, и точно – предался мирным занятиям гуано и вообще сельским хозяйством. Говорят, что началом употребления гуано в земледелии Пьемонт обязан Кавуру, и, вероятно, это самая важная услуга, оказанная им отечеству в этот довольно длинный период.

Но и гуано не удовлетворило графа; не лучший успех имело и пробковое дерево. Молодой граф решил, что отечество тесно для него, и отправился путешествовать. Несколько лет прожил он во Франции и Англии, постоянно находясь в самом лучшем обществе, снискав уважение английских государственных людей и обратив на себя внимание французских литературных корифеев несколькими статьями в «Revue Nouvelle»[443]443
  «La Revue Nouvelle» – французский журнал, выходивший в 1845–1847 гг.


[Закрыть].

Из этих статей некоторые заслуживают внимание именно в том отношении, что показывают развитие и направление идей Кавура в это время. Читая их, вы видите уже не юношу, бессознательно боящегося отказаться от выгод своего положения для общего дела, не наивного либерала, не знающего, куда и во что ему броситься, чтобы прикрыть свое бездействие. Нет, здесь вы видите уже человека серьезного, с пользою прочитавшего многих экономистов, научившегося «благоговеть пред удивительным зданием английской конституции» и добывшего строгие научные основания для оправдания своего поведения. Так, многие из его понятий высказываются в статье: «Des idees communistes et des moyens d’en combattre le developpement»[444]444
  «Коммунистические идеи и средства борьбы с их развитием» (фр.).


[Закрыть]. По основным началам, по строгости логики и широте воззрений статью эту можно сравнить только с знаменитою статьею г. Ржевского «О средствах к развитию пролетариата»[445]445
  Речь идет о статье публициста «Русского вестника» Владимира Константиновича Ржевского (1811–1885) – «О мерах, содействующих развитию пролетариата» (1861, №№ 1,2,9,10).


[Закрыть] (хотя заглавия обеих статей и кажутся противоположными). Конечные выводы Кавура те же самые, если мы хорошо помним, – что и у г. Ржевского: идеи коммунизма (к которому он, по обычаю, приплетает и социализм) суть следствие гнусной зависти низших классов к высшим, основаны на невежестве и в особенности на отсутствии здравых экономических понятий. Средства против них – распространение начал политической экономии и в то же время благотворительность к бедным со стороны богатых. Вот его слова из заключения: «Таким образом – каждому свое дело: философ и экономист в тишине своего кабинета опровергнут заблуждения коммунизма; но их дело не будет плодотворно, если в то же время благородные люди, выполняя на деле великий принцип всеобщего милосердия, не будут действовать на сердца, между тем как наука будет убеждать разум».

Впрочем, биограф Кавура неизвестно почему находит статью о средствах противодействовать коммунизму – не очень хорошею, и уверяет, что «гораздо более сообразно с свойством его гения» было другое произведение: «О положении Ирландии и ее будущности». Здесь, как можно ожидать, он хвалит О’Коннеля[446]446
  Дэниел О’Коннелл (1775–1847) – ирландский политик.


[Закрыть] за то, за что другие бранят его, то есть за трусливую половинчатость его действий, и, напротив, бранит за всякий шаг, несколько решительный. Гораздо любопытнее суждения об О’Коннеле показались нам в этой статье мысли о Питте[447]447
  Уильям Питт Младший (1759–1806) – британский премьер-министр, партии тори.


[Закрыть]. Рисуя портрет Питта, Кавур как бы изображал самого себя, по замечанию его биографов. Приведем же этот портрет Питта, чтобы видеть, каков Кавур, сам себя изображающий.

«Об этом знаменитом государственном муже, – пишет Кавур, – господствует вообще мнение чрезвычайно ложное. Впадают обыкновенно в самую грубую ошибку, представляя его приверженцем всяких злоупотреблений и угнетения, вроде лорда Эльдона или князя Полиньяка[448]448
  Лорд Джон Скотт Элдон (1751–1838) – английский политический деятель; Арман-Мари-Жюль-Огюст Полиньяк (1780–1847) – премьер-министр Франции в 1829–1830 гг.


[Закрыть]. Совсем напротив… Питт имел идеи своего времени: сын лорда Чатама не был ни другом деспотизма, ни поборником религиозной нетерпимости. С умом могучим и обширным – он любил власть как средство, но не как цель. Он вступил в политическую жизнь, ратоборствуя против ретроградной администрации лорда Норта[449]449
  Лорд Фредерик Норт (1732–1792) – английский политик, премьер-министр, министр внутренних дел и пр.


[Закрыть], и, едва сделавшись министром, провозгласил необходимость парламентской реформы. Конечно, Питт не был из тех горячих людей, которые, в энтузиазме своем к великим интересам человечества, идут на опасности, несмотря ни на препятствия, воздвигнутые против них, ни на вред, который может произойти от их усердия. Он не был из тех, которые хотят перестроить общество в основаниях при помощи всеобщих начал и гуманитарных теорий. Ум глубокий и холодный, свободный от предрассудков, он не был одушевляем ничем иным, как любовью к отечеству и к славе. В начале своей карьеры он видел недостатки общественного устройства и хотел исправить их. Если бы продолжалось его управление в период мира, то, конечно, он сделался бы реформатором вроде Пиля и Каннинга[450]450
  Роберт Пиль (1788–1850) – консерватор, премьер-министр; Джордж Каннииг (1770–1827) – министр иностранных дел (тори) и премьер-министр.


[Закрыть], соединяя смелость и обширность видов одного с благоразумием и искусством другого. Но когда увидел он на горизонте приближающийся ураган французской революции – то с проницательностью, свойственною умам высшим, предусмотрел гибельность демагогических принципов и опасность, которою угрожали они Англии. Разом остановился он в своих предначертаниях реформ, чтобы обратить всё внимание на приготовлявшийся кризис. Он понял, что в виду движения революционных идей, угрожавшего проникнуть и в Англию, было бы безрассудно касаться священного ковчега конституции и ослаблять национальное к ней уважение, принимаясь за переделку дурных частей общественного здания, освященного временем. С того дня, как революция, перешедши за пределы страны, в которой родилась, стала грозить Европе, Питт не имел для себя другой цели, как – бороться против Франции, чтобы воспрепятствовать ультрадемократическим идеям вторгнуться в Англию. Этому высочайшему интересу посвятил он все свои силы, для него пожертвовал всеми другими политическими соображениями».

Характер Кавура и его воззрения определяются уже довольно ясно в этих строках, которые, в самом деле, могут служить объяснением его поведения в Италии, когда он поставлен был лицом к лицу с Гарибальди и «передовой партией» (partito avanzato). Как увидим, вся сущность его политики состояла в том же, за что он превозносит Питта: сначала – желание кое-каких улучшений, планы реформ, а затем – реакция против тех, кто хотел вести эти реформы дальше, реакция, внушенная страхом, чтобы реформы не зашли слишком далеко и не коснулись «основ общественного здания».

Просветивши свой ум и сердце в Англии и Франции, граф Камилло вернулся в любезное отечество, в котором начинало пошевеливаться что-то новое. Кавур начал проповедовать свои либеральные воззрения с большей смелостью… Но всё еще было не пора; в 1842 году он принял участие в обществе для основания детских приютов; но президент комитета, некто Чезаре Салюццо[451]451
  Граф Чезаре Салуццо ди Монезильо (1778–1853) – наставник детей короля Карла-Альберта Савойского.


[Закрыть], попросил его выйти из членов, для блага общества, которое могло подвергаться опасности из-за такого либерального члена. Десять лет спустя, будучи уже министром, Кавур сам вспомнил об этом в парламенте, не без юмора и не без гордости… Но в 1842 году приглашение г. Салюццо, вероятно, не осталось совершенно без действия: в этом же году Кавур сделался членом-основателем земледельческого общества, и здесь уже был очень смирен. Весь либерализм его ограничивался здесь в первое время тем, что он ратовал в журнале общества против заведения образцовых ферм в Пьемонте.

Но события шли своим чередом. Партия «горячих людей», против которых восстает Кавур, работала неутомимо, проникая своей пропагандой чрез все затворы, во все государства Италии. Открытых восстаний не было, кроме несчастной попытки братьев Бандьера и еще нескольких незначительных вспышек, большею частию в Обеих Сицилиях; но брожение умов было уже сильно и давало себя чувствовать повсюду. Слабый и подозрительный Карл-Альберт, постоянно воображавший себя «между кинжалом сектаторов и шоколадом иезуитов», в это время как будто яснее увидел перед собою кинжал и начал подумывать, что от шоколада можно и отказаться. Не раз высказывал он свое желание стать защитником итальянской независимости; патриотические творения, вроде Джоберти и Азелио[452]452
  Массимо Д’Адзелио (1798–1866) – министр иностранных дел Сардинии в 1849–1852 гг.; автор популярных патриотических романов «Ettore Fieramosca» (1833), «Nicolo de’ Lappi» (1841) и др.


[Закрыть], свободно обращались в его владениях… В половине 1846 года либеральные меры нового папы[453]453
  Папа Римский (с 1846 г.) Пий IX.


[Закрыть] с очевидностью доказали всем, до какой степени стало невозможно итальянским правительствам держаться в прежних отношениях к народу. Вслед за папою стали давать разные льготы и усовершенствования и другие владетели Италии, исключая короля неаполитанского; поддался немножко и Карл-Альберт. Было ясно, что наступает время жатвы… Но сеятели были далеко, и вместо их выступил теперь на работу граф Кавур.