Текст книги "Дети Везувия. Публицистика и поэзия итальянского периода"

Есть фигуры, не внушающие никому особенной симпатии, но и не противные, – так себе, ни то ни се. Таких множество встречаешь на каждом шагу. Есть другие, для всех симпатичные, несмотря на разницу понятий и характеров; этаких, конечно, не всякому и встретить удавалось… Но есть еще сорт личностей – симпатичных для своей партии, но несносных до омерзения для противников. Таков представляется мне граф Камилло Бензо[348]348
  Правильная транскрипция имени: Бенсо.


[Закрыть] Кавур. Для меня, собственно, он – что такое? Я с ним дела не имел, ни разу не говорил и, по всей вероятности, никогда говорить не буду, следовательно судить о нем могу как человек совершенно посторонний. Но видевши и слышавши его несколько раз, я понимаю, что этакой человек может, несмотря на свое видимое добродушие и мягкость, довести до бешенства своих противников. Каждый взгляд, каждый жест его, будучи приятным для друзей как свидетельство фамильярности, в высшей степени обиден для противной партии. Когда он, держа в руках собственные ноги или заложив руки в карманы и выпятив свой тучный живот, обводит насмешливым взглядом всю камеру, для приятелей его и эта поза и этот взгляд очень симпатичны; но каково должно быть впечатление оратора «левой», который в это самое время выбивается из сил, чтобы оспорить какой-нибудь шаг министерства!.. И этого еще мало: Кавур послушает-послушает, посмотрит на оратора этак, как будто говорит ему: «ты, дескать, что? – стену лбом прошибить хочешь?» – потом мигнет своим приятелям или министрам, сидящим рядом, да как прыснет со смеху. В первый раз увидав это, я подумал, не показал ли кто ему пальца, как тому поручику, которому, по словам лейтенанта Жевакина[349]349
  Лейтенант Жевакин – один из героев комедии Гоголя «Женитьба».


[Закрыть], подобного жеста достаточно было для смеха на целый день. Но мне объяснили, что такова «система» графа Камилло.

Однако ж я слишком много говорю о графе, забывая, что его уже изобразил не так давно друг мой Кондратий Шелухин[350]350
  Кондратий Шелухин – псевдоним самого автора, см. ниже подписанную этим именем статью «Два графа» (второй граф – Монталамбер).


[Закрыть]. Признаюсь, что друг мой был во многом прав, хотя и заврался, приписав радикальному журналу «Il Diritto» кавуровские тенденции, и хотя позабыл некоторые черты сходства двух графов. Так, например, не сказал он, что оба графа отличаются отсутствием ораторского таланта; что Кавур начал свое поприще в «Armonia», ультрамонтанском журнале, с которым теперь ведет страшную войну[351]351
  Туринский клерикальный журнал «L’Armonia» пропагандировал подчинение национальных интересов папе римскому (ультрамонтанство).


[Закрыть]; что в начале 1848 года граф Кавур вошел в демократическое общество «Circolo politico», членов которого считают теперь если не разбойниками, то чем-то гораздо хуже… и пр. и пр.

Обращаясь опять к парламенту, надо сказать о том, как производилась поверка выборов. Главный предмет споров был – избираемость или неизбираемость известного лица. По принципу, видите, не может быть избираем чиновник, получающий жалованье от правительства: с одной стороны, многие из таких чиновников находятся в таком положении, что имеют средства стеснять выборы; с другой – они все зависят от правительства и, следовательно, не могут совершенно свободно и самостоятельно защищать пред ним интересы граждан, – собственные интересы заставят их в большинстве случаев склоняться на сторону правительства. Эти резоны всем в камере были хорошо известны; по нельзя было без смеха слушать рассуждений, раздававшихся по этому поводу в парламенте.

Самые горячие споры возбуждены были выборами Либорио Романо. Некоторые предлагали уничтожить все его выборы, потому что он – чиновник правительства, советник в luogotenenza, нечто вроде наместничества в Неаполе, следовательно и по закону и по здравому смыслу исключается из свободных выборов. Но до здравого смысла никому дела не было в камере, а с законом справились вот как: учреждение luogotenenza – временное и в законе не поименовано; жалованья Либорио Романо не получает, а получает вознаграждение – indennita; следовательно, ясно, что может быть выбран. Боджио к этому присовокупил, что, впрочем, если бы Либорио Романо очень дорожил депутатством, то подал бы перед выборами в отставку, как другие это сделали. Камера зашумела немножко, как будто обиделась таким презрительным обращением с ней. Можно было ожидать, что она решит; а так как Либорио не подал в отставку и, значит – депутатства не желает, то и утверждать его нечего. Но решить так – значило бы сказать, что и камера в Либорио Романо не нуждается, а на это, разумеется, ни у кого не хватило духу, и выборы были утверждены в семи коллегиях; в осьмой только оказалась какая-то неправильность. И никто не хотел или не мог сказать простой вещи, – что вознаграждение и жалованье – равно плата, выдаваемая правительством, и что по принципу временная-то должность еще более должна быть препятствием к выборам, нежели постоянная: постоянный чиновник более прочен на своем месте, а временный – вполне зависит с своей должностью от желания министерства, он должен заботиться о возможно дольшем сохранении своего места и затем обеспечить себе выход из него, иначе завтра его должность будет уничтожена, и тогда куда он денется, если скомпрометирует себя пред министерством?

Одобрив выбор советника наместничества, должны были, разумеется, одобрить и выборы всех, служащих в совете наместничества или каким бы то ни было образом принадлежащих к этому учреждению. Таким образом, вошли беспрепятственно и Ла Фарина, и Патерностро[352]352
  Паоло Патерностро (1821–1885) – политик, юрист. Во время изгнания в Египте благодаря своему профессионализму занимал правительственные должности (ниже у Добролюбова – «бей в Египте»).


[Закрыть], и др.

Кажется, впрочем, что поверка выборов нужна была более для того, чтобы протянуть время, нежели для настоящей правильности состава парламента. Камеру вообще поверка эта занимала очень мало; половина членов не являлись вовсе; из присутствующих большая часть занималась разговорами, чтением газет и т. п. Один из членов, Меллана[353]353
  Филиппо Меллана (1810–1874) – пьемонтский политик, входил в «левую» парламентскую оппозицию.


[Закрыть], отличился особенным усердием и беспрестанно останавливал докладчика замечаниями, что такой-то служит там-то, получает то-то и, следовательно, не должен бы быть избираем. Один из докладчиков, которого избрание тоже было сомнительно по закону, но несомненно по милости к нему Кавура, некто Патерностро, служивший беем в Египте, нахально заметил раз, что г. Меллана, кажется, специально занимается биографией каждого из депутатов. Камера захохотала при этом замечании!.. Меллана встал и объяснил, что так как они сидят здесь для поверки выборов, то он считал своим долгом следить по возможности за правильностью каждого из докладываемых выборов. На эту реплику тоже отвечали усмешкой…

Видя, что поверка выборов нескончаема, я стал помышлять, как бы удрать из Турина, потому что это город решительно без ресурсов для иностранца. Улицы ровные-ровные, без малейшего загиба, так что в каждый перекресток глядятся четыре конца города; дома – все похожие один на другой, точно казармы; огромные четырехугольные пустые площади – всё это наводит тоску, которую и разогнать нечем. Ни замечательных галерей, ни зданий, ни окрестностей, ни мест публичных собраний, ни даже кабинета для чтения – ничего нет. То есть, если хотите, есть всё; но в один день вы исчерпаете все удовольствия Турина, и назавтра уж не захотите к ним возвратиться. Вас поведут, пожалуй, и в картинную галерею, где страж ее с благоговейным замиранием голоса скажет вам, остановись пред картиною какого-нибудь Гавденцио Феррари[354]354
  Гауденцио Феррари (1475–1546) – художник и скульптор. В Италии считается представителем Ломбардской школы, так как несмотря на свое происхождение из Пьемонта, работал в Ломбардии.


[Закрыть]: «Piemontese!»[355]355
  Пьемонтец (ит.).


[Закрыть]Покажут и музей древностей, в котором есть диковинки вроде сфинксов, мумий и этрусских ваз. Потащут посмотреть и вооружения разных принцев Савойского дома, и святое полотенце[356]356
  Имеется ввиду знаменитая реликвия – туринская Плащаница.


[Закрыть], и Аронский манускрипт творения «О подражании Христу»[357]357
  Богословский трактат Фомы Кемпийского «De Imitatione Christi» (1418–1427) – в католическом мире самая читаемая, после Библии, книга. Один из самых ранних его списков называется Аронским кодексом.


[Закрыть], замечательный уж не знаю чем. Но мало таких счастливых характеров, для которых могли бы усладить жизнь подобные достопримечательности. Я не принадлежу к их числу. Поэтому, промаявшись в Турине дней пять, я решился съездить, пока идет поверка выборов, в Милан и Венецию.

Не знаю, что было в парламенте от 12 до 14 марта: всё это время я имел слабые сведения о туринских делах. В Венеции даже совсем ничего не знал, потому что туда не пропускается ни одного итальянского журнала – ни министерских, ни либеральной оппозиции, ни даже клерикальных. Из французских допущены «Debats» и «Independance»[358]358
  «L’Indépendance Belge» (1831–1940) – бельгийская газета.


[Закрыть], но с некоторыми ограничениями: считают, что доходит до читателей в Венеции из трех нумеров два, круглым счетом. При мне как раз дна дня сряду «Debats» не появлялось, кажется, по причине речи принца Наполеона[359]359
  Наполеон Жозеф Шарль Поль Бонапарт (1822–1891), племянник Наполеона I, сын Жерома Бонапарта, носивший титулы принц Франции, граф Мёдон, граф Монкальери, но более известный как принц Наполеон или по прозвищу Плон-Плон.


[Закрыть]. После читал я в одном журнале, что в парламенте, между прочим, был вопрос о том, считать ли избираемым такого члена, который имеет два места: одно, исключающее его из выборов, а другое, допускающее избираемость? Писали даже, что вопрос решен был утвердительно, но я этому не совсем доверяю, – не потому, что это совершенно бессмысленно (это бы ничего), а потому, что в «Opinione» была статья в противном духе. В той же статье, впрочем, упоминается, что прежде так именно и решалось: если по одной должности человек получает жалованье и не может быть избран, но по другой – может (в законе есть оговорка для некоторых, например профессоров, министров и пр.), то избрание утверждалось.

Пропустив интересные прения об этом предмете, я, конечно, много потерял; зато вознагражден был с избытком в заседание 14 марта.

Я был в Милане, и так мне было там хорошо, что хоть бы век остаться. На этот раз я нарочно пропускаю рассказ о моей поездке в Милан и Венецию, чтобы не увлечься свежими впечатлениями и не сбиться с толку. Скажу одно – что Милан, как чисто провинциальный город, с ума сходил от торжества, которое приготовлялось для Италии 14 марта, день рождения Виктора-Эммануила и провозглашения нового Итальянского королевства. Дума сочиняла воззвание к гражданам, швеи были заняты приготовлением новых трехцветных знамен, собор был драпирован внутри все теми же тремя цветами, а снаружи подымались на вышину 250 футов газовые трубы – для иллюминации… Но все говорили: «Что-то в Турине будет? Вот там-то настоящий праздник! Там король, там большой военный парад будет, там парламент, иностранцы наехали, принца Наполеона ждут…» Соблазнился я и поехал в Турин.

Приезжаю; в шести гостиницах не нашел себе комнаты, едва уж в седьмой кое-какую достал втридорога. Это было поздно вечером 13-го. Ну, думаю, верно, большое будет торжество… На другой день выхожу прямо ко дворцу – ничего; на улицу, но – хоть бы одно знамя торчало где-нибудь; к парламенту – заседание в полдень. Догадался я, что, верно, торжество будет после парламентского вотированья, и пошел к одному приятелю, с которым мог удобнее достать себе место.

Приятель объяснил мне, что торжества никакого не будет, развод отложен, празднованье будет на Пасхе, а то, может, еще позже – в мае месяце. Дело, видите, в том, что из Парижа получены важные сообщения: принц Наполеон не едет в Турин, и провозглашению Итальянского королевства стараются дать как можно менее шума и, с позволения сказать, гласности. В парламенте уж дело решено, провинции поздно останавливать; но по крайней мере столица-то сама воздержится от всяких манифестаций и проведет этот день прилично… Все-таки там будут не так раздражены…

Сообразив полученные мною объяснения, я невольно подумал: да что ж они, в самом деле, так торопятся с своим Итальянским королевством? Или боятся, что немножко позже уж нельзя будет его провозгласить? Или, в самом деле, хотят непременно презент устроить Виктору-Эммануилу в день его рождения? Такая любезность в конституционном государстве, конечно, очень похвальна; но тогда бы уж надо было развернуться и сочинить настоящее торжество.

Я вошел в камеру, полный горестного предчувствия, что всё предстоящее зрелище будет очень невинною комедией. Но общий вид собрания ободрил меня. Депутаты на этот раз собрались во множестве, так что не много было мест незанятых. Галереи, назначенные для зрителей, все полны… В Турине вообще парламентскими прениями интересуются мало, народ не толпится у входа и никто не посылает депутаций за билетами к влиятельным членам, как в Париже. Но на этот раз, видно, слух разошелся в народе, что готовится важная штука, и толпа набралась в парламент несметная. Даже tribuna delle signore[360]360
  Трибуна для дам (ит.).


[Закрыть] была переполнена. Кавур не путешествовал по разным скамьям, а сидел на своем министерском кресле: ясно было, что дело идет не на шутку.

После нескольких обычных формальностей, чтения протокола предыдущего заседания, писем об отпуске некоторых депутатов пр. вышел на трибуну рослый господин, по имени Джорджини[361]361
  Джованни Баттиста Джорджини (1818–1908) – юрист, ученый, политик.


[Закрыть], и начал по тетрадке декламировать, что, дескать, Италия теперь – нация и что права Савойского дома на нее неопровержимы. Это было донесение комиссии, назначенной для рассмотрения проекта закона о провозглашении Виктора-Эммануила королем Италии. Г-н Джорджини удачно выразился, что тут представляется не простой закон, а «крик энтузиазма, обращенный в закон». И чтобы показать это на деле, он, точно, кричал с большим энтузиазмом. Я пожалел только об одном: зачем не выучил он наизусть своего донесения. Если б он читал не но тетрадке, то его декламация и биение себя в грудь имели бы гораздо больше эффекта.

Однако ж чтение кончилось благополучно и покрыто было рукоплесканиями. Пришла пора прений. Президент предложил для прений проект закона, состоявший из единственной статьи: «Виктор-Эммануил II принимает (assume) для себя и для своих преемников титул короля Италии». О чем тут препираться, думаете вы? Принимает так принимает – тем лучше. Рано немножко; лучше бы подумать о Риме и Венеции, да об управлении южных провинций, да об устройстве судьбы волонтеров, об улучшении участи работников, о сложении подати на военные издержки с Ломбардии, о выработке общего кодекса для всех провинций, и пр. и пр. Я и думал, что ораторы станут говорить в этом роде: «царство, мол, Итальянское пусть будет царством, только подумаем же, как его устроить…»

Но я очень ошибся в своих ожиданиях: ораторы и государственные люди тем и отличаются, что умеют находить в предметах такие стороны, на которые мы, грешные, не обращаем надлежащего внимания. Оказалось, что новый титул был предметом долгих и мучительных споров, сначала в частных совещаниях, потом в сенате, потом в журналах, потом между влиятельными депутатами, прежде чем дошел до публичных прений в парламенте. Во-первых, вместо преемников (successor!) хотели поставить потомков (descendent!), и один журнал даже написал донос на тех, кто возражал против «потомков»: это, говорит, они всё хлопочут об ослаблении принципа наследственной монархии… Потом заспорили о том, как лучше сказать: «король Италии» или «король итальянцев»? Пробовали решать «от разума»: одни говорили, что «король Италии» – предоставляет большую свободу личности, ибо относится только к стране, а не к обитателям; другие возражали, что, напротив, «король Италии» значит, как будто страна – его собственность, между тем как «король итальянцев» говорит только, что он управляет итальянцами, будучи ими же избран к тому… Не успев на поприще «разума», принялись решать «от политики»: что итальянцы есть на свете, в этом никто никогда не сомневался, говорили одни; – но нам нужно теперь заявить перед Европою существование Италии как нации, как государства; вот почему следует сказать: «король Италии». – Но, возражали им, – дело не а территории, а в людях; когда мы скажем: «король итальянцев», то этим самым и покажем Европе, что мы сформировались в одну нацию, под одним королем, без всяких подразделений между собою… Видя, что и тут резоны равносильны, вздумали решить «от примера»: во Франции император называется императором французов, следовательно и мы скажем: «король итальянцев»… Но тут Англия подошла: Виктория называется королевою Британии, а не британцев… Вопрос запутывался всё более и более…

И странное дело – толки о формуле – «Италии» или «итальянцев», да еще о первом или втором, – занимали туринцев не только в совещаниях государственных людей (тем, разумеется, что же и делать больше?), но и в простых беседах обыкновенных смертных. От нечего делать, шляясь целый день по кафе, я имел случай заметить, что о формуле этой спорили все с особенной охотой. И не то чтобы придавали ей важность, нет, – начинали почти всегда насмешливым тоном и при конце легко мирились на остроте; но как-то нечувствительно разговор делался живее, и через минуту несколько господ – глядишь – уж рассуждают и спорят, точно кому-нибудь из них банкротство угрожает. Один раз я заметил на смех: нельзя назвать «король итальянцев», потому что тогда надо будет переделать и другие титулы: «Иерусалима и Кипра»[362]362
  Названия Кипра и Иерусалима (и Армении) входили в официальный титул монархов Савойского дома.


[Закрыть] на «иерусалимлян» и «кипрян»; а захочет ли еще Виктор-Эммануил быть королем иерусалимлян? – Итальянец принял замечание серьезно. «И в самом деле, говорит, как же с Иерусалимом-то?..» Товарищ его заметил, что Иерусалим надо бросить; но в итальянце моем возникло сомнение, можно ли бросить, и поднялся спор об Иерусалиме…

Толки о первом и втором были тоже в ходу, но не могли иметь такой продолжительности, потому что дело – надо отдать честь туринцам – склонялось очень легко в пользу первого. Находили, что просто смешно сказать: Виктор-Эммануил Второй, первый король Италии; прибавляли, что с сохранением Второго связываются феодальные предания и как будто высказывается маленькое поползновение пьемонтизировать новое царство Италии, притягивая его к прошедшему Пьемонта. Находились защитники Пьемонта, прямо говорившие: «так и нужно»; но они были в значительном меньшинстве… Говорят, что Риказоли нарочно приехал из Флоренции, чтобы восставать против «второго». Виктор-Эммануил мог бы ответить ему стихом русского поэта: «Что в имени тебе моем?..»[363]363
  Первая строка стихотворения Пушкина «Что в имени тебе моем?..» (1829).


[Закрыть]

Хорош, однако, и я: целую страницу написал о новом титуле короля Италии! Ну да уж что же делать, если написалась. Пусть остается, тем более что и продолжать приходится о том же, с очень небольшим изменением.

Против проекта закона говорили трое: Брофферио, Риччарди и Биксио. Записался было накануне Криспи, но не хотел говорить, сейчас увидим почему.

Оппозиция, не имея сил или уменья восставать против самого закона, ухватилась за форму представления его, и с этой стороны, точно, могла бы озадачить министерство, если бы оно не было так полно сознанием собственной силы и презрением к своим противникам. Брофферио, начавши свою речь немножко декламаторским изображением того, как все-все итальянцы участвовали в создании нового царства и в избрании короля своего, – вдруг переходит к тому, зачем же министерство в этом деле отнимает инициативу у нации и берет ее себе? Первый, кто провозгласил Виктора-Эммануила королем Италии, – был Гарибальди (здесь оратор вставил шпильку Кавуру); клич его был потом освящен народным голосом в избрании Виктора-Эммануила. Теперь то же самое должно быть еще освящено парламентом, как законным представителем народа. Ясно, что министерство тут ни при чем и потому не имеет права формулировать закон так, как оно сделало: не принятие нового титула королем должен одобрить парламент, а освятить законным и форменным образом народное провозглашение. Между тем в министерской формуле закона народ, в лице парламента, призывается – не предложить королю корону, а лишь одобрить предложение, сделанное министерством. Поэтому оратор предлагает вместо «принимает титул» сказать: «провозглашен народом итальянским». Для нашего короля, замечает он, сохранен был великий жребий – получить корону от народа, и для народа великое призвание – предложить ее, и теперь со стороны министерства и то и другое пренебрегается.

При этих словах Кавур вдруг расхохотался, за ним и все министры. Я посмотрел с недоумением на Брофферио; но тот, как видно, уже привык к приемам графа и продолжал свою речь, нимало не смущаясь.

В продолжение речи было несколько дельных замечаний и резких выходок. Например, по поводу прибавки к титулу слова «per divina prowidenza»[364]364
  Божьей милостью (ит.).


[Закрыть] Брофферио говорит:

«Я не из тех, которые, вследствие справедливого негодования против церковного беспутства, гонят прочь самое религиозное чувство и чуждаются слова, нисходящего с неба; но я не принадлежу и к тем, которые хотят дать провидению обязательное участие во всех наших житейских хлопотах. Кто не знает, что и в добре и в худе, и при счастливых и при несчастных случаях – всегда указывают на Бога? Какая же необходимость объявлять, что восстание Италии увенчано волею провидения? К чему эти плеоназмы[365]365
  Плеоназм (от др. – греч. nXsovaopog «излишний, излишество») – оборот речи, в котором происходит повторение элементов смысла.


[Закрыть]? Бог посылает и росу на поля и бурю на море, не будем же призывать имя Божие всуе; склонимся пред ним и будем молчать.

Вспомним к тому же, что такую же фразу старое “священное право” делало орудием стольких нелепостей, несправедливостей и угнетения. Короли per grazia di Dio были почти всегда per disgrazia del popolo[366]366
  [Короли] Божьей милостью [были] почти всегда несчастьем для народа (ит.).


[Закрыть]. He забывайте этого.

Но, советуя умолчание о провидении божественном, я в то же время горячо убеждаю вас – упомянуть о воле народа: пусть с основанием нового Итальянского царства положено будет основание и тому праву, которым создано самое царство, – державному праву народной воли.

Какое, в самом деле, право и законность более славны, более благородны, более велики, нежели те, какие исходят из воли народа? Не право ли завоевания? Но это есть не что иное, как освящение силы, слишком часто грубой и преступной. Право рождения? Но это – боготворение случая, самого слепого и бессмысленного божества, какое только существует в мире. Право, основанное на трактатах? Но когда сильные мира собирались у нас на свои конгрессы, чтобы рассуждать о судьбах народов, мне часто приходили на мысль волки, собирающиеся на совет об участи овец…»

В таком роде была вся речь. Брофферио говорит очень хорошо: густой и звучный голос, декламация довольно умеренная и выразительная, уменье сделать кстати ловкий намек или колкость – заставляют всю камеру слушать его. Притом же и репутацию он имеет большую: когда он поднимается, – не только на скамьях депутатов, но и во всех галереях пробегает шепот: «Брофферио, Брофферио!..» Вот почему избранию его, говорят, очень сильно старались противиться, но ничего не могли сделать.

Впрочем, противиться не стоило: если бы в камере было двадцать Брофферио, и то бы ничего не сделали. Несмотря на то, что Брофферио умел очень хорошо удержаться на той бедной и мелкой, формальной точке, с которой он поднял вопрос, никто и не думал соглашаться с ним. Напротив, тотчас после него встали несколько кавурианцев, ни слова не отвечая на возражения оратора, но требуя немедленного вотирования министерского предложения под видом политической необходимости: «Ответим, говорят, единодушно и торжественно тем, которые дерзают сомневаться, что итальянская нация соединена теперь неразрывно и свято с своим королем…» Большинство сейчас же готово было вотировать; но Кавур счел нужным дать ответ Брофферио, потому что не мог простить нескольких намеков, сделанных на его счет. Ответ состоял в следующем:

«Я не стану разбирать, чье предложение лучше – наше или Брофферио. Сделаю юридическое замечание: депутат хотя и может предлагать изменения в законе, но не смеет отвергать предложенный закон и предлагать свой на его место, не смеет отнимать у короны право инициативы. Поэтому я никак не могу признать за ним право отвергать предложенный проект закона.

А впрочем, я надеюсь, что камера не разделяет нападений “почтенного” адвоката Брофферио. Да позволено будет мне сказать, что в последних событиях инициатива дана была не народом, а правительством. (При этих словах некто Массари кричит: «benissimo!» Большинство подхватывает: «браво!» Депретис и Криспи вспыхнули; некоторые члены левой переглянулись и сделали нетерпеливое движение.

Но Кавур, входя в азарт, продолжает в том же тоне, заложив руки в карманы.)

Правительство послало войско в Крым, оно же громко провозгласило права Италии на Парижском конгрессе, им же заключены трактаты 1859 года. Политике, принятой им, обязана Италия своим спасением».

Опять – bene, bravo и рукоплескания. Довольный, что похвалил себя, граф переходит к устрашению и дает разуметь, что надо понимать дела дипломации[367]367
  Итальянизм: diplomazia — дипломатия.


[Закрыть], чтобы судить о всей важности формулы, предложенной министерством. Вы, дескать, смотрите только у себя под носом, а я смотрю дальше: как-то Европа примет провозглашение Итальянского царства? «И вот почему нужно было, чтобы оно произошло не из вспышки страстей народных, а из инициативы самого правительства. При этом только условии Итальянское королевство и может получить надлежащую законность и важность».

Довольно было видеть в этот день графа Кавура, чтобы убедиться, до каких крайностей может доводить его мелочное самолюбие, съедающее его. Замечание, что царство Италии провозглашено Гарибальди, вопреки министерству, и сделано народом, опять-таки без участия министерства, – вывело его из себя. Он хохотал во время речи Брофферио; но когда встал говорить, то не мог скрыть своего раздражения. Хриплым, рассерженным голосом начал он свою речь, захлебывался, обрывал слова и явно старался обидеть противника. Но искусства и остроумия не хватило, и потому он пустил в дело силу. Ответ резюмировался так: «вы не смеете рассуждать; вы – ничего, мы всё сделали; и мы знаем, что делаем, получше вас». Раздражение заставило Кавура двумя словами уничтожить всё итальянское движение и для возвеличения своего управления напомнить участие Сардинии в Крымской войне, над которым сами пьемонтцы смеются. Но большинство крикнуло: «браво!», и Кавур не поколебался еще резче выразить свое отвращение ко всему, что могло делаться волею народа, или, по словам его, «вспышкою страстей народных». Наконец, как бы осердившись и на себя, что низошел до объяснения, он заключил в таком роде: «Да что тут толковать еще, – во имя согласия и для интереса самого дела – вотируйте наш закон, a onorevole Брофферио пусть возьмет назад свое предложение…»

И Брофферио, во имя согласия, отказывается от своего предложения; большинство аплодирует и кричит: «На голоса, на голоса! Не нужно больше рассуждений!» Президент камеры читает снова проект закона. Большинство вскакивает и плещет руками. Но средь общего шума Биксио, весь красный, кричит отчаянным голосом, что он немедленно просит уволить его от депутатства, если не хотят давать говорить всем, кто хотел. Шум немножко стихает, и Биксио прибавляет: «Что вы так торопитесь? Что за крайность? Чем важнее для нас это дело, тем внимательней надо обсудить его». Несмотря на то, многие на правой стороне требуют прекращения прений; президент в затруднении; но Кавур встал и великодушно позволил говорить: нет, говорит, пусть потолкуют, зачем же лишать их этого удовольствия… И президент объявляет, что по порядку записавшихся речь принадлежит г. Риччарди.

Риччарди удивил меня: как этакий человек мог попасть в парламент? Он встал и прочел маленькую страничку такого содержания:

«Решаюсь признаться, что вопрос, о котором мы призваны толковать, кажется мне совершенно преждевременным. Королевство, главе которого придумываем мы титул, еще не сделано: Италия еще похожа на тело, которому недостает головы и правой руки. Поэтому, по моему мнению, министерство лучше бы сделало, если бы представило парламенту проекты законов об увеличении войска и о средствах достать денег. Это было бы единственное существенное и полезное занятие для приведения к концу Итальянского королевства, которое без того рискует быть провозглашенным, не осуществляясь на деле. Итак, я предлагаю рассуждать теперь – о деньгах и оружии, а провозглашение королевства отложить до того времени, когда трехцветное знамя будет развеваться на высотах Капитолия, в освобожденной Венеции и на твердынях Четырехугольника[368]368
  Твердыни (крепости) Четырехугольника (ит.: Fortezze del Quadrilatero) – четыре австрийских цитадели в Северной Италии (Ломбардо-Венецианском королевстве): Верона, Леньяно, Мантуя, Пескьера-дель-Гарда.


[Закрыть]».

Хоть бы один отзыв на эти слова! Едва кончил Риччарди, Раттацци сказал хладнокровно: «Теперь речь за Биксио», – и Биксио стал говорить – шумно, отрывисто, но бойко и здравомысленно. Он обратился опять к тому же, о чем толковал Брофферио, то есть что министерство должно бы уступить инициативу парламенту. Аргумент его состоял в том, что это дало бы правительству более доверия в народе. «Итальянцы, – говорил он, – привыкли не доверять всякому правительству, бороться против него; кроме Пьемонта, во всех остальных провинциях это вошло в характер народа. Революция, конечно, кончилась, но затруднения для правительства всегда будут. И вот тут-то для министерства было бы крайне полезно иметь влиятельный парламент, пользующийся доверием нации и служащий посредником между ней и правительством. Ослабляя значение парламента и прибирая всё к рукам, министерство не усиливает, а, напротив, ослабляет себя».

Биксио много раз заслужил «браво!», много раз возбуждал сенсацию оригинальностью своей простой речи; но, разумеется, и его доводы были потеряны. Прочие ораторы отказались говорить. Проект закона, предложенный министерством, принят с единодушными восклицаниями: «Viva il Re d’Italia!»

Вслед за тем Раттацци прочел депешу о сдаче Мессины. Новые восклицания и аплодисменты.

Как, в самом деле, судьба благоприятствует заседаниям парламента: он, точно Поликрат, взыскан богами[369]369
  Поликрат – тиран острова Самос (VI в. до н. э.), по преданию, крайне удачливый в делах благодаря покровительству богов.


[Закрыть]. Пред самым открытием его получено известие о взятии Гаэты; первое важное заседание его, с провозглашением, короля Италии, ознаменовывается взятием последней крепости, бывшей во власти Бурбонов[370]370
  Наипоследней бурбонской цитаделью стала вышеупомянутая Чивителла-дель-Тронто – см. прим, на с. 186.


[Закрыть]. Как всё хорошо и кстати!

Среди всеобщей радости приступили к вотированью. Когда по окончании стали считать черные и белые шары[371]371
  Кто вотирует за, кладет белый шар в белую урну и черный в черную; кто против – наоборот. – Прим. автора.


[Закрыть], вдруг раздался голос возле меня: «Спрятал один белый!» Я посмотрел: один из секретарей, считавших шары, держал одну руку в кармане. Я не обратил на это большого внимания; но по окончании счета президент объявил, что в черной урне нашелся один белый шар, а в белой два черных, вследствие чего один из двух противных голосов должен быть признан недействительным. Остается другой, но относительно его один из депутатов объявил, что он смешал шары и по ошибке положил один вместо другого. Таким образом, закон принят всеми единодушно.

Разумеется, нашлись неверующие, объяснявшие, что так как секретари оказались не довольно ловкими, то из наиболее страстных патриотов нашелся человек, принявший на себя черные шары. Но я нахожу подобные объяснения слишком дерзкими и даже удивляюсь, что оппозиция, столь кроткая в парламенте, может быть столь отважною исподтишка.

Выходя из парламента, я столкнулся с одним из левых и начал его допрашивать: «Каким же образом все вотировали за, когда многие говорили и думали против'?» Уверяет, что иначе нельзя. «Почему?» – «Потому что в этом вопросе должны были все показать согласие». – «Да ведь дело шло не о создании Итальянского королевства; оно не вашими прениями и нотами создается, а событиями и народом; дело шло о форме закона, которую вы считаете дурною. Ну, и осудите ее». – «Невозможно: народ не различает формы от дела, и нас бы камнями побили, если бы мы стали противиться». – «А, это другое дело, – значит, вы сознаетесь, что народ с министерством против вас?» – «Что делать, народ обманут». – «Так отчего же вы не хлопочете о том, чтобы открыть ему глаза?» – «Как же не хлопочем? Всю жизнь мою я ничего больше не делал… Но вразумить массу не так легко. Это вы, может быть, по молодости, думаете еще, что можно преобразовать человечество в двадцать четыре часа». – «Я давно уж этого не думаю; но все-таки понять не могу, каким образом, вотируя в пользу закона, считаемого вами негодным, раскрываете вы глаза народу. Не напротив ли? Не помогаете ли вы тем, кто его обманывает?» – «Нет, потому что мы заявили свой протест в прениях». – «Да что же в этом толку? Ваших протестов никто не слушает; вам смеются в лицо; пред вами, не задумавшись, высказывают полнейшее презрение к правам народа». – «О, еще то ли вы увидите – присмотритесь только к нашей камере!» – воскликнул мой собеседник с такой непритворной горестью, что мне стало жаль долее атаковать его… И это еще был один из самых отважных и влиятельных членов оппозиции. Судите же после этого, что такое радикальная партия в итальянском парламенте.