Текст книги "По велению Чингисхана"

Глава четырнадцатая
Началось

«Когда же они желают приступить к сражению, то располагают все войска так, как они должны сражаться. Вожди или начальники войска не вступают в бой, но стоят вдали против войска врагов и имеют рядом с собой на конях отроков, а также женщин и лошадей.

Иногда они делают изображения людей и помещают их на лошадей, чтобы заставить думать о большем количестве воюющих. Перед лицом врагов они посылают отряд пленных и других народов, которые находятся меж ними; может быть, с ними идут в бой и какие-нибудь Татары. Другие отряды более храбрых людей они посылают далеко справа и слева, чтобы тех не видели противники, и таким образом окружают врага и замыкают в середину; и таким образом они начинают сражаться со всех сторон».

Плано Карпини. XIII в.

Перед самым сражением Тэмучин получил донесение, немало удивившее его: когда отступившие в панике алгымчы прибежали к найманам, те отступили с позиций на Тамырхае к подошве Нахы-Хая, но не выступили навстречу атаковавшим их трем мэгэнам.

«Значит, они не имеют определенного представления ни о численности нашей, ни о нас самих, – размышлял хан. – Паника, недоумение и страх будут расти, а привычная самоуверенность таять… Еще бы! Разве кто осмеливался даже поднять на них, прославленных и сильных, прямой взгляд, а уж о выступлении против них с оружием и говорить нечего! – Дрожь пробежала по телу хана, легкой ломотой напомнила о себе одна из старых ран. – Атаковать! Не давать им успокоиться, и в затяжном противостоянии, в войне, состоящей из мелких стычек, преимущество будет на стороне более многочисленного. А поскольку нас мало, то Кехсэй-Сабарах, распознав эту слабину, уже не упустит дичь, которая сама лезет в капканы и силки…»

Тягостное оцепенение, навалившееся на хана после бессонных тревожных ночей, рассеялось. Глаза заблестели и заискрились, как черные озера на заре.

«Случай удачный, редкий случай: отступающие взламывают передние ряды основного войска, а сзади напирают хвостовые части… Чтобы привести в подчинение и перестроить многотысячное людское месиво, нужны хотя бы сутки, а пока они бьются, как рыба в мордушке, – не этого ли я добивался?» – осознал хан и крикнул зычно:

– Джэлмэ-э-э!

Джэлмэ ждал его зова, ему было что сказать хану.

– Из рассказов наших лазутчиков вырисовывается следующая картина: найманское войско составляют четыре основных кулака, – начал военачальник, – и самый крупный из них– войско Тайан-хана. Второе возглавляет Кучулук, а третье – под началом Тохтоо-Бэки и Джамухи – состоит из перебежчиков разных родов…

– Ты говорил, что их четыре, – перебил хан.

– Четвертое войско – вспомогательное: коноводы, конюхи, котловые, переносчики груза… Их несметное количество вместе с лошадьми…

– Кто над всеми? Кехсэй-Сабарах?

– Нет, хан. Рассказывают, что Кехсэй-Сабарах не поладил с верховным найманом, и его отстранили…

– Так кто же верховный? – нетерпеливо спросил хан, покусывая кончик тонкого уса. – Выяснить удалось?

– Нет, хан. Как будто все уперлись рогами лоб в лоб и оспаривают верховенство!

– Вот уж это на них не похоже… – задумался хан. – Это ведь не мелкие вырожденческие племена… А кто у них в главном совете – выяснили?

Джэлмэ не выдержал его взгляда, опустил глаза.

– Ну? – подстегнул его к ответу хан.

– Перед выступлением на войну сам Кучулук и Тохтоо-Бэки с Джамухой наперегонки рвались разбить нас и не делить ни с кем славу. Тайан-хану больших трудов стоило остановить это рвение, и они выступили вместе, однако воюют каждый за себя, держатся обособленно… Как бы косясь друг на друга… Каждый мнит себя лучше другого на длину рукавицы…

Хан улыбнулся, разворачивая свиток китайской бумаги.

– Подойди, – сказал он Джэлмэ. – Кажется, это гора Нахы? – ткнул он пальцем в рисунок.

Джэлмэ какое-то время вглядывался в изображение, потом подтвердил:

– Да, это Нахы-Хая… Вот Чамырхай… А вот Тамир…

– Здесь, у южного подножия Нахы-Хая, сосредоточено основное войско Тайан-хана. Так? Ставка Кучулука – западнее, а Тохтоо-Бэки – южнее… Мой же андай Джамуха стоит за спиной Тайан-хана… Так?

– Мне сдается, не в его норове прятаться за чужой спиной, нюхать хвосты чужих кобылиц!..

– А-а! – досадливо отмахнулся хан. – Он непонятный, сложный человек, мой андай!

– Не гневайся, хан, но твой андай самый благородный, а потому самый прямолинейный и доверчивый из всех известных мне людей…

– Упрямый. Заносчивый. Неуступчивый даже в мелочах. По своей прямоте и простоте – отличная приманка для хитроумных злодеев… И все на мою голову! Умный-то человек ошибется раз-другой, потом поймет свою ошибку, ее причины. Так? А Джамуха все глубже уходит в трясину… Чем сильней дергается, тем глубже погружается, а там и дна нет. Он прежде расколется, чем признает свою ошибку.

Хан оперся локтями о колени, опустил голову в горячие ладони и закрыл глаза, давая понять Джэлмэ, чтоб тот ушел.

И Джэлмэ исчез легкой тенью.

* * *

Мало в этом срединном мире у Тэмучина людей, с кем сошелся бы он так близко и просто, как с Джамухой. Случилась эта дружба в солнечном детстве, когда они резвились, подобно молочным жеребятам, не ведая ни трудов, ни лишений, ни груза потерь… Чужие люди развели их своими злыми кознями. Окружение, родичи в союзе с чужими. Стал ханом – и стал подобен шапке на чужой голове: верти ею, как хочешь… Так ли это? И кому от этого больше горя, себе ли, народу ли, избравшему бестолкового хана?..

* * *

Прошло время дневного приема пищи, когда от купца Сархая прибыл человек с важными сведениями.

Оказалось, Кехсэй-Сабарах на самом деле отстранен от командования большим войском. Нет военачальника и над всеми военными силами: Тайан-хан, Кучулук, а тем более Тохтоо-Бэки с Джамухой не смогли найти общего языка, составить общий план действий. А вспомогательное черное войско, которое одно на всех, служит лишь предлогом к взаимному разногласию. Однако от лазутчиков приходят вести, что силы найманов численно прибывают, что подходят все новые грузы и снаряжение, и вскоре их войско грозит превратиться в монолит, который малыми силами Тэмучину не расколоть. Об этот монолит можно будет лишь сильно удариться, расколоться и откатиться бесславно в просторы Желтой степи, подобно воде, уходящей в сухую землю и исчезающей в ее ненасытной утробе. Каждый час промедления чреват поражением монголов, и костры нукеров уже не спасут от позора и разгрома. И Тэмучин решился собрать воедино все воинство, подчиненное ему, чтобы разом обрушить всю эту силу на стан Тайан-хана. Если удача не отвернется от хана, то паника в лагере противника усилится, и откат врага будет подобен ледоходу. Пройдет день, а то и два, пока Кучулук с Джамухой поднимутся и придут своим на помощь. Да и придут ли?..

«Вверяем свои судьбы в Божьи руки… Падут многие из многих, и из немногих – немногие. Если участь наша будет горька, то хоть немало врагов своих положим себе под головы перед небесною дальней дорогой. Я сказал», – решил Тэмучин.

* * *

Перед Джамухой был выставлен Джэлмэ, против Кучулука – Най, и дано им было под начало по одному мэгэну. Один мэгэн – это немало, если четко поставлена цель: не сближаться с врагом настолько, чтобы высветить свое истинное число, а грозить издалека, дразнить и наблюдать за маневрами неприятеля. Если тот снимется с места, намереваясь идти на помощь Тайан-хану, то предстоит дать неприятелю коридор, чтобы внезапно наброситься на него сзади и, насаждая панику, остановить его.

Кое-кто воспротивился решению Тэмучина оставить основное войско под командование своего брата Архай Хасара, а самому взять четыре отборных мэгэна, добавив к ним урутов и мангутов, чтобы выступить в авангарде. Однако Тэмучин не дал уговорить себя, понимая, что его присутствие на переднем крае наступления поднимет боевой дух нукеров.

Вечером после сытной горячей трапезы воины рано легли спать, чтобы подняться задолго до восхода солнца. Опять их ноздри уловили ароматы мяса, а глаза увидели дымы над походными котлами. Они неспешно поели пищи особого приготовления, когда небо едва начало светлеть. Сели на оседланных коней и, вмиг смяв тройное кольцо охранного войска найманов, нахлынули на спящую главную ставку. Исполняя приказ Тэмучина, они избегали прямой схватки, разделившись на два крыла. Двигаясь направо и налево, они отсекли часть многочисленного табуна и черного войска, погнали плененных к своему стану.

Переполох и сумятица царили среди найманов, стоял невообразимый шум: скулили собаки, ржали кони, визжали раненые, лязгал металл и свистели стрелы. Воины найманов в спешном порядке перестроились и встали, наконец, несколькими плотными рядами. В свете восходящего солнца сверкали их боевые щиты, видна была щетина копий. Как огромный дракон, сверкало чешуей доспехов невиданно многочисленное войско на пологом склоне подножия Нахы-Хая.

Монголы остановились поодаль.

Быстрыми, накатывающими одна на другую волнами два-три сюняя стремительно подскакивали к найманам на расстояние пущенной стрелы, каждый нукер выпускал по десять стрел и мчался обратно, уступая место соратникам. Убойная сила тяжелых стрел была чудовищной: каждая вторая стрела пробивала щит, находила живую плоть и вонзалась в горячее человеческое нутро.

Издалека можно было видеть, как плотные ряды найманов постепенно пришли в беспорядочное движение, напоминающее муравейник в ожидании дождя. И в этот миг с левой стороны Нахы-Хая, по оврагу сверху вниз ринулось лавиной конное войско найманов численностью около тумэна. Джэбэ с Хубулаем тут же отскочили влево, а Мухулай и Сюйкэ – вправо, и в найманов, мчащихся прямо, с обеих сторон полетели копья, но, словно не замечая потерь, лавина всадников летела вперед, яря себя боевыми криками.

Теперь уже настала очередь урутов и мангутов встретить и погасить вражескую ярость ливнем своих стрел. А когда найманы стали входить с ними во фронтальное соприкосновение, они повторили маневр сородичей и расступились. Но для встречи с отборным войском монголов Сюбетея нападающим пришлось с большими потерями пробиваться сквозь плотную завесу из стрел, сквозь стену копий: раненые и убитые устлали весь их путь. Охваченные ужасом, найманы крутились в кольце врагов, теряя способность подчиняться приказам, уходя от единой воли командующих. Одна группа прорвала кольцо перед мэгэном Сюйкэ и ускакала к своим. Остальные уцелевшие бросали наземь луки, колчаны, ремни и шапки в знак сдачи на милость победивших.

Делали свое роковое дело и луки-ангабылы, тетиву которых натягивали несколько человек, чтобы разить атакующих огромными тяжелыми стрелами. Четыре передовых мэгэна, вооруженные ими, находились на безопасном от пешего войска расстоянии. Они беспрерывно разили войско найманов, пока оно не хлынуло вниз, давя на своем пути арьергард, мешаясь среди конных, неся на своих плечах преследователей, сдаваясь и подчиняясь силе неведомой и тяжкой.

К началу второй половины дня найманы были рассеяны и разрозненно бежали навстречу своему позору. От восхода солнца – на закат.

Глава пятнадцатая
Устройство ставки

§ 64. «Мы, Унгиратское племя, с древних времен знамениты красою и статностью дев от жены-унгиратки.

Брани не любим, но дев своих милых к вашим Ханам в подруги везем. В одноколку казачью верблюд вороной запряжен, и рысью пустили его… Вам на царское место усадим ее. Браней не ищем мы. Только, вырастив славных девиц, в крытый возок уместим с сивым верблюдом в упряжке…

Замуж проводим. К вам на высокое место дорогой половиной усадим. Искони унгиратские жены как щит неприступны, а девы – смиренны. Красотою же дев от жены-унгиратки издревле мы знамениты. Отроки наши за степью глядят, девы у нас красотой взор пленяют. Зайди ко мне, сват Есугей. Девочка моя малютка, да свату надо посмотреть». С этими словами Дэй-Сечен проводил его к себе и под локоть ссадил с коня.

§ 66. Взглянул он на дочь, а лицо у нее – заря, очи – огонь. Увидал он девочку, и запала она ему в душу. Десятилетняя. Переночевали ночь. Наутро стал он сватать дочь. Тогда Дэй-Сечен говорит: «В том ли честь, чтоб отдать после долгих разговоров, да и бесчестье ли в том, что по первому слову отдать? То не женская доля – состариться у родительского порога. Дочку свою согласен отдать. Оставляй своего сынка в зятьях-женихах». Когда дело покончили, Есугей-баатур говорит: «Старость боится собак, мой малыш! Ты уж, сват, побереги моего мальчика от собак!» С этими словами подарил ему Есугей своего заводного коня, оставил Темучжина в зятьях и поехал.

Сокровенное сказание монголов. 1240 г.

Остановились в дремучем вековом лесу на крохотной елани. Могучие разлапистые деревья теснились вокруг. Горизонта ни в одну сторону не было видно, лишь ночью между вершинами деревьев проглядывало звездное небо. Лес полнился неясными шорохами, неслыханными ранее сочными звуками, а то и волки завывали, рождая в душе смуту и тревогу.

«Вот и я уподобилась бедной пташке-жаворонку, прячущейся в густой траве от когтей ястреба», – подумалось Ожулун.

Трудно сыскать человека в этих дебрях.

Большому войску тут шагу не пройти, не развернуться в случае тревоги. Это хорошо, что маленькому человеку можно схорониться в паху и подмышках столь великой Матушки. Ожулун, как и ее предки, не называла озера, долины и земли собственными именами в знак особого почтения. Она знала, что среди деревьев можно будет пережить трудные времена.

Послышался неясный шум и голоса, напоминающие человеческие. Раньше, чем Ожулун, услыхала их неизменно чуткая Хайахсын. Она вскочила и пошла на голоса, ожидая вестей с войны. По тихим и спокойным голосам, приблизившимся к месту ночлега, Ожулун поняла, что прибыли свои. Вскоре появилась и Хайахсын, ведя за собой двух невесток Ожулун – Борте и Есуй.

– Не гневайся, матушка, что потревожили тебя так поздно, – поклонилась Борте.

Ожулун понимающе улыбнулась:

– Как говорят, умный скорее догадается, чем дурак услышит! Пришли поговорить о мальчишках?

Борте потупилась:

– Плачут, горемычные… Каждому хочется отправиться на реку Бетюн. Ни один не хочет оставаться, но и ехать порознь охотников нет…

Ожулун снисходительно погладила Борте по щеке:

– Один лучше другого на толщину березовой корки, – сказала она. – Не надо, Борте, заступаться за них из жалости. Время никого не пожалеет, и неизвестно, что ждет нас за чертою дня… Пусть мужают, пусть учатся подавлять свои желания. А я нарочно задала им такую задачу. Посмотрим, до чего они додумаются, несмышленые…

– Ах! – на глаза Борте набежали слезы. – Я не поняла!

– Таким, как мы, остается одно: быть дальновиднее, хитрее, умнее других. Но ты не глупа, Борте… Ты сердечна там, где властвовать должен рассудок, – утешила невестку Ожулун и заметила с одобрением, как внимает каждому ее слову младшая невестка Есуй, как горят у нее глазенки.

Ожулун довольна тем, что между невестками мир и лад. Стоит озадачить их чем-то – соображают вместе. Борте, как старшая жена, с самого первого появления новых жен взяла их под свое крыло и покровительство. Ревность и зависть между невестками одной семьи издревле считались грехом и позором. Не напрасно же при разведке жизненного уклада чужого племени лазутчики выясняли не только отношения между главами родов, но и между невестками вождя племени. Невесток-то брали из чужих племен. Но каждая должна была принять устои племени мужа как вечный закон для себя.

Лишь одна из невесток тревожила Ожулун. Именем Ыбаха, она была старшей дочерью брата Тогрул-хана Чаха-Бэки. Чтобы закрепить свой союз с кэрэитами, решили взять ему жену из дома Тогрул-хана, толком не разузнав, каков ее норов. Уже много лет она не приживается в роду. Всегда мрачная, подобная снулой рыбине, прямая и малоподвижная, словно проглотившая копье. И как бы ни старались сама Ожулун и все три невестки Борте, Есуй и Усуйхан, норовистая и твердая, как собственное имя, Ыбаха не умягчалась. Правда, и родичи ее, начиная с деда и отца, известны были своей несговорчивостью и замкнутостью, а братья враждовали между собой. Куда ж денешь кровь предков, влитую в твой сосуд? А уж ревнива Ыбаха так, что порой трудно скрыть этот позор от людей. Бог Христос, кому поклоняются многие кэрэиты, учит, что у человека должна быть одна жена, а у женщины – один муж. Может быть, это – причина глубинного тления невесткиной души?

Ожулун вздохнула глубоко и прерывисто: как много ума надо, чтобы постичь скрытую суть жизни… Вот у дверей слышится недовольное шипение Хайахсын: она что-то твердо знает, если учит караульных уму-разуму. Да, она свое знает. Вот зашла в сурт, вздула затухающий огонь камелька, подбросила в пламя дров и сказала:

– Так хорошо на улице, так вольно… Может, выйдем, разомнем косточки?

Пошли.

До ночи еще было время, еще не стемнело окончательно, но после сурта, после яркого кострового огня казалось, что темень абсолютна. В стане запрещалось разводить уличные костры – лишь звезды небесные горели неистовым светом. Хайахсын сказала, взглянув на них:

– Это к ветреной заре…

Шепот Хайахсын прервался, и в наступившей полной тишине стали различимы крики ночных птиц, сторожевые зовы хищников. Ожулун напрягла, заострила слух, пытаясь услышать волчьи жалобы, но волки помалкивали: они выбирают для своих распевов какие-то особые времена и ночи.

«Как там наши, о Господи! Ты видишь все из глубин этого небесного провала. Я за всю свою жизнь не делала ничего такого, что считается грехом, и молю тебя смиренно: защити их, как защищал до сих пор, смилостивься над теми, кто во имя своих близких пошел на погибель! Я ни разу ни на шаг не отступила в сторону от указанного тобой, Господи, пути! Подобно волчице, рыскала по всей степи, чтобы прокормить своих сыновей, а теперь на моих сироток ополчились люди великих племен и преследуют их, как зверенышей, – ты видишь… Так сохрани их, защити, смилостивься над нами!»

– Ожулун-хотун, прислушайся! – шепнула на ухо Хайахсын и приложила к своим губам указательный палец. Глухой перестук лошадиных копыт слышался вдалеке. Если это гонцы, какую весть они несут? Как мучительна неизвестность, как обессиливает тревожное ожидание ясности! Конные приближались к стану. Вот их остановил дальний караул, и в становище они пойдут пешком.

Ожулун быстрым шагом вернулась в сурт, села и, словно окаменев, стала ждать, глядя на успокоительный огонь очага. Шаги нескольких человек приближались к жилищу, уже различимы стали их негромкие голоса, и по одному из них Ожулун признала Хурчагыса, посланного ею разведать хоро-туматов. Хурчагыс рассказал, что хоро-туматы снялись со старого места.

– И Буга-тойон отправил меня за разъяснениями, – продолжал Хурчагыс, – нужно ли продолжать поиски их следов?

– Передай Буга-тойону: пусть оставит десять человек для тайной слежки за хоро-туматами, если их след обнаружится… С остальными же людьми нужно завтра к вечеру быть здесь: утром отправимся в неблизкий путь. Когда ты поспеешь к своим? – глядя на усталого и разомлевшего от огня курьера, мягко спросила Хотун-хан.

– Если уйти прямо сейчас, к побудке буду на месте…

– Как ты не сбиваешься с пути в такой темени?

– Нахожу начало пути и пускаю коня по его воле, а утром рано начнет светать…

– Иди же к своему коню и – в дорогу, – не приказывая, не прося, а словно бы благословляя, произнесла Хотун-хан.

* * *

Ожулун долго не могла заснуть, все смотрела на звезды в дымоходе, отвлекаясь от тревожных дум, а когда, наконец, заснула – увидела свой давний навязчивый сон: в отверстие норы далеко-далеко мерцают звезды. А она, мать-волчица, чувствует у себя по бокам набухшие молоком сосцы. Черненькие крохотные щенки урчат от блаженства и сосут ее, захлебываясь молоком. Она вылизывает каждого поочередно, и сердце ее плавает в счастливом упоении, как в теплом масле. Но вот картина меняется, и она вместе со стаей из десяти волков стремглав мчится степью, а впереди мелькают мощные, сочные ноги сохатого. Он скачет галопом, но волчица заходит сбоку и слышит, как екает печень в утробе сохатого, слышит горячее дыхание жертвы. Она прыгает, хватает пастью горло сохатого, и горячая кровь загнанного быка ярит ее кровь, но тот кувыркается через рогатую свою голову и падает на Ожулун всею тяжестью тела, и ей душно, больно! Ей не вырваться… Она бьется изо всех сил…

Оказывается, это Хайахсын теребит ее за плечо.

– Ожулун, Ожулун, проснись!

Ожулун тяжело выходит из глубокого течения сна, не может унять сбившееся дыхание, хватает разверстым ртом теплый воздух, рукой пытается снять со рта завесу удушья и не может найти ее края.

Один и тот же сон, а концовки у него разные. Ожулун рассказывает сон Хайахсын и спрашивает, что бы он значил.

– Может, будут хорошие вести? – со вздохом надежды говорит Хайахсын. – Лишь бы было так, о, лишь бы было так…

– Лучше уж самой в пекло или болотное бучило, чем жить в безвестности, – раскачивается, сидя, Ожулун, – О, неужели настанет такой день, когда я получу радостную весточку о моих сыновьях?

– К тебе пришли дети.

– Что ты? Какие дети? – обмерла Ожулун.

– Угэдэй с Тулуем! Эй, заходите, стригунки!

Те вошли и встали поодаль с опущенными виновато головенками.

То один носом шмыгнет, то другой.

– Ну? На чем сошлись? Что решили? Поделитесь.

– Однако сделаем так, – начал Угэдэй, – Тулуй поедет с людьми на реку Бетюн разузнать путь и проводить тех, кто отправится на север строить северную ставку… А я… Мне подобает остаться тут.

Ожулун виду не подала, что замечает, как мальчишки сдерживают близкие слезы.

– Правильно решили, – сказала она, едва сдерживаясь, чтобы не заговорить ласково. – Я довольна. Тулуй, ты утром готовься ехать с Буга-тойоном… А уж ты, Угэдэй, присоединяйся-ка к тем, кто поедет строить ставку на Байхале… Ну, я сказала!

Мальчики опустились на левые колена.

– Ты сказала – мы услышали, – и, не поднимая взоров, вышли из сурта.

Оба они почти одинакового роста. При виде их маленьких беззащитных затылков в груди у Ожулун опять сладко и больно заломило: «Малютки мои, с каких же пор приходится вам познавать суровую упряжь жизни из-за того лишь, что родились в знати и получили за это бремя обязанностей перед миром…»

Быть тойоном нужно учиться сызмала. Стать тойоном – значит, окончательно отказаться от привычек и мерок, обычаев и слабостей рядового человека. Свободная независимая жизнь – участь безродных рабов и бродяг.

Участь тойона – подчинение высшему благу и стремление подчинить ему других.

* * *

С восходом солнца люди были готовы в путь. Уставшие от бесконечной дороги, они приободрились, когда появился вершний джасабыл Уйгур и оповестил, что завтра – встреча Байхалом.

– Хотун-хан, по твоему велению мы поставили сурты на берегу моря в устье речки Синнигэс, что неподалеку от острова, о котором мы говорили, – Джасабыл Уйгур стоял перед своей хотун, опустившись на колено. – Остров осмотрен нами, и могу сказать, что это вполне пригодное для житья место, пока не готова ставка. Остров широк, а длина его примерно половина кес. Есть там и пастбища для скота, а посередине стоит высокая каменная скала: если поставить на ней дозор, то берег виден как на ладони…

– Далек ли остров от берега? – спросила Ожулун.

– Расстояние превысит дальность боя лука хойгур в четыре-пять раз, хотун.

– А глубина воды какова?

– Прямо с берега идет крутизна: самое длинное из растущих деревьев не достанет дна, – обстоятельно отвечал джасабыл.

– Страх-то какой, – Ожулун удивленно покачала головой.

– Неважно, какая глубина, если уж ноги человека не достают дна, – философски заметил джасабыл. – Зато за такой полосой воды мы будем чувствовать себя защищенными.

– Правду говоришь: до поры нам очень нужна защита, – согласилась Ожулун и, глядя в рябое лицо джасабыла, спросила: – Но не придут ли туда враги прямо по нашим следам, а?

Джасабыл засмеялся одними глазами:

– Как им знать, что мы находимся среди Байкала? И еще: мы ведь имеем превосходную сторожевую вышку – скалу! Мы заметим их первыми и затаимся…

– Как знать? Трудно скрыть от посторонних глаз такую уйму беглецов, а охотники донести всегда найдутся…

Воин глубоко задумался, и смешинки из его глаз исчезли. Лишь окрик Ожулун: «Эй! Не спи!» – вывел его из оцепенения. Он заговорил:

– И в этом случае никакому войску нас не одолеть. Переправиться туда можно лишь на плоту или на лодках, но мы расстреляем всех из луков – только и всего. Остров – крепость!

– А зимой, когда вода замерзнет и встанет лед?

– Лишь к середине зимы здесь лед становится настолько мощным, чтоб выдержать коня с наездником… Как бы ни сильно было вожделение – кто будет выжидать так долго среди зимы?

– Тебя послушать, так все просто. Не лезем ли мы в хаасах – кожаный мешок? Не идем ли в ловушку, откуда нет выхода? Ты когда намерен возвращаться?

– Вот чаю попью – и обратно. Там много труда приложить придется!

– С тобой поедет Угэдэй: береги его!

– Слушаю, моя хотун! Не отпущу от себя ни на шаг! – почтительно склонил голову джасабыл.

– Или… – задумалась на миг Ожулун. – Нет! У тебя, джасабыл, забот, как погнивших стрел в земле, – полно. Приставлю-ка я к парню надежного старика, но и ты присматривай. – Она пристально поглядела джасабылу прямо в глаза, словно проверяя их остроту. – Ведь это для спасения мальчиков затеваются тайные ставки, ради этого мы снялись с родных гнездышек и прячемся от врага. Ты понимаешь? Я сказала.

– Ты сказала – я услышал!

Джасабыл кинулся к выходу, но Ожулун остановила:

– Не спеши! Там слева от выхода лежит бэрэмэдэй – сума переметная, неси-ка сюда!

Пошарив впотьмах, Уйгур подтащил к огню кожаную суму. Ожулун достала из нее громадный, высохший добела лошадиный череп. Держа его в руках, она вздула тлеющие угли и, что-то приговаривая едва слышно, подбросила в огонь сухую траву и конские волосы. Дурманящий запах заполнил сурт.

Джасабыл Уйгур знал, что от него требуется. Он сел на череп задом наперед, протянул обе ладони к огню и закрыл глаза.

– Я, черный нукер, раб Чингисхана, джасабыл Уйгур, даю кровавую клятву перед Ожулун-хотун, Матерь-ханом. Слушайте, Всевышние Боги, Ютюгэн-хотун и все духи этой земли. Я спрячу Угэдэй-хана на своей груди, буду беречь его белое дыхание, его высокую жизнь пуще собственного зрака. Не дам приблизиться коварно мыслящему, не дам поднять на него злобного взгляда. Если когда-нибудь нарушу эту свою клятву, пусть тогда с лица земли будут сметены все мои потомки, пусть не останется в этом срединном мире от меня ни росточка, ни корня…

* * *

К месту ночлега, где их уже поджидал Беге-тойон, пришли на закате солнца. Хайахсын, как всегда, распорядилась расставить по местам всю утварь в сурте к приезду своей госпожи. Возбужденные предстоящей встречей с Байхалом, люди спокойно и с радостью восприняли распоряжение Ожулун о том, что утром предстоит ранний подъем: ведь лишь считанным удавалось ранее увидеть Великое Море. А сколько разговоров было о высоте байхальских волн, о его богатстве, сколько было пересказано о нем легенд. В легендах слова имеют особый, высокий смысл…

По приказанию Ожулун явился и встал на левое колено Беге-тойон. Она будто новыми глазами увидела, что тойон худ и коряв, как тень равнинного дерева на ухабистой дороге. Но густые брови и большие увлажненные глаза под ними каким-то таинственным образом обозначали его силу и крепость духа.

– Вместе со своими отправишься к реке Бетюн исполнять тайный указ, поможешь вновь прибывшим. Никто не должен знать наших планов. Наши истинные намерения скрыты от многих, а те немногие, что посвящены, – люди надежные. Если пойдет цепочка слухов, мы без труда определим, где ее начало. С вами уйдет младший Тулуй и его сопровождающий. – В этом месте Ожулун остановилась, словно бы пытаясь увидеть душу Беге-тойона. – Смотри за мальчиком, объясняй ему суть происходящего словами, доступными его рассудку. Учи, как поступать, говори, к чему он должен быть готов… Если дни и годы пройдут благополучно, как мы того желаем, скоро сам он будет возглавлять несметное войско, а значит, вместе с ним будешь расти в чине и ты, Беге-тойон… Слышишь?

– Слышу, моя госпожа! – Когда тойон начинал говорить, бархатистый голос его проблескивал серебристым металлом, как у человека, привыкшего к беспрекословному послушанию и к безоговорочному выполнению своих команд.

– Вот так… А меня вы найдете на байхальском острове через двадцать пять суток. Путь наш неблизок. Я сказала.

– Ты сказала – мы услышали!

Он ушел, и Ожулун подумала, как трудно разгадать этого человека. Но опасности от него не исходило, ее бы Ожулун почувствовала. Она прикрыла глаза и попыталась представить себе Байхал, однако перед ее взором расстилались пески, лесистые холмы, редкие овражки, и воронье вскидывалось в розовато-серое небо ленивыми и сытыми сонмищами, затмевающими огни стойбищ…

Как и что будет в пути?

Он далек и полон неожиданностей, каждая из которых может быть роковой: земля незнакомая, неизвестно, какие племена живут на ней. Но нельзя же вечно прятать под подолом подрастающих мальчишек. Скоро и им воевать. Что же уготовано впереди Высокими Божествами?

* * *

Великий Байхал встретил их полной безмятежностью.

Бесконечная водная гладь после долгого пути меж каменных пиков и утесов, уходящих в поднебесье, рождала удивительные ощущения и мысли.

Люди, направленные сюда заранее, нашли над озером сочный луг и поставили сурты в круг, образуя изгородь. Из-за безветрия дым костров поднимался прямо, как поставленные стоймя жерди. С южной стороны луг огибала широкая речка. Изгибаясь, она припадала к матушке – озерной воде, оттого луг казался окруженным водой островом. Избыток воды поразил людей, привыкших жить в знойной степи, и они затихли как зачарованные, а если и говорили, то вполголоса. Торжественно-серьезные, собирались они возле белого сурта, ибо еще вчера их предупредили воеводы: «Завтра придем к Великой Матушке, и до тех пор, пока не умилостивим духов ее, не велено шуметь, болтать языками, плевать наземь и ходить по нужде – терпите, не то духи Великой Матушки сочтут вас нечистью и обрекут на лишения…»

Шаман Сортол сидел на коленях перед огнем, и бормотание его было загадочно и невнятно. Вот он кинул в пламя приготовленное заранее жирное угощение, и огонь зашкворчал довольно. Вот шаман бросил туда же пучок конской гривы, и в воздухе запахло паленым. После этого дух огня принял в жертву кумыс и архи.

– Дух озера благожелателен к нам, он посмотрел ласково, и дыхание его полно тепла к нам, – объявил шаман Сортол, подходя к Ожулун. – Судьба благоволит к нам, Хотун-хан…

– Пусть будет так! – Давно не плакала Ожулун, а в этот миг с трудом сдержала слезы. – Идите все, – махнула она людям, и они, все еще храня тишину, разошлись по суртам.