Текст книги "По велению Чингисхана"

Глава пятая
Непокорные подлежат истреблению

Песнь дочери Илбиса[5]5
  Дочь Илбиса – покровительница войны и всяких кровавых разборок.


[Закрыть]

Алаатай! Улаатай!

Я восемь дней не ела,

Я девять дней не наедалася.

О чем я сокрушаюсь…

А ты, воин молодой,

Отвернись от женской ласки,

Не думай завести детей.

Пусть обойдет тебя вражья стрела,

А твоя пусть вечно будет в крови.

Угощай меня печенью врага.

Пусть обойдет тебя вражья пика,

А твоя пусть в сердце попадет.

Я люблю молодым сердцем потчевать.

Пусть остроглазый тебя не увидит,

А ты ходи по кровавым полям,

До старости будь человеком войны…

Услышав это, Урянгхай-Саха

Не принял за проклятие,

Не счел за обиду.

Из олонхо П.А. Ойунского «Нюргун Боотур Стремительный»

Тогда Чимбаю было пять лет.

Он ясно помнит по сю пору, как тщательно и тщетно искали воины Таргытая Кирилтэя бежавшего Тэмучина. Они потрошили каждый сурт подобно тому, как охотник потрошит тушку добытого оленя, подозревая каждого в укрывательстве и подстрекая челядь к подслушиванию, подглядыванию и доносительству. Отец Чимбая, главный поставщик кумыса Соргон-Сура, имел множество подручных и подневольных, имевших к нему свои счеты. Посему он рисковал быть преданным и обезглавленным, лишенным имущества и осиротившим малолетних детей. В случае предательства он терял все, а что выигрывал в противном случае – неведомо. Рука судьбы водила его руками, голос судьбы нашептывал ему строй мыслей и порядок действий.

За укрывшимся Тэмучином присматривали старшая сестра Хадан и старший брат Чилайин. Сам же малолетний Чимбай, которого ни один умник не мог бы заподозрить в соучастии в сговоре, чтоб установить за ним слежку, являлся прямым связником между Соргон-Сурой и подростком Тэмучином. Уже в то время Чимбай не играл со сверстниками, а примыкал к мальчикам постарше, которые постоянно играли в охотников, остря зрение и силу рук в стрельбе из лука. Чимбай уже мог разглядеть двойную звезду в середине Большого Ковша в ночном небе, и это значило, что глаз у него острый. Он помогал старшим мальчикам расставлять палочки-мишени, втыкая их в землю для улучения, он не боялся встать на открытое место, являя собой живую мишень для стрел с тупыми наконечниками, если промахивались или он уворачивался от несильно пущенной стрелы, то брал ее себе. Так было заведено. Чимбай крутился среди юношей, набирающих мышечную силу, таскающих тяжелые камни, метающих копья, ломающих голыми руками сухие бедренные кости павших или убитых животных… Уметь ловить стрелы на лету – вот о чем он мечтал, глядя на самых ловких и удачливых, на тех, кто умеет высоко прыгнуть через натянутый меж двумя столбами сыромятный ремень, пропуская под собой стрелу, или же, подсев под нее, поймать ее на щит.

Кто бы заподозрил этого вечно занятого воинскими играми карапуза в осуществлении умысла и укрывательстве врага! Да ведь и исполнял он всего-навсего отцовскую волю, не осознавая смертельной опасности: он всего лишь всерьез играл в эту новую для себя игру до тех пор, пока Тэмучина не прекратили искать, пока отзвуки копыт Тэмучинова коня не утишила степная глубь…

Много позже, уже после разгрома тайчиутов, Тэмучин отыскал своих покровителей, свидетелей его скорбного пребывания в рабстве.

– В чем вы нуждаетесь? – спросил он Соргон-Суру. – Хочу отплатить вам за добро – добром же.

Соргон-Сура и дети догадывались о ханской милости. «Проси чинов и должностей – остальное прирастет!» – едва ли не хором говорили они отцу, и он вроде бы соглашался, однако вот что ответил он Тэмучину:

– Мальчик мой, клубок моей жизни размотался почти до конца. Чего может хотеть человек, который видел сосудов с кумысом больше, чем звезд на небе? Который обнимал их вместо женщин и берег, словно хрупких детей? Который не отличал себя от челядинцев ни в пище, ни в питье, ни в одежде? Дай мне земли, хан. Дай мне ее – я хочу кочевать свободно! Не вижу счастья в другом!

– Укажи эту землю – она будет твоей, старец!

– Я не думаю, хан, что у человека может быть что-то свое на земле, кроме земли. Мне по душе долина реки Селенги, бывшие мэркитские кочевья, хан. Распоряжусь скотом, скарбом и людьми, а потом посылай меня хоть к Восточному морю, хоть в пасть к песчаному удаву! Хватит с меня сидения в сурте вместо домового духа-абасы – пока еще не забыл я, Соргон-Сура, как щекочет ноздри запах боевых костров…

– Ха! – воскликнул хан и стегнул себя камчой в веселом возбуждении. – Дарую тебе звание дархан! Ты умен, как лис, и дальновиден, как сокол!

Опустился старый Соргон-Сура на колено в знак благодарности и послушания, а хан сделал рукой жест, призывающий Хадан. Но глаза ее были опущены долу. Потому Чилайин легонько подтолкнул ее в спину. Хадан сделала два шага вперед, по-прежнему не подымая глаз на хана.

– Я помню тебя, Хадан.

– Я помню деревянную колодку на твоей шее, хан.

О, дерзкая! Зазвенела тишина в раковине сурта и в ушных раковинах ханских гостей и приспешников. Однако страх напрасно оглушил их, ибо Тэмучин пришел женщине на помощь:

– Многие из людей носят на себе незримые колодки, Хадан… Многие люди лишь кажутся себе свободными – ты замечала?

– Много ли ума у женщины, хан… Да и зачем он женщине? Вдове…

– Я знаю, что дыхание твоего мужа прекратилось в бою. Знаю, что ты добра – это и есть твой ум, а дети твои – твоя сила. Я даю тебе чин хотун-мэгэнэя, белый сурт и сто человек прислуги – вместе с твоим благородным отцом стань госпожой селенгинских земель!

И обессилевшая от недавнего горя Хадан простонала:

– О-о! Могучий хан! За что мне такая высокая милость?

А Тэмучин уже вглядывался в лица братьев Чилайина и Чимбая. Он не забыл, как ночи напролет его сверстник Чилайин помогал ему наслаждаться мечтами о низвержении Таргытая-Кирилтэя вместе с послушным псом Ачи-батыром, обиравшим даже самых неимущих, не знавшим меры наглости и алчности. И теперь, когда прошло много лет и многое из задуманного свершилось, он, Тэмучин, с легким оттенком недоумения смотрел на поредевшие волосы Чилайина. Рядом со своим братом, который некогда носил высокородному пленнику еду и предупреждал о появлении чужих, который стал ныне стройным и плечистым батыром, Чилайин казался всего лишь своей прежней иссохшей оболочкой. Хан нутром ощутил вдруг ураганный лёт времени, и по телу его пробежал холодок.

– Даю вам право, братья, входить ко мне в любое время без церемоний… Назначаю вас тойон-сюняями, сразу же беритесь за дела насущные, – таким было решение Тэмучина.

Но через год с небольшим Чилайин устранился от тойонства: со скотом управляться ему было привычней, чем с людьми, и он отбыл на желанную Селенгу к отцу, чтобы распоряжаться конюхами, готовящими лошадей для войска.

А вот Чимбай, с малых лет подчинивший себя воинским ремеслам, окунулся в войсковую жизнь по самую косицу и с упоением познавал премудрости военачалия. Он быстро рос в званиях, а в прошлом году хан назначил его командовать тумэном, осадившим Тайхал.

* * *

Многорядная система рвов и валов, дополненная редкими бастионными выступами для флангового обстрела, – вот что такое крепость Тайхал на первый взгляд. Страна Баргу – страна морозная, и осажденные полили валы водой, укрывшись ледяной неприступной коркой.

Чимбай на безопасном для улучения расстоянии объехал плотно стоящие вокруг городища палисады, отмечая, что высота частокола в рост хорошей лиственницы и плотность, с которой стоят бревна, – серьезная преграда, если затеять штурм.

– Тут и ящерка не прошмыгнет, – сказал Чимбай старику Аргасу.

Аргас ехал на соловом жеребчике, плохо заметном на снежном поле, и тихонько напевал невнятную и однообразную песню.

– Уж не съел ли ты сушеного мухомора, Аргас? Поёшь, не умолкаешь, – вызывал его на разговор Чимбай, ибо неприступный вид крепостцы слегка обескуражил его: хотелось услышать совет опытного бойца.

– Я не ем сушеного мухомора подобно лесным людишкам, – ответил Аргас, когда они остановили коней. – И тарасуна я не пил, для того чтобы петь.

– Чему же это ты радуешься, скажи мне, несмышленому.

Аргас указал кнутовищем в сторону частокола:

– Видишь внизу бойницы? За бойницами – завалы, с которых так удобно простреливать ров… И это все сказки, что при штурме батыры могут закрывать бойницы топориками, а вражьи стрелы отскакивают и улетают обратно!

Чимбай озадаченно смотрел то на бойницы, то на ликующего Аргаса.

– Ну, а чему ж ты радуешься, глиняная голова?!

– Тому, что не надо искать хитроумных решений, Чимбай, золотая голова… Как же не радоваться, когда все ясно!

– И что же тебе ясно, истукан?

– А то, чучело, набитое войлоком, что напасть врасплох или незаметно просочиться в крепость нам не удастся – они ждут! Открытый штурм – тоже не пройдет… Ведь что это такое? Это когда под прикрытием стрелков тяжеловооруженные воины добираются до стены и прорубают в ней брешь, куда втягиваются штурмовые отряды… А тут нас всех бревнами попередавят! От шести бревен увернешься, а седьмое – твое!

Чимбай начинал терять терпение:

– Ты гремишь словами, как бычьим пузырем с горохом, Аргас! Говори же: что ты сделал бы, будь на моем месте?

– Ты и сам знаешь что. Осадой и измором мы их возьмем. А радуюсь я тому, что много жизней сохраним для Тэмучинова войска, если не погорячимся и не пойдем на штурм…

Что-то запело в морозном воздухе, и в десятке шагов от всадников в неглубокий снежный наст воткнулась стрела, прилетевшая из крепостцы. Аргас стремительно понукнул солового, с юношеской гибкостью, не сходя с седла, вынул стрелу из снега:

– Отъезжа-а-ай! – крикнул он Чимбаю. – Сейчас начнется-а-а!

Когда съехались через мгновение, Аргас показал стрелу:

– Китайцы называют их сигнальными! Сейчас начнут стрелять ливнем!

Но ожидаемого ливня стрел не выпало.

– На, посмотри наконечник! – протянул стрелу Аргас. – Он сделан из рога молодой коровы… Говорят, что такую свистульку Джамуха некогда подарил Тэмучину…

Они переглянулись.

– Да-а, – разглядывая свистульку, размышлял вслух Чимбай. – Безделица… Персы с китайцами такого напридумывали: и тебе горшки с горящим…

Аргас перебил:

– Да шайтан с ними и с их горшками и катапультами! Посмотри на стрелу: уж не сам ли Джамуха в крепости?.. Может, он нам загадки-то загадывает, Чимбай? А?

Тронули коней в обратную дорогу, но Чимбай не торопился с ответом. «Зачем Джамухе обнаруживать себя? – думал он. – Хочет раззадорить нас и вынудить пойти на штурм? Он, мудрый лис, знает от своих лазутчиков, что ему противостоит всего лишь молодой волчонок… Дразнит, ярит, норовит затмить рассудок волчонка…»

– Нет! – сказал он наконец. – Только осада!

И Аргас кивком отозвался на эти его слова.

Только осада – таковым был и приказ Чингисхана.

Строго следуя ему, Чимбай уже не думал о попытках занять Тайхал, но сделал все, чтоб не выпустить из-за крепостных стен ни единой живой души. Все, кто пытался выскользнуть в степное приволье и проскакивал точку возврата, опьяненный миражом свободы, погибали от стрел воинов Чимбая. Съестные припасы в крепости пополнялись за счет убоя вьючных и верховых лошадей, в ход шла падаль, и когда стало казаться, что люди поедают голые скальные камни крепостных стен, мэркиты сделали вид, что сдаются.

Чимбай уже предощущал славу, воображая, как доложит хану о бескровно одержанной победе, он уже засиделся без прямого дела и кровь его бунтовала к весне – он забыл, что мэркиты здорово отличаются от овечьей отары. И когда тех выпустили из крепости, то самая отборная и отчаянная их часть из пяти-шести сюнов прорвала заслоны и ушла в горы, чтоб бесследно рассеяться в них.

Слухи о жестоких вылазках мэркитов заполыхали, как степной пал.

И Чимбай, обозленный на себя за совершенную ошибку, засобирался вдогонку за мэркитами, чтобы отомстить, истребить, содрать с живых кожу! Как можно было столь простодушно верить намерениям этих стервятников! У них, видать, и оружие было кое-где припрятано – где ж была припрятана твоя прозорливость, тойон!

По горячим следам Чимбай отправил в ставку хана вестников, спеша доложить о боевой обстановке. Сам же собрал совет из тойонов-мэгэнеев.

* * *

По возрасту Чимбай был моложе всех собравшихся, кроме Джэбэ. Однако скупость, точность и расчетливость его распоряжений, его сила и удаль в сечах усмиряли языки и самых известных острословов. Он не был чванлив, умел выслушать и поблагодарить, умел наказать одним взглядом и возвысить двумя-тремя словами. «А ведь он еще не вошел в цвет!» – восхищенно и завистливо говорили старики, стараясь оберечь Чимбая от юношеских искушений. Почести меняют нравы – Чимбай оставался самим собой, и люди признавали в нем сильного вожака: ведь человеку легче казаться достойным той должности, которой он не занимает. Чимбай же, казалось, был рожден полководцем и рубакой.

Поэтому, когда он, во искупление своей ошибки, заявил о намерении преследовать мэркитов во главе мэгэна, то один из татарских мэгэнеев, старик Хайыранг, ответил:

– Ты поставлен над нами и твое слово – закон для нас. Мы не вправе обсуждать твои действия. Но ты собрал нас на совет и я бы не советовал тебе, не дождавшись гонца от Чингисхана, брать вину за бегство горстки мэркитов на себя. Главное-то нами сделано: Тайхал пал, а преследовать недобитых может любой тойон. При чем здесь ты? Это мелко для тебя…

– Маленького человека и на вершине горы не увидишь, – ввернул кто-то скороговоркой, – а большого и на дне ямы видать!

– Мэркиты опасны даже когда спят, – продолжал Хайыранг. – Их, которые рассыпались по горам, придется вылавливать долго и тщательно. Они умеют хитрить! Хоть на суше, хоть на воде. Расскажи, Аргас…

– Вы что, стращаете меня? – вознегодовал Чимбай, и лицо его загорелось скрытым гневом.

– О нет, Чимбай, нет! – вскричал Аргас. – Но у меня в мэгэне много молодых парней, и я бы повел их, поучил бы выдержке в засадах, выслеживанию в горах – это бесценный опыт! Прикажи мне идти – я пойду, прикажи стоять – стану…

– Умники, – Чимбай угрюмо обвел всех взглядом. – Но и я понимаю, что чин, присвоенный ханом, ограничивает всякое своеволие. Я понимаю, что мой чин не позволяет мне во главе мэгэна гонять по горам этих недобитков! Но ведь приказ-то был принудить к сдаче всех мэркитов до единого… И отдан он был лично мне, а значит, я не выполнил приказа!

– Это так! – подтвердил невозмутимо Аргас. – Но ты голова, а мы – руки: вот этими руками и действуй!

Не выдержал, засмеялся Джэбэ – блеснули в свете пламени острые, выступающие вперед зубы:

– Ох, и умный же ты у нас, старик Аргас! Нам на мучения!

– Все отмучаемся, придет время, – отвечал довольный Аргас. – Но лучше еще немного помучиться на земле, чем блаженствовать на небесах! А лесистые горы – это не степь! Тут за каждым деревом может стоять человек с луком, а в каждом овражке может укрыться добрая сотня всадников… Тут только и следи: где сорока затрещала, где куличок засвистал, где сторожевая веревка натянута… Это вам не степь…

Чимбай прервал его:

– Что же, – сказал он, – будем осторожны. Со мной отправятся Аргас и ты, Най. Остальные встанут у подножия гор в оврагах. Может, понадобится прочесать лес… Хорчу останется вместо меня. Я сказал!

Судьба боится храбрых. Решение было принято, и тойоны с ним смирились. Теперь все их мысли направлялись только на исполнение следующих приказов. Это и отличает военных людей от мирных скотоводов, разболтавшихся за бурдюком кумыса.

* * *

Грозные очертания гор на горизонте казались близкими, но до подножия их шли несколько дней. Сизая дымка, которой подернуты были зубцы горных пиков, превратилась в плотный полог серых туч, разрешившихся маленьким дождем. Промокшие до зубовного лязга люди терпеливо стыли в ожидании тепла, когда их рассредоточили по два сюна вдоль горной подошвы. Уже только потом разбили сурты, согрелись перед тем, как уйти на охоту.

Мэгэн, назначенный в погоню, разделился на три составляющих звена и отправился в путь. Чимбай присоединился к звену Ная. Аргас и три его сюна шли слева, а Едей с равноценными силами – справа.

Аргас был доволен, что и его нукерам выпало идти в такой необычный поход, что обустройство похода было умным и понятным, как рисунок на влажном песке. Два сюна он разделил на арбаны, впереди которых шли еще по два разведчика. Беспрерывную связь между частями осуществляли юноши-порученцы, доносившие о взаимодействии крыльев и центра, – такого в старину не водилось. Кроме сигнального барабана, пожалуй, ничего не осталось от времен давних походов Аргаса. И он должен чувствовать себя неуверенным, однако уверенность и бодрость его не покидали – он знал лес.

После затяжного дождя лес дурманил степняков своими запахами. Непривычно было и исчезновение линии горизонта, люди ощущали себя среди деревьев словно бы посаженными в мешок. Глаза многих лихорадочно блестели.

«Это хорошо… – думал Аргас, покручивая ус и усмехаясь своим мыслям. – Такой поход научит их многому… Надо знать не только степь и лес, но и воду».

Аргас вспоминал рассказы бывалых людей о стычках с лесными народцами, да и сам многое мог бы рассказать. Молодым полезно будет узнать, как, спасаясь от преследования, лесовики делают чучела, усаживают их вокруг костра, а сами прячутся в кустах и за деревьями. Когда ослепленные не столько яростью, сколько светом костра преследователи нападают на якобы ничего не ожидающего врага, то засадные воины расстреливают их из луков. Луки их клеются из трех пород дерева: ели, березы и черемухи, пропитываются смолами и усиливаются костяными накладками, их бой очень силен, гибелен и для лошадей. Да и сама лошадь в гористой тайге становится не боевой, а тягловой силой: огромные, в несколько обхватов деревья стоят плотно, как стены каменистого ущелья. Чащобы густы до того, что и руку, кажется, некуда просунуть, а в глубине их – гниющие буреломы, объезжать которые приходится зачастую по еще глубокому снегу, где грузнут лошади. В тех же рассказах бывалых людей гибель отрядов всегда увязывалась с потерей лошадей.

«Надо слушать птиц! – вспомнил Аргас, думая о привале и расстановке караулов. – Часто птицы оповещают об опасности… В степи караульный видит все далеко вокруг, а здесь нужен не только глаз, но и ухо…»

Три дня шли без передышек и прошли всего-то около семи кес. Следов мэркитов не обнаружили, и люди измучились без привала и перегорали без отчаянных степных погонь. Шел четвертый день пути, когда прискакал порученец третьего сюна и сообщил о замеченных на перевале неизвестных всадниках. Аргас приказал – продолжать наблюдение, а сам отправил вестового в ставку. И события закрутились, как вода в омуте: человек, прибывший снова из третьего сюна, донес, что два сюна мэркитов затаились в одной из лощин. Возможно, они надеялись укрыться от погони в глубине этой лощины, а возможно, что остановились для пополнения припасов съестного, затеяли облавную охоту. «В охоте мы их опередили! – со злорадством подумал Аргас. – Это добрая примета!»

Он велел тойонам двух сюнов пройти в тыл мэркитов и перекрыть им отход по лощине. Лесные дебри не укрыли мэркитов от разгрома в краткой схватке, но, кроме тридцати погибших и двенадцати раненых с их стороны, еще трое вырвались, уходя выше в горы. Погоня могла завести в засаду.

– Никуда они не улетят, – удерживал разгоряченных боем нукеров Аргас. – Улетят – так в пропасть… Отдыхайте!

Плененных мэркитов с охраной отправили вниз и встали на дневку, чтобы с восходом солнца двинуться выше в горы.

* * *

К Аргасу привели одинокого старика охотника, схваченного в горах. Одет он был добротно: чистая одежда расшита узорами, берестяной колчан на кожаной перевязи. Лук его был сработан с прогибом посередине, внутренняя составляющая лука березовая, а внешняя – еловая. Аргас знал, что выбирается та часть дерева, которая обращена к югу. Он с хищным пристрастием разглядывал работу таежного мастера: между двумя слоями проложены лосиные сухожилия. Нижняя часть длиннее верхней. Рогатка для крепежа тетивы из сухого черемухового отростка. Когда ножом Аргас снимал с излуки оружия бересту, чтобы увидеть сочленения, охотник в отчаянии зажмурился.

– Чем клеили? – спросил Аргас пленного.

– Рыбьим клеем, почтенный воин, – не открывая глаз, ответил охотник.

– Открой глаза, – продолжил Аргас. – Будем говорить.

– Говорить можно и так, – упорствовал охотник, не желающий видеть разорение своего оружия. – Язык нужен. Зачем глаза?

Тогда Аргас сказал:

– Эй, нукеры! Ему не нужны глаза – выжечь их!

Глаза старика охотника мигом распахнулись, и в них Аргас увидел ужас. Он не мог понять, что над ним потешаются, он кричал:

– Глаза мои, глаза-а-а! Они нужны-ы-ы, нужны мне: я охотни-и-ик… ик… тетеревиный челове-э-э-к… ик…

Аргас разглядывал оперение его стрел – перья были орлиными.

– Что вы едите летом, охотник? – спросил Аргас, и тот, успокаиваясь, отвечал:

– Сушим-вялим. Рябчик. Гусь. Тетерев. Лось-бык. Окуневые люди рыбу ловят. Заморы устраивают.

Видя, что все вокруг смеются, пленный улыбнулся. Губы его растянулись, и Аргас заметил, что они разбиты и сочатся кровью.

– Кто ударил его?

Он обвел взглядом молодых воинов из авангарда – потупился Маргай, но, немного помявшись, выступил вперед:

– Ни в какую не хотел говорить: кто он и откуда. Я ударил…

– Может быть, тебе тоже не нужны глаза? – подошел вплотную к Маргаю мэгэней-тойон. – Разве они не видят, что это не воин?.. Может, тебе не нужны и уши, коли они не слышат приказа Чингисхана, который гласит, что нужно быть обходительными с мирными людьми и не разбойничать – ведь за нами идет великое войско! Великое!

Маргай, а за ним и десяток его нукеров пали на колени, не зная, что за наказание последует для них после того, как Аргас кончит нравоучения. Но он сказал:

– Встаньте! Головой, а не коленями надо думать. Видно, не носить мне на груди ярлыка благодарности за ваши добрые дела, зеленка вы степная! Я хочу сделать из вас начальников больших войск, но мысли орла разве сравнишь с мыслями вороватых сорок?! – и, обращаясь к лесному охотнику, спросил: – Как тебя схватили?

– Спал. Подняли. Думал: медведь. Стали бить – думаю: люди, – отвечал охотник, потупясь и словно бы стыдясь чего-то.

– Тебе нечего стыдиться! – продолжал Аргас. – Это моей старой спине придется испытать боль и срам ударов луком за глупые проступки моих неразумных нукеров! Пошли вон! – указал он кнутовищем наугад, и нукеры, как побитые, поспешили скрыться, прячась один за другого.

И тут, к своему изумлению, разгневанный Аргас услышал вкрадчивый голос старого охотника:

– Мы – люди тайги, тетеревиные люди. Они – люди войны, живые чужой кровью люди. Рана моя мала и не обидна – прости мальчишек, воин. Не наказывай их строго… Ратным людям как не быть строгими?

– Тебя не спрашивают! – строго прервал его Аргас. – Сегодня бьют беспомощного старого охотника, а завтра… – он задумался. Чего ждать от них завтра? Разохотившись и не встречая отпора и надзора над собой, будущие арбанаи и тойон-сюняи станут сеять бесполезную смерть, а затем, став во главе войска, будут уничтожать мирные племена и народы. Сила должна быть контролируемой, оберегаемой, как нож имеет ножны. – Завтра они отца родного остригут, как овцу… Как твое имя?

– Шо´но меня зовут.

– А я – Аргас. Зови меня так.

– Аргас, – послушно повторил охотник.

– Чем ты еще занимаешься кроме охоты?

– Дикий лук беру, кедровые орехи беру, бруснику-клюкву беру… Сети крапивные плету – на рыбу ставлю… Заморы лажу – рыба в котец идет. Рыбу беру…

– Как же хорошо-то! – Аргас улыбался. Заулыбался и охотник, сорвал у ног листочек ведомой ему травы и приложил к разбитым губам. – Ты, старый, и не знаешь, как я тебе завидую!

– Бывает и голод! – поспешил добавить охотник, не зная, чем обернется для него зависть большого человека. – Умный бурундук вешается, бывает, если голод!..

– Ты живешь так, как хотел бы жить я, – словно не слыша его, продолжал Аргас. – Свободно. Твой день как мой год.

Испуг не отпускал охотника.

– Кончится война – освободишься… Пойдешь домой, воин! – обнадеживал он Аргаса. – Конь: топ-топ… хрум-хрум… домой, домой, воин!

«Хочет домой, – подумал Аргас. – Боится, что живым не вернется. Не за себя боится старик».

– Я не стану спрашивать, где живет твоя семья, – начал он, и охотника словно прорвало:

– Лучше убей меня, убей!.. Не скажу, где дети, где внуки, где старуха! Умру один – им зачем? Убей меня – не спрашивай!

– Остынь! – окоротил его Аргас. – Не жди, пока на тебя плюнут!

– Ох, ох, – закряхтел старик. – Ох-ох-ох!..

– Я о другом хочу тебя повыспрашивать: раз ходишь по всей тайге – не видел ли мэркитов, которых мы преследуем?

– Ох-ох… Вам не скажи – вы убьете, вам скажи – те убьют.

– Те убьют и так и эдак, если мы их прежде не обезглавим. Терять им нечего – они выжгут и вырежут все на бегу! Так что говори, Шоно!

– Скажи мне, Аргас: кто вы такие? – спросил Шоно, с лица которого словно бы сошла маска страха. Так бывает, если человек готов к худшему. – Уж не вы ли – люди Чингисхана, слухи о котором дошли и до нас?..

– Ты верно думаешь, Шоно. Если б ты был помоложе, то я взял бы тебя в свое войско: ты ведь можешь лебедя на лету улучить, а?

– Раньше мог, – все еще осторожничал Шоно. – Давно.

– Наш Чингисхан хочет устроить новый ил, большой ил, самый лучший из всех, ранее бывших во Вселенной. В этом иле каждый большой и малый человек будет иметь истинную свободу, подчиняясь одному закону – Джасаку!

Шоно отнял от губ целебный лист и пробормотал:

– Всяк толкует про лучшую жизнь… Про хорошую – молчат… Воины, что до вас проходили здесь, тоже называли себя лучшими… Словно лучшая жизнь лежит у них в переметной суме! А сами разбойничали, как бешеные волки!

Встрепенулся и насторожился Аргас, почувствовав след:

– Чьи воины, Шоно? Как они себя называли?

– Нукеры Джамухи, говорили они о себе.

– Джамухи?! Повтори, Шоно!

– Джамухи.

Аргас вынул из-за пазухи свистунку и показал Шоно, спрашивая:

– Не видел у них таких наконечников?

– Не до того было! – с горечью отвечал Шоно. – Глаз поднять боялись, Аргас!.. Они десять дней как ушли, а мы все еще по норам сидим! Тут вы. Они туда – вы оттуда.

– Туда – оттуда! – нетерпеливо заговорил Аргас. – Говори внятно: в какую сторону ушли люди Джамухи?

– Вниз, – махнул рукой Шоно в сторону степи.

– В степь?! – не удержался от удивления Аргас. «Но можно ли верить этому старику? – размышлял он. – Да и от мэркитов с Джамухой надо ожидать самых хитроумных уловок!»

Он спросил Шоно:

– Ты какого роду-племени?

– Я – урангхай.

– Урангхай? – поразился Аргас. – Как же так: ведь и я урангхай! Слышишь, догор?

– Да, догор. Слышу и не верю своим ушам. Ты из каких урангхаев? – спрашивал уже Шоно, и они словно бы поменялись местами. – Не из тех ли, что…

– Из тех, что кочевали долинами рек Онон и Керулен! – ответил Аргас. – Мы – степные урангхаи!

– А мы – горные! – воскликнул Шоно. – Тут и охочусь! И уж не раз спасался именем нашего знаменитого рода! Нужда бывала – родичи помогали: коня дадут, а то и едой снабдят, да еще и навьючат… Я им, бывало, пушнины подвезу. Ягоды моченой! Так живем, Аргас.

– Во-о-т! – радовался Аргас, обхаживая Шоно так, словно тот был иноземным скакуном. – Вот так и надо жить! А мы, урангхаи, всегда выручали своих. Потому и расплодились, растеклись широко по степи, лесам и горам, а?

– Люди говорят, что наших много и у Чингисхана? Так это, Аргас-догор?

– Так, догор Шоно. Есть и великие тойоны, незаменимые воины, отбрасывающие долгую тень. Каково тебе это слушать?

– Слушать одно, а видеть – другое, – остудил его Шоно.

– Давай сядем, – сказал Аргас. – О чем ты говоришь?

– О той доброй воле, которую, по слухам, вы несете. А кто видел, говорят: кровожадные волки! Вороны, разоряющие чужие гнезда.

– Это черные выдумки наших врагов! – вскочил Аргас. – Это люди Джамухи пускают впереди нас черную саранчу подобных слухов – ты убедишься в этом и расскажешь другим, догор!

– Расскажу, – согласился Шоно, трогая смуглой рукой губу, но, догадавшись, что Аргас неправильно истолкует его невольный жест, попросил: – Ты уж не наказывай парней-то, Аргас. В них сила играет.

– Да забудь ты о них, Шоно. Расскажи, как выглядели люди Джамухи?

– Видно, плохи их дела. На мой костер выскочили человек десять и убили бы, думаю, но мясо помогло!

– Какое мясо? Как это?

– Накинулись на мой запас сушеного мяса, на рыбу – рвут один у другого… Ну я – в кусты! Они и поостереглись в темноту от костра. Непривычный человек делается безглазым, если его от костра и в темень…

– Знаю! – перебил его Аргас. – Не заговаривай! Говори главное. Как ты узнал, что они люди Джамухи? Я так и не понял!

– Я ведь не бегал по лесу, как заяц. Зная, что в темноте преследовать не станут, я тихо влез на сосну и слушал обрывки разговоров. Судя по ним, Джамуха сам был где-то неподалеку или даже вместе с ними.

– Неужели их так мало? – озадачился Аргас. «Кто знает, – думал он в растерянности. – Может, они разбились на маленькие отряды и так им легче выскользнуть из капкана? А может, старик говорит не все? А может, Джамуха – сам по себе, а мэркиты – сами по себе?»

– Если мы их не выловим, то вскоре они вам тут зададут лиха! Подраненный хищник – это кровь и месть, понимаешь? Тогда совсем забудешь, как разгуливать по тайге со своими погремушками! Память-то тебе вышибут, а то и снесут вместе с башкой! Где мэркиты?

Шоно вздохнул и закивал:

– Правильно, догор… Творю грех, чтоб не свершился более тяжкий. Не по злобе, а во имя спасения сородичей. Нам ни до кого дела нет, лишь бы самим остаться целыми в этой заварухе…

– Ну?! – прикрикнул Аргас.

– Стоят они в трех местах, эти мэркиты, – помявшись, начал Шоно после тяжкого вздоха и выложил все, что знал. И того, что он знал, пока хватало.

* * *

Суток не прошло, как вернулся гонец от Чимбая. Гнедая кобылка его роняла пену с удил, а глаза ее заткались кровавой паутиной безумия. Сам же гонец был весел и легок в походке: видно, привез бодрую весть и нес ее в сурт Аргаса, не боясь расплескать.

Аргасу не терпелось, он словно омолодился в этом походе и готов был выскочить навстречу обратному гонцу, однако усидел на кошме, выбивая кнутовищем барабанную дробь.

Вошел гонец и преклонил колено.

– Говори! – велел Аргас.

Вошедший заговорил:

– «Такое поведение гур хана можно объяснить тем, что он готовит не одну ловушку. На него непохоже, что подобно бродягам-разбойникам он обживает глухомань с горсткой полуголодных нукеров: одной прислуги вместе со свитой и рабами у него несколько сюнов. Может быть, что с разгромом найманов ход мыслей его изменился: слышно, что от него оторвались даже те роды, которые были ему верны со времен пращуров», – говорил гонец, уставив взгляд в никому, кроме него, невидимые иероглифы памяти, написанные где-то над головой Аргаса.