Текст книги "По велению Чингисхана"

Глава девятнадцатая
Тойон Чулбу

К восходу яркого солнца Чингисхана, когда начало греметь его славное имя, все богатство его дяди, Таргытая-Кирилтэя, некогда надевшего на своего племянника позорную колодку и намеревавшегося сломить росток его духа, уже было разбросано по свету, развеяно по ветру.

В это время почтенный старец рода Баарын по имени Сэргэтэй и два сына Най с Аланом со своими воинами задумали поднять мятеж, чтоб присоединиться к Чингисхану. Но, загодя узнав об этом, воители Таргытая попытались взять их в кольцо. Однако Най с Аланом были упорны. Небольшим, но верным и крепким войском своих нукеров они побили многочисленное и вялое войско преследователей, а во время паники взяли в плен и самого Таргытая-Кирилтэя, намереваясь сдать его Чингисхану, чтобы месть свершилась. Подумав же крепко, они отпустили пленника на все четыре стороны, а потом, опустившись на колени перед Чингисханом, открыто поведали о случившемся.

– Если бы вы подняли руку на своего хана, я велел бы снести головы и вам, и вашим родственникам, – сказал Чингисхан. – Но вы пришли ко мне с повинными головами, хотя и нет на вас никакой вины. Я верю и доверяю вам отныне!

Легенды о древних правителях

Стан найманов, еще недавно напоминавший кипящее в котле варево, к вечеру затих, что значило одно: мятеж вызрел, а большинство нарывов извергаются ночью.

Мухулай знал, что Чулбу-тойон решился на это, опираясь на молодых своих соратников и подстрекаемый кем-то из стариков-советников. Кто являлся подстрекателем, не знал и купец Сархай, для которого война все еще не кончалась. Так же, как и прежде, он отправлял устные донесения по созданной им тайной цепочке, используя уже и тех, кто смирился с поражением и желал снискать себе доверие нового начальства.

Мятеж безоружных – всего лишь агония. Сторонникам Чулбу-тойона необходимо будет вооружиться – именно тут и выстроил ловушку Мухулай.

Он приказал все собранное на поле боя оружие найманов сложить в арбы, стоящие в одном месте, а вокруг расставил усиленные и не в меру разговорчивые караулы. Чуть дальше паслись конские табуны, дразня пленных своим лоском, сытостью и волей.

О, как тосковало сердце молодого тойона Чулбу, когда он смотрел на своего быстроногого белого жеребчика, пасущегося среди прочих на изумрудно-зеленом лугу у подошвы горы!..

– Аху-у!.. Ху-у! Гу-у-у! – крикнул Чулбу, поднесши лодочку ладоней ко рту.

Белый вскидывает голову и замирает, попрядывая трепетными ушами, отзывается коротким ржанием, но на зов не идет: не успел ли забыть своего хозяина? Вот ложится на луг и катается по траве, вот вскакивает, пропускает по атласной шкуре волну дрожи и, подступившись к черной кобылице, кладет свою черногубую голову на ее круп, а хвостом отгоняет от кобыльей морды слепней… Да Акмол ли это женихается? Да мало ли белых жеребчиков на великой степи?

– Уху-у!.. Ху!..

И снова белый вскидывает голову и медленно поворачивает ее к летящему звуку.

«Акмол!» – радуется тойон Чулбу, и сердце его начинает частить ударами, оттого что в нем столкнулись печаль и тревога, восторг обозримой воли и тоска пойманного в пасть зверя, молодая зависть к поганому ворону, что с равнодушным криком пролетел над станом, и желание женщины, чьи движения легки, как у лисицы, губы горячи, как сама кровь, а волосы рассыпаются черным пологом, где можно укрыться от самой смерти…

Чулбу-тойон вошел в сурт и выпил топленого масла. Ясность будущего не проступала в путанице мыслей, но прибавилось бодрости. Чулбу-тойон крикнул, заваливаясь на спину и укладывая под голову руки:

– Яхсы-ы-т!

И когда пришел певец Яхсыт и сел рядом на корточки, подобрав полы халата и подперев кулаком иссеченное оспой лицо, Чулбу-тойон сказал ему:

– Пой!

Тот запел, не меняя позы:

 
Сапоги, шитые нитью из жил сохатого,
Голяшки шелком строчены…
Позади – трава-подорожник да ковыль,
А на небе-то – птичий царь орел…
Перья черные, клюв – каленый рог,
Клекот царственный медью сыплется,
Крылья серые в желтых крапинках
Ты сложил крестом – не достать стреле… –
 

пел Яхсыт, слегка раскачиваясь торсом, а тойон лежал с закрытыми глазами, и течение мыслей успокоилось. «Оружие в арбах… Будет оружие – будет и воля… Кони рядом… Там мой Акмол…»

– Разбуди меня через два сна… – попросил он Яхсыта.

Тот кивнул, не переставая петь своим высоким и нежным голосом, который словно и дан был ему свыше в насмешку над рябым лицом…

* * *

Ловушка сработала: мятежники не насторожились отсутствием караула, приняв это как глупое выражение полного доверия к ним. В арбах же было пусто. Лишь кое-где лежали тюки с шерстью да кухонная утварь.

Тут же вспыхнули десятки костров, высветив площадку с ложным арсеналом – три сюна монголов окружили горстку повстанцев.

– Что это вы тут промышляете? – закричал визгливо конный монгол, отломивший уже от седьмого десятка. – Зачем вам наша шерсть, а?.. Говорите громче: я плохо слышу!..

Люди тойона Чулбу и сам он оглушенно молчали. Стало слышно, как Яхсыт постукивает костяшками пальцев по донышку пустого котелка.

Подъехал юноша Тюрген и прокричал на ухо старику:

– Пусть расходятся по суртам! Утром разберемся!

– А-а! – махнул рукой старик, зевнул и уехал в темноту.

– Расходитесь по суртам! – скомандовал Тюрген. – И не шастайте по ночам: девушек тут нет…

В полном недоумении от происшедшего найманы, ведомые тойоном Чулбу, разошлись по суртам, которые с каждым мгновением казались им все более ненадежным укрытием. Все боялись, что начнется следствие, и причины ночной вылазки станут известны монголам. Тогда они примчатся и порубят всех подряд.

До утра все не спали, а когда солнце поднялось уже высоко и стало припекать, снова приехали три сюна монголов. Подавленных ожиданием найманов вывели на свет и зной. От зноя всех разморило так, что лица многих были усыпаны разбухшими от крови комарами.

– Слушайте все, имеющие уши! Стало известно, что ночью вы, которым оказано высокое доверие, предприняли попытку бунта! Законы наших досточтимых предков суровы… – заговорил один из верховых монголов, и многие узнали в нем старика, возглавлявшего ночную стражу. – Вы совершили предательство, когда наш хан рассчитывал на взаимовыручку и даровал вам волю! Вы уподобились самым вероломным и подлым народам, а ведь мы с вами – один народ и корни нашего дерева переплетены: их питала одна земля, омывали одни дожди! Но горе вам, недостойным доверия своих братьев! – возвысил и без того звонкий, как у юноши, голос старый нукер Тэмучина.

Мертвая тишина последовала за этими словами. Мертвая потому, что веяние самовластной смерти ощутили все понурившиеся найманы. И если в пылу сражения смерть косит слепо и наобум, то здесь она, казалось, неспешно потирала руки и, отослав перед собой страх и ужас раздумий о своем присутствии, наслаждается еще земными муками жертв.

Тогда вышел из толпы и приблизился к гневающемуся старику тойон Чулбу. Он был молод, но знал, что лучше идти навстречу смерти, когда ее неизбежность очевидна.

– Пусть Чингисхан убьет меня, почтенный! – сказал он. – Я подстрекнул людей к мятежу и возглавил восстание. Мое имя Чулбу, должность – тойон… – и он сел на траву, калачиком подложив под себя ноги.

– Я не верю тебе, голобородый! – взвизгнул дознаватель. – Я могу поверить лишь в то, что ты хороший воин, но одна дождинка не делает дождя, а стрела не летит без наконечника!..

И он, тронув поводья застоявшегося коня, пустил его к толпе, обводя ее грозным взором.

Вышли еще двенадцать молодых воинов и молча уселись рядом с Чулбу. Тогда старик подъехал к Тюргену, стоящему во главе своего сюна, и что-то шепнул ему на ухо. Тюрген подъехал к Чулбу с соратниками, оглядел их, словно пересчитывая понуренные головы, и спросил у найманов:

– Они?

– Правда… Они руководили… – послышались голоса.

Тюрген усмехнулся, показывая, что не настолько глуп, как кажется найманам. Потом подъехал к звонкоголосому старику и, в свою очередь, шепнул что-то ему на ухо. Если бы напряженные души найманов могли звучать, то их слышно было бы от Леванта до Китая. Но снова заговорил старик.

– Многие из вас умудрены жизнью и седы! – сказал он, обращаясь к измотанным, как сильная рыба, которую выводит на берег умелый рыбак, найманам. – Как вы могли пойти за этими юнцами! Виновны не они, а вы, годящиеся им в отцы и не сумевшие удержать их, объяснить разницу между подвигом и преступлением! или же вы укрываете истинных виновников и подстрекателей! Чингисхан не отказался от желания составить с вами единый ил, но он не терпит предателей и тех подлых людей, кто сам, оставаясь за спинами других, науськивает их на свершение низости! Кто они? Пусть выйдут сами, чтоб не отягощать своих соплеменников грехом доносительства!

Тихо расступилась толпа, и вышел из нее среднего роста человек. Теребя щепотью правой руки короткую седеющую бородку, а левую заложив за опояску халата, он произнес:

– Я скажу…

– Как твое имя? – спросил Тюрген, прищурив недоверчиво один глаз.

– Меня зовут Холохоем. Эти дети не виноваты, их опутали паутиной лжи и лести, а сделал это Кехсэй-Сабарах, известный всем старец! И сам спрятался в тени мнимой немощности!

– Ложь! Это навет! – зароптали в толпе. – Кехсэй – чист!

– Презренная тварь! – встал на ноги Чулбу-тойон и плюнул под ноги Холохоя. – Всю жизнь ты вздымал на его пути клубы пыли! Годами наушничал и юлил у ханского ложа, а теперь хочешь добить Кехсэй-Сабараха, низкая презренная тварь?!

Холохой затрепетал и согнулся, как под градом камней.

Тюрген сделал знак нукерам, и они приблизились.

– Тебе откуда известно о Кехсэе? – спросил строго Тюрген. – Если ты знаешь правду, значит, и сам имеешь отношение к руководству заговором? Так?!

И по мановению его руки нукеры схватили Холохоя за руки и потащили его, перебирающего поджатыми ногами по воздуху, на расправу. Страх охватил найманов. Сонные и понурые, они не посмели поднять голов, чтоб проследить последний путь Холохоя. Лишь Чулбу-тойон сделал движение в сторону Тюргена, намереваясь сказать что-то и принимая своего ровесника за большого тойона.

– Говори! – кивнул Тюрген. И Чулбу заговорил:

– Послушай меня, воин. Ты знаешь, кто я, я не знаю, кто ты, но оба мы – люди войны. Прежде, чем проститься с жизнью в срединном мире, я хочу проститься со своим конем Акмолом. Разреши мне это – и я легко покину землю!..

– Где же твой конь? – спросил Тюрген. – Приведите его коня!

– Благодарю тебя, благородный воин! – посветлел лицом Чулбу, сложил руки лодочкой и, поднесши их ко рту, прокричал в сторону пасущегося табуна: – Ах-ху-у-у!.. Ху-у-у!

Головы всех оборотились туда, где на воле гуляли кони, и люди увидели, как тревожно поднял морду белый тонконогий жеребец и замер, насторожившись.

– Акмо-о-о-ол! – прокричал Чулбу.

И все увидели, как жеребец прянул из табуна вмах и понесся на зов. Следом старалась черная кобылица, весело наклонив голову и кося глазом, она летела вслед за Акмолом на крыльях любви и молодости. Через малое время толпа расступилась, давая паре проход к Чулбу.

«Убежит!» – глазами говорил Тюргену его пожилой соратник, когда Чулбу вскочил на спину радостно пофыркивающего Акмола.

«Стрела догонит…» – отвечал взглядом Тюрген.

«Пусть хороший воин умрет хорошо…» – согласился старик, заряжая лук и поглядывая то на Тюргена, то на улыбающегося Чулбу.

«Погоди!» – показал Тюрген жестом.

Найманы радовались происходящему так, словно жили последний день и понимали цену каждого мгновения жизни. Они хлопали друг друга по плечам, цокали языками и восхищенно покачивали головами, глядя, как Чулбу вздыбил коня и осадил его, обняв руками за шею и шепча что-то на ухо. Трогать коня с места Чулбу не стал, подтвердив тем самым свой ум и свое благородство в ответ на благородство Тюргена.

Потом нукеры увели Чулбу-тойона и двенадцать юношей.

Монголы, галдя и смеясь, сели на коней и ускакали. Караульные спустились на берег и развели костры с явным намерением готовить пищу.

Нарыв лопнул.

* * *

Чулбу с друзьями отвели к подножию горы, синеющей на расстоянии примерно кес от их лагеря, и надели на ноги каждому деревянные кандалы с железными замками. Кровом их стало подобие шалаша, ложем – охапки вкусно пахнущей травы.

– Ты знал, Чулбу, кто подстрекал?.. – лишь сейчас прозвучал вопрос, который мучил каждого из двенадцати.

– Нет, – ответил он. – Все было сделано так, словно надо перейти реку, а брод знаю только один я. Сейчас понятно, что в случае неудачи мы с вами должны были стать жертвами, как любопытные суслики!.. Монголы все знали еще до начала нашей возни!..

Четыре дня прошло в разговорах о том, что их ждет верная казнь. Все готовы были принять ее с достоинством, граничившим с вялостью и равнодушием ко всему.

На пятый день услышали стук копыт и голоса монголов. Они привезли жалкого Холохоя, который пытался оклеветать Кехсэй-Сабараха. Проковыляв в кандалах к выходу из шалаша, узники увидели, как того спихнули с арбы и волоком подтащили к ним.

– Встань, тюфяк! – приказал ему звонкоголосый тойон.

Тот встал, едва держась на ногах и покачиваясь. Лицо его распухло от побоев. Удары хлыста иссекли кожу. Одежда задубела от крови и грязи. Соратники Чулбу, еще не отведавшие ни одного удара плетью, старались не смотреть на Холохоя.

– Говори! – рявкнул звонкоголосый.

– Я… Настоящий… Я… Тот человек, который… все задумал и привел в действие… – произнес с трудом Холохой. – Я и те… старики… Я назвал их имена…

– Благодарите Холохоя, глупцы! – погрозил рукоятью плети тойон. – Его признание спасло ваши жизни! Ждите!..

Подскочили нукеры, ударом рукояти плети в затылок свалили Холохоя, завернули его в войлок и зашили, как в мешок.

– Он тоже хотел жить – потому и сознался! Но он недостоин жизни! – крикнул тойон звонко – и монголы пустили коней вскачь, увозя Холохоя в войлочном мешке. Холохой был еще жив, но уже мертв.

– Почему молчишь, Чулбу? – спросил кто-то.

– Мне нечего сказать, – ответил Чулбу.

«Подобной смерти нам удалось избежать… – подумал он. – Часть вины с нас снята и убивать нас будут без затей…»

– Пой, Яхсыт!

Глава двадцатая
Последние выйдут вперед

Жизнь среднего мира переменчива, течет, как вода, постоянно меняется, нет никого, кто бы навсегда стал правителем.

Каким бы всемогущим ни возомнил он себя в свое время – все равно когда-нибудь задние выйдут вперед. Идущие же сегодня впереди превратятся тогда в идущих следом.

Легенды о древних правителях

Хан удивился прибытию Сюбетея. Обычно он являлся только по зову. Что за новости он принес, какие неотложные дела привели его? В отличие от своего старшего брата Джэлмэ, Сюбетей был слеплен из другой глины. Если Джэлмэ чуть выше среднего роста, то Сюбетей высок; Джэлмэ грузен и неповоротлив – Сюбетей в бою стремителен, как бросок змеи; Джэлмэ умеет говорить, как все урангхаи, звучно и ладно – Сюбетей невозмутим, мрачен и молчалив. Так разделила природа единое целое.

Вот Сюбетей вошел, приоткрыв войлочный полог, и встал у входа ломаной тенью.

– Подойди, Сюбетей, – как ребенку сказал хан своему любимому и лучшему тойону. – Рассказывай!

– Тэмучин-хан! Сегодня ко мне привели крупного найманского купца. Говорит, что знает тебя и хотел бы повидаться, – покраснев от волнения, доложил Сюбетей.

– Кто он?

– Зовут его Игидей.

– Игидей? – удивился искренне хан. – Как он оказался у найманов? Это мой детский друг! – хан радостно погладил рыжую бороду: – Я, он и Джамуха – нас было не разлить и кипятком! Да-а-а… Какого же он рода? Что говорит этот человек?

– Говорит, что из рода сахай.

– Он! – хлопнул в ладоши хан. – Ошибки быть не может!

– Я справился через людей. Узнал, что Игидей стал важным лицом в найманском иле. Торговал скотом и китайскими тканями, разбогател. Я привел его, хан.

Тэмучин был известен своим свойством не забывать даже мельком увиденного им человека, но все же был сконфужен, увидев лысого толстяка, обнять которого мешало огромное пузо, и проговорил:

– Ты совсем не изменился, Игидей! Похудел немножко, а?

Игидей разулыбался, алые щеки его заиграли наливным светом, как два китайских яблока.

– А ты хоть и худ, Тэмучин, но тебя не согнуть – так люди говорят! – развел ручками Игидей. – Я купец и много путешествую. Так знай: во многих странах при упоминании твоего имени у молодых и честолюбивых юношей вспыхивают завистью и восторгом глаза! Слава твоя перевалила через горы, прошла по всей степи, как весенний пал!

Они обнялись, потрепали друг друга по плечам.

– Как же ты стал найманским купцом, Игидей? Ты ведь был самым метким стрелком из нас троих!

– Вот я и выбрал себе цель, и поразил ее! – пояснил весело Игидей. – По торговым делам попал к найманам, понравилась мне дочь одного грамотного наймана… Я и женился. В крепком иле, под его защитой, торговать спокойней, слава Богу! – перекрестился Игидей.

Тэмучин вздохнул и понятливо покачал головой.

– Крещен?

– Разумеется! А ты?

– Я поклоняюсь всем Богам. Все они сильней меня и мудрей всех нас вместе взятых!.. Так?

Игидей неопределенно пожал плечами и сказал:

– А ведь Джамуха тоже крестился!

– Джамуха? – несколько растерялся Тэмучин. – Ты встречаешь его?

– Виделись десять дней назад, перед этой войной…

Тэмучин щелкнул кончиками пальцев, обращаясь к Сюбетею:

– Сюбетей! Иди и скажи, чтоб приготовили лучшую пищу. Садись, Игидей. Да-а… Джамуха, Джамуха-а-а…

– Вот и я не пойму, Тэмучин: как случилось, что вы, два андая, встали друг против друга?

– А что говорит Джамуха?

– Молчит.

– Позволь и я помолчу. Как случилось, так и случилось! – с горечью молвил Тэмучин.

– Я ведь не из любопытных, – виновато опустил взгляд Игидей. – Но перед войной он сказал: «Каково же будет на этот раз моему несчастному андаю? Слишком малочисленны его отряды! Как бы помочь?»

– Он сказал так? – прищурился Тэмучин, не глядя на товарища детских игр.

– Именно так. Слово в слово…

– Ну что ж… И я скажу тебе, что место андая в моей душе так и осталось незанятым! – он открыл глаза, и увидел Игидей, что глаза эти стали совсем светлыми, словно сине-зеленая ткань выгорела и выцвела на солнцепеке. – Знаешь, у кого больше всех свободы на этом свете?

– Думаю, что у правителей могучих илов! – не задумываясь, ответил Игидей.

– О-о, купец, купе-е-ец! – грустно улыбнулся Тэмучин. – Свободен может быть только человек, подобный нашему предку Бодончору… Он ушел от всех, стал бродягой, не имеющим обычаев, верности данному слову, товарищей! А хан зависим: он – стрела, а тетива – воля людская, желания единоплеменников. И хорошо, если наконечник этой стрелы остр и крепок, – Тэмучин прикоснулся пальцами ко лбу. – Если нет – беда на десятилетия… Долгая беда для всех!

– Эк как! – крякнул Игидей. – Вот и Джамуха говорил… – Но замолчал, понимая неуместность слов.

В сурт вошел воин с пером в островерхой шапке, но тихонько выскользнул обратно, потому что хан не повернулся к нему.

– Задние, выйдите вперед! Передние, уйдите на-за-а-а-д! – пропел Игидей, и Тэмучин благодарно улыбнулся.

– Помнишь?

– Помню, Тэмучин…

* * *

Не стало Тайан-хана – не стало ила.

Круг раскололся надвое, потом – надесятеро, потом стала дробиться каждая частица все мельче и мельче…

Как пятна жира на поверхности воды, всплывала старая вражда, уснувшая в крови за время правления сильного хана, когда утратило значение племенное происхождение каждого. Восемь племен входили в состав ила, и во время восстания они не смогли сплотиться даже на короткое время прорыва.

– Кр-р-р-а! Кр-р-р-а! – кричало воронье над полем сражения, а найманам слышалось: крах… крах…

Крах.

Только теперь хан заметил, что в степи царствует весна, и небо бездонно настолько, что трудно не показаться себе самому малой пушинкой, летящей по ветру. Он поднял руки, и торгот подвел рыже-пегого коня. Вскочив на коня, хан, сопровождаемый тридцатью торготами, поскакал на север.

– Ай-да-а-а! – бодрил коня кто-то из торготов.

– Уй-ю-у-у! – заливался другой.

Подскакали к низине, залитой водой, вспугнули уток, но из доброго их десятка ушли лишь три: парни соскучились по вольной охоте. Из-под ног лошадей взлетали радужные всполохи воды, когда они собирали добычу и по меткам стрел узнавали добытчиков. Усунтай, старший сын Джэлмэ, подбил двух, а попасть в летящую птицу непросто. «Хорошо! – обо всем сразу подумал хан, усаживаясь на пригорке и трогая рукой лепестки хрупкого, безымянного для него цветка, уходящего корешком в жирную землю. – Как постичь всю стройность творения Божьих рук?.. Но как путаны, изменчивы и туманны людские умы… В них дерутся без пощады не только Айыы, но и дети Сатаны! Господи, проясни ты людские души, омой их благодатным дождем разума, засей мудростью!»

Тэмучин и кэрэиты раньше жили вместе. Откуда возник раздор? Пусть многие кэрэиты не признают, что лишь благодаря Тэмучину они не были истреблены, но те, кто воевали с ним бок о бок, знают это. Как и то, что, даже победив кэрэитов, Тэмучин намеревался оставить на ханском престоле Тогрул-хана. Но он погиб, и погиб не случайно, ибо на все Божья воля, и судьба неумолима. И снова не будет даже нескольких лет жизни без распрей, клеветы, доносов! Вылущив из кэрэитских рядов немногочисленных предателей, Тэмучин дал им, оставшимся в живых, все для того, чтобы крепить устои безбранной жизни. Но те поднялись против него с оружием в руках. Снова пролита кровь. И воины Тэмучина взъярились на кэрэитов за их подлость и коварство трусов и дали волю своим мечам: предавшие однажды должны быть уничтожены поголовно – таков закон степи. Но случай с кэрэитами многому научил. Удалось избежать кровопролития в мятеже найманов потому, что мятеж этот предвидели, памятуя недавнее прошлое. Лучшие найманские воины не впали в грех кровопролития и теперь чисты. Они примут истинную веру, станут исполнителями воли Тэмучина…

«Они пока не понимают этого, – размышлял Тэмучин. – Но мы выпрямили их судьбы по подсказке Богов… Как же строить ход нашей жизни, чтоб не вскидываться и не спохватываться всякий раз, когда беда уже подступает к горлу? Как научиться предвидеть и опережать эту беду?..»

– Стре-е-лы-ы! Собирай стре-э-э-лы-ы! – кричал кто-то из торготов-охотников.

«Снова собирать стрелы?» – удивился подсказке Тэмучин, откинулся на спину и утомленно-сладостно закрыл глаза.