Электронная библиотека » Николай Миклухо-Маклай » » онлайн чтение - страница 15


  • Текст добавлен: 18 января 2018, 11:20


Автор книги: Николай Миклухо-Маклай


Жанр: Литература 19 века, Классика


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Шрифт:
- 100% +

31 августа. Закрывшись флагом, я провел ночь неплохо. Не обошлось, однако, без попытки со стороны Коды привести в исполнение, пользуясь темнотой ночи, те планы, которые потерпели фиаско днем. Хотя, ложась спать, я был один в хижине, около моей барлы не раз слышались женские голоса. Я решил игнорировать это и спать.

Утром, при восходе солнца, нарисовал панораму гор юго-восточного берега залива. Я приобрел за нож «орлан-ай». Тайком обходя хижины позади, Коды привел меня к небольшой буамбрамре, где показал мне «орлан-ай». Когда я согласился дать за него нож, он завернул «ай» в циновку и с той же заботливостью, чтобы никто нас не видел, повел меня назад к шлюпке, сам неся тщательно завернутый «орлан-ай», и положил его сам под банки в шлюпку, обложив сверток кокосами, которые уже там лежали. Когда шлюпку столкнули в море, все туземцы опять присели, пока Ульсон поднимал парус, а я, сидя у руля, не прокричал им прощального «Э-аба» и «Э-ме-ме». При порядочном ветре я скоро добрался до дома, где все нашел в исправности.

1 сентября. Сильная лихорадка.

2 сентября. Топором рассек себе колено и довольно глубоко, работая над кое-какими исправлениями хижины. Придется просидеть дома несколько дней.

3 сентября. Ульсон с десятком жителей Горенду вытащил шлюпку высоко на берег; она стала принимать до 80 ведер воды в сутки.

5 сентября. По случаю боли в колене не могу ходить на охоту. Провизия наша почти на исходе, приходится питаться тем, что приносят туземцы. Сегодня было пасмурно, свежий вест-норд-вест и не более как 26 °Ц.

9 сентября. К боли в колене присоединилась лихорадка. Провел 3–4 очень неприятных дня, в течение которых пароксизмы сопровождались сильнейшей головной болью. К довершению удовольствия приходилось по целым дням слышать стоны Ульсона и его причитания по поводу того, что мы оба якобы умрем от лихорадки или от голода, и т. п.

Погода в эти дни стояла пасмурная, по временам лил дождь и капал мне на стол и на постель.

13 сентября. Занимался препарированием и рисованием мозга маба, который издох в прошлую ночь, прожив несколько месяцев у меня на веранде. Я поправился и, так как и погода улучшилась, хожу опять на охоту.

15 сентября. Решил сохранить остатки провизии – бобы и рис – исключительно на те дни, когда не буду в состоянии идти на охоту, а Ульсон, также по случаю нездоровья, не сможет идти за провизией в деревню. Вместо бобов и риса мы питаемся ямсом, сладким картофелем и бананами. Иногда, если нет дичи, приходится голодать, и уже не раз я видел во сне, что роскошно обедаю или ужинаю.

17 сентября. Ульсон жалуется на ревматизм во всем теле и опять лежит почти целый день.

18 сентября. Несколько дней как птиц совсем нет. Черных какаду, которых во всякое время дня можно было застать на деревьях кенгара, более не видно. Ходишь по лесу, прислушиваешься, но даже и голубей не слышно. Появление известных птиц связано натурально с созреванием известных плодов. Это одна из причин малочисленности птиц в настоящее время. Другая причина, вероятно, – рубка леса в местности, где я преимущественно охотился. Жители Бонгу устраивают несколько новых плантаций, для чего вырубают мелкий кустарник и ветви больших деревьев. Когда весь этот хворост достаточно высохнет, его поджигают, а затем сооружается забор из воткнутых в землю стеблей тростника и расщепленного дерева, поваленных стволов.

20 сентября. Отправившись на охоту, я забрался в такую глушь, что даже с помощью ножа еле-еле мог пробраться между лианами и колючим кустарником. В этой труднопроходимой чаще леса я был неожиданно и к немалому удивлению моему остановлен забором плантации. Надо отдать справедливость туземцам в умении находить места для своих огородов в очень глухих, труднонаходимых закоулках леса. Перебравшись через забор этой плантации, где росли бананы, сахарный тростник, ямс и сладкий картофель, я отыскал калитку и таким образом нашел тропинку, которая вывела меня из леса к морю. Я был недалеко от Гумбу, но, не желая заходить в деревню, расположился отдохнуть на стволе повалившегося дерева, недалеко от морского берега. Мимо меня прошло несколько женщин, идущих, вероятно, на плантацию; они несли пустые мешки на спинах и громко болтали. Значительная партия жителей Богати, в полном вооружении, прошла в противоположную сторону, к деревне. Я остановил последнего из них, чтобы узнать, каким образом они пришли сюда, и узнал, что пришли пешком, следуя по морскому берегу, выйдя еще до рассвета из Богати.

Сегодня исполнился ровно год, как я вступил на берег Новой Гвинеи. В этот год я подготовил себе почву для многих лет исследования этого интересного острова, достигнув полного доверия туземцев, и в случае нужды я могу быть уверенным в их помощи. Я готов и рад буду остаться несколько лет на этом берегу. Но три пункта заставляют меня призадуматься относительно того, будет ли это возможно: во-первых, у меня истощается запас хины, во-вторых, я ношу последнюю пару башмаков и, в-третьих, у меня осталось не более как сотни две пистонов.

24 сентября. Коды-Боро, сопровождаемый толпой людей Богати, принес мне поросенка, за что получил установившуюся плату – небольшое зеркало в деревянной оправе, которое из его рук перешло по очереди к каждому из посетителей. Некоторые долго держали его перед собой, делая всевозможные гримасы: высовывая язык, надувая щеки, жмуря глаза, то отдаляя, то приближая зеркало, то поднимая его вверх, и при каждом новом, появляющемся в зеркале образе произносили: «а!», «э!», «o!». Другие, подержав недолго зеркало в руках и заглянув в него, как бы чего-то испугавшись, отворачивались и сейчас же передавали его следующему.

27 сентября. Заметил, что два бревна, образующие фундамент хижины, перегнили или съедены насекомыми. Мысль, что каждую минуту пол может провалиться, заставила меня немедля принять меры, чтобы привести хижину в более безопасное положение. Так как Ульсон стонет на своей койке и собирается умирать, то мне пришлось вырубить новые стойки. Вырубил, но не был в состоянии снести их из леса к хижине.

В 2 часа пошел дождь со шквалом. Небо было обложено со всех сторон. Пришлось вернуться в хижину, и, несмотря на перспективу, что хижина может рухнуть, я решил, вместо того чтобы готовить обед, лечь спать, так как не было шансов, чтобы дождь перестал лить. «Qui dort, dine», говорит пословица, но она верна только на один день, потому что, если и на второй не придется пообедать, навряд ли уже удастся заснуть, ибо при сильном голоде спать невозможно. Я уже был близок ко сну, как струйка холодной воды на моем лице из новой щели в крыше заставила меня подняться и принять меры, чтобы моя постель не была совершенно залита. Я прикрепил с помощью палок и шнурков гуттаперчевую простыню над головой так, что вода будет теперь стекать по ней, а не падать на подушку.

Я упоминаю о всех этих удовольствиях специально для тех людей, которые воображают, что путешествия – ряд приятных впечатлений, и совершенно забывают обратную сторону медали. Не думаю, чтобы эти господа позавидовали мне сегодня: крайняя усталость, головная боль, сырость кругом, перспектива пролежать голодным всю ночь и возможность провалиться. Бывают, однако, положения и хуже.

10 октября. Трудно выразимое состояние овладевает иногда мною. Частая лихорадка и, может быть, преобладающая растительная пища ослабили до того мускульную систему, в особенности ног, что взойти на возвышение, даже незначительное, для меня стало трудно, и часто, даже идя по ровной дороге, я еле-еле волочу ноги. Хотя к занятиям охота и есть, но здесь я так устаю, как никогда раньше. Не могу сказать, чтобы при этом я скверно себя чувствовал; изредка только посещают меня головные боли, но они находятся в связи с лихорадкой и проходят, когда прекращаются пароксизмы. Но я так быстро устаю, что никуда не хожу, кроме как в Горенду или в Бонгу за провизией; а то сижу дома, где работы всегда много. Спокойствие и уединение Гарагаси восхитительны. На Ульсона наша уединенная, однообразная жизнь производит заметное впечатление. Он стал угрюм и сердится на каждом шагу. Его вздохи, жалобы, монологи так надоели мне, прерывая мои занятия, что я раз объявил ему: деревьев кругом много, море в двух шагах; если он действительно так тоскует и находит жизнь здесь такой ужасной, то пусть повесится или бросится в море, и что, зная причину, по которой он это делает, я не подумаю ему помешать.

На днях посетили меня люди Билия, одного из островков архипелага Довольных людей. Двое или трое молодых папуасов имели замечательно приятные и красивые физиономии, положительно не уступающие в этом отношении ни одному из красивейших, виденных мною, полинезийцев. Сыновья Каина, напр., хотя и не особенно красивые, очень напоминают мальчиков о-ва Мангаревы и архипелага Паумоту.

Узнал, что между туземцами здесь происходят дуэли из-за женщин.

Расспрашивая Каина о знакомых в Били-Били, я спросил о Коре, очень услужливом и понятливом человеке. Каин ответил, что Коре получил рану в ногу при следующих обстоятельствах. Он застал жену свою в хижине другого туземца. Когда Коре отвел ее домой, другой туземец вздумал воспротивиться. Коре схватил лук и пустил несколько стрел в противника, которого и ранил; но последний успел также вооружиться луком, и пущенная им стрела в свою очередь пронзила Коре ляжку. Другой поединок на почве ревности из-за жены произошел месяца два тому назад в Богати. Оба противника оказались ранеными, а один чуть было не умер. Копье вонзилось ему в плечо и переломило ключицу.

Опять каждый день слышатся раскаты грома, как и в прошлом году в это время.

12 октября. Заметил, что при недостаточной пище (когда по временам чувствуешь головокружение вследствие голода) пьешь гораздо больше, чем обыкновенно.

Пароксизмы здешней лихорадки наступают очень скоро после каких-либо вредных причин, иногда в тот же самый день. Напр., если утром ходил в воде по колено и оставался затем долго в мокрой обуви или пробыл несколько времени на солнце с непокрытой головой, в час или в два часа пополудни непременно наступает пароксизм.

Сегодня Ульсон мыл свое белье в продолжение трех часов, ноги находились при этом в воде, температура которой на 1 или 1.5° ниже температуры воздуха. В 3 часа у него был пароксизм, между тем как в предыдущие дни он был совершенно здоров.

20 октября. Возвращаясь утром с охоты, почти у самого дома я услышал голос незнакомой птицы. Рассмотрев ее в кустах, я взвел курок, но потом раздумал стрелять, жаль было пистона – их у меня остается очень мало. Для завтрака и обеда провизии было довольно. Я раздумал тревожить маленькую птичку и опустил ружье. Мое внимание обратилось на очень курьезного паука с отростками на всем теле. Правой рукой держал я дуло, так что кожа между большим и указательным пальцами перегибалась через край ствола. Я поймал паука и, сделав шаг вперед, поднял, не изменяя положения руки, ружье. Раздался выстрел, и боль заставила меня выпустить ружье из руки. Боль была незначительная, хотя крови из небольших ранок вытекло немало. Несколько дробинок пробило кожу. Очень сожалею, что пострадала правая рука, так как вследствие ее большего употребления эти незначительные ранки долго не пройдут.

21 октября. Вчера вечером и всю ночь слышен был барум в Богати. В него ударяли изредка и однообразно. От пришедшего Саула узнал, что, действительно, в Богати был покойник, которого сегодня утром похоронили. Я спросил, не приходил ли кто-нибудь из Богати и не сказал ли ему об этом? Саул сказал, что нет; он только слыхал барум и знает, что, следовательно, умер человек, но кто, ему неизвестно. Следя за ударами барума, он понял, что умершего уже похоронили.

25 октября. Проведя ночь в Бонгу, я очень рано собрался в путь в Мале. Солнце еще не всходило, и только весьма немногие из жителей были на ногах и грелись у костров. Один из них нашел, что и ему нужно идти в Мале, и предложил отправиться туда вместе. Пошли. Мы рано пришли в деревню, где меня привели в большую буамбрамру и просили остаться непременно ночевать. Один из туземцев пришел ко мне с жалобой на «тамо русс» (офицеров или матросов корвета «Витязь»). Он объяснил, что хижина его была заперта и завязана, что «тамо русс» открыли двери хижины, влезли в нее и забрали его «окам» и что теперь у него окама нет, так как их делают только «тамо Рай-Мана». Он просил меня о возвращении окама или по крайней мере об уплате за него. Другой тоже пристал, уверяя, что «тамо русс» подняли его «ненир» (корзина для ловли рыбы), вынули рыбу, а может быть, взяли и «ненир» или опустили его в нехорошем месте, так как после этого он не мог нигде его найти. Третий заявил, что из его хижины «тамо русс» взяли очень хорошее копье.

Будучи уверен, что это не были выдумки, я счел справедливым удовлетворить их требования и обещал вознаградить за вещи, взятые «тамо русс». Зная, что окамы туземцами очень ценятся, я обещал дать за него топор; за «ненир» я предложил нож, а за копье мне показалось довольно дать три больших гвоздя. Все эти вещи они могут получить, когда хотят, в Гарагаси. Мое решение, которого они, кажется, никак не ожидали, вызвало громадный восторг, и возгласы: «Маклай – хороший, хороший человек!» – послышались со всех сторон. Меня, однако, немало удивило, что через 14 месяцев туземцы еще не забыли всего происшедшего во время посещения корвета «Витязь».

Два больших табира с вареным аяном для меня и Калеу были принесены и поставлены перед нами, что послужило знаком, чтобы вся толпа, окружавшая нас, немедленно разошлась, оставив нас одних. Когда мы поели, все вернулись обратно, и некоторые предложили мне приготовить для меня кеу, от чего я отказался.

Несмотря на желание собравшейся публики продолжать общий разговор, я предпочел отдохнуть и, сказав, что хочу спать, растянулся на барле, привыкнув уже давно ничем не стесняться при публике. Туземцы, видя, что я закрыл глаза, продолжали свой разговор шепотом. Многие разбрелись. Отдохнув более часа, я сделал прогулку в лес, сопровождаемый десятком молчаливых туземцев. Я заметил в лесу многих птиц, которые не попадались мне прежде. Вернувшись в деревню, я заявил, что желаю иметь несколько телумов и человеческих черепов. Мне принесли несколько обломанных деревянных длинных фигур. Ни одна никуда не годилась, что очень опечалило хозяев. На палке принесли мне два человеческих черепа. Я спросил, где челюсти. Оказалось, как обыкновенно: «марем арен». Когда я отказался от черепов, туземцы бросили их в кусты, говоря: «Борле, дигор» (нехороший, сор). Это было новое доказательство, как мало уважают туземцы черепа и кости своих родственников, сохраняя только их челюсти.

Несколько молодых папуасов, сидевших против меня, занимались оригинальной операцией, именно «выкручиванием» себе волос из подбородка, щек, губ и бровей с помощью вдвое сложенного, крепкого, тонкого шнурка. Они держали шнурки очень близко к коже, причем попадавшиеся волосы вкручивались между обоими шнурками и небольшим движением руки выдергивались с корнем. Несмотря на вероятную боль при этой операции, туземцы спокойно продолжали ее в течение двух или трех часов.

Несколько туземцев усердно ели, облизывая себе пальцы, соленый пепел тлевшего большого ствола.

Очень смешно было видеть, как довольно большой мальчик, лет более трех, съел несколько кусков ямса из табира своей матери, рядом с которой он сидел, переменил положение, положив голову на колени матери, и, схватив толстую, отвислую грудь ее (она кормила еще другого), стал сосать. Мать продолжала спокойно есть, а сын ее, насосавшись молока, снова принялся за ямс. Вечером, кроме вареного аяна и бананов, мне сварили зрелый плод пандануса; последнее кушанье не имеет особенного вкуса, и съедобная часть плода незначительна, но оно очень ароматично.

Я записал несколько слов диалекта Мале, который отличается от языка Бонгу. Приобрел здесь два черепа тиболя, но без нижней челюсти, а также один череп небольшого крокодила, которого туземцы недавно съели в один присест.

28 октября. Одиночество производит на Ульсона очень странное действие. Я иногда думаю, смотря на него, что его мозг начинает приходить в беспорядок: он по целым часам что-то бормочет, вдруг к чему-то прислушивается, затем снова заговорит. Нечего мне терять времени, давая ему совет чем-нибудь заняться, так как он убежден, что мы скоро умрем, будем убиты или каким-нибудь другим образом погибнем. Единственно, чем он интересовался и что иногда делал, было приготовление пищи; иногда же он валялся целый день, притворяясь очень больным. Мне этот ленивый трус был противен, я почти не говорил с ним и не удостаивал даже приказывать ему; было достаточно с моей стороны, что я переносил его присутствие, кормил и поил его, когда, по лени или болезни, он не хотел или не мог двинуться с места.

Мне много раз случалось долго прислушиваться: вдали точно слышатся человеческие голоса. Слушаешь, слушаешь, звуки немного приближаются, и что же оказывается? Оказывается, муха жужжит (может быть, и не муха, потому что я ее не видел, но жужжит, производя звуки, очень похожие на человеческий голос). Не только я и Ульсон ошибались много раз, но и сами туземцы бывают вводимы в заблуждение.

30 октября. Дождь и снова дождь. Течет на стол, на постель и на книги… Положение мое теперь следующее: провизия вышла, хина совсем на исходе, капсюль остается около сотни, так что ходить на охоту каждый день нерационально; беру по две каждый раз, но не всегда приносишь двух птиц. Многие препараты приходится выбросить, новых нельзя сохранять, так как нет спирту; донашиваю последнюю пару башмаков. Лихорадка сильно истощает. Хижина к тому же приходит в плачевное состояние.

2 ноября. Сегодня ночью с треском обрушилась боковая веранда. Думал, что вся хижина валится. Дождь шел весь день, так что поправлять веранду нельзя было и думать. Птиц не было слышно.

3 ноября. Утром приходил Туй, и, так как шел проливной дождь, я должен был принять его под навесом. Я его поместил на веранде, у самой двери моей комнаты, около которой я сидел. Он пришел просить меня прекратить дождь, уверяя, что люди Горенду и Бонгу все делали, чтобы заговорить дождь, но без успеха. Если Маклай это сделает, то дождь непременно перестанет. Туй просил долго, и я узнал от него множество мелких, но интересных подробностей папуасской жизни. Хотя я порядочно говорю на диалекте Бонгу, но все-таки мне еще потребуются годы, чтобы действительно ознакомиться с образом мышления и с образом жизни этих людей. В продолжение пятнадцати месяцев я ни разу не присутствовал при их церемонии бракосочетания, ни разу – при операции «мулум» (обрезание) и не видел много, много другого.

4 ноября. Отправился за ямсом поутру рано, ничего не евши по той простой причине, что в Гарагаси не было ничего съедобного. Как только пришел, решительно все жители не на шутку пристали ко мне, чтобы я прекратил дождь, потому что он очень вредит их плантациям. Каждый принес мне по несколько провизии и не хотели ничего брать за нее, прося дать им лекарство от дождя. Желая выведать от них, каким образом они сами заговаривают дождь, я предложил сделать это при мне. Бугай показал мне, как они это делают, но прибавил, что в настоящее время их «оним» не помогает. Туземцы уверены, что я могу, но не хочу согласиться на их просьбу.

18 декабря. Я согласился на просьбы туземцев и отправился на «ай» в Бонгу. Приготовление кушаний, жевание кеу, раздирающая уши музыка прошли своим чередом, и так как я запоздал, то остался ночевать в буамбрамре Саула.

19 декабря. Хотя уже свет утренней зари проник в буамбрамру, я еще не поднимался, так как ночью меня много раз будили музыка и крики, которые всегда сопровождают здесь «ай».

«Биа, биа!» (огонь, огонь!), послышалось в некотором расстоянии от буамбрамры. Несколько туземцев вошли очень встревоженные и заявили, что около Кар-Кара виден огонь или дым от огня. «Так что же? Люди Кар-Кара жгут унан», – сказал я, потягиваясь, но все еще не вставая. «Нет, это не в Кар-Каре виден дым, а из моря он выходит. Скажи, Маклай, что это такое?» – «Я посмотрю, а потом скажу», – отвечал я. Несколько человек прибежали, крича: «Маклай! О Маклай! Корвета русс гена; биарам боро!» (Маклай! О Маклай! Русский корвет идет; дым большой!) Еще не веря новости, я оделся и отправился к морю. При первом же взгляде всякое сомнение исчезло: дым принадлежал большому пароходу, вероятно военному судну, корпуса которого еще не было видно, но можно было заметить, что судно приближается. Во всяком случае мне надо было отправиться сейчас же в Гарагаси, поднять флаг у хижины, переодеться и отправиться навстречу судну. Какой бы национальности оно ни было, командир его не откажется взять мои письма, уступить мне немного провизии и отвезти больного Ульсона в ближайший порт, посещаемый европейскими судами. Все это я обдумал, сидя на платформе пироги, которая везла меня из Бонгу в Гарагаси.

Ульсон еще лежал на своей койке и по обыкновению охал, но, когда я ему сказал, что мне надо флаг, что приближается военное судно, я подумал, что этот человек положительно сошел с ума. Он так болтал несвязно и не то смеялся, не то плакал, что я стал опасаться, не случился бы с ним какой-нибудь припадок. Я поспешил поднять русский флаг на флагштоке, сделанный еще матросами корвета «Витязь». Как только флаг был на месте и легкий ветер развернул его, я заметил сейчас же, что судно, бывшее около о. Ямбомбы, переменило курс и направилось прямо в Гарагаси. Я вернулся в свою комнату, хотел переодеться, но нашел это совершенно лишним. Платье, которое я мог бы надеть, было во всех отношениях одинаково с тем, которое уже было на мне. Я сошел вниз, к песчаному берегу, и немало труда стоило мне убедить троих туземцев отправиться со мною навстречу приближающемуся судну. Я уже мог различить русский флаг. Сагам и Дигу гребли очень медленно, следя более за движением судна и беспрестанно прося меня вернуться на берег. Я мог видеть офицеров на мостике, смотрящих на меня в бинокль. Наконец, мы были так близки к судну, которое шло теперь малым ходом, что я невооруженным глазом мог различить несколько знакомых лиц между офицерами. Они также узнали меня.

Мое внимание было отвлечено состоянием моих спутников, Сагама и Дигу. Вид такого большого количества людей привел их в сильное волнение. Когда же по приказанию командира матросы были посланы по реям и когда они прокричали троекратное «ура», мои папуасы не выдержали, выпрыгнули из пироги и, вынырнув далеко от нее, стали плыть к берегу. Гребки также были захвачены ими или брошены в море. Я остался один в пироге и без гребков. Пришлось кое-как, гребя руками, приблизиться к клиперу и поймать брошенный мне конец. Наконец, я взобрался на палубу, где общая суматоха и множество людей странно подействовали на меня.

Я был встречен командиром клипера «Изумруд» М. Н. Кумани и офицерами. Все были очень любезны, но говор кругом сильно утомлял меня. Мне было сказано, что клипер был послан генерал-адмиралом и что между прочим г. Р. был переведен с корвета «Витязь» на клипер «Изумруд» специально для того, чтобы указать место, где должны были быть зарыты мои бумаги, так как в Европе распространился слух, что я был убит или умер, и даже многие из офицеров признались, что, увидя человека в европейском платье, выехавшего им навстречу, они думали, что это Ульсон, так как были почти уверены, что не застанут меня в живых. Я попросил командира позволить мне отправиться домой и приехать через несколько часов переговорить с ним.

Приход клипера был так неожидан, что я не составил себе еще плана относительно того, что надо предпринять. Самым подходящим мне казалось с помощью людей клипера поправить мою хижину, достать с клипера новый запас провизии и остаться здесь продолжать мои исследования, отослав в ближайший порт совершенно ненужного мне Ульсона. Я мог также послать мой дневник и метеорологический журнал Географическому обществу и кончить и написать начатое письмо об антропологии папуасов академику К. М. фон Бэру.

К обеду я вернулся на «Изумруд». Михаил Николаевич сказал мне между прочим, что по случаю моего не слишком хорошего здоровья он желал бы, чтобы я уже с сегодняшнего дня поселился на клипере, а перевозку моих вещей из Гарагаси на клипер предоставил одному из молодых офицеров. Это предложение показалось мне немного странным. «А кто вам, Михаил Николаевич, сказал, что я поеду с вами на клипере? Это далеко еще не решено, и так как я полагаю, что вам возможно будет уделить мне немного провизии, взять с собою Ульсона и мои письма до ближайшего порта, то мне всего лучше будет остаться еще здесь, потому что мне еще предстоит довольно много дела по антропологии и этнологии здешних туземцев. Я попрошу вас позволить мне ответить вам завтра, отправлюсь ли я на «Изумруде» или останусь еще здесь». Михаил Николаевич согласился, но я мог заметить, что мои слова произвели на многих курьезное впечатление. Некоторые подумали (я это знаю от них самих), что мой мозг от разных лишений и трудной жизни пришел в ненормальное состояние. Я узнал между прочим от командира, что голландское правительство посылает военное судно с ученой целью вокруг о. Новой Гвинеи. Это обстоятельство сильно заинтересовало меня; я мог бы, таким образом, подкрепив свое здоровье морской экскурсией, вернуться с новыми силами и новыми запасами на берег Маклая. Я рано вернулся в Гарагаси и заснул вскоре, как убитый, после утомительного дня, предоставив себе на другое утро решить важный для меня вопрос: ехать или нет?

20 декабря. Желание командира «Изумруда» было остаться здесь по возможности на короткое время, так как на этом месте после непродолжительной стоянки на корвете «Витязь» заболело несколько человек. Но в два или три дня я буду не в состоянии написать достаточно подробный отчет Географическому обществу; послать же мой дневник в том виде, как я его писал, мне также кажется неудобным. Это было одно.

Другое обстоятельство, важное для меня, было известие, что если я приму необходимые меры, то буду иметь возможность вернуться сюда на голландском судне. Одно мне казалось положительным, это то, что мне необходимо будет вернуться снова сюда, где вследствие знакомства с туземным языком и заслуженного мною у туземцев доверия дальнейшие исследования по антропологии и этнологии мне будут значительно облегчены. Таковы были мысли, которые на другое утро привели меня к решению оставить на время берег Маклая, с тем чтобы вернуться сюда при первой возможности.

Когда я объявил капитану М. Н. Кумани свое решение, он спросил меня, сколько мне необходимо будет времени, чтобы собраться. Я ответил, что через три дня после того, как «Изумруд» бросил якорь, он будет в состоянии поднять его и идти, куда пожелает. Остающиеся два дня я предоставил себе на упаковку вещей и на прощанье с туземцами. Михаил Николаевич любезно уступил мне одну из своих кают, и я уже перевез многие вещи из Гарагаси. Вечером пришло ко мне с факелами много людей из Бонгу, Горенду и Гумбу; между ними были также жители Мале и Колику-Мана. Туй, Бугай, Саул, Лако, Сагам и другие, которых я более знал и которые чаще бывали в Гарагаси, особенно сокрушались о моем отъезде и, наконец, пришли к решению: просить меня остаться с ними, не ехать, а поселиться на этом берегу, уверяя, что в каждой деревне по берегу и в горах мне будет построен дом, что для каждого дома я могу выбрать из девушек по жене или даже по две жены, если одной недостаточно.

Я отклонил это предложение, сказав, что вернусь со временем и опять буду жить с ними.

Люди Гумбу пристали ко мне, прося идти в Гумбу, где, по их словам, кроме местных жителей, собрались люди Теньгум-, Энглам– и Самбуль-Мана, которые все желают меня видеть. Не желая отказать им, может быть в последний раз, я пошел, окруженный большой толпой туземцев с факелами в руках.

В Гумбу было повторение сцены, бывшей в Гарагаси. Все просили меня остаться. Мне мало пришлось спать, и когда к утру я хотел подняться, то почувствовал значительную боль в ногах. Последние два дня я много ходил и не обращал внимания на раны на ногах, которые сильно опухли и очень мешали при ходьбе. Я пошел, однако, по берегу, желая вернуться скорее в Гарагаси. Боль была так сильна, что туземцы, устроив из нескольких перекладин род носилок, перенесли меня на них до мыска Габина, а оттуда перевезли на клипер, где я отдохнул и где раны мои были обмыты и перевязаны.

По приказанию командира, толстая доска красного дерева, на которой была прибита медная с вырезанной надписью

VITIAZ. Sept. 1871.

MIKLOUHO – MACLA Y.

IZOUMROUD. Dec. 1872.

должна была быть прибита к одному из деревьев, около моей хижины в Гарагаси. Я отправился, несмотря на больные ноги, указать сам место, которое для этого будет самым подходящим. Я выбрал большой Canarium commune – самое высокое и представительное дерево в Гарагаси. Остаток дня я провел дома, заканчивая упаковку вещей, так как завтра будет последний день моего пребывания в этой местности.

21 декабря. Вечером, засыпая, я думал, что в продолжение 14 месяцев и даже более я не нашел времени, чтобы устроить свою койку более удобным образом, и что край корзины, на которой помещалась верхняя часть моего тела, будучи дюйма на два выше крышки другой корзины, где лежали мои ноги, мог быть сделан для меня менее чувствительным весьма простым способом: стоило только положить два бруска под более низкую корзину. Разумеется, я не подумал тревожиться об этом в последнюю ночь, проспав столько ночей и часто пробуждаясь вследствие неудобства койки.

Я вчера уговорил туземцев приехать на клипер осмотреть его, и, действительно, довольно многие явились в Гарагаси, но весьма небольшое число отправилось со мною на клипер, а еще меньшее отважилось взобраться на палубу. Но там вид множества людей и разных аппаратов, для них непонятных, так испугал их, что они ухватились со всех сторон за меня, думая быть таким образом в безопасности. Чтобы удовлетворить их и не быть стесненным в своих движениях, я попросил одного из матросов принести мне конец; середину его я обвязал себе вокруг талии, а оба конца веревки предоставил моим папуасам. Таким образом, я мог идти вперед, а папуасы воображали, что держатся за меня. С таким хвостом, беспрестанно останавливаясь, чтобы отвечать и объяснять туземцам назначение разных предметов, обошел я всю палубу. Пушки пугали туземцев, они отворачивались и переходили к другим предметам. Что их особенно поразило и вместе с тем заинтересовало, – это два небольших бычка, взятых в качестве живой провизии для команды; они не могли наглядеться на них и просили подарить им одного. Спросив название, они старались не забыть его, повторяя: «бик», «бик», «бик». Спустились вниз в кают-компанию; дорогой туда, машина им очень понравилась. Разумеется, они не могли понять, что это такое. Затем большие зеркала в кают-компании, в которых они могли видеть несколько человек сразу, очень им понравились. Фортепиано, которое я назвал «ай боро русс», не только обратило их внимание, но одному из них захотелось даже самому попробовать его. Я поспешил выпроводить их наверх.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации