Текст книги "Шолом-Алейхем Литература на идише. Маленькие рассказы о большом успехе"

14. «Робинзон Крузо»

Самое золотое, что Шолом получил в первый же год обучения в реальном училище – доступ к школьной библиотеке. Он брал книги десятками и, буквально, проглатывал их. Читал очень много и всё подряд – от серьёзных научных трактатов, до бульварных романов.

Особенно его покорил «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо. Книга настолько понравилась мальчику, что Шолом решил написать такую же историю, но на «еврейский лад». И, действительно, написал собственный вариант «Робинзона Крузо» – с необитаемым островом, Пятницей, попугаем и множеством «хозяйственных приключений» нового Робинзона.

Книга, конечно, была совершенно детской и даже беспомощной. Шолом ничего ещё о ремесле литератора не знал. Но этот первый опыт определил его отношение к литературе и во многом повлиял на выбор профессии.

В библиотеке училища нашлись и книжки на идиш – немного, но среди них была и книга Менделе Мохер Сфорима (по паспорту Соломона Моисеевича Абрамовича), писателя, оказавшего на Шолом-Алейхема огромное влияние (Шолом даже называл себя внуком «дедушки Менделе», а его – своим учителем). Преемственность творчества Шолом-Алейхема прослеживается без особого труда. Касриловка и Мазеповка Шолома – это Глупск и Кабцанск Абрамовича. Но речь именно о преемственности, но никак не копировании.

Книги на идиш, прочитанные Шоломом, навели его на одну мысль, которая долгое время не давала ему покоя. Дело в том, что юноша решил стать писателем. Хотя и понимал – еврейский писатель, пишущий на идиш (а на любом другом языке Шолом писать не мог), исключительно на литературные заработки полагаться не может. Впрочем, жизнь доказала обратное.

15. Хочу быть писателем

Желание 17-летнего паренька стать писателем выглядело примерно так же, как спустя столетие желание его сверстника из российской глубинки стать космонавтом.

На идиш к концу девятнадцатого века разговаривали примерно 10—12 миллионов человек – не только в России, но в Европе и Америке (в Америке идиш был языком еврейских эмигрантов из Восточной Европы). Сколько из них могли читать и покупали книги, неизвестно. Но всё же в России, Польше, Германии, Австрии выходили газеты на идиш, издавались литературные еженедельники и альманахи, выпускались художественные книги. Немного, по 10—15 наименований в год максимальным тиражом в 30—40 тысяч экземпляров (очень редкие издания), о 150 или 200 тысячах (такими тиражами в России издавали, к примеру, романы Горького, ещё в дореволюционное время) и мечтать не приходилось. 30-тысячный тираж позволял автору жить на литературный гонорар. Но книжка, выпущенная тиражом в 2—3 тысячи экземпляров (стандартный тираж того времени) не позволяла даже свести концы с концами. В этом наше время от эпохи полуторастолетней давности почти не отличается.

Но разве юноша станет задумываться о таких прозаических вещах? Он хочет стать писателем, и точка. И к мечте своей готов идти всю жизнь, полагая, что честный труд и целеустремлённость своё дело сделают. Как ни странно, в этом Шолом не ошибся. А работать он умел даже в очень юные годы.

16. Выпускник

В начале лета 1876 года Шолом Рабинович закончил реальное училище и получил аттестат с отличием – как лучший ученик года. С гордостью Шолом показал отцу документ о полном среднем образовании.

– И что ты, сынок, намерен делать теперь? – спросил отец.

– Поступлю в учительский институт в Житомире! – ответил Шолом.

Житомирский институт был единственным высшим учебным заведением юга России, в который принимали евреев из бедных семей. А жизнь Рабиновичей к тому времени была уже балансированием на грани нищеты. Детей куча, верные источники дохода отсутствуют. Выучить сына Нохум не мог, поэтому предложил положиться на волю случая. При отлично сданных вступительных экзаменах Шолом мог рассчитывать даже на небольшую стипендию – если бы поступил в это учебное заведение. Но он… не поступил.

В Житомире, куда отправился Шолом, с ним не захотели даже разговаривать. Документы не приняли по непонятным причинам. То ли лимит для абитуриентов был уже исчерпан, то ли в очередной раз власти решили сократить количество студентов «непрофильной национальности», но факт остаётся фактом – талантливый юноша с аттестатом круглого отличника (не медалист, поскольку медали некрещённым евреям тоже не давали – идиотизм чистейшей воды) даже не был допущен к вступительным экзаменам.

Шолом вернулся домой. Отец принялся его утешать – мол, попробуешь поступить на следующий год. Но Шолом подобных попыток уже не предпринимал. Пережить второй раз унижение, да по собственной воле – это уж извините.

17. Бродяга

В те времена даже сама мысль о сути национализма никому и в голову не приходила. Сегодня малейшие проявления ксенофобии (а этих проявлений, к великому сожалению, в современной просвещённой и прогрессивной России «полные карманы») вызывают резонный вопрос – как, каким образом можно изменить то, что изменить невозможно. Ну, допустим, я еврей. И что? Как искупить эту «чудовищную вину»? Как заделаться славянином или хотя бы «лицом кавказской национальности»? Что само по себе глупость несусветная – не говорим же мы «лицо уральской национальности» или «лицо среднеруссковозвышенской национальности», сочтут за идиота, а «кавказской» – ничего, проходит.

Как избавиться от «клейма»? Расскажите, граждане «патриоты» – как «родиться обратно» стопроцентным представителем доминирующей национальности – с правильным носом, правильным цветом волос и правильным выговором?

То, что произошло с Шоломом, великая несправедливость и великий позор – для общества, для страны. Огромных усилий стоило этому мальчику устоять, не сломаться, выжить.

Сидеть на шее отца и мачехи, пусть всего лишь год, он не мог. Зарабатывать самому? А что он умел? Только учительствовать. И Шолом отправился странствовать в пределах той проклятой «черты оседлости» – по городкам и местечкам. Он предлагал людям свои услуги в качестве домашнего воспитателя и учителя. Зарабатывал гроши. Снимался с места и шёл всё дальше и дальше. Одинокий, полуголодный, несчастный.

18. Лоевы

И вдруг Шолому повезло. Восемнадцатилетний юноша попал в богатое поместье Софиевка подле Киева – в семью крупного земельного арендатора Элимелеха Лоева. Усадьба Лоевых – роскошный сельский дом со светлыми комнатами, обставленными дорогой мебелью, с отличной библиотекой, с роялем в гостиной. Шолома наняли домашним учителем единственной дочери Лоева – Голдэ.

Какая замечательная наступила жизнь… Шолома больше не укоряли куском хозяйского хлеба. Ему исправно платили огромные (для него) деньги. Одевали во всё лучшее. Не требовали ничего, кроме исполнения прямых обязанностей. В его распоряжении была библиотека и окрестные луга, по которым Шолом и Голдэ бродили после уроков.

Он работал с упоением – тем более что девушка оказалась особой в высшей степени приятной и красивой. Шолом учил её обычным школьным премудростям, а Голдэ, которую все звали на русский манер Ольгой, вводила его в неведомый мир достатка и роскоши.

Именно в то лето 1877 года Шолом научился видеть и слышать украинскую природу. Именно тогда ощутил вкус к описаниям лесов и полей, простого крестьянского труда, запаха свежескошенного сена и пения птиц.

К хорошему привыкаешь быстро. И очень скоро Шолом привык к своему положению домашнего учителя. Ему казалось, что так будет продолжаться если ни всегда, то очень долго. Однако его счастье не продлилось и до Рождества. На свою беду, Шолом влюбился – в свою ученицу Ольгу Лоеву.

19. Голдэ

Черноволосая темноглазая Ольга Лоева… Главная и единственная женщина в жизни Шолом-Алейхема, мать его шестерых детей, верная спутница и соратница.

История их любви трагична и счастлива одновременно. Их отношения развивались стремительно и очень романтично. Ольга, совсем ещё юная шестнадцатилетняя девушка, едва расцвела, превращаясь из девочки-подростка в красавицу. Любознательная, обладающая живым умом, смешливая, непосредственная Ольга очаровала Шолома. И он понял – вот она, любовь. То чувство, которого он так ждал.

В конце осени 1877 года Шолом объяснился и с огромной радостью узнал, что чувство его взаимно. Что его тоже любят. И что он так же дорог девушке, как дорога ему она.

Они были очень молоды и совершенно неопытны. И отношения их носили платонический характер. Они целовались, бродили по окрестному лесу, усыпанному жёлтой листвой, взявшись за руки. Говорили друг другу нежные глупости. И… понятия не имели, какие над ними сгущаются тучи.

Наивные дети – они не делали из своей любви тайны. И отец Элимелех Лоев узнал о том, что учитель его дочери «соблазняет» Ольгу в самое что ни на есть хрупкое время – когда юноша и девушка с трепетом осознают первые всполохи взаимного желания. И понимают, что уже жить друг без друга не могут.

Лоев решил – пора действовать. И махом разрубил этот едва завязавшийся узелок любви. И разразилась трагедия…

20. Изгнание

Однажды светлым зимним утром Шолом проснулся и понял, что… кроме него и прислуги в особняке Лоевых никого нет. С сердечной тоской он ринулся вниз. Никого. Прислуга подтвердила – рано утром хозяева уехали в Киев.

На комоде лежал пакет для Шолома. В пакете деньги и… никакой записки с объяснениями. Это означало одно – Шолома выгоняли вон.

Причиной стало его чувство к Ольге. Несмотря на то, что отец относился к молодому учителю вполне доброжелательно, одна лишь мысль, что бедняк влюбился в его дочь и намерен на ней жениться, привела его в ярость.

Шолом покинул усадьбу Софиевка. С тех пор он на протяжение трёх лет (!) писал своей возлюбленной письма и ни разу не получил ответа. Ни одного письма! И три года его признания шли в пустоту… Вот это любовь…

Отчаявшись, Шолом отправился в Киев – не для того, чтобы похитить или увидеть возлюбленную, для этого юноша был слишком деликатен. Он попросту искал работу. Снова начались годы скитаний. Три года он перебивался случайными заработками. Наконец, нашёл место казённого (то есть установленного государством, а не выбранного общиной) раввина в Лубнах Полтавской губернии. И два с половиной года проповедовал единоверцам, всей душой ненавидя эту постылую работу.

Ему казалось, что жизнь пошла наперекосяк. Но главное было ещё впереди. Надо было лишь не терять веру – в бога и в свой талант. Шолом ещё толком не знал, для какой цели появился на этом свете.

21. Первые публикации

Перебрав множество профессий, учительствуя, пробуя себя в роли коммивояжёра, торговца мелочевкой, рабочего-подёнщика, в 1879 году Шолом вдруг подумал, что может попробовать свои силы в журналистике. Первыми материалами, напечатанными в газетах «Га-Цефира» и «Гамелиц», выходящих в Украине на идиш, стали местечковые новости. Там-то открылась школа. Там-то – ярмарка. А в таком-то местечке при загадочных обстоятельствах сгорела старая конюшня. Хозяин был бы дико опечален, если бы полиции удалось его отыскать. И так далее…

Обычная репортёрская рутина, которая Шолому неожиданно… понравилась. Это было похоже на литературу. Пожалуй, это и была литература – очень маленькая, пока незначительная, но – литература. Особенно в исполнении Шолома Рабиновича.

Даже в крошечных газетных заметках он умудрялся рассказать житейские истории, сдобренные авторским юмором. Позже, уже став знаменитым писателем, Шолом-Алейхем говорил, что самым лучшим романистом является сама жизнь. внештатная репортёрская работа в крошечных еврейских изданиях стала для Шолома настоящей писательской школой.

Но главное заключалось не в самом факте публикации, хотя и это имеет огромное значение – писателю очень важно увидеть свои первые опыты напечатанными на бумаге, чтобы поверить в возможность успеха. Главное то, что Шолом почувствовал вкус к репортёрской работе. И хотя он так и не стал профессиональным журналистом, к жанру газетного и журнального очерка он обращался очень часто.

22. Оля

Жизнь, в общем-то налаживалась. После многолетних мытарств, попробовав себя в десятке профессий, побывав даже священником, Шолом Рабинович нашёл дело по душе – журналистику. Особых доходов она не приносила, но всё же Шолом, благодаря природному дару (хорошему слогу, потрясающему чувству юмора и богатой фантазии), был в еврейских газетах на хорошем счету. И платили ему так, что он уже мог забыть о приработках. Худо-бедно, но газетные гонорары позволяли прокормиться, снять в Киеве жильё и одеться.

Дело в том, что авторы, пишущие на иврите (а эти газеты выпускались на древнееврейском языке), были наперечёт. И заполучить их в газету было делом очень непростым. Издатели еврейских газет старались «прикормить» учителей, адвокатов, просто грамотных, умеющих писать людей, чтобы наполнять издание их материалами. Шолом был в числе наиболее перспективных журналистов, которых не грех взять и в штат…

В начале 1883 года, весной. Когда солнце светит особенно ярко, а птицы поют особенно чарующе, спеша по делам и пересекая Крещатик Шолом вдруг остолбенел. Навстречу ему, погруженная в собственные размышления, шла она… Ольга Лоева!

– Оля, – произнёс Шолом пересохшими губами.

И потом громче, решительней:

– Оля!

Девушка остановилась подняла глаза. Посмотрела пронзительным, проникающим в самое сердце взглядом. А потом… не выдержала, бросилась к Шолому. Зарылась лицом на его груди и безутешно зарыдала.

23. Женитьба

Слёзы, взаимные упрёки, горячие признания, снова слёзы. Когда оба узнали, что же с ними произошло, то их охватила смертельная тоска. Ольга всё поняла. В дом к Лоевым часто приходил друг отца – местный почтмейстер. Он-то и перехватывал все письма Шолома, доставляя их отцу девушки. Отец читал эти письма, удручённо качал головой и… прятал в секретный ящик своего письменного стола. Ольга же ни одного письма возлюбленного так и не получила.

Решение пришло незамедлительно. Надо жениться. Вот так, сразу, тайно, не дожидаясь согласия и благословения отца Лоева.

И они поженились. Будучи сам раввином, Шолом приятельствовал со множеством еврейских священнослужителей. Отыскать раввина, который согласится провести обряд бракосочетания без присутствия родителей, было делом техники. Для верности рак решили зарегистрировать в городской управе.

Летом того же 1883 года Голдэ (Ольга) и Шолом (Соломон) стали супругами Рабинович.

Это был очень счастливый брак, продлившийся до самой смерти Шолом-Алейхема. И после смерти писателя Ольга не предпринимала попыток выйти замуж вторично. Зачем? Второго Шолома она бы всё равно не нашла.

Они прожили вместе 33 года. Сначала в бедности, потом в богатстве и… снова в бедности. Родили и поставили на ноги шестеро детей. Вместе странствовали по югу России, вместе ездили по Европе, вместе дважды перебирались в Америку.

Это был очень счастливый брак… Дай бог каждому.

24. Первые рассказы

Это внезапное обретение счастья, на которое Шолом уже и не рассчитывал, придало ему творческих сил. Он вдруг поверил в себя, пусть и без особых на то причин… Газетные заметки? Какая ерунда! Он способен на большее!

Осенью 1883 года Шолом, обосновавшийся с молодой супругой в Белой Церкви и работавший счетоводом у сахарозаводчика Бродского, отправил три рассказа, впервые написанные им на идиш, в еженедельник «Идишес фолксблат». В том же 1883 году рассказы «Два камня», «Выборы» и «Перехваченные письма» вышли на страницах популярного еврейского издания. Литературная карьера Шолома началась…

Эти рассказы, уже вполне зрелые, в которых мастерство молодого писателя бесспорно, в определённой степени можно рассматривать, как программные, как заявку на будущие рассказы, повести, романы.

Во-первых, они были написаны на идиш. Плохо знающий иврит Шолом отказался от малоизученного языка в пользу родного. На иврите он не мог думать, каждое слово, каждую фразу приходилось переводить в уме, прежде чем рассказ рождался на бумаге. Это ограничивало свободу воображения и пагубно сказывалось на литературном качестве рассказов. Иврит – язык сложный и архаичный. Идиш казался Шолому более гибким, более красочным.

Во-вторых, Шолом изначально взял за основу своих прозаических вещей не вымысел, а саму жизнь. Что бы он ни писал, кого бы ни изображал в своих рассказах, у этих событий была реальная основа, у героев – реальные прототипы. Например, в основу рассказа «Перехваченные письма» легла история несчастной любви Шолома к Ольге.

Наконец, юмор – мягкий, беззлобный, очень добрый юмор, который освещал все произведения Шолома, о чём бы он ни писал.

25. Псевдоним

Первые три рассказа, опубликованные в «Идишес фолксблат» Шолом подписал новым именем Шолом-Алейхем…

Перво-наперво – почему не Рабинович? Настоящим именем Шолом подписывал ранние газетные заметки, статьи, очерки. Но потом от настоящего имени отказался в пользу псевдонима. Причина – в распространённости фамилии. Рабинович в еврейской среде что «Иванов, Сидоров, Петров» в среде русской. В буквальном переводе фамилия Рабинович означает «сын раввина», то есть сын священника, в православной среде – попович (а фамилии Попович и Попов очень распространены). Поскольку местечковое еврейское общество было крайне религиозным – потому и выкрестов (то есть принявших православие) среди евреев находилось немного – едва ли ни каждый второй местечковый иудей имел отношение к священнослужителям и носил фамилию Рабинович. Столько распространённая фамилия мешала выделиться среди писателей, работающих на языке идиш. И на то, чтобы пробиться, запомниться читателю своими рассказами и повестями, пришлось бы прилагать слишком много усилий. Да потом ещё докажи, что ты тот Рабинович, а не этот.

Теперь – почему Шолом-Алейхем? Это традиционное еврейское приветствие, означающее «мир вам». Миролюбивая, очень добрая фраза, моментально располагающая любого человека к общению. Но Шолом Рабинович модифицировал эту фразу, объединив два слова дефисом – чтобы имя не путали с приветствием. Получилось необычно, ярко, забавно и очень по-доброму…

Шолом-Алейхем!

26. Идиш

И всё же – почему идиш, а не иврит? Во второй половине девятнадцатого века на этом языке говорили около десяти миллионов человек – евреи России и Восточной Европы. В наше время носителями идиш являются по разным оценкам от миллиона до трёх миллионов человек. Сам язык возник около X – XII веков на основе немецкого языка. В идиш прослеживаются корни немецкого языка, иврита и славянских языков. К слову, Шолом-Алейхем считал идиш ответвлением немецкого языка.

Идиш был языком российской «черты оседлости», среды, которая была для Шолом-Алейхема родной. В семье Рабиновичей говорили на идиш. В семье Шолом-Алейхема говорили на идиш. На идиш велось преподавание в еврейских школах хедерах. На иврите велись богослужения в синагогах. На идиш выходили газеты, литературные журналы, издавались книги. Целые издательства – на юге России (в частности, в Украине), в Польше (Варшаве), в Австрии, в Германии – выпускали книги исключительно на идиш. С ростом эмиграции за океан идиш проник и в Америку, хотя не получил там такого распространения, как иврит.

В конце концов иврит – исторический язык древних евреев – победил. И стал государственным языком возрождённого еврейского государства Израиль. Но жив и идиш. В том же Израиле десятки тысяч человек говорят на родном для них идиш. В основном, это эмигранты из бывшего СССР и стран Восточной Европы.

Но 150 лет назад идиш был, что называется, «в силе». А распространённость иврита вне границ Палестины была как раз под большим вопросом.

27. Первые книги

Став человеком семейным и не отступаясь от давней мечты жить исключительно литературными заработками, молодой писатель Шолом-Алейхем взялся за работу с утроенной энергией. В 1984 году, всего через год после свадьбы, он выпустил в свет свои первые книги. Это были романы на идиш – «Тайбеле» (в русском переводе «Наташа») и «Гехер ун нидерикер» («Выше и ниже»).

В эти же годы (в 1883-м и 1884-м – два романа заняли уйму времени, это же не короткий рассказ, который можно написать за неделю) сложился уникальный стиль работы Шолома-Алейхема. Речь о технике работы над текстами, сильно осложняющий жизнь биографам и исследователям творчества великого еврейского писателя. Дело в том, что, пытаясь выжить на гонорары, Шолом-Алейхем был вынужден писать очень много и работать в высшей степени продуктивно. Чтобы добиться максимально возможного результата, писатель выработал собственную методику «параллельного труда». Он одновременно писал два, три, четыре и даже пять романов, рассказов, повестей. Отвлекался от одного романа, переключаясь на другой, потом возвращался к первому. Потом так же переключался на третий.

В год он мог выпустить несколько больших романов. Критики и издатели недоумевали – когда он только успевал. В «американские» периоды творчества (а их было два) уже в двадцатом веке Шолом-Алейхема даже упрекали в торопливости, поверхностности, скорописи. А он просто брал в работу больше книг, чем обычно. И работал, как проклятый. Всю жизнь.