Текст книги "Достоевский. Энциклопедия"

Именно хроникеру в «Бесах» Достоевский доверил высказать ряд остро критических суждений о современной литературе. К примеру, Антон Лаврентьевич в одном месте высказывает убийственную оценку знаменитым, но «исписавшимся» писателям (см. Кармазинов). В другом, рассказывая о том, как Варвара Петровна Ставрогина решила открыть у себя в Петербурге «вечера», рисует обобщенный портрет всякой «литературной сволочи»: «Она позвала литераторов, и к ней их тотчас же привели во множестве. Потом уже приходили и сами, без приглашения; один приводил другого. Никогда еще она не видывала таких литераторов. Они были тщеславны до невозможности, но совершенно открыто, как бы тем исполняя обязанность. Иные (хотя и далеко не все) являлись даже пьяные, но как бы сознавая в этом особенную, вчера только открытую красоту. Все они чем-то гордились до странности. На всех лицах было написано, что они сейчас только открыли какой-то чрезвычайно важный секрет. Они бранились, вменяя себе это в честь. Довольно трудно было узнать, что именно они написали; но тут были критики, романисты, драматурги, сатирики, обличители. <…> Явились и две-три прежние литературные знаменитости, случившиеся тогда в Петербурге и с которыми Варвара Петровна давно уже поддерживала самые изящные отношения. Но к удивлению ее эти действительные и уже несомненные знаменитости были тише воды, ниже травы, а иные из них просто льнули ко всему этому новому сброду и позорно у него заискивали…»

ГЕНЕРАЛ («Игрок»), отставной русский генерал, 55-ти лет, вдовец, живущий в отеле на немецком курорте Рулетенбурге со своим семейством – сестрой Марьей Филипповной, падчерицей Полиной, малолетними детьми Мишей и Надей, и в доме которого Алексей Иванович служит учителем. Генерала все считают «богатейшим русским вельможей», но на самом деле имение его разорено, он живет займами и вместе с окружающими его французами-авантюристами красавицей Бланш и маркизом Де-Грие ожидает наследства от якобы смертельно больной московской «бабушки» – Тарасевичевой. Генерал полностью во власти Де-Грие, который «действительно выручил прошлого года генерала и дал ему тридцать тысяч для пополнения недостающего в казенной сумме при сдаче должности», и «генерал весь у него в закладе, все имение – его, и если бабушка не умрет, то француз немедленно войдет во владение всем, что у него в закладе». Кроме того генерал безумно влюблен в mademoiselle Blanche и, получив-таки наследство, женится на ней, окончательно забывает и Россию, и детей родных, уезжает в Париж, где вскоре и умирает, подарив-отписав предварительно француженке все свое состояние.

ГЕНЕРАЛ («Двойник»), начальник департамента, в котором служит Яков Петрович Голядкин – важный господин в черном фраке со звездой и с ослепительным бликом на лакированных сапогах. К «его превосходительству» Голядкин пробился, несмотря на сопротивление лакеев, довольно поздним вечером, надеясь найти защиту от агрессии Голядкина-второго, но с удивлением и горечью обнаружил, что его двойник уже находится среди гостей генерала и с ним уже на весьма короткой ноге.

ГЕРЦЕНШТУБЕ («Братья Карамазовы»), скотопригоньевский доктор. «Это был семидесятилетний старик, седой и плешивый, среднего роста, крепкого сложения. Его все у нас в городе очень ценили и уважали. Был он врач добросовестный, человек прекрасный и благочестивый, какой-то гернгутер или «моравский брат» (религиозные секты, ориентированные на нравственное усовершенствование людей, всеобщее примирение. – Н. И.) – уж не знаю наверно. Жил у нас уже очень давно и держал себя с чрезвычайным достоинством. Он был добр и человеколюбив, лечил бедных больных и крестьян даром, сам ходил в их конуры и избы и оставлял деньги на лекарство, но при том был и упрям как мул. Сбить его с его идеи, если она засела у него в голове, было невозможно. <…> Надо прибавить, что он говорил по-русски много и охотно, но как-то у него каждая фраза выходила на немецкий манер, что впрочем никогда не смущало его, ибо он всю жизнь имел слабость считать свою русскую речь за образцовую, «за лучшую, чем даже у русских», и даже очень любил прибегать к русским пословицам, уверяя каждый раз, что русские пословицы лучшие и выразительнейшие изо всех пословиц в мире. Замечу еще, что он в разговоре, от рассеянности ли какой, часто забывал слова самые обычные, которые отлично знал, но которые вдруг почему-то у него из ума выскакивали. То же самое впрочем бывало, когда он говорил по-немецки, и при этом всегда махал рукой пред лицом своим, как бы ища ухватить потерянное словечко, и уж никто не мог бы принудить его продолжать начатую речь, прежде чем он не отыщет пропавшего слова…»

Герценштубе лечит Лизу Хохлакову, Смердякова, Илюшечку Снегирева, Ивана Карамазова, да и всех других жителей Скотопригоньевска, нуждающихся в лечении (а таковых в этом городке было большинство). Кроме того, он был вместе с приезжим знаменитым доктором и молодым врачом Варвинским приглашен на суд по делу Дмитрия Карамазова в качестве эксперта и одновременно свидетеля, что, к слову, являлось судебной ошибкой (по мнению исследователей, специально допущенной Достоевским): «Впрочем, доктор Герценштубе, спрошенный уже как свидетель, совершенно неожиданно вдруг послужил в пользу Мити. Как старожил города, издавна знающий семейство Карамазовых, он дал несколько показаний весьма интересных для «обвинения» и вдруг, как бы что-то сообразив, присовокупил:

– И однако бедный молодой человек мог получить без сравнения лучшую участь, ибо был хорошего сердца и в детстве и после детства, ибо я знаю это. Но русская пословица говорит: «Если есть у кого один ум, то это хорошо, а если придет в гости еще умный человек, то будет еще лучше, ибо тогда будет два ума, а не один только»…

– Ум хорошо, а два – лучше, – в нетерпении подсказал прокурор, давно уже знавший обычай старичка говорить медленно, растянуто, не смущаясь производимым впечатлением и тем, что заставляет себя ждать, а напротив, еще весьма ценя свое тугое, картофельное и всегда радостно-самодовольное немецкое остроумие. Старичок же любил острить…» И далее чувствительный старичок доктор рассказывает умилительную историю о том, как однажды, когда он сам еще был «молодым человеком сорока пяти лет», он купил маленькому Мите Карамазову, «заброшенному ребенку», фунт орехов, а тот на всю жизнь запомнил этот «фунт орехов»: «И вот прошло двадцать три года, я сижу в одно утро в моем кабинете, уже с белою головой, и вдруг входит цветущий молодой человек, которого я никак не могу узнать, но он поднял палец и смеясь говорит: «<…> Я сейчас приехал и пришел вас благодарить за фунт орехов; ибо мне никто никогда не покупал тогда фунт орехов, а вы один купили мне фунт орехов». И тогда я вспомнил мою счастливую молодость и бедного мальчика на дворе без сапожек, и у меня повернулось сердце, и я сказал: «Ты благодарный молодой человек, ибо всю жизнь помнил тот фунт орехов, который я тебе принес в твоем детстве». И я обнял его и благословил. И я заплакал. Он смеялся, но он и плакал… ибо русский весьма часто смеется там, где надо плакать. Но он и плакал, я видел это…» И повествователь констатирует: «Как бы там ни было, а анекдотик произвел в публике некоторое благоприятное впечатление…»

Фамилия добряка доктора забавно перекликается с фамилией А. И. Герцена и произведена от немецких слов «Неге» (сердце) и «Stube» (комната): по смыслу что-то вроде домашний, ласковый (сердечный) человек.

ГИМНАЗИСТ («Бесы»), один из «наших». Хроникер, перечислив участников сходки-собрания «заговорщиков» в главе «У наших», об этом персонаже сообщает: «И, наконец, в заключение – один гимназист, очень горячий и взъерошенный мальчик лет восемнадцати, сидевший с мрачным видом оскорбленного в своем достоинстве молодого человека и видимо страдая за свои восемнадцать лет. Этот крошка был уже начальником самостоятельной кучки заговорщиков, образовавшейся в высшем классе гимназии, что и обнаружилось, ко всеобщему удивлению, впоследствии…» Во время собрания амбициозный Гимназист постоянно пикируется с девицей Виргинской, и даже, как сказано, «возненавидел ее с первого взгляда почти до кровомщения, хотя и видел ее в первый раз в жизни, а она равномерно его». Это у нормальных молодых людей с первого взгляда вспыхивает любовь, у юных же горячих «нигилистов» – ненависть «до кровомщения».

Г – КОВ (Г – В) («Записки из Мертвого дома»), подполковник, «добрый командир-начальник». «Подполковник Г – ков упал к нам как с неба, пробыл у нас очень недолго, – если не ошибаюсь, не более полугода, даже и того меньше, – и уехал в Россию, произведя необыкновенное впечатление на всех арестантов. Его не то что любили арестанты, его они обожали, если только можно употребить здесь это слово. Как он это сделал, не знаю, но он завоевал их с первого разу. «Отец, отец! отца не надо!» – говорили поминутно арестанты во все время его управления инженерною частью. Кутила он был, кажется, ужаснейший. Небольшого роста, с дерзким, самоуверенным взглядом. Но вместе с тем он был ласков с арестантами, чуть не до нежностей, и действительно буквально любил их, как отец. Отчего он так любил арестантов – сказать не могу, но он не мог видеть арестанта, чтоб не сказать ему ласкового, веселого слова, чтоб не посмеяться с ним, не пошутить с ним, и, главное, – ни капли в этом не было чего-нибудь начальственного, хоть чего-нибудь обозначавшего неравную или чисто начальственную ласку. Это был свой товарищ, свой человек в высочайшей степени. Но, несмотря на весь этот инстинктивный демократизм его, арестанты ни разу не проступились перед ним в какой-нибудь непочтительности, фамильярности. Напротив. Только все лицо арестанта расцветало, когда он встречался с командиром, и, снявши шапку, он уже смотрел улыбаясь, когда тот подходил к нему. А если тот заговорит – как рублем подарит. Бывают же такие популярные люди. Смотрел он молодцом, ходил прямо, браво. «Орел!» – говорят, бывало, о нем арестанты. Облегчить их он, конечно, ничем не мог; заведовал он только одними инженерными работами, которые и при всех других командирах шли в своем всегдашнем, раз заведенном законном порядке. Разве только, встретив случайно партию на работе, видя, что дело кончено, не держит, бывало, лишнего времени и отпустит до барабана. Но нравилась его доверенность к арестанту, отсутствие мелкой щепетильности и раздражительности, совершенное отсутствие иных оскорбительных форм в начальнических отношениях. Потеряй он тысячу рублей – я думаю, первый вор из наших, если б нашел их, отнес бы к нему. Да, я уверен, что так было бы. С каким глубоким участием узнали арестанты, что их орел-командир поссорился насмерть с нашим ненавистным майором. Это случилось в первый же месяц по его прибытии. Наш майор был когда-то его сослуживец. Они встретились после долгой разлуки и закутили было вместе. Но вдруг у них порвалось. Они поссорились, и Г – в сделался ему смертельным врагом. Слышно было даже, что они подрались при этом случае, что с нашим майором могло случиться: он часто дирался. Как услышали это арестанты, радости их не было конца. «Осьмиглазому ли с таким ужиться! тот орел, а наш…» – и тут обыкновенно прибавлялось словцо, неудобное в печати. Ужасно интересовались у нас тем, кто из них кого поколотил. Если б слух об их драке оказался неверным (что, может быть, так и было), то, кажется, нашим арестантикам было бы это очень досадно. «Нет, уж наверно командир одолел, – говорили они, – он маленький, да удаленький, а тот, слышь, под кровать от него залез». Но скоро Г – ков уехал, и арестанты опять впали в уныние. Инженерные командиры были у нас, правда, все хорошие: при мне сменилось их трое или четверо; «да все не нажить уж такого, – говорили арестанты, – орел был, орел и заступник». Вот этот-то Г – ков очень любил всех нас, дворян, и под конец велел мне и Б – му ходить иногда в канцелярию…»

Прототипом Г – кова послужил И. Гладышев.

ГНЕДКО («Записки из Мертвого дома»), конь – один из главных «героев» главы «Каторжные животные». В каторге были «все уверены, что к острогу идет гнедая масть» и для хозяйственных нужд покупали непременно коня гнедой масти, причем продавцы приводили товар в острог и сами каторжные делали выбор, и соответственно все они носили имя Гнедко. В «Записках…» описано, как купили нового Гнедка взамен павшего от старости. «Скоро Гнедко сделался любимцем острога. Арестанты хоть и суровый народ, но подходили часто ласкать его. <…> И кто-нибудь непременно тут же вынесет ему хлеба с солью. <… > Я тоже любил подносить Гнедку хлеба. Как-то приятно было смотреть в его красивую морду и чувствовать на ладони его мягкие, теплые губы, проворно подбиравшие подачку.

Вообще наши арестантики могли бы любить животных, и если б им это позволили, они с охотою развели бы в остроге множество домашней скотины и птицы. И, кажется, что бы больше могло смягчить, облагородить суровый и зверский характер арестантов, как не такое, например, занятие? Но этого не позволяли. Ни порядки наши, ни место этого не допускали.

В остроге во все время перебывало, однако же, случайно несколько животных. Кроме Гнедка, были у нас собаки, гуси, козел Васька, да жил еще некоторое время орел…»

ГОЛУБЧИКОВ Дмитрий (Митенька) («Вечный муж»), улан; дальний родственник Павла Павловича Трусоцкого и «друг» его новой семьи. Вельчанинов через два года после основных событий случайно встретил в дороге на одной из станций даму, оказавшуюся новой супругой Трусоцкого Олимпиадой Семеновной, которая «почти тащила обеими руками за собой улана, очень молоденького и красивого офицерика, который вырывался у нее из рук». Это и был Митенька Голубчиков, напившийся так, что не смог защитить свою «родственницу» от оскорблений подгулявшего купчика. Роль защитника взял на себя Вельчанинов, узнавший затем и от «Липочки», и от подскочившего Тусоцкого, и из бормотаний пьяного улана, что они всей семьей едут теперь из О., где служит Павел Павлович, на два месяца в деревню. Вельчанинов понял, что ничего в жизни Трусоцкого не изменилось, и улан Митенька играет ту же роль, что и он, Алексей Иванович, играл когда-то при прежней супруге Трусоцкого в городе Т.

Голядкин на вечере у Олсуфия Ивановича

Художник Е. П. Самокиш-Судковская

ГОЛЯДКИН Яков Петрович («Двойник»), главный герой, титулярный советник. Повествование начинается с пробуждения Голядкина и описания его квартиры: «Знакомо глянули на него зелено-грязноватые, закоптелые, пыльные стены его маленькой комнатки, его комод красного дерева, стулья под красное дерево, стол, окрашенный красною краской, клеенчатый турецкий диван красноватого цвета, с зелененькими цветочками и, наконец, вчера впопыхах снятое платье и брошенное комком на диване. Наконец, серый осенний день, мутный и грязный, так сердито и с такой кислой гримасою заглянул к нему сквозь тусклое окно и комнату, что господин Голядкин никаким уже образом не мог более сомневаться, что он находился не в тридесятом царстве каком-нибудь, а в городе Петербурге, в столице, в Шестилавочной улице, в четвертом этаже одного весьма большого, капитального дома, в собственной квартире своей…» Далее дополняет эту характеристику героя его самооценка внешности: «Хотя отразившаяся в зеркале заспанная, подслеповатая и довольно оплешивевшая фигура была именно такого незначительного свойства, что с первого взгляда не останавливала на себе решительно ничьего исключительного внимания, но, по-видимому, обладатель ее остался совершенно доволен всем тем, что увидел в зеркале…» Ну и дополняет портрет героя его «жениховский» наряд, начиная с новых сапог: «Изъявив свое удовольствие, что сапоги пришлись хорошо, господин Голядкин спросил чаю, умываться и бриться. Обрился он весьма тщательно и таким же образом вымылся, хлебнул чаю наскоро и приступил в своему главному, окончательному облачению: надел панталоны почти совершенно новые; потом манишку с бронзовыми пуговками, жилетку с весьма яркими и приятными цветочками; на шею повязал пестрый шелковый галстук и, наконец, натянул вицмундир тоже новехонький и тщательно вычищенный. Одеваясь, он несколько раз с любовью взглядывал на свои сапоги, поминутно приподымал то ту, то другую ногу, любовался фасоном и что-то все шептал себе под нос, изредка подмигивая своей думке выразительною гримаскою…»

Читателю суждено вместе с героем, который пробудился в своей квартире, полный радужных надежд на возможный брак с дочерью статского советника Кларой Олсуфьевной Берендеевой и взлет по служебной лестнице, пережить череду горьких обид, унижений, разочарований и очутиться, по словам доктора Крестьяна Ивановича Рутеншпица, в «казенный квартир, с дровами, с лихт и с прислугой», то есть в сумасшедшем доме. А виной всему – вдруг возникший откуда-то наглый и удачливый двойник Якова Петровича, господин Голядкин-младший.

Фамилия героя образована от «голяда; г, голядка», что, по Далю, значит: голь, нищета. Герой этот, вероятно, не случайно носит имя-отчество нищего литератора Якова Петровича Буткова.

ГОЛЯДКИН Яков Петрович (младший) («Двойник»), заглавный, можно сказать, герой повести, титулярный советник, двойник Якова Петровича Голядкина. В ужасную минуту, когда настоящего Якова Петровича Голядкина буквально вышвырнули с позором из дома тайного советника Берендеева и он бежал, не зная куда, по вьюжным петербургским улицам, и произошла эта странная встреча: «Прохожий быстро исчезал в снежной метелице. Он тоже шел торопливо, тоже, как господин Голядкин, был одет и укутан с головы до ног и, так же как и он, дробил и семенил по тротуару Фонтанки частым, мелким шажком, немного с притрусочкой…»

Такое сходство встревожило господина Голядкина недаром: вскоре выяснится, что странный прохожий именем, отчеством, фамилией, наружностью, по социальному положению и должности – полнейший его двойник. Более того, этот господин Голядкин-младший благодаря своей наглости, расторопности, нахальству, угодничеству (именно тем качествам, которых не хватает Голядкину-старшему) во всем перебегает дорогу Якову Петровичу и присваивает блага, которые предназначались ему. Соперничество с двойником кончается не в пользу Якова Петровича Голядкина – он уступает свое жизненное пространство Голядкину-младшему и отправляется в сумасшедший дом.

ГОРСТКИН (Лягавый) («Братья Карамазовы») – «торгующий крестьянин». Дмитрий Карамазов, которому позарез нужны были три тысячи, дабы возвратить долг Катерине Ивановне Верховцевой, обратился даже к «покровителю» Грушеньки Светловой купцу Самсонову, а тот, отказав сам, посоветовал обратиться к некоему Лягавому, который, мол, обязательно выручит – он как раз хочет купить у Карамазовых рощу. Митя и подозревать не мог, что совет этот – чисто издевательский. Еще хорошо, что Ильинский батюшка, провожающий его в Сухой Поселок к Лягавому, объяснил-предупредил: тот на прозвище это «жестоко обижается», а фамилия этого крестьянина, торгующего лесом, Горсткин. Но Дмитрию все равно не повезло: он потратил на дорогу много лишнего времени, плутал, а когда добрался в избу лесника, где остановился Горсткин, тот был вдребезги пьян и разбудить его не удалось. «Это был сухопарый, еще не старый мужик, с весьма продолговатым лицом, в русых кудрях и с длинною тоненькою рыжеватою бородкой, в ситцевой рубахе и в черном жилете, из кармана которого выглядывала цепочка от серебряных часов. Митя рассматривал эту физиономию со страшною ненавистью, и ему почему-то особенно ненавистно было, что он в кудрях. Главное то было нестерпимо обидно, что вот он, Митя, стоит над ним со своим неотложным делом, столько пожертвовав, столько бросив, весь измученный, а этот тунеядец, «от которого зависит теперь вся судьба моя, храпит как ни в чем не бывало, точно с другой планеты». «О, ирония судьбы!» – воскликнул Митя и вдруг, совсем потеряв голову, бросился опять будить пьяного мужика. Он будил его с каким-то остервенением, рвал его, толкал, даже бил, но, провозившись минут пять и опять ничего не добившись, в бессильном отчаянии воротился на свою лавку и сел…»

Затем Митя вместе с этим Горсткиным чуть не угорели до смерти, а в завершение, когда Карамазов все же заснул на какое-то время, – Лягавый опять успел крепко опохмелиться до потери соображения. И Митя обречено отступил: «В остолбенении стоял он, недоумевая, как мог он, человек все же умный, поддаться на такую глупость, втюриться в этакое приключение и продолжать все это почти целые сутки, возиться с этим Лягавым, мочить ему голову… «Ну, пьян человек, пьян до чертиков и будет пить запоем еще неделю, – чего же тут ждать? А что если Самсонов меня нарочно прислал сюда? А что если она… О Боже, что я наделал!..»

Мужик сидел, глядел на него и посмеивался. Будь другой случай, и Митя, может быть, убил бы этого дурака со злости, но теперь он весь сам ослабел как ребенок. Тихо подошел он к лавке, взял свое пальто, молча надел его и вышел из избы…».

Лягавый-Горсткин, вероятно, на трезвую голову даже и не вспоминал потом о диком «поручике Карамазове», который ночью в лесу чуть не вытряс из него душу, вполне мог убить от отчаяния, но, наоборот, спас от глупой угарной смерти и которого он, Горсткин, мог спасти тремя тысячами от будущего суда и каторги.

ГОРШКОВ («Бедные люди»), многодетный бедный чиновник. Он – сосед Девушкина, который и рассказывает в письме к Вареньке Доброселовой: «Целая семья бедняков каких-то у нашей хозяйки комнату нанимает, только не рядом с другими нумерами, а по другую сторону, в углу, отдельно. Люди смирные! Об них никто ничего и не слышит. Живут они в одной комнатке, огородясь в ней перегородкою. Он какой-то чиновник без места, из службы лет семь тому исключенный за что-то. Фамилья его Горшков; такой седенький, маленький; ходит в таком засаленном, в таком истертом платье, что больно смотреть; куда хуже моего! Жалкий, хилый такой (встречаемся мы с ним иногда в коридоре); коленки у него дрожат, руки дрожат, голова дрожит, уж от болезни, что ли, какой, Бог его знает; робкий, боится всех, ходит стороночкой; уж я застенчив подчас, а этот еще хуже. Семейства у него – жена и трое детей. Старший мальчик, весь в отца, тоже такой чахлый. Жена была когда-то собою весьма недурна, и теперь заметно; ходит, бедная, в таком жалком отребье. Они, я слышал, задолжали хозяйке; она с ними что-то не слишком ласкова. Слышал тоже, что у самого-то Горшкова неприятности есть какие-то, по которым он и места лишился… процесс не процесс, под судом не под судом, под следствием каким-то, что ли, – уж истинно не могу вам сказать. Бедны-то они, бедны – господи, Бог мой! Всегда у них в комнате тихо и смирно, словно и не живет никто. Даже детей не слышно. И не бывает этого, чтобы когда-нибудь порезвились, поиграли дети, а уж это худой знак…

<…> Эк, нищета-то! Разговорился я с ним: да как же вы, батюшка, спрашиваю, так зануждались, да еще при таких нуждах комнату в пять рублей серебром нанимаете? Объяснил он мне, что полгода назад нанял и деньги внес вперед за три месяца; да потом обстоятельства такие сошлись, что ни туда ни сюда ему, бедному. Ждал он, что дело его к этому времени кончится. А дело у него неприятное. Он, видите ли, Варенька, за что-то перед судом в ответе находится. Тягается он с купцом каким-то, который сплутовал подрядом с казною; обман открыли, купца под суд, а он в дело-то свое разбойничье и Горшкова запутал, который тут как-то также случился. А по правде-то Горшков виновен только в нерадении, в неосмотрительности и в непростительном упущении из вида казенного интереса. Уж несколько лет дело идет: все препятствия разные встречаются против Горшкова. <…> Дело это его замарало немного; его исключили из службы, и хотя не нашли, что он капитально виновен, но, до совершенного своего оправдания, он до сих пор не может выправить с купца какой-то знатной суммы денег, ему следуемой и перед судом у него оспариваемой. Я ему верю, да суд-то ему на слово не верит; дело-то оно такое, что все в крючках да в узлах таких, что во сто лет не распутаешь. Чуть немного распутают, а купец еще крючок да еще крючок. Я принимаю сердечное участие в Горшкове, родная моя, соболезную ему. Человек без должности; за ненадежность никуда не принимается; что было запасу, проели; дело запутано, а между тем жить было нужно; а между тем ни с того ни с сего, совершенно некстати, ребенок родился, – ну, вот издержки; сын заболел – издержки, умер – издержки; жена больна; он нездоров застарелой болезнью какой-то: одним словом, пострадал, вполне пострадал. Впрочем, говорит, что ждет на днях благоприятного решения своего дела и что уж в этом теперь и сомнения нет никакого. Жаль, жаль, очень жаль его, маточка! Я его обласкал. Человек-то он затерянный, запутанный; покровительства ищет, так вот я его и обласкал…»

Доходит до того, что Девушкин, сам нищета и голь, отдает Горшкову последний двугривенный. В конце концов Горшков свой процесс многолетний неожиданно выигрывает, но, увы, сердце бедняги не выдерживает этого, и в тот же день, не успев и порадоваться, он умирает.

ГОРЯНЧИКОВ Александр Петрович («Записки из Мертвого дома»), арестант-уголовник из бывших дворян, получивший срок за убийство своей жены, от имени которого ведется повествование. Достоевский якобы был с ним знаком и нашел в его бумагах после смерти тетрадку со «Сценами из Мертвого дома». «В одном из таких веселых и довольных собою городков, с самым милейшим населением, воспоминание о котором останется неизгладимым в моем сердце, встретил я Александра Петровича Горянчикова, поселенца, родившегося в России дворянином и помещиком, потом сделавшегося ссыльно-каторжным второго разряда за убийство жены своей и, по истечении определенного ему законом десятилетнего термина каторги, смиренно и неслышно доживавшего свой век в городке К. поселенцем. Он, собственно, приписан был к одной подгородной волости, но жил в городе, имея возможность добывать в нем хоть какое-нибудь пропитание обучением детей. <…> Наружность его меня заинтересовала. Это был чрезвычайно бледный и худой человек, еще нестарый, лет тридцати пяти, маленький и тщедушный. Одет был всегда весьма чисто, по-европейски. Если вы с ним заговаривали, то он смотрел на вас чрезвычайно пристально и внимательно, с строгой вежливостью выслушивая каждое слово ваше, как будто в него вдумываясь, как будто вы вопросом вашим задали ему задачу или хотите выпытать у него какую-нибудь тайну, и, наконец, отвечал ясно и коротко, но до того взвешивая каждое слово своего ответа, что вам вдруг становилось отчего-то неловко и вы, наконец, сами радовались окончанию разговора. Я <…> узнал, что Горянчиков живет безукоризненно и нравственно <…>; но что он страшный нелюдим, ото всех прячется, чрезвычайно учен, много читает, но говорит весьма мало и что вообще с ним довольно трудно разговориться. Иные утверждали, что он положительно сумасшедший, хотя и находили, что, в сущности, это еще не такой важный недостаток, что многие из почетных членов города готовы всячески обласкать Александра Петровича, что он мог бы даже быть полезным, писать просьбы и проч. Полагали, что у него должна быть порядочная родня в России, может быть, даже и не последние люди, но знали, что он с самой ссылки упорно пресек с ними всякие сношения, – одним словом, вредит себе. К тому же у нас все знали его историю, знали, что он убил жену свою еще в первый год своего супружества, убил из ревности и сам донес на себя (что весьма облегчило его наказание). На такие же преступления всегда смотрят как на несчастия и сожалеют о них…»

Персонаж этот условен, ибо со 2-й главы Достоевский, «забыв» о Горянчикове, ведет повествование от своего имени, упоминая реалии жизни политического преступника (свидание с женами декабристов и т. п.). Введение этого персонажа было вызвано как творческим задачами (не ограничиваться рамками строго мемуарного жанра), так и цензурными соображениями.

ГОСПОДИН С БАКЕНБАРДАМИ («Елка и свадьба»), случайный гость на детской елке. «Тут был и еще один господин, у которого, кажется, не было ни роду, ни племени, но который, подобно мне, попал на семейное счастье… Он прежде всех бросился мне на глаза. Это был высокий, худощавый мужчина, весьма серьезный, весьма прилично одетый. Но видно было, что ему вовсе не до радостей и семейного счастья; когда он отходил куда-нибудь в угол, то сейчас же переставал улыбаться и хмурил свои густые черные брови. Знакомых, кроме хозяина, на всем бале у него не было ни единой души. Видно было, что ему страх скучно, но что он выдерживал храбро, до конца, роль совершенно развлеченного и счастливого человека. Я после узнал, что это один господин из провинции, у которого было какое-то решительное, головоломное дело в столице, который привез нашему хозяину рекомендательное письмо, которому хозяин наш покровительствовал вовсе не con amore [ит. из любви] и которого пригласил из учтивости на свой детский бал. В карты не играли, сигары ему не предложили, в разговоры с ним никто не пускался, может быть, издали узнав птицу по перьям, и потому мой господин принужден был, чтоб только куда-нибудь девать руки, весь вечер гладить свои бакенбарды. Бакенбарды были действительно весьма хороши. Но он гладил их до того усердно, что, глядя на него, решительно можно было подумать, что сперва произведены на свет одни бакенбарды, а потом уж приставлен к ним господин, чтобы их гладить…» Понадобился этот безымянный персонаж, скорее всего, для того, чтобы оттенить величие и значимость Юлиана Мастаковича, о котором рассказчик (Неизвестный) говорит: «С первого взгляда можно было видеть, что он был гостем почетным и находился в таких же отношениях к хозяину, в каких хозяин к господину, гладившему свои бакенбарды…»

Не исключено, что в других произведениях задуманного Достоевским в 1847–1848 гг. по примеру О. де Бальзака цикла со сквозными героями, этот персонаж играл бы более существенную роль.

ГРИГОРИЙ (Гришка) («Село Степанчиково и его обитатели»), камердинер Степана Алексеевича Бахчеева. «Этот «Гришка» был седой, старинный слуга, одетый в длиннополый сюртук и носивший пребольшие седые бакенбарды. Судя по некоторым признакам, он тоже был очень сердит и угрюмо ворчал себе под нос. Между барином и слугой немедленно произошло объяснение…» Картину эту наблюдал рассказчик Сергей Александрович около кузницы по дороге в Степанчиково. «Гришка» из тех старых слуг, которые относятся к хозяевам покровительственно, могут и дерзить, но место свое знают. Между прочим, бахчеевский Григорий считает, что Григория ростаневского – зарвавшегося лакея Видоплясова, надо розгами пороть: «…– да я б его, Видоплясова, из-под розог не выпустил. Нарвись-ко он на меня, я бы дурь-то немецкую вышиб! задал бы столько, что в два-ста не складешь…»