Текст книги "Достоевский. Энциклопедия"

В Петербурге водоворот событий отвлекает Аркадия от его «идеи»: он «разгадывает» Версилова, влюбляется в Катерину Николаевну Ахмакову, участвует в интригах вокруг компрометирующего ее «документа», волею случая попавшего ему в руки, сдружился, как ему кажется, с князем Сережей и одалживается у него деньгами, не подозревая, что сестра Лиза ждет от князя ребенка, посещает кружок Дергачева, играет на рулетке… Встреча с Макаром Ивановичем, беседы этого «странника», его праведная смерть поселяют в душе Подростка жажду благоообразия. Весь роман, вот эти его «Записки», это, по существу, – покаянная исповедь Аркадия. Уже в самом финале романа, в письме-комментарии Николая Семеновича, дано еще одно важное определение сути Подростка (выделенное курсивом), что он – «член случайного семейства», и что он «подросток смутного времени» и что из таких подростков «созидаются поколения». «Идея» Аркадия стала теперь называться – «новая жизнь». И первый этап новой жизни, как можно догадаться, – поступление в университет…

ДОЛГОРУКИЙ Макар Иванович («Подросток»), дворовый Версилова (садовник); муж Софьи Андреевны Долгорукой, юридический отец Аркадия и Елизаветы Долгоруких.

Когда Макару Долгорукому было пятьдесят, он исполнил предсмертный наказ другого дворового, умершего за шесть лет до того, и женился на его дочери Софье Андреевне, которой сравнялось 18 лет. «Это был человек, который и тогда уже умел «показать себя». Он не то чтобы был начетчик или грамотей (хотя знал церковную службу всю и особенно житие некоторых святых, но более понаслышке), не то чтобы был вроде, так сказать, дворового резонера, он просто был характера упрямого, подчас даже рискованного; говорил с амбицией, судил бесповоротно и, в заключение, «жил почтительно», – по собственному удивительному его выражению, – вот он каков был тогда. Конечно, уважение он приобрел всеобщее, но, говорят, был всем несносен. Другое дело, когда вышел из дворни: тут уж его не иначе поминали как какого-нибудь святого и много претерпевшего. Об этом я знаю наверно», – пишет Аркадий.

Через полгода после свадьбы приехал в свою деревню помещик Версилов, соблазнил Софью, влюбился в нее, «выкупил» у мужа и увез с собой. А Макар Иванович (который и до женитьбы был «мрачным»), сделался «странником», странствовал по городам и монастырям, и регулярно два раза в год писал письма с поклонами жене и детям, а в три года раз и самолично навещал их – «являлся домой на побывку и останавливался прямо у матери, которая, всегда так приходилось, имела свою квартиру, особую от квартиры Версилова». И Аркадий особо уточняет: «… замечу, что Макар Иванович не разваливался в гостиной на диванах, а скромно помещался где-нибудь за перегородкой. Проживал недолго, дней пять, неделю». И еще штрих: Макар Иванович, в отличие от Подростка, которого его княжеская фамилия раздражает и угнетает, «ужасно любил и уважал свою фамилию Долгорукий, и именно за то, «что есть князья Долгорукие».

По-настоящему знакомится Аркадий с Макаром Ивановичем в его последний приезд к жене, на закате его жизни. Сам Аркадий, слабый после болезни, встает с постели, выходит в другую комнату: «Там сидел седой-преседой старик, с большой, ужасно белой бородой, и ясно было, что он давно уже там сидит. Он сидел не на постели, а на маминой скамеечке и только спиной опирался на кровать. Впрочем, он до того держал себя прямо, что, казалось, ему и не надо совсем никакой опоры, хотя, очевидно, был болен. На нем был, сверх рубашки, крытый меховой тулупчик, колена же его были прикрыты маминым пледом, а ноги в туфлях. Росту он, как угадывалось, был большого, широкоплеч, очень бодрого вида, несмотря на болезнь, хотя несколько бледен и худ, с продолговатым лицом, с густейшими волосами, но не очень длинными, лет же ему казалось за семьдесят. Подле него на столике, рукой достать, лежали три или четыре книги и серебряные очки. У меня хоть и ни малейшей мысли не было его встретить, но я в тот же миг угадал, кто он такой, только все еще сообразить не мог, каким это образом он просидел эти все дни, почти рядом со мной, так тихо, что я до сих пор ничего не расслышал.

Он не шевельнулся, меня увидев, но пристально и молча глядел на меня, так же как я на него, с тою разницею, что я глядел с непомерным удивлением, а он без малейшего. Напротив, как бы рассмотрев меня всего, до последней черты, в эти пять или десять секунд молчания, он вдруг улыбнулся и даже тихо и неслышно засмеялся, и хоть смех прошел скоро, но светлый, веселый след его остался в его лице и, главное, в глазах, очень голубых, лучистых, больших, но с опустившимися и припухшими от старости веками, и окруженных бесчисленными крошечными морщинками. Этот смех его всего более на меня подействовал. <…> что-то детское и до невероятности привлекательное мелькнуло и в мимолетном смехе этого старика. Я тотчас же подошел к нему…»

Подросток сдружился с Макаром Ивановичем, и беседы с ним, рассказы странника (в том числе о купце Скотобойникове и восьмилетием Мальчике-самоубийце) и поучения, его праведная смерть в кругу семьи кардинальным образом повлияли на душу Подростка, на его мировоззрение, на его «идею».

В черновиках сам Достоевский определил «элемент» в романе, связанный с образом Макара Ивановича, – «Древняя святая Русь». Он воплощает лучшие исторически сложившиеся черты русского народа. И «как народ, – подчеркивает писатель, – принадлежит к дворянству». Отсюда и княжеская фамилия – Долгорукий. И этот крестьянин с дворянской фамилией, «странник» Долгорукий противопоставлен в романе дворянину «скитальцу» Версилову, что проявляется, в том числе, и в параллельности отдельных эпизодов. К примеру, Версилов поступил вроде бы благородно, отказавшись после долгой тяжбы с князьями Сокольскими от наследства в их пользу, но он тем самым поставил под удар благополучие собственной семьи; а Макар Иванович в свое время взял «отступные» с Версилова за жену, не убоявшись пересудов, и, как оказалось, сохранил эти деньги именно для Софьи Андреевны и детей, обеспечив ей старость.

Макар Долгорукий стоит в одном ряду с такими праведниками в мире Достоевского, как Тихон в «Бесах» и Зосима в «Братьях Карамазовых», только, в отличие от них, – принадлежит к кругу простых необразованных людей. Некоторые черты сближают этого героя Достоевского с некрасовским Власом – недаром Версилов, характеризуя Макара, цитирует строки из стихотворения И. А. Некрасова «Влас» (1854). Стоит вспомнить, что в «Дневнике писателя» за 1873 г. отдельная глава «Влас» была посвящена разбору этого стихотворения. И еще: в имении родителей писателя Даровое жил крестьянин Макар Иванов – именно так именовался Макар Иванович Долгорукий в подготовительных материалах к роману.

ДРОЗДОВ Маврикий Николаевич («Бесы»), племянник Ивана Ивановича Дроздова – второго мужа Прасковьи Ивановны Дроздовой (Тушиной), жених Лизаветы Николаевны Тушиной. «Этот Маврикий Николаевич был артиллерийский капитан, лет тридцати трех, высокого росту господин, красивый и безукоризненно порядочной наружности, с внушительною и на первый взгляд даже строгою физиономией, несмотря на его удивительную и деликатнейшую доброту, о которой всякий получал понятие чуть не с первой минуты своего с ним знакомства. Он, впрочем, был молчалив, казался очень хладнокровен и на дружбу не напрашивался. Говорили потом у нас многие, что он недалек; это было не совсем справедливо…»

Маврикий Николаевич был секундантом своего «приятеля и школьного товарища» Артемия Павловича Гаганова на его дуэли со Ставрогиным.

Но главное, что связано в романе с Маврикием Николаевичем, – его отношения с Лизаветой Николаевной. Он как тень следует повсюду за Лизой, терпеливо сносит все ее причуды и капризы (она, к примеру, заставила его прилюдно встать на колени перед юродивым Семеном Яковлевичем), упорно ждет своего часа, когда, наконец, она остепенится и станет его женой. Но и его терпение оказывается не беспредельным. Он решается даже на безумный поступок – прийти к Ставрогину и предложить тому жениться на своей невесте. Причем он сам вслух признается, что совершает этим подлость и не перенесет этого. Николай Всеволодович, разумеется (уж больно тема его интересует-задевает!), тут же спрашивает: «Застрелитесь, когда нас будут венчать?..» Прямодушный артиллерийский капитан вполне серьезно отвечает: «Нет, позже гораздо. К чему марать моею кровью ее брачную одежду…» Можно представить, как хотелось, вероятно, желчному цинику Ставрогину в сей момент язвительно как-нибудь издевнуться над этим трогательным признанием, звучащим столь пародийно. Однако ж Маврикий Николаевич дальнейшим простодушием своим его обезоруживает: «Может, я и совсем не застрелюсь, ни теперь, ни позже…» Но когда Nicolas высказывает вполне резонное, но в то же время и какое-то оскорбительно-снисходительное предположение, мол, Маврикий Николаевич хочет этим только его, Ставрогина, успокоить, жених Лизы в гневе обрывает-констатирует: «Вас? Один лишний брызг крови что для вас может значить?» Чрезвычайно точная для характеристики Ставрогина фраза-определение…

Маврикий Николаевич в романном времени переживет и увоз-похищение Лизы Ставрогиным, и саму Лизу, и самого Ставрогина, и мимолетно упомянуто хроникером о Маврикии Николаевиче в «Заключении», что он уехал «неизвестно куда».

ДРОЗДОВА (Тушина) Прасковья Ивановна («Бесы»), богатая помещица, генеральша; мать Лизаветы Николаевны Тушиной. Первым ее мужем был отставной штаб-ротмистр Тушин, от которого она родила дочь Лизу; после его смерти она вышла замуж за генерала Ивана Ивановича Дроздова, брак оказался бездетным, и второй муж умер «в прошлом году». Генерал был сослуживцем мужа Варвары Петровны Ставрогиной и ее «бывшим приятелем», к тому же генеральша Ставрогина и генеральша Дроздова в девичестве были пансионными подругами. Сам Бог велел им быть близкими подругами до конца жизни, однако ж к началу основного действия романа они не виделись и не переписывались уже «лет восемь», а когда Дроздова возвратилась в родной город (где у нее был большой прекрасный дом), то взялась генеральшу Ставрогину раздражать, и та звала ее за глаза не иначе как «дурой», а однажды отозвалась в разговоре со Степаном Трофимовичем Верховенским о своей приятельнице еще более определенно: «Лембке, это – фальшь, а Прасковья – глупость. Редко я встречала более раскисшую женщину, и вдобавок ноги распухли, и вдобавок добра. Что может быть глупее глупого добряка?..» И в контексте этом имя новой губернаторши Юлии Михайловны фон Лембке выскочило не случайно: раздражение Варвары Петровны и вызывает сближение Прасковьи Ивановны с ее главной соперницей – губернаторшей. Степан Трофимович, в свою очередь, отзывается о Дроздовой очень образно и эмоционально: «…это тип, это бессмертной памяти Гоголева Коробочка, но только злая Коробочка, задорная Коробочка и в бесконечно увеличенном виде».

Отношения двух подруг никогда не были ровными. Недаром упомянуто хроникером: «Варвара Петровна и всегда, с самого детства, третировала свою бывшую пансионскую подругу деспотически и, под видом дружбы, чуть не с презрением…» Теперь же, со временем, свою долю сложности во взаимоотношения двух подруг-генеральш добавляют, конечно, и донельзя сложные взаимоотношения, любовь-ненависть их детей – Николая Всеволодовича Ставрогина и Лизы.

Все переживания-передряги не дались Прасковье Ивановне даром: в «Заключении» романа сказано коротко, но исчерпывающе: «Старуха Дроздова впала в детство…»

ДУКЛИДА («Преступление и наказание»), уличная проститутка. Раскольников, сбежав от пригляда Настасьи, бродил по городу, мучительно ища способа, как избавиться от тяжести своего преступления. Ему встретилась большая группа женщин – «товарок» Сони Мармеладовой: «Они разговаривали сиплыми голосами; все были в ситцевых платьях, в козловых башмаках и простоволосые. Иным было лет за сорок, но были и лет по семнадцати, почти все с глазами подбитыми. <…>

– Не зайдете ли, милый барин? – спросила одна из женщин довольно звонким и не совсем еще осипшим голосом. Она была молода и даже не отвратительна – одна из всей группы…» Раскольников, узнав, что ее зовут Дуклидой, одарил ее тремя пятаками и пошел дальше – на место своего преступления, звонить в дверной колокольчик. В образе и угадываемой судьбе Дуклиды как бы показан путь, какой предназначался Соне, если бы не встретилась она случайно с Раскольниковым и не посвятила ему, его спасению свою жизнь. Имя героини, в традициях Достоевского, – «говорящее»: проститутка носит имя святой мученицы Дуклиды, словно подразумевается, что всякая грешница может стать святой – как евангельская Мария Магдалина и как та же Сонечка Мармеладова.

ЕВГЕНИЙ НИКОЛАЕВИЧ («Роман в девяти письмах»), знакомый Ивана Петровича, который ввел его и в дом Петра Ивановича. Иван Петрович сообщает товарищу-мулеру заманчивые сведения об Евгении Николаевиче: «У него своих пятьсот душ в Ярославской губернии, да от бабушки есть надежда получить в триста душ подмосковную. Денег же сколько, не знаю, а я думаю, что вам это лучше знать…» Иван же Петрович, когда начались недоразумения-ссоры с Петром Ивановичем, пишет несколько в другом тоне: «Я же знаю Евгения Николаича как за скромного и благонравного юношу, чем именно может он и прельстить, и сыскать, и заслужить уважение в свете. Известно тоже мне, что вы каждый вечер, в продолжение целых двух недель, клали в карман свой по нескольку десятков, а иногда и до сотни рублей серебром, держа палки и банки Евгению Николаичу. Теперь же вы от этого всего отпираетесь и не только не соглашаетесь возблагодарить меня за старания, но даже присвоили безвозвратно собственные деньги мои, соблазнив меня предварительно качеством вашего половинщика и обольстив меня разными выгодами, имеющими быть на долю мою…» В финале же выясняется, что Евгений Николаевич, позволив шулерам слегка себя обыграть в карты, обыграл их в другом, более важном, – сделал их рогоносцами. И уезжает в Симбирск «по делам своего деда».

ЕЖЕВИКИН Евграф Ларионыч («Село Степанчиково и его обитатели»), чиновник, потерявший службу; отец Настасьи Евграфовны Ежевикиной. Глава пятая первой части озаглавлена – «Ежевикин». Здесь и дан его портрет: «В комнату вошла, или, лучше сказать, как-то протеснилась (хотя двери были очень широкие), фигурка, которая еще в дверях сгибалась, кланялась и скалила зубы, с чрезвычайным любопытством оглядывая всех присутствовавших. Это был маленький старичок, рябой, с быстрыми и вороватыми глазками, с плешью и с лысиной и с какой-то неопределенной, тонкой усмешкой на довольно толстых губах. Он был во фраке, очень изношенном и, кажется, с чужого плеча. Одна пуговица висела на ниточке; двух или трех совсем не было. Дырявые сапоги, засаленная фуражка гармонировали с его жалкой одеждой.

В руках его был бумажный клетчатый платок, весь засморканный, которым он обтирал пот со лба и висков…»

Настенька заметно стыдится своего отца-шута, но сам он под шутовской маской скрывает личину довольно амбициозного человека. Полковник Ростанев так его характеризует в разговоре с Сергеем Александровичем: «Отец, братец, отец. И знаешь, пречестнейший, преблагороднейший человек, и даже не пьет, а только так из себя шута строит. Бедность, брат, страшная, восемь человек детей! Настенькиным жалованьем и живут. Из службы за язычок исключили. Каждую неделю сюда ездит. Гордый какой – ни за что не возьмет. Давал, много раз давал, – не берет! Озлобленный человек!..»

Только Ежевикину, пожалуй, удается под видом преувеличенной лести смеяться в глаза над Опискиным. В эпилоге рассказчик окончательно разъясняет характер и натуру этого героя, ставшего тестем полковника Ростанева: «Старикашка Ежевикин еще жив и в последнее время все чаще и чаще стал посещать свою дочь. Вначале он приводил дядю в отчаяние тем, что почти совершенно отстранил себя и свою мелюзгу (так называл он детей своих) от Степанчикова. Все зазывы дяди не действовали на него: он был не столько горд, сколько щекотлив и мнителен. Самолюбивая мнительность его доходила иногда до болезни. Мысль, что его, бедняка, будут принимать в богатом доме из милости, сочтут назойливым и навязчивым, убивала его; он даже отказывался иногда от Настенькиной помощи и принимал только самое необходимое. От дяди же он ничего решительно не хотел принять. Настенька чрезвычайно ошиблась, говоря мне тогда, в саду, об отце, что он представляет из себя шута для нее. Правда, ему ужасно хотелось тогда выдать Настеньку замуж; но корчил он из себя шута просто из внутренней потребности, чтоб дать выход накопившейся злости. Потребность насмешки и язычка была у него в крови. Он карикатурил, например, из себя самого подлого, самого низкопоклонного льстеца; но в то же время ясно выказывал, что делает это только для виду; и чем унизительнее была его лесть, тем язвительнее и откровеннее проглядывала в ней насмешка. Такая уж была его манера…»

Позднее Достоевский разовьет такой тип амбициозного шута в образах Лебедева (Идиот») и штабс-капитана Снегирева («Братья Карамазовы»),

ЕЖЕВИКИНА Настасья Евграфовна (Настенька) («Село Степанчиково и его обитатели»), дочь Евграфа Ларионыча Ежевикина, воспитанница Егора Ильича Ростанева, гувернантка в его доме, впоследствии его жена – «молодая, стройная девушка, немного бледная и как будто усталая, но очень хорошенькая». Полковник Ростанев, влюбившись в свою бывшую воспитанницу (он за свой счет дал ей прекрасное образование в московском пансионе) и гувернантку своих детей, срочно вызвал племянника Сергея Александровича, дабы женить его на Настеньке и тем решить проблему, считая, что сам и думать о женитьбе на ней не смеет. Однако ж прожект не удался, да и любовь победить не удалось, так что в итоге, несмотря на яростное сопротивление Фомы Фомича Опискина и его окружения, свадьба Егора Ильича и Настеньки состоялась. В «Заключении» сказано, что Настеньке даже удалось несколько смягчить нрав Фомы Опискина, который жил тираном в их семье до самой своей смерти. И объясняется, что удалось это потому, что Настенька «сама была из униженных, сама страдала и помнила это». Детей Ростаневым Бог не дал, «они горюют об этом, но роптать не смеют». А вообще Настенька в замужестве стала, кажется, еще добрее, чем была прежде, и еще набожнее: «Настя беспрерывно молится. <…> Настенька любит читать жития святых и с сокрушением говорит, что обыкновенных добрых дел еще мало, а что надо бы раздать все нищим и быть счастливым в бедности…» Только забота о Сашеньке и Илюше не позволяет этого сделать.

ЕЛЕНА ИВАНОВНА («Крокодил»), супруга Ивана Матвеевича. Рассказчик Семен Семенович Стрижов проговаривается: «Скажу заранее: я любил эту даму; но спешу – и спешу на курьерских – оговориться: я любил ее, как отец, ни более, ни менее. Заключаю так потому, что много раз случалось со мною неудержимое желание поцеловать ее в головку или в румяненькую щечку. И хотя я никогда не приводил сего в исполнение, но каюсь – не отказался бы поцеловать ее даже и в губки. И не то что в губки, а в зубки, которые так прелестно всегда выставлялись, точно ряд хорошеньких, подобранных жемчужинок, когда она смеялась. Она же удивительно часто смеялась. Иван Матвеич называл ее, в ласкательных случаях, своей «милой нелепостью» – название в высшей степени справедливое и характеристичное. Это была дама-конфетка и более ничего. Посему совершенно не понимаю, зачем вздумалось теперь тому же самому Ивану Матвеичу воображать в своей супруге нашу русскую Евгению Тур?..» Потом выяснится, что у Елены Ивановны, кроме Семена Семеновича, есть еще поклонник, некий «черномазенький с усиками», да и, кроме него, ухажеров хватает. Так что недаром эта дамочка, сначала пожалевшая мужа, проглоченного крокодилом, очень быстро начала думать о разводе с ним и принялась очень даже весело жить.

Достоевского обвиняли, что прототипом Елены Ивановны послужила жена И. Г. Чернышевского – О. С. Чернышевская.

ЕЛКИН («Записки из Мертвого дома»), арестант. «…Хитрый мужичок-сибиряк, пришедший за фальшивую монету и отбивший ветеринарную практику у Куликова <… > С прибытием Елкина, хоть и мужика, но зато хитрейшего мужика, лет пятидесяти, из раскольников, ветеринарная слава Куликова затмилась. В какие-нибудь два месяца он отбил у него почти всю его городскую практику. Он вылечивал, и очень легко, таких лошадей, от которых Куликов еще прежде давно отказался. Он даже вылечивал таких, от которых отказывались городские ветеринарные лекаря. Этот мужичок пришел вместе с другими за фальшивую монету. Надо было ему ввязаться, на старости лет, в такое дело компаньоном! Сам же он, смеясь над собой, рассказывал у нас, что из трех настоящих золотых у них вышел всего только один фальшивый…» С Куликовым Елкин как специалист-ветеринар всерьез сразился во время покупки очередного Гнедка для острога – и одолел.

ЕМЕЛЬЯН ГЕРАСИМОВИЧ (Герасимыч) («Двойник»), старый камердинер Олсуфия Ивановича Берендеева. Именно с ним вел битву Яков Петрович Голядкин за право присутствовать на бале в честь Клары Олсуфьевны Берендеевой и проиграл: Герасимычу удалось-таки выставить с позором титулярного советника за порог.

ЕМЕЛЬЯН ИВАНОВИЧ («Бедные люди»), сослуживец Девушкина, который так его в письме к Вареньке Доброселовой характеризует: «Замечу вам, Варвара Алексеевна, что в присутствии я сижу рядом с Емельяном Ивановичем. Это не с тем Емельяном (имеется в виду пьянчужка Емельян Ильич, Емеля. – И. И.), которого вы знаете. Этот, так же как и я, титулярный советник, и мы с ним во всем нашем ведомстве чуть ли не самые старые, коренные служивые. Он добрая душа, бескорыстная душа, да неразговорчивый такой и всегда настоящим медведем смотрит. Зато деловой, перо у него – чистый английский почерк, и если уж всю правду сказать, то не хуже меня пишет, – достойный человек! Коротко мы с ним никогда не сходились, а так только, по обычаю, прощайте да здравствуйте; да если подчас мне ножичек надобился, то, случалось, попрошу – дескать, дайте, Емельян Иванович, ножичка, одним словом, было только то, что общежитием требуется..» В тяжелую минуту Макар Алексеевич сунулся было к нему денег взаймы просить, Емельян Иванович, «добрая душа, бескорыстная душа», денег не дал, но дал пару советов, у кого еще попросить можно, в том числе направил и на край города к Маркову, вероятно, заведомо зная, что тот без заклада денег не даст…

ЕМЕЛЬЯН ИЛЬИЧ (Емеля) («Бедные люди», «Честный вор»), спившийся чиновник; бывший сослуживец Девушкина в «Бедных людях» и приживальщик Астафия Ивановича в «Честном воре». Астафий Иванович так его характеризует (а заодно и опосредованно себя): «Пьянчужка такой, потаскун, тунеядец, служил прежде где-то, да его за пьяную жизнь уж давно из службы выключили. Такой недостойный! ходил он уж Бог знает в чем! Иной раз так думаешь, есть ли рубашка у него под шинелью; все, что ни заведется, пропьет. Да не буян; характером смирен, такой ласковый, добрый, и не просит, все совестится: ну, сам видишь, что хочется выпить бедняге, и поднесешь. Ну, так-то я с ним и сошелся, то есть он ко мне привязался… мне-то все равно. И какой был человек! Как собачонка привяжется, ты туда – и он за тобой; а всего один раз только виделись, мозгляк такой! Сначала пусти его переночевать – ну, пустил; вижу, и паспорт в порядке, человек ничего! Потом, на другой день, тоже пусти его ночевать, а там и на третий пришел, целый день на окне просидел; тоже ночевать остался. Ну, думаю, навязался ж он на меня: и пои и корми его, да еще ночевать пускай – вот бедному человеку да еще нахлебник на шею садится. А прежде он тоже, как и ко мне, к одному служащему (имеется в виду Девушкин. – И. И.) хаживал, привязался к нему, вместе все пили; да тот спился и умер с какого-то горя. А этого звали Емелей, Емельяном Ильичом. Думаю, думаю: как мне с ним быть? прогнать его – совестно, жалко: такой жалкий, пропащий человек, что и господи! И бессловесный такой, не просит, сидит себе, только как собачонка в глаза тебе смотрит. То есть вот как пьянство человека испортит! Думаю про себя: как скажу я ему: ступай-ка ты, Емельянушка, вон; нечего тебе делать у меня; не к тому попал; самому скоро перекусить будет нечем, как же мне держать тебя на своих харчах? Думаю, сижу, что он сделает, как я такое скажу ему? Ну, и вижу сам про себя, как бы долго он глядел на меня, когда бы услыхал мою речь, как бы долго сидел и не понимал ни слова, как бы потом, когда вдомек бы взял, встал бы с окна, взял бы свой узелок, как теперь вижу, клетчатый, красный, дырявый, в который Бог знает что завертывал и всюду с собой носил, как бы оправил свою шинелишку, так, чтоб и прилично было, и тепло, да и дырьев было бы не видать, – деликатный был человек! как бы отворил потом дверь да и вышел бы с слезинкой на лестницу. Ну, не пропадать же совсем…»

Увы, вино окончательно сгубило человека: он обкрадывает своего благодетеля – вытащил только что пошитые брюки из сундука и пропил… А в «Бедных людях» именно Емеля способствовал гибели несчастного Девушкина, ибо соблазнял его на выпивку и затягивал в запой. Вот как сам

Макар Алексеевич Вареньке Доброселовой писал-каялся: «Тут уж все пришлось одно к одному: и природа была такая слезливая, и погода холодная, и дождь, ну и Емеля тут же случился. Он, Варенька, уже все заложил, что имел, все у него пошло в свое место, и как я его встретил, так он уже двое суток маковой росинки во рту не видал, так что уж хотел такое закладывать, чего никак и заложить нельзя, затем что и закладов таких не бывает. Ну, что же, Варенька, уступил я более из сострадания к человечеству, чем по собственному влечению. Так вот как грех этот произошел, маточка! Мы уж как вместе с ним плакали! Вас вспоминали. Он предобрый…»

Это один из первых (наряду со стариком Покровским) герой-пьяница в длинной череде подобных героев Достоевского и прообраз будущего Мармеладова из «Преступления и наказания» (1866). Тема пьянства, спаивания народа станет одной из самых «капитальных» в творчестве писателя и в художественных произведениях, и в «Дневнике писателя», а в начале 1860-х гг. он обдумывал даже сюжет отдельного романа под названием – «Пьяненькие».

ЕПАНЧИН Иван Федорович («Идиот»), генерал; муж Елизаветы Прокофьевны Епанчиной, отец Александры, Аделаиды и Аглаи Епанчиных. «Генерал Епанчин жил в собственном своем доме, несколько в стороне от Литейной, к Спасу Преображения. Кроме этого (превосходного) дома, пять шестых которого отдавались в наем, генерал Епанчин имел еще огромный дом на Садовой, приносивший тоже чрезвычайный доход. Кроме этих двух домов, у него было под самым Петербургом весьма выгодное и значительное поместье; была еще в Петербургском уезде какая-то фабрика. В старину генерал Епанчин, как всем известно было, участвовал в откупах. Ныне он участвовал и имел весьма значительный голос в некоторых солидных акционерных компаниях. Слыл он человеком с большими деньгами, с большими занятиями и с большими связями. В иных местах он сумел сделаться совершенно необходимым, между прочим и на своей службе. А между тем известно тоже было, что Иван Федорович Епанчин – человек без образования и происходит из солдатских детей; последнее, без сомнения, только к чести его могло относиться, но генерал, хоть и умный был человек, был тоже не без маленьких, весьма простительных слабостей и не любил иных намеков. Но умный и ловкий человек он был бесспорно. Он, например, имел систему не выставляться, где надо стушевываться, и его многие ценили именно за его простоту, именно за то, что он знал всегда свое место. А между тем, если бы только ведали эти судьи, что происходило иногда на душе у Ивана Федоровича, так хорошо знавшего свое место! Хоть и действительно он имел и практику, и опыт в житейских делах, и некоторые, очень замечательные способности, но он любил выставлять себя более исполнителем чужой идеи, чем с своим царем в голове, человеком «без лести преданным» и – куда не идет век? – даже русским и сердечным. В последнем отношении с ним приключилось даже несколько забавных анекдотов; но генерал никогда не унывал, даже и при самых забавных анекдотах; к тому же и везло ему, даже в картах, а он играл по чрезвычайно большой и даже с намерением не только не хотел скрывать эту свою маленькую будто бы слабость к картишкам, так существенно и во многих случаях ему пригождавшуюся, но и выставлял ее. Общества он был смешанного разумеется, во всяком случае, «тузового». Но все было впереди, время терпело, время все терпело, и все должно было придти со временем и своим чередом. Да и летами генерал Епанчин был еще, как говорится, в самом соку, то есть пятидесяти шести лет и никак не более, что во всяком случае составляет возраст цветущий, возраст, с которого, по-настоящему, начинается истинная жизнь. Здоровье, цвет лица, крепкие, хотя и черные зубы, коренастое, плотное сложение, озабоченное выражение физиономии по утру на службе, веселое в вечеру за картами или у его сиятельства, – все способствовало настоящим и грядущим успехам и устилало жизнь его превосходительства розами…»

Генерал Епанчин, желая выдать замуж за Тоцкого свою старшую дочь Александру, активно участвует в планах последнего по «освобождению» от Настасьи Филипповны Барашковой путем выдачи ее замуж за протеже генерала – Ганю Иволгина. Но планы Ивана Федоровича простирались намного дальше устройства семейного счастья своего помощника: несмотря на солидный возраст, положение, строгую супругу и трех взрослых дочерей, генерал Епанчин «не без труда познакомился с Настасьей Филипповной» с весьма определенными планами, надеясь стать затем «другом дома» в семействе Гани. Именно с такими далеко идущими целями дарит генерал Епанчин Настасье Филипповне на ее 25-летие роскогоный жемчуг, который она, впрочем, в тот же день обидно вернула ему при всем обществе.

ЕПАНЧИНА Аглая Ивановна («Идиот»), младшая, 20-летняя, дочь генерала Ивана Федоровича Епанчина и его супруги Елизаветы Прокофьевны, сестра Александры и Аделаиды. О генеральских дочерях сказано, что они «были только Епанчины, но по матери роду княжеского, с приданым не малым, с родителем, претендующим впоследствии, может быть, и на очень высокое место и, что тоже довольно важно, – все три были замечательно хороши собой <…> младшая была даже совсем красавица и начинала в свете обращать на себя большое внимание. Но и это было еще не все: все три отличались образованием, умом и талантами. Известно было, что они замечательно любили друг друга, и одна другую поддерживали. Упоминалось даже о каких-то будто бы пожертвованиях двух старших в пользу общего домашнего идола – младшей. В обществе они не только не любили выставляться, но даже были слишком скромны. Никто не мог их упрекнуть в высокомерии и заносчивости, а между тем знали, что они горды и цену себе понимают. <…> Одним словом, про них говорилось чрезвычайно много похвального. Но были и недоброжелатели. С ужасом говорилось о том, сколько книг они прочитали. Замуж они не торопились; известным кругом общества хотя и дорожили, но все же не очень. Это тем более было замечательно, что все знали направление, характер, цели и желания их родителя. <…> Бесспорной красавицей в семействе, как уже сказано было, была младшая, Аглая. <…> Будущий муж Аглаи должен был быть обладателем всех совершенств и успехов, не говоря уже о богатстве. Сестры даже положили между собой, и как-то без особенных лишних слов, о возможности, если надо, пожертвования с их стороны в пользу Аглаи: приданое для Аглаи предназначалось колоссальное и из ряду вон…»