Текст книги "Избранник Ада"

Василий задрал тельняшку и показал на животе под ребрами косой шрам. Поцарапав его грязными ногтями, словно убеждаясь, что он до сих пор не разошелся, он продолжил:

– А труса я никогда не давал, потому как морская душа и боксер. А тут одеревенел весь, думаю, щас лешак меня как былинку простую поломает. А тот рыкнул на меня предостерегающе, но не злобно, – а все равно от этого рыка у меня мурашки по спине побежали – зубы показал, они в свете лунном, как клавиши твово пианино были, и белые такие, как сахар-рафинад. Посмотрел на меня исподлобья, серьезно так, – а глаза у него маленькие, цвета какого не разглядел, но светились зеленым, как у кота ночью. И руку поднял и пальчиком мне погрозил, как ребенку малому: мол, смотри не балуй, а то щас тебе жопу надеру. А палец тот – чуть не монтировка моя размером. Я хотел, было, ретироваться, ан нет, не могу – парализовало меня всего. Так и стоял перед ним с разинутым ртом и поднятым топориком недвижно. Короче нагнал на меня страху, напужал до смерти.

– И что, чем все кончилось-то? – не утерпел я спросить.

– Да не поверишь. Тут калитка распахнулась и еще два лешака заходят – лешачиха, с какой-то корзиной в руке, и их сынок!

– Да ты что?

– Вот те истинный Боже! – Василий исступленно перекрестился. – Лешачиху я сразу признал, она помельче, хотя Валюхе нашей до ней далековато будет, и сиськи у нее, пожалуй, поболее – во! – Василий выразительно показал их размеры руками. – Что груши боксерские. А малец, он был с меня ростом, но коренаст и так, по-нашему, по-человечьи, я полагаю, ему лет восемь было. Так малец этот сразу к моему лисапеду подошел, что у стенки дома стоял, сел на него и ну кататься по двору. У меня глаза на лоб полезли: если бы так сделал ведмедь, как показывают в цирке, и то я б не так удивился. А лешак с лешачихой, глядя на забаву свово лешачка, что-то там порыкали любезно меж собой, и лешачиха ко мне направилась. Я думал – ну, вот и все, конец мне пришел, щас ухайдакает – чувствую, задница у меня помокрела, и вонь пошла.

Стал про себя молитвы творить, которым меня с детства матушка обучила, да которые я стал забывать, как только в пионеры вступил, где мне там объяснили, что религия – это опиум для народа. А лешачиха чо-то там вытащила из корзинки своей и на крыльцо поставила. Чо – я видеть не мог, по причине своего полного оцепенения – я ведь не мог даже голову повернуть. Потом лешак с лешачихой вышли со двора на улицу, а лешачок – за ними, так на моем лисапеде и укатил. И ведь, ни одна собака на улице не тявкнула!.. Жалко мне этот лисапед было, на нем рыбалить поутрянке, как хорошо было ездить – незаменимая вещь! Но больше я его никогда не видывал. Во, как дело было!

– Слушай, Василий, а ты в милицию не заявлял? – воспользовавшись паузой в рассказе морячка, спросил я.

– Ну, куда там – нашел дурака! Чтобы меня в психушку упрятали?

– Так ты об этом никому-ничего, вообще?

Василий засунул руку под тельняшку, почесал там свой шрам и ответил:

– Да пришлось Бормочихе сказать…

– А почему именно ей? И она поверила?

Василий опять примолк, невесело посмотрел на пустую бутылку – но допинга для бесперебойного дальнейшего повествования там уже не оставалось. Наступила тишина, нарушаемая лишь надрывным скрипучим криком вороны, шедшего с потолка, – будто где-то на крыше от нее гвоздодером отдирали доски.

– Это что там такое? – спросил я.

– Да это Карла каркает, подружки моей Клавки ворон ручной. Когда-то она его вороненком вырвал из зубов кошки, подлечила – крыло у него было перекусано – с тех пор прижился у ней, не улетает никуда. Вот следом за ней прилетел, на чердаке сидит теперь, ждет, когда проснется.

– А-а…

Я подвинул пачку «БТ» Васе, но тот отмахнулся и с какой-то ватной, похмельной усталостью, все же, продолжил говорить, но как-то тихо, так что мне пришлось напряженно прислушиваться и хотелось найти где-нибудь рупор и вставить ему в рот:

– Тут вот какое дело получилось, Колек. Когда лешаки убрались себе восвояси, я от паралича отходить стал и пошел за корытом в сарай – постирушки штанам сделать. Потом, разделся и сам помылся из бочки с водой. И уж потом пошел в избу. И тут только увидел – ЧТО мне лешачиха на крыльце оставила. Там была бутылка водки, пачка папирос и монетка блеснула – подобрал. Понял, что это они так со мной за лисапед рассчитались. Ну, я эти товары домой занес, свет включил – и у меня глаза на лоб полезли. Во-первых, монета была золотой – царский червонец с Николашкой. Во-вторых, папирос я таких сроду никогда не видел, назывались они, как щас помню: «Любовь цыганки» – такая пачка, с нарисованной на ней какой-то Кармен, и написано все дореволюционными буковками. Ну, а самое главное – это водка в граненой бутылке и тоже со старинными буковками: «Царская № 0». О как! Я ведь точно такую же бутылку в могиле отца Бормочихи видел, когда ее раскапывал.

– Ты? Могилы?! – тень подозрения на Васины нехорошие дела мелькнула в моем мозгу и тут же угасла – не мог этот рубаха-парень просто так по могилам мародерничать, видно от худой жизни до такого дела дошел.

– Да было дело, только ты не пдумай чего. Ну, там где наше кладбище, там с одного его края о прошлом годе начали фундамент под облбольницу рыть. А перед этим всем в деревни объявили, мол, кто желает кости своих померших родных от безобразий фундамента убрать, пусть выкапывает их и перезахоранивает. Ну, нашлось несколько таких человек и Бормочиха в ихнем числе.

А надо тебе сказать, Колек, что Бормочихой ее не всегда звали, только последние годы, а так она – Екатерина Иннокентьевна. И раньше, до пенсии, она библиотекарем в нашей школе работала. А школа та до революции была «Торговым Домом Шумилина и К°» и ее родным домом. Ее отец – Иннокентий Шумилин – знатным купцом был на всю Сибирь. Торговлю по всей Оби вел: с низовьев ему пушнину везли, с Алтая – зерно, муку. Помер как раз перед революцией, не успел принять на себя позора разграбления награбленного. Ну, советская власть, конечно, и дом, и богатства его прибрала себе, а Бормочиху – она единственная дочь была в семье, мать-то ее в Париж с каким-то генералом еще раньше сбежала – выселила. Дали ей домик рядом со школой, там раньше сторож ихний жил. Так она потом и прожила одинокой всю жизнь, потому как гордая была, и краснозадых полагала себе не ровней.

Василий взял бутылку, вытряхнул несколько оставшихся капель перцовки в рот, но это не вдохновило его. Он встал, юркнул во вторую комнатушку и принес оттуда флакончик «Тройного одеколона», заполненный на треть.

– Будешь-нет? – Спросил он меня и, не дожидаясь моего ответа, забулькал его в свой рот.

Потом шумно выдохнул в сторону, что не помешало распространиться по комнате удушающему цветочному запаху, и выпил сырое яичко, после чего, оживившись, продолжил:

– Фу, какая гадость, не могли его поприятней для пищеварения сделать, что мы – скоты какие, пить такую невообразимую заразу… Ну ладно, не в том дело. Так вот, Бормочиха решила выкопать кости отца свово и перезахоронить. Подрядились на это дело трое нас мужиков из деревни – за два литра ее убойного самогона. Могила отца ее богатая была и стояла рядом с поповской. Памятник мраморный с крылатым ангелом – крылья-то, правда, ему пионеры поотбивали – цветник, под цветником оказалось надгробие мраморное, тяжелое. Мы его ломами втроем кое-как сдвинули. Под плитой гроб был, видать с мореного дуба – нисколько не протрухлявил. Ну, открыли мы гроб, а там одни кости от покойника остались целыми, да еще борода его седая. Но что самое интересное – там, в гробу, лежала запечатанная бутылка точно такой же водки, что и лешаки мне потом оставили.

Тут Бормочихе что-то не понравилось, она кинулась к черепу – трясь его, а оттуда золотой червонец выпал, опять такой же, как и мне достался. Она снова за черепушку взялась и ну ее трясти и так, и этак, наверное, думала, что череп полный червонцев должен быть. Но ничего больше не вытрясла. Потом, как бы сама себе, пробормотала, как всегда делала: «Странно все это, я собственными руками папе на глаза две монетки положила и две бутылки водки, с каждого боку – по бутылочке, он эту водочку любил. И еще папирос пачку… И могила, вроде, целая, нетронутая, а вещи попрападали…».

Мы ее стали допытываться о подробностях, но так и не добились от нее ничего больше. Хотели ту водку из могилы у нее выпросить, попробовать, какая лучше: нынешняя или ранешняя? Но она не дала – только свой проклятый самогон поставила. Кости отцовы сложила в фанерный ящик от посылки почтовой и унесла домой. А уж куда потом их дела – не знаю, говорят, у себя во дворе схоронила, да это не моего ума дело.

– Да, это странно, если могилу никто не трогал… Сами по себе испарились вещички ее что ли? – искренне удивился я.

– Что могилу не трогали – факт! – убежденно произнес Вася. – Бормочиха всю свою жисть за могилой ухаживала, цветочки сажала, если бы что случилось непотребное – так заметила бы, ясно дело.

– Погоди-погоди… Так это что ж получается, лешаки ее добро унесли? Но как?

– Вот тут-то, Колек, и есть самая большая загадка века для меня! Сам ума не могу приложить – как? Вот и решил пойти к Бормочихе. Отдать ей ее вещички, то бишь – продать. Конечно, мне страсть как хотелось самому водочку попробовать, но подумал, что за нее с Бомочихи литр самогону смогу выручить, за папироски – еще пол-литра, а это переведи-ка на литро-градусы, скоко получится? То-то! Ну, а за червонец – деньги хотел получить да новый лисапед купить, ведь государство за клад только двадцать пять процентов дает, а хватит ли того на лисапед?

В общем, поутрянке встал и пошел к Бормочихе. Та вещи признала, историю мою выслушала внимательно, но комментариев своих не комментировала, промолчала. Самогону без разговоров дала полтора литра, а за монету – сотню токмо, сжадничала. Но я тово тогда не знал, потом у умных людей спросил: сколько, мол, нынче за червонец царский получить можно? Сказали, что и все сто пятьдесят рубликов можно было бы заграбастать. А я тогда снова к Бормочихе пошел и стал требовать пятьдесят рублей, но только литр самогона еще выпросил – а чо с нее больше взять? Лисапед, правда, я так и не купил: как-то деньги ушли быстро, как скрозь пальцы, невесть куда.

А Джульбарс мой с той поры смирнехонький стал – тише воды, ниже травы, ни на кого не лает, не кусает. Но не выгонишь же его со двора, жалко – десять лет вместе горе мыкаем. Кормлю, вот, скотину неблагодарную, почитай, на пенсию досрочно отправил.

– Ну, а что еще про леших можешь рассказать?

– Да ничо больше. Кто их видел, стараются держать язык за зубами, я так полагаю – чтоб их полоумными не считали.

– Ну, что ж, Вася, спасибо за ценную информацию, пора нам, однако, с козлиным надоем разобраться. Как ты считаешь? – сказал я, полагая, что ничего интересного о необычных существах моряк мне уже не расскажет.

Понял и Василий, что момент расставания близок и что от меня тоже больше ждать нечего – в смысле выпивки, за все уже заплачено. Он окончательно скис, но вдруг неуверенная надежда блеснула в его бурятских глазках, и он спросил:

– Слышь, Колек, я тут понял, ты разными интересными историями интересуешься? Хочешь, я тебе расскажу, как еще до армии, я щуку поймал огромадную, чуть не два метра ростом?

– Нет, Василий, спасибо. Пора мне.

Василий грустно вздохнул, но не потерял последней надежды, многозначительно объявив:

– Ну, тогда, Колек, я решил тебе один подарок сделать, если конечно… – и морячок, с понятным намеком, поставил шелбан по брюшку пустой бутылки, отчего та весело загудела.

– Что за подарок? – без особого энтузиазма осведомился я.

– А вот, пойдем давай!

Василий поднялся и направился ко второй комнатке. Он раздвинул, прикрывающий ее полог, и поманил меня рукой с видом Алладина, зовущего за собой в пещеру с несметными сокровищами. Этот его загадочный вид подвиг меня к мысли, что за таинственным пологом скрывается некий значимый артефакт – никак не меньше, чем скальпель лешего. И я прошел за морпехом следом.

Комнатка оказалась еще меньшей, чем та в которой мы гостевали, и такой же сумрачной. Единственное окошко справа – было плотно задраено голубыми ситцевыми занавесками, изрядно захватанных руками. Около окна стояли два вполне еще приличных не старых стула, на которых были развешаны штопаные чулки, женские фланелевые зимние трусы, черный бюстгальтер и прочее подобное тряпье. Напротив меня, за стульями, разместилась тумбочка салатного цвета, какими обычно оснащают больницы и солдатские казармы. Сверху тумбочку украшал раритетный телевизор «Радуга» – самый первый советский серийный цветной – аж три цвета! – голубеющий увеличительной линзой. Сам телевизор украшали усики антенны, рядом с которой приютился переносной радиоприемник «Спидола».

Левую часть помещеньица занимала железная кровать, крашенная в голубой и застеленная лоскутным, замусоленным одеялом. На кровати, спиной к нам, свернувшись калачиком, пьяным сном спала какая-то тетка в розовом вельветовом, вышарканном до белизны халате.

То, что она была в стельку пьяной – не вызывало сомнений. Это было видно по вываленным на подушку губам, казавшихся отдельными от лица. С них на подушку стекала слюна, оставляя на ней большое мокрое пятно, а также по распухшему синюшному лицу и, плотно стоящему здесь, запаху перегара, более крепкого и смрадного, чем тот, который исходил от Василия.

– Клавка это! Про которую я тебе говорил, – осклабился Василий, хлопнув тетку по заднице, на что та совершенно не отреагировала, разве что дребезжанием тощалых бедер.

– И что с того?

– А вот, смотри!

С этими словами Вася схватился за край халата и задрал его кверху, оставив нижнюю часть тела Клавки обнаженной. Перед моими глазами предстала картинка, достойная какого-нибудь задрипанного притона.

Худые, мосластые ноги Клавки были серозного цвета, как у ощипанной удушенной курицы, которые переплетали бугристые ветви фиолетовых вен. Сами ноги начинались из костистой задницы, с бурыми просиженными пятнами на каждой половине, напоминавшие старое корье. Между этими деревянными половинами произрастала пилотка – извини, милый читатель, другого слова я к этому предмету мужского вожделения здесь подобрать не могу. И вовсе не потому, что лично я отрицательно отношусь к этому самому популярному человеческому органу – если конечно, он не принадлежит к представительнице какого-нибудь там шоу-бизнеса – просто в каждом правиле есть свои исключения, ведь и со старухой бывает проруха.

Конечно, непредвзятый читатель упрекнет меня в том, что я не слишком галантен в своей описательности, но ведь и другие органы человека могут быть разного качества, например, лицо может быть красивым, а может – и не очень. В данном случае – не очень: пилотка эта выпирала двумя сложенными вместе, синюшными губами сдохшей позавчера лошади – осклизлыми и поросшими коротким, редким, жестким волосом, словно запущенная небритость на лице, замерзшего в проруби и напрочь впаянного в прозрачный лед, китайца.

Я онемел от этого зрелища и пока собирался с мыслями, чтобы поделиться с Василием своими неизгладимыми впечатлениями, как в этот момент, в комнатке похолодало и откуда-то сверху, со стороны чердака или крыши дома, послышался некий дробный стук, похожий на перестук дятла о ствол дерева. Вася же, заслышав эти звуки, вдруг, изменился в лице и насторожился, подняв указательный палец кверху и ошалело вращая глазами.

– Что это там у тебя стучит? – спросил я. – Может, ворон Клавкин – Карла?

– Нет, это не он. Карла токмо трепаться может всякими словами, а стучаться благозвучно не научен. Ты, вот, лучше послушай, о чем стучат-то!

– А о чем?

– Да ты слушай внимательно…

Я прислушался, но ничего не понял, хотя сам по себе стук показался мне каким-то упорядоченным, вроде как в барабан бьют отрывок из некой мелодии или марша. И он повторился определенным, одним и тем же, образом несколько раз.

– Там стучат – «три пера»!

– Какие еще три пера?

– Морзянкой стучат, сечешь? Я же на флоте служил, понимаю!

– А кто стучит-то, Вася?!

– А кто его знает, может, даже, сам домовой! Он у нас тут по ночам, бывает, то половицами скрипит, то ставнями хлопает, а, вот, чтоб морзянкой – первый раз слышу!

Мы еще с минуту прислушивались, но все было тихо, и в этот момент откуда-то с потолка на Клавкину задницу упало несколько капель водицы, отчего та, спросонья, хрюкнула, крутнув задницей. Этот новое событие заставило Василия сразу забыть про свои «три пера», и он посмотрел на потолок, на котором набухала, готовая вот-вот сорваться, еще одна капля.

– Дождь пошел, что ли? – спросил я.

– Да нет нахрен никакого дождя, вон в окошко сам глянь, – почесал Василий затылок. – Да у меня и крыша недавно с ремонту, толью новой крыта, проконопачена, как надо. И в хорошую грозу-то не течет. Сам не пойму.

– Может, Карла нагадил?

В этот момент набухшая капля стала отрываться от потолка, и я подставил руку, поймав ее. Понюхал. Вроде, ничем не пахнет. Василий взял мою ладонь и слизнул с нее каплю. Пошевелив во рту языком, он сплюнул и изрек:

– Вода – как вода. Да хрен с ней, с водой энтой, потом крышу проверю еще разок, ты лучше-ка скажи, как тебе чувиха – ништяк!? – радушно развел морячок руки с елейной улыбкой. – Жопастенькая! Вот тебе мой достойный подарочек, брателло. Пользуйся!

Меня так всего перекособочило от этого неожиданного роскошного подарка, будто я раздавил зубами целый лимон:

– Ты что, совсем охренел, Вася!? Да с подзаборной свиньей из помойной лужи приятнее иметь дело, чем с этой твоей сранью. По-ользуйся! Пользуйся сам нахрен!

Василий был ошеломлен моим отказом не меньше, чем я его подарком. Он воззрился на меня так, словно увидел перед собой недалекого лодочника, который отказывается от предложенной ему бесплатно новой моторной лодки, взамен его старого, дырявого каяка. Он почесал на голове черную копну лоснящихся сальных волос, приводя свои мысли в порядок, и только потом согласился со мной:

– А, пожалуй, и попользуюсь…

Морпех приспустил свои штаны и вывалил оттуда свое достоинство, похожее формой и расцветкой на жирную личинку майского жука. Помяв его в ладони, он увеличил его до приличных размеров и привел в рабочее положение. Потом, обхватив Катьку за бедра, поставил ее на карачки, при этом голова тетки не изменила своего положения на подушке, оставаясь на ней все так же боком, но теперь только с извернутой шеей, будто ей открутили голову, что, впрочем, не повлияло на ее безмятежный сон. Затем Вася изловчился и резко, до упора, с чавкающим звуком, запихал свое приспособление в ее тощее тело, звонко шлепнув своими бедрами по Клавкиному заду. Он смачно при этом крякнул, оттянулся назад, чтобы повторить свой бронебойный прием, но тут тетка издала короткий и звонкий звук, похожий на кваканье болотной лягухи в свадебный сезон и свинтилась с Васиного болта. Она вскочила на ноги, очумело соображая: что тут и кто? При этом, почти бесцветные, глаза ее затравленно заметались, словно пойманные сачком две бабочки-капустницы. Потом, зажав рот рукой, Клавка мухой вылетела из дома, напоминая своими движениями бреющий полет кукурузника, ведомого пьяным, в муку, летчиком.

Мне стало от всего этого так омерзительно и дурно, что я выскочил во двор вслед за Клавкой, услышав вдогонку недоуменный возглас Василия:

– Вы чо все? Куда, куда вы все!?

Я забежал за угол дома, чтобы дохнуть свежего воздуха и предотвратить подкатывающую к горлу тошноту. В огороде увидел, стоящую в позе прачки и рыгающую Клавку, распугавшую разгуливавших там куриц. Появился и Василий, застегивающий на ходу ширинку.

– Чо не так-то, Колек?

– Да все путем, Вася, – успокоил я своего благодетеля, с трудом подавив тошноту. – Только мне уже пора. Наливай-ка мне козлячьей мочи, да я пошел.

– Щас-щас, пойдем в сарай, давай – посмотрим чо там, как дела.

Я поплелся в сарай вслед за морпехом. Там я обнаружил Чертика стоящего передними ногами в корыте по копыта в моче. Голова его, с закрытыми глазами, свесилась на грудь в сонной дреме. Тазик с пивом, стоявший перед его мордой, был пуст и вылизан досуха. Вася, ухватив козла снизу обеими руками, выпнул из-под него корыто. Поставив, по-прежнему, спящее животное на землю, он спросил меня озабоченно:

– Куда нальем мочи? В трехлитровую банку? Тут литра два свободно будет – хватит тебе на полив цветов.

– Нет, столько мочи мне ни к чему, Вася. Ты найди дома какую-нибудь небольшую баночку из-под лекарства, но только, чтобы она с хорошей пробкой была, чтоб не выливалась, туда налей.

– А не мало будет?

– Хватит, ну ее нахрен…

– Ладно, пойду в хату, поищу.

Мы вышли из сарая и тут моряк, схватив меня за локоть, подвел к его стене.

– Вот тут, Колек, этот самый лешак чесал себе спину. – Вася пальцем указал на место на горбыльной накладке. – Тут он бо-ольшой клок своей шерсти оставил. Теперь уж не осталось, поди, ничо.

Вася пошел в избу, а я остановился и стал подробно разглядывать горбыльные стыки на сарае в указанном Василием месте. Тщательно исследовав доски, я обнаружил пару жестких, чуть вьющихся волосин. Я узнал их: такие же были в медальоне Софьи! Мало того, я тут же припомнил, что клок точно таких же волос я, когда-то давно, в раннем детстве, собрал на завалинке шестой бани, когда встретил там «бабая». Эти волосья я хранил дома до сих пор. Странные встречи с этими волосьями выстраивались в какую-то цепочку, закономерность построения коей я не мог постичь. И я задумался.

Мои раздумья прервал Василий, толкнувший меня в бок:

– О чем твоя мысленная трудоспособность, Колек? Вот твоя моча.

Я выдернул волосья лешака из горбыльной щели и, положив их в спичечный коробок, обернулся к Василию.

Морячок протягивал мне малюсенькую двадцатимиллиметровую баночку с желтоватой жидкостью, запечатанную резиновой крышечкой с этикеткой «Муравьиный спирт».

– Слушай, Вася, для такого удоя и стакана пива было бы много, – сказал я, хотя и был вполне удовлетворен количеством козлиного продукта.

– Ты сам сказал – найди баночку из-под лекарства малэньку. Вот я и нашел, у меня их много таких осталось. Этот спирт для наружного применения назначен, но и внутрь идет знамо как хорошо. А что: купишь, бывало, двадцать баночек – почитай литр водки, а такая баночка по двадцать две копейки штучка стоит. Двадцать баночек – четыре сорок. А литр водки – шесть с лишком. Вот и скажи на милость: есть ли выгода? То-то и оно! – назидательно проговорил Вася. – Жаль тока, что аптеки быстро про нашу хитрость разузнали, теперь тока две штуки на руки дают. А разве ж с такого мизерного количества можно привести в порядок больную голову, скажи на милость?

– Ты вот что мне лучше ответь, ты хоть эту посудину-то помыл?

– Обижаешь, Колек! Не тока помыл, но и чистой тряпицей вытер до умопомрачительного блеска, – искренне заверил меня Вася.

Я благосклонно принял склянку из рук Василия и сунул ее в наружный карман пиджака.

– Ну, ладно, все путем! Принеси-ка мне пальто из хаты, – сказал я, заметив, что слегка оклемавшаяся Клавка теперь, загородив проход в избенку, сидела на крыльце, подперев всклоченную голову сухими кулачками, и бессмысленно смотрела куда-то вдаль больными, с похмелья, водянисто-серыми, припухшими глазками.

– Шас, Колек, мигом.

Василий обернулся в пару секунд и помог мне надеть пальто, словно швейцар в ресторане, придерживая его за моей спиной за плечики.

– Ну, что Вася, прощай! – протянул я руку заметно погрустневшему морпеху.

Вася вяло ее пожал и вдруг, подпрыгнув, поцеловал меня в щеку.

– Ты что, Вася, сдурел? Я тебе баба какая, что ли? – оскорбленный его выходкой, я тщательно стал оттирать платочком, оставленные им на моем лице слюни.

У Василия глаза наполнились слезами, губы его задрожали и он, совсем как малый ребенок, растирая по лицу кулаком эти наворачивавшиеся слезы, проговорил дребезжащим голосом:

– Прости, Колек, полюбил я тебя сильно, ну, как сына! Так мы с тобой душевно поговорили, жалко мне расставаться с тобой. Заходи еще, когда пожелаешь. Ладно?

Я сразу же отошел и сердечно похлопал морячка по плечу:

– Ну, что ты, Вася? Будет тебе! Как в песне поется: «Ведь ты моряк, Мишка, моряк не плачет!» А ты, Вася – хороший моряк, настоящий.

– А ты настоящий боксер! – Василий не смог успокоиться, слезы покатились по задубелой коже его лица, оставляя грязные потеки.

– Эй, парень, да Васька тебя просто на выпивку растрясти хочет, дай ему два рубля на фугас бормотухи, он и реветь перестанет, – это глухим, трескучим голосом проговорила Клавка, все так же безучастно смотря куда-то мимо нас вдаль.

– Пошла, блядь, нахрен! – вдруг обозлено прорычал на тетку Василий, повернувшись к ней всем корпусом и грозя кулаком. – Щас фингал заработаешь!

– Ой, напугал! Вот щас метлой-то по бокам огрею, будет тебе! – беззлобно отозвалась Клавка. – Вот только гостенек уйдет.

– Заткнись, потаскуха!

Василий вновь повернулся ко мне и сказал с горькой усмешкой незаслуженно осужденного в преступлении:

– Врет она все, ведьма гребаная. Ты не думай, не надо мне от тебя ничего, Колек, наоборот, хочешь, я тебе огурчиков баночку дам? Они вкусные, ты же ел, знаешь. Или ведро картошечки? Бесплатно. Эй, Клавка, давай дуй в погреб, стерва, неси огурцы! – Вася снова обернулся к тетке с грозными нотками в голосе. Но та встала, взяла в руки метлу и демонстративно стала мести двор, будто ее тут Вася никоим боком не касается.

– Э-эх! – махнул Вася рукой и, понизив голос, начал лопотать едва разборчиво: – Эта моя Клавка – ведьма чистой воды, Колек! Все так тут говорят, кое-кто даже видел, как она из печной трубы по ночам вылетает на шабаш свой. И бабка ее, покойная Простоволоска, тоже была знатной ведьмой – все в деревне ее боялись, даже Бормочиха. Сам не знаю, чем она меня только приворожила? Ведь я ее не люблю совсем, а тянет, как муху на мед. Ведь у меня, по секрету тебе скажу, Колек, окромя, как на Клавку, ни на какую иную бабу теперь не стоит. Это она, сучка, так сделала, даже не сумлевайся. Иной раз найдет прозрение: ну, такая страхидонка, ну прямо – говна кусок, срать бы рядом не сел! Я ж ее не раз ночью под козлом моим, Чертом, в сарайке заставал – раком стояла, тому-то один хрен, кто под ним – коза или баба. Порол ее за это, сучку, до умопомрачения, да… прощевал по новой – ничего с собой поделать не мог. Завороженный я, точно тебе говорю! – Василий оглянулся на, подозрительно поглядывающую на нас, Клавку и громко закончил свою длинную жалобу: – Подожди, Колек, минутку – я сам в ямку за огурцами слажу.

Я удержал Василия за рукав от исполнения столь благородного поступка, сунул руку в задний карман брюк и вытащил из него трояк. Потом развернул его руку ладонью кверху и, с размаху, влепил туда эту бумажку.

– Держи! Это тебе, Вася, за твою доброту. Тоже бесплатно. Похмелишься потом…

Василий рассматривал купюру так, будто держал в руке маленькую птичку счастья. Сложная гамма чувств отображалась на его лице. Наконец, возобладало одно из них, и он протянул мне денежку назад:

– Нет, Колек, от тебя не возьму, чтобы ты не подумал, что Вася может за деньги душу продать…

Я взял несчастный трояк, заткнул его ему за пояс штанов и сказал, как можно душевнее:

– Я знаю, Вася, знаю, дорогой. Я же сказал: это от меня подарок.

– Спасибо, Колек. Хороший ты парень!

Слезы вновь брызнули из глаз морячка.

– До свидания! – сказал я, обведя взглядом на прощанье Васино подворье.

Казалось, в этот момент все, кто здесь обитал, собрались проводить меня. Из конуры, так и не осмелясь выйти, грустно смотрел мне в глаза Джульбарс; Чертик, в дверях сарая, глядел в мою сторону назидательно и исподлобья и рыл копытом землю, седая его бороденка колыхалась на легком ветерку, как прощальные взмахи платка. Клавка, опираясь на метлу, сделала осмысленным свой взгляд и изумленно пялилась на меня, поражаясь моей неслыханной щедрости – наверное, так смотрел на Хрущева некогда Мао-Цзе-дун, когда тот подарил Китаю русский город Порт-Артур.

Таким же осмысленным взглядом вперился в меня и, проснувшийся и расположившийся на крыльце, кот Мишка, словно я представлялся ему жирной мухой, замершей на оконном стекле. И даже пяток кур, во главе с красногрудым петухом, которого распирала неимоверная гордость за своих красавиц-несушек, сгрудились за Васиной спиной и, отвернув кто куда свои гребешкастые головы, боком поглядывали на меня, словно в ожидании горсти отборного зерна. А черный Карла загадочно мерцал своими глянцевыми глазками из дыры под крышей избенки и безгласно открывал и закрывал свой клюв, видимо, не решаясь выкрикнуть напоследок мне что-нибудь оскорбительное.

Один Василий смотрел на меня с нескрываемым обожанием, и ничего от меня больше не ожидая. Мой уход сопроводил словами:

– Заходи, Коля, заходи, братан, завсегда, когда вздумаешь. Я тебя буду ждать, как родного. Спасибочки тебе за все, и да хранит тебя Бог!

Василий перекрестил меня.

Я еще раз окинул взглядом этот захолустный дворик и прощально помахал всем рукой. Затем открыл калитку и, не оборачиваясь, ушел.

Было грустно. Казалось, какой-то важный и значимый кусок моей жизни остался навсегда позади на этом, засраном куриным пометом, пятачке земли. Никогда ничего подобного я больше не увижу, не почувствую и не узнаю. И даже те вещи, что показалось мне мерзкими или неудобоваримыми сейчас, через полвека покажутся сладким воспоминанием бесшабашной молодости…

Огибая Васин дом по поперечному переулку, я, вдруг, услышал сдавленный поросячий визг и невольно, через полуповаленную изгородь, опять глянул на двор морячка, но теперь уже с другого ракурса. Из всех фигурантов прошлого действа, когда я покидал дом, во дворе оставалась одна Клавка. Новым же лицом драмы оказался теперь некий поджарый, жилистый хряк со шкурой бело-серого, почти что в полоску, окраса, производившей впечатление нелепо натянутой на него тельняшки.

Клавка сидела верхом на хряке, крепко обхватив грязными пятками его круп и судорожно вцепившись одной рукой за ухо животного, а другой – яростно охаживала хряка по обоим его бокам и загривку помелом. Хряк, истошно, но приглушенно визжа сквозь закрытый рот и пытаясь скинуть своего седока, вертелся по двору, вставал на дыбы и грозно тряс головой, пугая разбегавшуюся, кудахчущую домашнюю птицу. Под пятаком его пасти трепыхалась на ветру какая-то бумажка, которую он, видимо, никак не хотел выпускать изо рта. Мне даже показалось, что это именно та самая трешка, которую я подарил морпеху.

И тут хряк рванул кругами по двору, как застоявшийся конь, взметая комья земли из-под копыт. Клавка, с развевающимися распущенными волосами на голове, мотылялась на его спине, словно привязанная кукла, но не оставляла бедного кабана в покое, продолжая упрямо оставаться на его крупе.