Текст книги "Избранник Ада"

За другую ее руку держался какой-то ушастый, узкогрудый и худой, тоже рыжий, мелкокудрый мальчик лет шести, недетское лицо которого выражало затаенную злобу, казалось бы, на весь мир, а глаза сверкали холодным огнем. Их обоих я не узнал, их я просто знал невесть откуда – это были Лилит, царица долины Содом, супруга самого Дьявола, и Каин – братоубийца Авеля.

Тем временем Лилит приблизилась ко мне на шаг и взяла меня двумя точеными пальчиками за подбородок, заставив заглянуть ей в глаза. Я утонул в их блаженной глубине, словно погрузился в нежное облако на ложе из лепестков роз, источавших ароматный запах цветочной смерти.

– Любишь ли меня, хочешь ли меня, мой мальчик? – проворковала она райским, убаюкивающим голоском, от которого останавливалось дыхание и хотелось впасть в ее объятия.

– Я пришел сюда из-за Софьи! – неимоверным волевым усилием ломая себя, заплетающимся языком сказал я.

– Как странно! – убрала свои нежные пальчики с моего лица Лилит и недовольно отвернулась, отчего чары ее ослабли. – Я тебя не неволю, мой мальчик. Не я ищу – меня! И помни, сейчас ты нужен Повелителю, Он благоволит тебе. Однако может случиться и так, что Величайший отвернется от тебя. И тогда только одна я смогу тебя защитить от Его немилости, если… ты будешь еще мне интересен.

Лилит, приглашающим жестом, вытянула в сторону грациозную ручку. Тотчас к ней подлетела Клавка и, склонив голову, поцеловала руку Лилит с видом глубочайшей преданности.

– Когда ты захочешь меня, мой мальчик – а это рано или поздно непременно случится, даже не сомневайся! – обратись к моей фрейлин, – объявила мне Лилит глубоким грудным голосом, явно имея в виду Клавку. – Но смотри, чтобы это не было слишком поздно!

Клавка оторвалась от поцелуя и пронзила меня взглядом полным мстительного торжества.

Поклонившись Царице Тьмы, я, в смятении отступил. Вообще-то, согласно заповедям ритуала, я не должен был обращать на всю эту нечистую братию никакого внимания, никак на них не реагировать и не вступать ни с кем ни в какие контакты, иначе вызов Главного Нечистого будет прерван. И тогда в меня мог вселиться какой-либо простой бес или кто-то еще из тех, кто метался вокруг меня. И я для обычных людей в нашем мире стал бы каким-нибудь одержимым, кликушей, черным колдуном или еще какой-либо неадекватной личностью. Поэтому я больше ни на кого не реагировал. Я просто устремил взгляд в зеркало, ожидая появления Самого.

В тонком мире, где я теперь пребывал, зеркало выглядело совсем не так, как нам обычно представляется. Оно, скорее, напоминало какой-то темный провал, словно распахнутое в безлунную ночь окно, когда за ним не видно ни зги. Я вперился в зеркало неподвижным взглядом и стал взывать: «Люцифер! Люцифер!»

Согласно правилам вызова, я должен был сделать это не менее трехсот раз. Конечно, я не считал, сколько взываний я сделал, но в какое-то время, когда уже порядочно устал от своих мысленных призывов, обнаружил, что из зеркала начал медленно распространяться лунный свет и за ним стала проявляться все более отчетливо некая картинка. Когда она приобрела более-менее различимые очертания, я увидел в Зазеркалье мрачные горы, озаряемые огнедышащими вулканами. Потоки лавы стекала с них в ущелья, как кровавые раскаленные слезы. С грозового неба, из свинцовых туч, смешанных с вулканическим дымом, падали камни и град, сыпался пепел, хлестали молнии, рассекая окружающий мрак. Раскаты грома и взрывы вулканов, озарявшие алыми сполохами черное небо, сливались в общий ужасающий грохот, дыхание перехватывало зловоние серных испарений, прорывавшихся из Зазеркалья даже сюда, в комнату.

Там, в горах, я видел пещеры и гроты, и входы и выходы из них были зарешечены железными прутьями. Крылатые демоны и козлоногие чудища, со сверкающими мертвенным огнем глазами, кружили среди них и бродили по скалистым тропам. Иногда они исчезали в пещерах и когда появлялись оттуда вновь, то нередко их отвратительные злобные морды и когтистые лапы были перепачканы кровью. И тогда из подземелий доносились стоны и душераздирающие мученические вопли, мешающиеся со злорадным ревом и торжествующим бесовским хохотом.

Между этими угрюмыми горами и порталом Зазеркалья, где я стоял, зияла разделяющая нас бездна. И вдруг я заметил, как от ближайшего ко мне утеса к зеркалу устремился луч – лунная дорожка, которая все крепла и ширилась, пока не превратилась в превосходный лунный мост. С той стороны моста в мою сторону двинулись две фигуры, одна из них чуть опережала вторую, следовавшей за первой, как верная тень. По мере их приближения ко мне я узнал того, кто шел чуть поодаль – это был Баал-берита. Первым же, упругой походкой тренированного спортсмена, размашисто и мерно, почти не сгибая ног в коленях, шагал человек во всем черном: и плаще, и шляпе, и остроносых туфлях, и развевающемся шарфе, и круглых очечках для слепых и такой же, блистающей лаком, тростью в правой руке.

Когда он подошел поближе – к границе Зазеркалья, я увидел жесткие кудри его черных волос, одна куделька которых из-под шляпы выбивалась на лоб, резко контрастируя с его фарфоровым челом. Маленькие очки прятали его глаза, но не уродовали его облик и не могли скрыть скорбные тени под ними, особенно на фоне, словно изваянного из мрамора лица совершенных пропорций и нечеловеческой мужской красоты. И тут меня словно прожгло молнией, я узнал его – это был тот самый человек в трамвае, который некогда посоветовал мне купить лотерейные билеты, хотя теперь в его облике и произошли некоторые перемены!

При его появлении, вся нечисть, крутившаяся вокруг меня, пала перед ним ниц, козел спрыгнул с кровати и распластался перед ним так, как из всех четвероногих это могут делать только бульдоги – задние ноги простерлись назад, а передние вперед и в стороны, лоб он прижал к полу, выставив вперед крутые рога. Лилит встала перед ним на одно колено и поцеловала его правую кисть, после чего прижалась к ней своей щекой, словно маленький покорный ребенок к руке сильного и любимого отца. Малыш Каин сел на пол и обвил его ногу, сомкнув глаза в какой-то сладостной дреме.

– Великий Люцифуг Рофокаль – Король Мира! – торжественно воскликнул Баал-берита, сделав мне знак встать на колени.

Я едва не потерял равновесие – так вот он кто, этот черный человек из трамвая – сам Дьявол!

В замешательстве я не знал, как поступить – последовать ли совету писаря Ада или оставаться стоять на ногах, как был, ведь, как ни крути, но я не был подданным Дьявола. Между тем Люцифер сквозь очки пробирал мне своим взглядом не только тело, но и саму душу, и я чувствовал себя перед ним стыдливо голым. Тем временем, Лилит встала с колена и зашла за спину Дьявола с другой стороны от Баал-берита. Она застыла, как изваяние, с интересом вперилась в меня, словно неискушенный зритель в фокусника, ожидающий от него первого чуда. Люцифер ждал. Ждали, замерев на своих местах, и все остальные. Воцарилось напряженное молчание ожидания всеобщей смерти.

В какой-то момент я понял, что, встав перед Ним на одно колено, как Лилит, я не унижу себя, как остальные бесы, павшие ниц, но проявлю уважение к Величайшему и просто соблюду протокол. Честолюбие и животный, до икоты, страх, ледяными когтями сжавший мне сердце, боролись во мне. И, в конце концов, я встал на правое колено.

Люцифер, с небрежной величавостью, присущей только истинным повелителям, обладающим безграничной властью, протянул мне свою мертвенно-белую, в синих прожилках вен под тонкой кожей, прохладную руку, на которой блестел золотой перстень с огромным круглым рубином, изображавшим Печать Мендеса – то, что немыслимо было сотворить с камнем на земле, оказалось возможным в Аду.

Я прикоснулся губами к благоухающей какими-то духами или мазями руке и ощутил на них легкий ожог, словно пронес огонек зажигалки мимо сигареты близко к губам. Мое тело сотрясла сладострастная конвульсия, будто я получил оргазм высшей пробы, ни с чем ни сравнимый, вперемежку с острейшей болью, от которой хотелось умереть тут же и вручить Ему душу.

После чего Люцифер благосклонно кивнул головой, убрал свою руку, и все встали, в том числе и я – ошеломленный никогда не ведомыми мне прежде ощущениями и все еще под их впечатлениями. И в это время за моей спиной полилась какая-то торжественная и скорбная музыка, волнующая слух пещерными страстями, – это была узнаваемая мелодия из «Валькирий» Рихарда Вагнера. Я оглянулся: бесы, имевшие при себе музыкальные инструменты, выстроились полукругом в секстет и благочинно играли без всяких там бесовских выкрутасов, и дирижировал ими сам великий композитор!

Образ Вагнера был мне знаком по его немногим, но известным портретам. Он стоял спиной ко мне и лицом к музыкантам, так что в обычном ракурсе была видна только одна его каштановая шевелюра, с торчащими на щеках бакенбардами.

Но ты помнишь, мой милый читатель, что в астральном мире видно всего человека и любой предмет сразу со всех сторон, так что одновременно я видел и его композитора. Описывая же вообще данную ситуацию с ритуалом вызова, я все явления и сцены перевожу на понятные нам образы, хотя, конечно, все реально выглядело совершенно иначе.

И я поразился лицу Вагнера – все же, как он был сильно похож на Адольфа Гитлера! Те же резкие черты лица, гипнотический взгляд темных глаз, одновременно устремленных и куда-то в себя. Только он был без этих чаплинских усиков фюрера. Может, фюрер и любил Рихарда не столько за его величественную музыку, сколько за внешнее сходство?

Впрочем, вся нечисть при появлении своего Повелителя держалась с благоговейным почтением, словно здесь только что был не оргический шабаш, а светский бал.

– Молчи, я знаю, чего ты ждешь от меня, милейший, – обратился ко мне Люцифер тихо и без тени пафоса, который, казалось, должен был бы присутствовать при торговле душами, а так, будто речь шла о сущей безделице, вроде, продаже билетика в трамвае. – Но, у тебя еще остался выбор, и ты можешь вернуться к обычной жизни. Помни, насильно к себе я никого не тяну, как вещают слуги Распятого. Итак, твое последнее слово?

Тональность Его голоса была весьма необычной, благосттной, таковой, какой я никогда не слышал ранее – словно где-то вдали, в туманной дымке просыпающейся весны малиновым звоном всколыхнули утро серебряные колокола. Она действовала, как бальзам на свежие раны и пьяняще кружила и туманила голову, словно дым опиумного кальяна. Зачем было продавать Ему душу? Он только заговорит с тобой, прикоснется к тебе, и всё – ты уже добровольно становишься Его вечным пленником…

– Я уже все решил, – с внутренней твердостью сказал я, но голос мой все же дрожал неуверенностью, и я почему-то медленно, но неостановимо слабел, мышцы тела отказывались подчиняться моей воле, и я с неимоверным усилием пытался удержаться на ватных, подкашивающихся ногах.

– Хорошо! Баал, – обратился Люцифер к своему спутнику, – покажи сударю наши обители, он должен иметь представление о своем вечном доме.

Баал-берита мягким, кошачьим шагом приблизился ко мне и подхватил меня, уже готового упасть в обморок, под руку:

– Добро пожаловать в Ад!

Глава XV
Истинные круги ада

Баал-берита взял меня за руку, и мы по лунному мосту двинулись в глубину Зазеркалья, оставив на его границе бесовскую братию вместе со своим Владыкой.

На той стороне моста мы прошли в одну из пещер прямо сквозь решетку, закрывающую в нее проход, и мимо стражников – двух бесов, игравших у входа в карты за дощатым столом. Правда, мы не остались незамеченными стражей, которая вскочила и вытянулась во фронт перед писарем Ада. И я понял, что мы перемещаемся здесь как бы бесплотные, хотя и вполне осязаемые, и, оглянувшись назад, взглядом, прошивавшим расстояния и преграды, словно лучи рентгена, я увидел по ту сторону Зазеркалья свое тело, недвижно стоящее в окружение нечисти, словно статуя.

Кем я был сейчас? Астральным ли своим телом, душой ли? Впрочем, – неважно! Эта мысль безответно промелькнула в моей голове, если так можно теперь было сказать, или там, где-то в пространстве, синей птицей и, ненужная, испарилась.

В этой пещере мы зрили некоего страдальца. Он вешался на крюк, ввернутый в гранит потолка, и умирал в тяжких муках и корчах. И когда, казалось, умирал вовсе, то веревка лопалась и висельник этот, как бы, воскресал и вновь привязывал веревку к железному крюку и снова вешался. И так продолжалось без конца. Эта трагическая сцена веселила окружающих бесов, скаливших клыкастые пасти и распространявшие омерзительный гогот. Они вновь и вновь усердно натирали веревку мылом и услужливо вышибали табуретку из-под ног страдальца.

– Се есть самоубийца, – бесстрастно, словно гид на экскурсии в музее истории шарикоподшипников, сказал Баал-берита. – Смотри, Коля, далее.

И переходили мы, как бы опять бесплотные, из одной пещеры в другую, из грота в грот, и сердце мое сжималось от сострадания к заточенным там узникам. И вот, в другой пещере показали мне, как рогатые демоны железными прутьями насмерть забивали какого-то несчастного, и когда тот умирал в невыносимых страданиях, они оживляли его и вновь забивали до смерти.

– Се убийцу наказывают, – объявил Баал-берита. – Смотри далее.

В следующей пещере некий муж совокуплялся со многими блудницами и ожесточенно набрасывался то на одну, то на другую. И был он распален и рыдал, но все никак не мог получить удовлетворения. И жгла его невыносимой болью плотская похоть, и естество требовало завершения, но оно никогда не наступало, а жажда конца и конца страданиям была несносной. И демоны толпились вокруг и плевались в него, и становились в непотребные позы, и смеялись ему в лицо, и приводили ему все новых и новых любовниц, одну соблазнительнее другой. И бедняга, распаленный и раскаленный никогда не завершаемым желанием, набрасывался на них с возрастающей яростью и выл от переполнявшей его боли, но только все без толку, а лишь с каждой новой из дев усиливая свои страдания.

И сказал писарь Ада:

– Се блудник от жены своей.

В четвертом узилище чудища наперебой, а то и всем скопом, насиловали другого бедолагу. И от тех издевательств тот неоднократно терял сознание. Однако бесы приводили его в чувство, поливая ледяною водою из ушата, смывавшей кровь, лившеюся изо всех его дыр, и вновь овладевали им самым разнузданным образом.

– Се насильник наказывается, – опять бесстрастно прокомментировал Баал-берита. – Эй, – крикнул он подвернувшемуся под руки лохматому бесу с головой огромной крысы, который устроил себе перерыв и покуривал трубку с каким-то ароматным табачком, – пойди-ка сюда, любезный.

Бес, цокая копытами, приблизился к нам, источая запах животного пота и серы, и звонко шлепая между ног причиндалами, выдававшими в нем особь мужеского пола.

– Чего-с изволите, господин генерал? – спросил бес, с подобострастной улыбкой на крысиной морде, что странно было наблюдать – я никогда не видел улыбающейся крысы.

– Кто такой? – раздраженно спросил его Баал-берита, не ответив на его вопрос.

– Старший по камерному блоку лейтенант Шурпень, господин генерал! – по-военному отчеканил бес.

– Вот что, Шурпень, почему вид непотребный? Ходишь тут, понимаешь, голый, воняешь, колбасой своей болтаешь туда-сюда. Или не видишь, что у нас интеллигентный гость? – Баал-берита кивнул в мою сторону.

– Прошу прощения, господин генерал, форма рабочая – готовность номер один, согласно инструкции, чтоб ничего лишнего, а гостя я сразу и не приметил, – склонился черт перед писарем Ада и скосил на меня черные, выпуклые, без белков, глаза.

– Эх, Шурпень, Шурпень! Сходи в поликлинику, да выпиши там себе очки. А сейчас, иди давай, помойся, чтоб не вонять, оденься в парадное, да возвращайся, только, чтоб мигом у меня! Понял?!

– Так точно-с, господин генерал!

Шурпень исчез с быстротой молнии и уже через минуту стоял перед Баал-беритой, вытянувшись во фронт и в золотых очках в тонкой оправе. Вид его был довольно красочный: он предстал в малиновом, военного образца, кителе, накинутым на голое, без рубашки, тело. Китель был украшен серебряными аксельбантами и застегнут золочеными пуговицами, на которых красовалась пентаграмма Печати Мендеса. На левое плечо был нацеплен серебряный погон, украшенный двумя звездочками. Для пущей важности был прицеплен на грудь и какой-то орден, с козлиной мордой по его центру. Волосатую шею Шурпеня украшала белоснежная эстрадная бабочка. Нижнюю часть его живописного костюма составляли цветастые трусы-семейники с дыркой позади, из которой повиливал черный, кожаный хвост, с черной же пушистой кисточкой на конце. Копыта, видимо, для мягкости хода, были плотно обтянуты некой резиновой обувкой, из коей у нас на земле обычно делают калоши. А на голове красовался венок из черных роз. От него густо несло земляничным мылом и тонко пахло какими-то нежными духами.

Баал-берита, почесав затылок, спросил:

– Ну, то, что ты очки себе приобрел да душ принял – это хорошо. А вот чего ты надушился-то, как баба!? Никак на бал собрался. Чем мазался-то, а, Шурпень?

– «Шанель номер пять», господин генерал! – отчеканил Шурпень.

– А что, любезный, какого-нибудь мужского одеколона, более потребного к случаю, в хозблоке не нашлось? Ну, например, «Тройного»?

– Один «Шипр» остался, господин генерал, а «Тройной одеколон», как вам сказать… – потупился черт. – Три дня назад, это, у интенданта нашего, у майора Чурилло, день рождения был, вот и выпили весь одеколончик всем гуртом…

– Весь вагон?! – встрепенулся Баал-берита.

– Так точно-с, господин генерал, до последнего пузырька, – Шурпень извинительно стал переминаться с копыта на копыто и приуменьшился в росте ровно в два раза, став похожим на лилипута. – Виноват-с!

– Ну, что вы за черти, ети вашу, что за народ! – возмутился Баал-берта. – Ну, сколько вас можно воспитывать? Перед порядочным гостем неудобно, право! У вас же там полно вина хорошего – и итальянского и французского, и коньяк армянский и водочка кремлевская! А вы эту дрянь все лакаете… Или вот, возьмем, к примеру, нашего местного производства ром – «Попка Лилит». Крепкий! Ведро – дракона убивает насмерть! А какой изысканный вкус, какой аромат! А какие дает видения? Хлопнешь сто грамм и так и хочется ущипнуть эту самую поп… – писарь, вдруг осекся, полоснув меня коротким, искоса, взглядом, и безнадежно махнул рукой. – А, черти вы и есть черти! Ты вот что, Шурпень, скажи интенданту от моего имени, чтобы эшелон вам этой дряни подогнал, этого одеколона тройного, чтобы и на помазку оставалось. А сейчас вот что, лейтенант, – сменил тон на более миролюбивый писарь, – принеси-ка нам с господином по бутылочке холодного пива.

– Какого сорта изволите-с, господин генерал? – со сладкой улыбкой и вновь набрав полного роста, оживился Шурпень.

– Какое пивко, Коля, предпочитаешь? – обратился ко мне писарь, словно мы присутствовали не на адских муках грешников, а оказались в буфете театра оперетты во время перерыва веселенького водевиля.

– Да мне все равно, лишь бы холодненькое и бочковое, – вяло отозвался я, удрученный сценами насилия, творившимися невдалеке.

– Бутылочку «Крюгера» и чешского разливного, – приказал Баал-берита.

Через несколько секунд крысан появился, неся поднос в одной руке, поддерживая его когтистой пятерней снизу, словно ловкий официант, на котором стояли две хрустальные кружки и бутылка запотевшего пива «Кrüger», какового я раньше никогда не видывал. Под мышкой другой руки бес нес небольшой бочонок, с которого стекала водичка от таявшего, налипшего на него снега. За бесом следовали еще два черта, также одетых по форме, они тащили столик и два кресла из ротанга, а также кондиционер на подставке. Расставив стол и кресла перед нами и включив кондиционер, в невесть откуда взявшуюся тут розетку в базальтовой стене, помощники Шурпеня исчезли.

Мы расселись за столиком. Крысан же распечатал бутылку, выбил из бочонка пробку и разлил нам холодненькое пиво по кружкам, после чего отошел на пару шагов в сторону, услужливо ожидая дальнейших указаний.

Я залпом осушил свою кружку, которую тут же снова наполнил Шурпень, и понял, что не так уж мы и бесплотны, ежели можем ощущать вкус пива и способны сидеть на стульях. Эта ситуация, когда, с одной стороны, мы свободно проходили сквозь любые препятствия, словно это был простой воздух, а, с другой, при желании могли ощущать материальность вещей, была мне непонятна, но я не стал ни о чем расспрашивать писаря, ведь мы пришли сюда не за этим.

Я умышленно сел так, чтобы не видеть, как мучается мужичок в содоме демонов, Баал-берита же, наоборот, следил за издевательствами бесов, кажется, с определенным удовольствием. Он пил свое пивко мелким глоточками и иногда бросал чертям советы, как лучше и поглубже засунуть что-то куда-то и при этом, вдобавок, не забывал отпускать сальные шутки.

Я же был мрачен и угрюм: заболела душа. Тот вечный дом, который пообещал мне Люцифер, в обмен на земное двадцатилетнее счастье с Софьей, весьма меня не радовал, и моя решимость заключить с ним Договор сильно поубавилась. Я оказался на распутье. Но была ли дорога назад?

– Ну, что, Коля? – между тем обратился ко мне Баал-берита. – Оставим на сем хождения по мукам? Сим пещерам и гротам числа нет, и везде тут наказываются грешники за грехи свои. Образцы сих мучений мы с тобой посмотрели. Думаю, этого достаточно, а?

– Я тоже так буду мучиться? – задал я вопрос писарю, с некоторым вызовом в голосе.

– Не дерзи мне, Коля. Я тебе сейчас обобщу картину мучений адовых. А мучения эти грешники у нас приемлют все те же, что они причиняли при жизни другим, – начал говорить Баал-берита, прямо не отвечая на мой вопрос. – И начинаются они с самого малого и заканчиваются самым тяжким. И происходят они у нас многократно – одно за другим, по порядку. Ежели грешник обманывал на Земле, то и в Аду будет обманут. Ежели завидовал – усилится его зависть. Ежели пьянствовал, то веки вечные будет мучиться с похмелья, и никто не подаст ему даже простой водицы. Ежели губил себя наркотой – пребывать будет в ломке вечно, и никто не облегчит его. Ежели прелюбодействовал от жены или мужа, то и здесь будет прелюбодействовать, будет пребывать в состоянии беспробудного возбуждения своего естества, будет мучительно желать разрядиться, напрягаться до невозможности, распаляться болью от оного чувства, терпеть невыносимые муки, в кровь стирать свое естество и ждать окончания, но конца сему никогда не предвидится.

В это время стенания мученика за моей спиной переросли в душераздирающий вопль, совершенно заглушивший гогот насиловавших его бесов. Я поежился от этого режущего душу крика. Но Баал-берита, только злобно ухмыльнулся:

– Тебе неприятно, Коля? А как ты думаешь, было ли приятно отцу трехлетней девочки, когда он узнал, что его дочь изнасилована этим вот «страдальцем», который сейчас у нас на перевоспитании? Чувствовал ли он муки ее несчастной матери? Воспринимал ли ужас и боль насилуемого дитяти?

– Так это не просто насильник, это насильник малого дитяти? – воскликнул я пораженно, стряхнув с себя всякие остатки жалости к мучаемому.

– Вот именно! Девочка навсегда осталась калекой, и никогда уже потом не родит. Он повыворачивал ей все внутренности. И не только ей одной, на нем висят десяток таких дел. Двое малышей умерли. Так что поделом этому подонку здесь воздается, поделом! – проговорил писарь, зловеще проскрежетав зубами.

Баал-берита насуплено засопел, нахмурил свой патрицианский лоб и вытащил из кармана черно-зеленую коробку папирос «Герцеговина Флор» и кожаный чехольчик, из которой вынул трубку с чубуком, выполненной в форме головы черта. Он аккуратно надломил пару папирос, высыпая табак в чубук, и слегка стал приминать его указательным пальцем и супил, все больше.

– Дорогой Баал-берита, но ведь Церковь, я знаю, учит, что покаянием, молитвой и добрыми делами можно искупить грехи перед Богом и избежать Ада, – сказал я, все же несколько сострадая увиденным здесь мученикам.

– В принципе, это возможно, и такие души есть. Есть и такие, которые своими богоугодными делами искупили не все, но часть грехов, и за уже искупленные грехи не мучаются. Кроме как самоубийство, теоретически, можно искупить все грехи.

– И даже убийство?

– Да, даже убийство, как это ни прискорбно. Лично я бы, на месте Бога, убийцу не простил!

– А что для этого нужно сделать?

– А то, что Бог и сердце подскажут. Да ты и сам только что сказал: во-первых – искренне покаяться, во-вторых, сотворить добрые дела, соразмерные с тяжестью свершенного злодеяния, ну, например, церковь построить, да и мало ли что еще.

– Но где ж у простого советского человека найдутся такие деньги, чтобы можно было целую церковь отгрохать? Дом-то частный построить – и то огромная проблема.

– А разве Бог только для советских людей? Он для всего мира. А для вашей страны, точнее для вашего самого справедливого в мире строя, Бог – это мы, – с нескрываемым сарказмом, сквозь зубы, процедил писарь Ада и недобро усмехнулся. – Впрочем, кто искренне хочет оправдаться перед Богом, тот найдет способ спасти свою душу и у вас. Ну, а для мелких грешников тут, вообще, все не столь страшно, отмучаются свой срок – и душа их свободна – лети к своему Богу в Рай.

Баал-берита, наконец, управился с табаком в трубке и, раскурив ее, крикнул, обслуживающему нас Шурпеню:

– Эй, лейтенант! Подай-ка, любезный, пепельницу.

– Слушаюсь, господин генерал!

Черт мигом обернулся, поставив на столик пепельницу, в виде серебряного гробика, с откидной крышкой.

Баал-берита пододвинул ко мне пачку папирос, предлагая угоститься, но я, сохраняя независимый статус, достал из кармана народные сигареты «Дымок» и собственные спички. Писарь же с наслаждением стал выпускать колечки сизого дымка.

– Этот табак Сталин любил, – заметил я.

– Он и меня к нему приучил, – сказал Баал-берита.

– Так он тоже тут у Вас?

– А где ж ему еще быть, антихристу?

Я, в свое время, читал материалы двадцатого съезда партии, будучи еще школяром, и даже сдавал экзамен по «Истории КПСС» в институте по этой теме, и там бывшего «вождя всех народов» и «лучшего друга детей и спортсменов» – Сталина заклеймили в изверги и супостаты, посему я не удивился его нынешнему местонахождению.

– Сталину-то, небось, тут совсем туго приходится – за миллионы погубленных жизней, поди, отдувается?

– Вовсе нет, он был наш большой слуга на Земле, душу нам запродал, как это собираешься сделать и ты. А наши слуги здесь живут получше, нежели рабы Божьи в Раю. Что там в Раю хорошего, кроме мирных рыбок и зверушек? Ну, поют они там скучные псалмы, ну славят Бога, ну вволю едят. И все. Ты только глянь на эту божью братию – у всех постные, благочинные лица – ни выпить, ни с бабой тебе не побаловаться, ни пошутить тебе. Да и над кем? Все там блаженные, святые и Ангелы, не дай бог кого ненароком неприличной шуткой зацепишь. Разве это жизнь? А наши верные слуги живут припеваючи, как говорится: все довольны, все смеются. Потом мы сходим туда в их обители, посмотрим на них, если захочешь.

– А, как же эти несчастные, которых вы мучаете в своих гротах?

– Видишь ли, дорогой Коля, Ад – это, по сути дела, в первую очередь, тюрьма. Тюрьма для грешников. И Бог без нас не может обойтись, мы Ему нужны уже хотя бы потому, что у Него нет тюрьмы. Ему – такому хорошему и правильному, не положено иметь ее по определению. Как же? – Он же Бог, добрый и справедливый, Ему нельзя наказывать, только благие дела устраивать. Вот Он нам и поставляет грешные души на исправление. Кто-то остается здесь навсегда, мелких же грешников ждет свой срок исправительных наказаний, после чего мы отпускаем их в Рай или в повторный путь в другом теле на Землю, для самосовершенствования. Это как на земле – есть пожизненное заключение для преступников, а есть сроки исправления, после чего их ждет воля. К тому же многих после наказания мы отправляем обратно на Землю. И там определяем им зеркальную Судьбу. Например, был убийцей при старой жизни, а теперь будешь сам убитым – для прочувствования, так сказать, ситуации. Ну, а кое-кто и у нас остается по доброй воле сам…

Баал-берита щелкнул пальцами, и бес мигом слетал за второй бутылкой пива. Когда он набулькал его в кружку, писарь отпил несколько глотков и продолжил:

– Сейчас я тебе дополню рассказ о том, каковы же на самом деле мучения адовы. Здесь они многократно идут по кругу: от малого греха к большому преступлению. И никто тут никого на сковородках не жарит, это все байки для слабонервных. Например, ежели был на земле насильником, то и в Аду будет насилован демонами, ежели совершала насильственные роды до срока, то сама окажется на месте нерожденного мученически загубленного младенца, ежели убивал кто, будет убиваем в Аду точно так же, снова воскрешаем будет и убиваем опять. Ежели самоубийство совершил, будет производить самоубийство снова и снова, но окончательной смерти не примет, а только иметь будет беспросветные муки, ибо в Аду обитатели его нетленны, как и в Раю. И когда один круг мучений грешника закончится, от мучений малых до мучений великих, которые совершал он при жизни своей, тогда они начнутся сызнова, и так будет продолжаться без конца и без края. Пока не кончится его срок, определенный ему Богом, если этот срок, конечно, не бессрочный. И каждый получит по грехам своим.

Одно грешникам утешение: когда они пройдут по кругу мучений единожды, то уже будут знать, что их ожидает снова, и, мучаясь на последних, тяжких стадиях своего круга, грешники с вожделением будут ожидать, когда сей круг закончится и начнется новый, ибо начальные муки не столь тяжелы. Таковы истинные круги Ада, – закончил свой рассказ писарь. Потом, помолчав, добавил. – К тому ж, выпущенная для реикарнации душа может на земле появиться очень скоро. Но это – по земному течению времени. Мы же здесь прессуем время для грешников. К примеру, если на Земле пройдет год, то у нас за это земное время в камере исправления может пройти и сто и тысяча лет, это как Бог решит – сколько грешнику мучиться. Ведь мы сами не определяем сроки наказания, все приговоры на грешных мы получаем из Небесной Канцелярии.

– Выходит, уважаемый Баал-берита, поскольку я крупно не грешил, то меня сильно и не накажут, так? Я не воровал, не грабил. Так, может, обманул только кого по пустякам или обидел невзначай, – повеселев от малозначности своих прегрешений, сказал я.

– По идее – да, – коротко и смято глянув на меня, отозвался Баал-берита. – Ну, пообижали бы тебя тут невзначай, ну пообманывали, да и выпустили вон отсюда в Рай или для рождения в новом теле на Земле. Но тем, кто продал нам душу там, на Земле, вообще здесь не наказуем и живет у нас лучше, нежели у Бога в Раю. Другое дело, Коля, что не у всякого Дьявол готов купить его душу. Это тоже все байки для доверчивых, будто Ему человечьи души нужны, как воздух. Никчемные душонки ему не требуются, хотя их и рады предложить неимоверное число человеков. В основном, Коля, это лодыри и слабые волей люди. Зачем нам такое дерьмо?