Текст книги "Избранник Ада"

Глава XVIII
Фартовый Есенин

Мы опять совершили вояж в пространстве и времени и очутились на ночной улочке какого-то города, весьма напоминавшего, своими зажженными на столбах фонарями и строениями, Петроград времен двадцатых годов прошлого века.

С неба, из совершенно отдельной компактной тучки, не заслонявшей ночное светило, сыпал мелкий дождик. Сама улица была заполнена редкими праздными прохожими, укрывавшихся от слякоти под зонтиками; по булыжным мостовым сновали конные экипажи, встречались и легковые авто, вроде того же Сталинского «Руссо-Балта» или солидных «Роллс-ройсов». Цоканье копыт лошадей и звуки сигналов машин вязли в сыром воздухе, пропитанного едким дымком, словно где-то за гордом горели торфяники.

Мы остановились у первого попавшегося по дороге увеселительного заведения – какого-то кафе или ресторана – с простой деревянной вывеской: «Заблудшие души». При порывах сырого ветра вывеска глухо стучала о кирпичную стену здания, и с нее мелкими хлопьями осыпалась жухлая краска.

– Пошли, перекусим, – предложил мне писарь Ада. – Что-то под ложечкой засосало.

Зайдя туда, мы оказались в зале, заставленного столиками под белыми накрахмаленными скатертями. На столах красовалась разнообразная снедь и выпивка; публика, своим обликом и одеянием напоминавшая времена НЭПа, веселилась под музыку цыганского ансамбля, меж столиков сновали официанты, выполняя поручения клиентов. Коромыслом стоял табачный дым.

При нашем появлении люди повскакивали со своих мест и, эпатажно раскланявшись перед нами, продолжили свое веселье. Подлетел официант – молодой человек в серой жилетке, тоненький и стройный, как муравей, и с салфеткой, перекинутой через левую руку, склонился перед писарем:

– Что-с пожелаете, господин генерал?

Из его рта несло за версту чесноком, он подобострастно подхватил писаря под руку и повел к пустому столику у окна, на котором красовался букетик черных и желтых роз в вазочке из тонкого фарфора, и стояла табличка: «Стол не обслуживается». Я последовал за ними под прицелом множества любопытных глаз.

– Принеси-ка нам, Аркаша, грамм двести «поповки» и по бутербродику с семужкой, – небрежно бросил Баал-берита официанту.

Тот исчез и мигом вернулся с полным подносом. Он выставил на стол квадратную бутылку водки «Царская № 0», два фарфоровых блюдца, на каждом из которых лежало по бутерброду семги, положенной поверх слоя масла, три серебряные розеточки – в одной, черной блескучей горкой, была наложена осетровая икра, в другой – оковалок желтого масла, в третьей – меленькие маринованные опятки. Еще на одном блюде было разложено ассорти из кружочков твердокопченой колбаски, пластиков буженины и свиных, вареных языков, присыпанных горстью мелконарезанного зеленого лука и веточками укропа. Была выставлена и тарелка с двумя стопками тоненьких кусочков хлеба – белого и черного. А также большое блюдо с двумя ананасами, окруженных гроздьями черного и белого винограда. В завершение, официант водрузил на стол запотевший графинчик богемского стекла, наполненный какой-то темной пенной жидкостью.

– Квасок-с, ваш любимый, холодненький-с! – забавно топорща кошачьи усики, молвил официант.

Шурша белой, накрахмаленной рубашкой, он расставил перед нами еще рюмки и бокалы из хрусталя и серебряные столовые приборы, золоченую пепельницу, в виде свиного копыта, после чего, со смиренным ожиданием на румяном лице, замер у столика в предугадывании еще каких-либо указаний от Баал-бериты.

После наших совковых ресторанов, а тем более столовых, с их кислыми щами, эта закуска показалась мне просто сказочной, и я подумал, что в Раю кормят, видать, не хуже, но, вот, водочки там тебе не предложат, разве что квасу. Вот и выбирай что лучше: солнце в небе или водочка на столе.

Писарь разлил между тем рюмки, и мы выпили. Водка была весьма приятна на вкус, и заметно прибавила организму тонуса и оптимизма, семга таяла во рту, словно шоколадка, а черная икорка оказалась свежа, как невинная девушка. Редкая радость для тела, живущего на котлетах и картошечном пюре. А душу зажигала чувственная песня золотозубой цыганки: «Вечерний звон».

Красота! Будет что дома вспомнить за обедом.

– Уважаемый Баал-берита, я полагаю, что мы сюда явились не только для того, чтобы вкусно поесть? – сказал я писарю, заглатывая скользкие опятки.

– Правильно полагаешь, милый Коля – это конечный пункт нашей экскурсии. Скоро ночь кончится и нам надо будет успеть вернуться. Эй, любезный! – обратился снова Баал-берита к официанту, который, впавший было в состояние грустной задумчивости, вздрогнул и угодливо склонился перед писарем Ада, всею своею фигурой изображая вопрос. – Пригласи-ка к нам Сережу, пожалуйста.

Официант направился к одному из столиков, где веселилась изрядно подвыпившая компания, состоящая из одного мужчины и трех расфуфыренных дам разного возраста и телосложения. Мужчина, с льняными волосами и в светлом костюме, сидел к нам спиной, отбиваясь от вопросов наседавших на него женщин. Официант склонился над ним и что-то тихо проговорил сидящему на ухо.

Тот немедленно поднялся и, довольно сильно шатаясь, направился в нашу сторону. В петлице его пиджака, в такт его шагам, покачивалась чайная роза. Одна из его собеседниц, молоденькая черноволосая девушка с лицом, напоминавшим рыбью мордашку, в белом берете и голубом, шелестящим многочисленными складками, длинном платье до пят, из глубокого разреза которого вываливались сочные груди, вскочила вслед за ним и, подхватив его под руку, помогла добраться ему до нас без приключений.

Я сразу узнал этого молодого мужчину – это был… Сергей Есенин! Правда, лицо его было совсем не таким просветленным и немного детским, каким я видел его на фотографиях. И теперь, когда он оказался вблизи, я увидел алкаша с глазами пса, изловленного живодером.

– Доброй ночи, господин генерал, – тяжело ворочая языком, сказал Есенин. – Вы что-то хотели?

– Милый Сережа, почитай нам какие-нибудь свои стихи, из недавних, – вежливо попросил Есенина Баал-берита.

– В последнее время что-то не пишется, господин генерал. Тоска зеленая, хандра напала. Так, всякое дерьмо из-под пера лезет, исписался я, видно, – упирался Сергей, подозрительно поглядывая на меня, будто на крупного литературного критика.

– Да ладно тебе, мы не требуем шедевров, просто приятно услышать что-то твое и из твоих же уст.

Девица нервно дернула Сергея за рукав, постаравшись сделать это незаметно, и извинительно улыбнулась писарю.

– Только ради Вас, господин генерал, однако не обессудьте, если что не так…

Есенин отступил шаг назад, опустил голову, оперся одной рукой о плечо спутницы, восторженно глядящей на него туповатыми коровьими глазами, вторую выставил вперед ладонью вверх, будто просил милостыню. Он замер на какое-то время в этой позе: цыгане перестали петь, публика повернула головы в нашу сторону. Наступила церковная тишина, предшествующая всеобщей молитве. Затем Есенин резко вскинул голову и, помогая себе жестикуляцией, стал декламировать глуховатым голосом, тяжело продирающимся из горла, словно через марлевую повязку:

 
Не зову я тебя дорого́ю
И во сне я не грежу тобой
О тебе мое сердце не стонет
Если в полночь ты не со мной
 
 
А влюблен я в печальную песню
Что поешь ты, когда мы одни
И с души осыпается плесень
И в мороз оживают цветы
 
 
Ты поешь – а я грежу другою
Той, что в ревности смерти предал
Той, к которой меня ты ревнуешь
Не ревнуй – ей не петь никогда…
 
 
Пой же, пой свою песнь, пой сильнее!
Чтобы волком завыть и – во двор
Под луной закружу пляс с пургою
Завернусь в ее саван-ковер
 
 
Эй, пурга! Вбей мне снежные розы!
Страстно, смертно целуя в лицо
И тогда заморозятся слезы
И остудится сердце мое…
 

Есенин умолк, его кисть, упала вниз и бессильно повисла, словно подбитая на лету птица. Его спутница, заломив, как муха, руки, в восторге встала перед поэтом на колени; публика бешено зааплодировала.

Баал-берита сделал несколько вялых хлопков в ладоши и благосклонно кивнул Есенину, знаками отпустив его. И пьяный поэт, поддерживаемый своей спутницей, понуро удалился за свой столик.

Откровенно говоря, стихи мне не очень понравились, но я был не силен в поэзии и похлопал лишь из уважения к великому имени.

– Обмельчал талант, – грустно резюмировал выступление Есенина Баал-берита, – на Земле соловьем заливался, а тут стучит, как пионерский барабан… У всех здесь не получается так хорошо, как у вас на Земле – что у деятелей искусства, что у ученых и инженеров. Вроде, тоже тут что-то изобретают, что-то суетятся, творят, а от тех, что создают там, на тверди земной, отстают… В чем дело? То ли жизнь бесконечна, не торопятся, то ли пресыщены до предела этой праздной жизнью…

– Неужели и Есенин, тоже был вашим слугой? – спросил я удивленно. – Такой безобидный, такой томный, такой соловушка…

– Нет, это как раз тот случай, о котором, помнишь, я тебе хотел рассказать. Сережа хоть и самоубийца, но очень востребован нашей публикой, – стал рассказывать писарь, набивая табаком свою чертову трубку. – Вот и, практически, не парится в камере. То в ресторан пригласят поклонники, то на вечер творческий, а то и какая-нибудь наша служка на ночь в постель зазовет. Фартовый он. Или, вон, цыгане. Тоже в тюряге мало бывают – играют и поют на радость нашим клиентам. Правда, сроки отсидки у них небольшие, поскольку грехи их невелики: кто за гадание к нам попал, кто лошадку чужую присвоил. Вот и Аркашка – наш официант, тоже не много в камере засиживается, в ресторане здешнем больше работает, когда и рюмашку тут пригубит, попал к нам за неумеренный обсчет клиентов. А, к примеру, Фадеев, писатель-пьяница ваш, тоже самоубийца, мало востребован: поклонников у него – раз-два, и обчелся. Вот и мучается с пистолетом своим в тюряге.

В это время цыгане отложили свои инструменты и расселись за столиком, устроив себе перекур, и тут, в относительной тишине, где-то за окном заведения, послышался крик петуха.

Баал-берита встрепенулся и встал:

– О, петушок пропел! Хоть он и не делает утра, но возвещает о его приближении. Пора нам, Коля, назад, ночь кончается, до третьих петухов надо успеть с Договором все закончить. В основном, ты получил представление о нашем хозяйстве, думаю, оно не такое уж и неприязненное для слуг наших.

– Самый последний вопрос: – сказал я, тоже поднимаясь, – отчего, многие из тех, кого вы избрали бы в слуги, отказываются от вашего предложения, то бишь, отказываются продавать души?

Лицо Баал-бериты внезапно омрачилось:

– Этого я тебе сказать пока не могу, но и обманывать не буду, поскольку ты без пяти минут наш верный слуга и товарищ. Потом узнаешь…

Баал-берита бросил на стол золотую монетку, которая тут же оказалась в кулаке официанта, поднялся, я встал за ним, и мы вышли на улицу.

У выхода из ресторанчика стоял открытый фаэтон, запряженный, прекрасных форм, вороным жеребцом, беспокойно постукивавших коваными копытами по булыжной мостовой и высекающий из нее разноцветье искр. Лохматый и бородатый кучер в цилиндре и распахнутом черном кафтане на голом теле, из-под которого курчавилась волосатая грудь, посмотрел неизвестно на кого из нас – угольного цвета глаза его косили в разные стороны – и спросил густым басом, склонившись в полупоклоне:

– Куда прикажете, господин генерал?

– К вратам! – коротко бросил писарь Ада.

Жеребец при его приближении шарахнулся в сторону, встав на дыбы и едва не опрокинув повозку. Кучер едва сдержал взбесившееся животное, охлестывая его кнутом и матерно ругаясь. Когда конь присмирел, он гаркнул нам зычным голосом:

– Пожалуйте, господа хорошие!

Он подмигнул мне своим антрацитовым глазом, и мы сели в фаэтон.

В нос ударил запах конского пота, серы и плотного сивушного перегара.

– Эх, давай родненький! – взвизгнул кучер, привстав на облучке, и со свистом хлестанул жеребца своей плетью так, что на крупе коня взметнулась полоска пара.

Конь взвился на дыбы и с диким ржанием сорвался с места, словно от преследующей его волчьей стаи. Я вдавился в кожаную спинку сиденья и едва удержался на месте, клещом вцепившись в поручни. Фаэтон не покатил, а взлетел над дорогой, и мы понеслись вперед с такой скоростью, что в моих глазах окружающий пейзаж слился в одно серое карусельное марево, застлавшее мне глаза.

Глава XIX
Договор с дьяволом

Когда марево рассеялось, я оказался у себя в квартире перед зеркалом, а писарь Ада остался там, в Зазеркалье, по левую руку своего господина, а по правую – по-прежнему стояла, прекрасная до приторности, подруга повелителя Ада – Лилит. И оттуда потягивало гарью.

Люцифер снял очки – глаза его оказались совсем не бельмастыми, как тогда, в трамвае, а большими, влажными и черными, как у лани. Он прошил меня таким взглядом, который не оставлял никакого сомнения в том, что он прочел им меня всего со всеми моими мыслями. Я поразился его зрачкам: они были полны печальной черноты, которая хлынула и в мою душу, наполняя меня неизъяснимой тревогой. Безотчетно я опустился перед ним на колени и склонил голову, будто у отца на могиле.

– Встань, милейший, – бархатным и властным голосом приказал мне Люцифуг Рофокаль. – Я понял, что мы пришли к согласию. Так, сударь?

– Воистину так, – предчувствуя важность надвигающегося момента, ответил я, затрепетав всем телом.

– Хорошо, милейший, хорошо… Будем считать, что теперь ты наш товарищ и верный вассал. Ведь я уже подписал Договор!

Тут же за моей спиной оркестр грянул торжественную мелодию, что-то вроде гимна Советского Союза, а нечисть, собравшаяся вокруг, закружилась вокруг меня, пытаясь целовать куда ни поподя, пощипывая, похлопывая, весело гогоча и производя прочий неимоверный шум. Лилит благосклонно кивнула мне, все же оставаясь при этом верной своей природе истой искусительницы – похотливой зверицей из дебрей страстей полыхнули ее глаза, ожегшие мне сердце и заставившие на миг забыть о Софье, а писарь Ада показал большой палец.

Люцифер поднял руку вверх, призывая всех к тишине, и, когда все успокоились, с достоинством, которому позавидовали бы короли всего мира, произнес:

– Ратифицируем наш Договор, сударь, дружеским рукопожатием, – и с этими словами протянул мне свою холеную руку.

Но не успел я ее коснуться, как в квартиру ворвалось еще одно существо, загородившее меня от зеркала. Я узнал его: это был бабай из моего детства – огромный, заросший шерстью и терпко пахнущий незнакомым зверем. Извергая громогласный рев и сжав пудовые кулачища, он бесстрашно ринулся на Великого Люцифуга.

Троица, стоявшая в Зазеркалье, мгновенно преобразилась. Лилит, из томной красавицы, видоизменилась в отвратительное чудовище, став хищным, величиной с приличного буйвола, зверем, внешностью схожего с летучей мышью. Ее челюсти выдвинулись вперед, обнажив частые, как у акулы зубы, нежные руки превратились в львиные лапы, выпустившие из подушечек острые, кривые когти. Из ее горла исходил душераздирающий вой, синие, дергающиеся губы разбрызгивали огненную слюну, перепончатые крылья ужасающе хлопали, взметая вокруг тучи пыли.

Баал-берита превратился в огромного волка, угрожающе взъерошившего роскошный седой загривок. Склонив вниз благородную голову, он исподлобья угрюмо сверкал зеленым пересветом своих бесстрашных глаз, свирепо рычал, ощерив дюймовые изогнутые клыки, и рыл задними лапами землю, вырывая из нее целые валуны, сыпавшиеся за его спиной в пропасть.

Сам же Люцифер обрел облик стройного, бледного, красивого юноши, с огненным печальным взором все тех же больших черных глаз, видимо – свой истинный, такой, каким он был, будучи правой рукой Господа. Два белых крыла трепетали за его спиной, словно готовые поднять Люцифера ввысь. Он был облачен в латы, отливающие серебром, на голове красовался двурогий золотой шлем, копирующий морду Бефамота.

Вся Троица, нарочито не спеша, сохраняя величественное достоинство, стала пятиться по лунному мосту назад к горам и ущельям.

А перед лешим вмиг образовался буфер из всей той нечисти, что пребывала в моей квартире, она прикрывала отступление Великой Троицы. Лешак сражался с мелкими нечистыми, раздавая удары налево и направо, ломая им кости и раскалывая их головы кулаками, как арбузы молотом. Нечистая сила не оставалась в долгу, она кусала, бодала и царапала лешего, вырывая из него клочья шерсти и заливая его тело струями крови. И все же, этот клубок сражающихся, исходящего яростными воплями, злобным рыком и стонами гибнущих, усилиями лешего, медленно подвигался назад, вслед за отступающей Троицей.

И тут я заметил, что в комнате продолжала оставаться та странная фигура в капюшоне, которая не принимала участия ни в предыдущем нашем бесовском церемониале, ни в присходящем сейчас сражении. Она медленно приблизилась ко мне:

– Отдай мне моё! – глухим, скрипящим голосом, от которого у меня мороз пробежал по коже, произнесла фигура и откинула капюшон.

Я увидел лицо Урбана де Грандье – величественного старца, благородное в этом своем своем величии, слегка горбоносое, с тонким очертанием губ и густой копной седых, длинных, до плеч, волос. Глубоко запавшие его светло-серые глаза излучали ледяную стужу. Лишь мраморное чело его было испорчено белым рубцом застарелого шрама.

На мгновение я оцепенел. В этот миг старик левой рукой сорвал с моей головы диадему, а правой – выхватил из-за моего пояса атаме и молниеносным движением руки полосонул им меня по горлу. От неожиданности, я даже не успел отстраниться и, схватившись за горло, вскрикнул.

На мой крик обернулся «бабай», сквозь невообразимую шумиху я услышал его громовой голос: «Не бойся, тебя нож не возьмет – в тебе мертвая вода!»

И, правда, нож даже не оцарапал меня, только скользнул по шее, словно по металлической трубе. Я посмотрел на руку, которой прижимал горло – на ней не было ни капли крови, только в самой шее ощущалось сильное жжение, будто его обвили раскаленной проволокой, и оттуда вырвалось жгучее пламя, словно из мартеновской печи. Огонь, хлещущий из меня, также не причинял мне боли, но вместе с ним уходили куда-то мои жизненные силы, я стал слабеть.

Тем не менее, чисто на автомате, по старой боксерской привычке, я ударил маркиза. Но его уже втягивала в Зазеркалье, словно гигантский пылесос, какая-то неведомая сила, и я промахнулся. Мой удар пришелся не в челюсть, а по предплечью руки, в которой Урбан де Грандье держал кинжал. От этого удара, клинок сорвался с его кисти и отлетел в сторону. Он воткнулся в ящик моего письменного стола и задрожал в нем, издавая, словно камертон, какую-то заунывную ноту.

Де Грандье, с ужасающем воплем, рванулся, было, обратно за ним, но безуспешно – по лунному мосту его все сильнее затягивало назад в Ад. Ноги его мельтешили, словно у спортсмена на беговом тренажере, тело было наклонено вперед, как у спринтера, обе руки были напряженно простерты ко мне, одна – с зажатой в ней диадемой, другая – с растопыренными пальцами, готовыми вот-вот что-то схватить.

И тут же астральное зрение стало медленно покидать меня, смазывая финальную картину происходящего. Но я еще смог увидеть, как Урбан де Грандье, миновав свалку дерущихся бесов и лешего, присоединился к Люциферу со товарищи, уже оказавшихся по ту сторону лунного моста. Он в бешенстве изрыгал проклятья и грозил кулаком в мою сторону.

Сам же Люцифер наблюдал за побоищем со снисходительной холодной усмешкой. Но вот Повелитель Ночи воздел руки к небу, и Зазеркалье озарила сумасшедшей яркости вспышка молнии, врезавшейся в лунный мост. И тот, расколовшись надвое, обрушился в бездну, взметая облака серебряной пыли…

В тот же момент в комнате вспыхнула выключенная люстра, послышался сухой треск взорвавшейся лампочки. Взрыв этот был такой силы, что расколол один из плафонов, и на меня брызнули осколки битого стекла, оставившие на одной из моих рук капельки крови. Одновременно в квартире самопроизвольно включились и погасли все электроприборы.

Вслед за этим на Зазеркалье жахнул удар грома невиданной мощи, от которого, казалось, должны были лопнуть в моих ушах перепонки, и оттуда в комнату, словно стальной плеткой, хлестнуло порывом морозящего ветра. Он едва не сбил меня с ног и загасил, стоящие на полу и теперь опрокинувшиеся свечи. А свеча, стоявшая на столе, упала на открытый коробок спичек, лежащий на чернильнице. Спички моментально вспыхнули, распространяя в квартире запах серы и паленой шерсти – это горели волосы лешего. В этот момент изображение в зеркале исчезло, оставив после себя черный провал.

Оглушенный и вмиг ослабевший, с гудящей, раскалывающейся головой, я кое-как, с невероятным трудом, в потемках добрался до кровати и свалился на нее, как подкошенный. Мертвый сон навалился на меня, как разъяренный медведь на промахнувшегося охотника, и я моментально заснул крепким, беспамятным сном.

…Проснулся я, когда часы показывали три часа дня. Значит, я спал половину суток. Комната представляла собой печальное зрелище полного погрома. Поваленные стулья, разбросанные на полу светильники и свечи, раскиданные листки бумаги, осколки битого стекла от плафона, лампочки и блюда с алфавитом.

Вольт Дьявола был раздавлен, на его сплющенной фигурке, на месте пупка, блестела кровинка, я тронул ее пальцем и сам порезался – это оказался осколочек от красного плафона с потолочной люстры. Зеркало в шифоньере пересекала наискось и зигзагообразно, как миниатюрная молния, трещина.

Чувствовал я себя отвратительно: голова моя была тяжелой, словно ее, вместо мозгов, забили свинцом, горло жгло, во рту было кисло, будто я наелся типографского шрифта журнала «Сибирские огни». Все тело ломило, как после проведенного вчера нелегкого боксерского поединка. Мучила, словно с тяжелого похмелья, жажда.

Я поднялся и заплетающейся походкой поплелся на кухню хлебнуть из бутылки холодненького «Боржоми». Когда открыл холодильник, то обнаружил его растаявшим – поддоны под морозильником были полны воды. Также оказались не работающими телевизор, радиоприемник, все лампочки в квартире. Проверил пробку в электрощитке – оказалась сгоревшей, заменил, но ничего не изменилось – все приборы, включенные в сеть, не функционировали, электролампы оказались испорченными.

Пришлось, первым делом, чтобы не пропали продукты, идти к знакомому-холодильщику, жившему через два дома на нашей улице. Холодильник он исправил – там, оказывается, сгорел предохранитель. Потом я сам выяснил, что и остальные приборы были целы, у всех них была одна беда – сгоревшие предохранители. После этого я еще несколько часов мотался по хозяйственным и радиомагазинам, подбирая подходящие предохранители и закупив дюжину лампочек. К сумеркам в электрохозяйстве я навел порядок. Не смог я только найти подмену разбитому плафону и заменить зеркало, за что мне потом пришлось выдумывать легенду перед родителями (впрочем, со временем, и эта проблема решилась).

Закончив все эти непредвиденные дела и поужинав, я, наконец, смог зайти в свою комнату, чтобы навести порядок и там.

Начал с уборки битого стекла, чтобы не порезаться в дальнейшем. И тут я увидел первую странность: осколки от разбитого красного плафона, непонятным образом сложились в алые цифры, словно выложенные капельками свежей крови: 666 – число Дьявола! Несомненно – напоминание из Ада. Значит, обо мне там не забыли! А ведь я целый день гнал от себя события прошлой ночи, стараясь о них не думать, благо, что заняться было чем.

Тогда я лихорадочно, среди разбросанных листков бумаги на полу, стал искать Договор, мне не терпелось увидеть подпись Люцифуга Рокофаля. Когда я его нашел, то вместо, подписи, увидел нечеткий отпечаток козлиного копыта. Я не понял, чей это отпечаток – ноги Люцифера или топтавшихся тут чертей? С другой стороны, договор лежал на столе, и никто на него не заскакивал.

Так подписан Договор или нет?..