Текст книги "Воспоминания дипломата"

А на пороге стояло жаркое египетское лето. Король Фарук, правительство и аккредитованные при нем дипломаты готовились к переезду на период с июня по октябрь в летнюю столицу Египта – Александрию, с ее сравнительно умеренным климатом, с ее роскошными пляжами, где государственные дела можно было перемежать с морскими купаньями. На приеме 20 мая Наххас-паша известил меня, что правительство покидает Каир к середине июня. В связи с этим посольство поставило перед Наркоминделом вопрос об аренде в Александрии дачи на три-четыре месяца и о переезде туда вместе со мною нескольких оперативных и канцелярских работников; остальным предстояло выполнять текущую работу в Каире. Наркоминдел без волокиты выделил нам необходимые дополнительные ассигнования.

Дачу мы сняли в Сиди-Бишре, восточном предместье Александрии, поблизости от летнего королевского дворца Мунтаза.

Расположена она была на самом берегу моря и архитектурой своей напоминала небольшой пароход с двумя палубами, роль которых играли веранды вокруг дома, обнесенные поручнями; имелось и нечто вроде капитанского мостика. Не хватало только пузатой дымящей трубы.

В конце мая я отправил в Александрию свою семью и семьи еще нескольких сотрудников посольства. Мой же переезд туда все время откладывался из-за ряда важных дел. Практически мне так и не удалось сделать Александрию своей летней резиденцией, какой она была для большинства моих дипломатических коллег.

5. Принцесса Ирина и Египетский фонд помощи гражданскому населению СССР

То, что читатель прочитает дальше, также относится к деятельности посольства, но попутно я хочу рассказать историю одной незаурядной русской женщины, с которой я познакомился в Каире, а впоследствии встречался и на других широтах земного шара.

В момент, когда я впервые услышал о ней, она обладала двумя громкими титулами – «Ее Королевское Высочество Принцесса Греческая и Принцесса Датская». Она была замужем за принцем Петром, двоюродным братом короля Георга II, и в силу этого считалась членом королевского дома. Очутившись после оккупации Греции в эмиграции, она разделяла в годы войны участь королевского дома и вместе с ним обосновалась в Каире.

Это была уже вторая эмиграция Ирины Александровны Овчинниковой, дочери крупного русского коммерсанта. Первая произошла после Октябрьской революции, когда она, еще девочкой, выехала с родителями за границу, где ей суждено было жить до конца своих дней. Многое повидала и испытала юная эмигрантка, пока прихотливая фортуна не вознесла ее к ступеням греческого трона. Но, став греческой принцессой, Ирина Александровна не перестала быть русской. Именно это обстоятельство и послужило основой для нашего знакомства.

Уже в первые недели существования советского посольства в Каире Ирина Александровна проявила к нему повышенный интерес. Через своего личного секретаря она связалась с нашей канцелярией и выразила желание встретиться со мною по какому-то делу. Я не спешил с ответом, так как тогда еще ничего не знал о ней и не мог решить, насколько подобная встреча, вне рамок обычного светского общения, целесообразна. А пока я наводил справки, она сама частенько звонила в канцелярию и подолгу разговаривала с нашими сотрудниками. Как позднее она мне призналась, делала она это не столько для того, чтобы ускорить мой ответ, сколько для того, чтобы «отвести душу» в беседах с русскими людьми на своем родном языке. Не просто с русскими – в Каире в ту пору жило немало белоэмигрантов, – а с русскими «из дома», из Советского Союза.

Тем временем я собрал кое-какие сведения о «принцессе Ирине», как именовали ее наши сотрудники. В первые годы эмиграции она была манекенщицей в Париже, где пленила своей красотой какого-то французского маркиза и вышла за него замуж. Ее женское обаяние в те годы было, видимо, очень велико – недаром его воспел А. Вертинский в одной из своих популярных песенок «Пани Ирэн». Воспел с присущей ему вычурностью и манерностью – строки песенки изобиловали такими выражениями, как «золотистый плен медно-змеиных волос», «бледность лица, до восторга, до муки обожженного песней моей» и т. д. В конце песенки «пани Ирэн» именовалась уже «принцессой Ирэн», и слова эти, звучавшие тогда как салонная банальность, оказались поистине пророческими. Выйдя вторично замуж – за принца Петра, – маркиза Ирэн приобрела титул принцессы королевского дома.

Помимо обаятельной внешности у нее имелись и другие достоинства. Она была умна и образованна, в совершенстве владела английским, французским и итальянским языками, хорошо говорила по-гречески. Все это, вместе взятое, плюс высокое положение при греческом дворе делало ее объектом жгучей зависти (если не ненависти) со стороны принцесс «голубой» королевской крови (я имел «удовольствие» любоваться ими на банкете у Георга II) и у придворных дам. Кроме того, в глазах спесивой аристократии она была выскочкой, поднявшейся до нынешнего уровня лишь потому, что сумела правдами и неправдами подбить принца Петра на мезальянс. Уже одно то, что его брак был признан официально, являлось вопиющим нарушением династических традиций. По всем этим причинам вряд ли Ирина Александровна пользовалась большим влиянием при греческом дворе, но при египетском дворе и в высшем обществе Египта оно было неоспоримо.

Еще я узнал, что Ирина Александровна очень набожна, притом нелицемерно; что, несмотря на принадлежность к греческому королевскому дому, она горячая русская патриотка; что ее патриотизм, который она открыто проявляет, выливается в готовность посильно содействовать советскому населению, пострадавшему от гитлеровских захватчиков; что еще до нашего приезда в Каир она уже выступала инициатором благотворительных мероприятий, направленных к этой цели.

В общем, полученные мною сведения склонили меня в пользу встречи. Однако я не забывал, что она белоэмигрантка, хотя бы и с высоким греческим титулом, и встречаться с нею в официальных рамках, как с принцессой королевского дома, воздавая ей соответствующие почести, находил неуместным. Поэтому я сообщил ей через секретаря, что охотно приму ее в посольстве. В каком качестве, не уточнялось, но подразумевалось, что как частное лицо. И тут возникло неожиданное препятствие: греческий придворный этикет не разрешал членам королевского дома переступать порог иностранных посольств и миссий. Ведь для «Ее Королевского Высочества Принцессы Греческой и Принцессы Датской» советское посольство было иностранным.

Выход из затруднения нашла сама Ирина Александровна. Позвонив в очередной раз в посольство, она настойчиво потребовала у секретаря соединить ее со мною. Взяв трубку, я вежливо-выжидательным тоном, как говорят впервые с неизвестным собеседником, предоставляя ему инициативу, сказал:

– Я вас слушаю.

Несколько секунд трубка молчала. Видимо, Ирина Александровна была шокирована тем, что я не употребил никакого обращения, а тем более титула. Но возможно, причиной явилась ее взволнованность. Действительно, когда принцесса наконец заговорила, в ее голосе явственно различались нотки волнения.

– Здравствуйте, ваше превосходительство! Я очень вам признательна, что вы дали мне возможность поговорить непосредственно с вами.

– Здравствуйте, Ирина Александровна! – Своим обращением по имени-отчеству я давал понять, что желал бы вести беседу без «превосходительств» и «высочеств».

Последовала новая краткая пауза, после чего я услышал:

– Я от души рада, господин посол, что вы так назвали меня. Это очень… очень по-русски и удивительно приятно. Надеюсь, и вы ничего не имеете против того, что я буду также обращаться к вам по нашему родному русскому обычаю?

– Нет ничего лучше, Ирина Александровна!

– Спасибо, Николай Васильевич! Я звоню вам в связи с одним практическим вопросом…

Так лед между нами был сломан. Отделавшись от условностей этикета, мы без труда нашли общий язык. Ирина Александровна предложила, чтобы мы встретились у нее в доме, без всяких церемоний, как два частных лица. Ей непременно надо переговорить со мной лично. «Эта беседа нужна мне как воздух» – так патетически выразилась она. Ее предложение встретиться в частной обстановке не противоречило намеченной мною прежде тактической линии, и потому я дал свое согласие.

В условленный день и час я направился к дому, где проживала принцесса Ирина с принцем Петром. Для этого мне не потребовалась машина. Ровно две минуты ходьбы от нашего дома на улице Рефаа – и я уже стоял у ворот их виллы на углу той же улицы Рефаа и улицы Абд Эль-Монейм.

Смуглый слуга, нубиец или суданец, в красной феске и белоснежной галябии, проворно распахнул передо мною калитку и с низким поклоном пригласил в дом. На мраморных ступенях подъезда дежурила горничная в кокетливом кружевном передничке и кружевном чепчике, которая провела меня через анфиладу холлов и гостиных в громадный зал, где, громко доложив обо мне, удалилась.

В дальнем углу зала, так отгороженном выступом стены, диванами и креслами от остального пространства, что здесь образовалась как бы крохотная уютная гостиная, сидела Ирина Александровна. При моем появлении она поднялась и пошла навстречу. У меня было слишком мало времени, чтобы подробно рассмотреть хозяйку дома, но и с одного взгляда становилось понятно, что, воспевая ее необыкновенную внешность, модный эстрадный певец не льстил ей. Конечно, с тех пор протекло немало лет, наложивших на нее свой отпечаток. Но и сейчас она была стройна и изящна; на ее точеной шее горделиво высилась классической красоты голова, увенчанная пышными золотистыми, с медным отливом, волосами; вся ее осанка говорила о том, что она знает цену своему женскому обаянию и привыкла к поклонению мужчин.

С заметной внутренней напряженностью, необычной для дамы из высшего общества, где умение владеть собою считается важнейшим из светских качеств, Ирина Александровна поздоровалась со мною и протянула мне руку так, как ее протягивают для поцелуя. Но я только пожал ее, любезной улыбкой смягчив отступление от этого галантного обычая – должен сознаться, что я никогда его не придерживался. Не показав виду, что ее жест отклонен, Ирина Александровна провела меня в свой уголок и предложила сесть. Теперь я обнаружил, что это не только миниатюрная гостиная, но отчасти и ее рабочий кабинет. Здесь стоял старинный секретер красного дерева, с тонкой перламутровой инкрустацией, уставленный письменными принадлежностями, этажерка с книгами, альбомами и папками и еще нечто из кабинетных аксессуаров.

– Я пригласила вас, чтобы обсудить один серьезный вопрос, – заявила она. – Но сначала я хотела бы выговориться на личную тему, именно выговориться! Вы позволите, Николай Васильевич?

– Пожалуйста, прошу вас, – предупредительно промолвил я, смутно догадываясь, о чем она хочет «выговориться».

И тотчас же, не очень связно, подчас перебивая себя и повторяясь, Ирина Александровна заговорила на извечную тему о ностальгии. О том, как тоскливо живется русскому человеку вдали от России, о печальной необходимости все время говорить на чужом языке, о том, как неодолимо тянет ее на родину, хотя она и отдает себе отчет в том, что путь туда ей по ряду причин закрыт. Это было как бы предисловие, за которым последовал рассказ о ее недавнем «паломничестве к русской земле» – именно так, без тени шутливости, она и выразилась.

– Вам, наверно, трудно это понять, – страшно волнуясь, говорила она. – Вы только что оттуда, всего каких-нибудь полтора месяца, а я не была там четверть века, нет, даже двадцать шесть лет. Боже мой, это же целая вечность! В Тегеране ваше военное командование любезно разрешило мне проехать к границе. Когда я подъезжала к пограничной заставе, меня всю лихорадило. И вот я на границе, с иранской стороны. Стою, смотрю во все глаза, а слезы из глаз у меня ручьем! Расстроилась так, что слова произнести не могу. Майор, сопровождавший меня, не знал, бедняга, что со мной делать. А потом я взяла себя в руки, набралась храбрости и попросилась на ту сторону – на русскую. Сделаю, мол, два шага по русской земле и обратно. Мне позволили…

Голос у Ирины Александровны внезапно осекся. Она проглотила несколько нервных комков, а потом продолжала:

– Я встала там на колени, поцеловала землю и полила ее своими слезами. Как мне было радостно и горько в одно и то же время! А потом я наскребла руками горстку земли и унесла с собой. Вот она, священная русская земля! – вдруг дрогнувшим голосом воскликнула Ирина Александровна, доставая из-за корсажа черную бархатную ладанку и набожно целуя ее.

И тут она безудержно разрыдалась. Низко склонив голову, прижав ладанку к щеке, она судорожно вздрагивала от рыданий. Испытывая сильнейшую неловкость, смешанную с сочувствием, я оглянулся вокруг в тщетной надежде обнаружить графин с водой, бормотал какие-то успокоительные слова. Должно быть, не из самых действенных, так как Ирина Александровна не переставала рыдать. Так прошло минут десять. Наконец она утихла, носовым платком осушила глаза.

– Простите мою глупую сентиментальность, – сказала она, еще не поднимая головы и тихонько всхлипывая. – Стоит мне коснуться этой темы, и я ничего не могу с собой поделать.

Как счастлив тот русский, кому не надо носить ладанку с родной землей, раз он может в любой момент вернуться на родину и разъезжать по ней из края в край. – Она глубоко вздохнула и добавила: – Когда ладанка со мной, на душе у меня не так кошки скребут.

Постепенно она успокоилась. В соседней комнате зазвонил телефон. На пороге зала показалась горничная с телефонной трубкой на длиннейшем шнуре и вопросительно посмотрела на хозяйку. Та молча отмахнулась, и горничная скрылась.

Последующий разговор происходил уже в ином ключе. Ирина Александровна деловито посвятила меня в свой план создания Египетского фонда помощи гражданскому населению СССР – организации, которая собирала бы денежные средства, закупала медикаменты, одежду и продовольствие и направляла все это в распоряжение соответствующих советских инстанций. Аналогичную кампанию она уже провела в 1943 году в Сирии и Ливане, так что ее проект не выглядел прожектом. Для придания Фонду общественного и финансового веса она намечала привлечь к участию в его деятельности широкий круг лиц – видных государственных и общественных деятелей, финансистов и коммерсантов, как египтян, так и из представителей союзников. По ее мнению, Фонду было необходимо и «покровительство» короля Фарука, в условиях Египта почти обязательное для успеха подобного предприятия. Кое с кем из предполагаемых руководителей Фонда она уже советовалась и добилась от них обещания содействовать; с другими намерена переговорить в ближайшие дни и недели. В благоприятном отношении к ее инициативе со стороны короля Фарука она не сомневалась. У меня создалось даже впечатление, что она уже успела позондировать почву и у него. Если я не ошибался, то это означало, во-первых, что Фонду действительно будет сопутствовать успех, а во-вторых, что придворные круги Египта не упускают сейчас ни одного повода продемонстрировать нам свои «союзнические» чувства. О других попытках этого рода я уже упоминал раньше.

В состав комитета, который будет руководить Фондом, Ирина Александровна предложила войти и мне, если у меня имеется для этого время и желание. Впрочем, добавила она с улыбкой, много времени у меня Фонд не отнимет. Мое участие будет скорее почетным и символическим, чем деловым: вся повседневная работа будет уделом других членов комитета.

Я с большим интересом выслушал этот хорошо продуманный проект. Как и в других подобных начинаниях, существенной материальной помощи от Фонда я не предвидел, но его политическое значение недооценивать не следовало. Он мог стать новым звеном в цепи различных мероприятий, откуда бы они ни исходили, которые способствовали бы укреплению симпатий египетской общественности к Советскому Союзу. Поэтому с готовностью поддержал проект и согласился войти в состав будущего руководящего комитета и оказать ему полное содействие со стороны посольства.

Расстались мы с Ириной Александровной по-дружески.

Недели две спустя она присутствовала в числе прочих гостей посольства на праздновании XXVI годовщины Красной Армии в Греческом центре. 3 марта я вместе с женой снова был на вилле принца Петра, где он и принцесса Ирина давали в нашу честь завтрак. Там я впервые встретился с принцем, мужчиной 36 лет, в форме офицера греческой армии. Не в пример своему коронованному кузену он оказался очень гостеприимным хозяином и очень простым в обращении, благодаря чему вскоре между нами установились отношения, достаточно свободные от официальности.

Между тем проект создания Египетского фонда шаг за шагом воплощался в жизнь. В конце марта энергичными усилиями Ирины Александровны и тех, кто поддержал ее инициативу, был сформирован многочисленный (из тридцати с лишним человек) руководящий комитет Фонда. Во главе его стоял бывший премьер-министр Шериф Сабри-паша. От правительства в комитет вошел министр финансов Амин Осман-паша – один из лидеров Вафда. Насчитал я в нем немало и приближенных короля – бывшего премьер-министра Хуссейна Сирри-пашу, губернатора Каира Сайда Мохаммеда Шахин-пашу и еще нескольких видных сановников.

Однако нельзя сказать, чтобы в комитете преобладали сторонники Фарука, – большинство состояло из представителей деловых кругов и интеллигенции, значительная, если не решающая, часть которых примыкала к Вафду. Пост почетного председателя пресс-бюро, в которое вошли главные редакторы десятка газет и журналов, занял уже упоминавшийся мною писатель Таха Хуссейн. Ирина Александровна формально в комитете не числилась, оставаясь, однако, его главной действующей пружиной. Свое «августейшее покровительство», как это и предполагалось с самого начала, предоставил Фонду король Фарук.

На первых своих заседаниях в апреле комитет наметил программу мероприятий, основную часть которых в связи с приближением летнего «мертвого сезона» отнесли на осень. Кампанию сбора пожертвований было решено начать в мае с демонстрации советского документального фильма «Сталинград». Перед публичной демонстрацией Ирина Александровна устроила у себя на вилле закрытый просмотр для членов комитета, представителей прессы и других гостей. Подробный отчет об этом «заседании» комитета был опубликован в прессе и послужил первым официальным сообщением, что Египетский фонд приступил к деятельности.

С официальным разъяснением его целей и с призывом к общественности помочь их достижению выступила сама неутомимая организаторша. Сделала она это 28 апреля в своей речи по Каирскому радио. Объективно очертив значение битв на советско-германском фронте, она затем напомнила о громадных жертвах «русского народа, который несет на себе самое тяжелое бремя войны» и о необходимости облегчить это бремя. А в заключение сказала:

«Задача, стоящая перед нами, чрезвычайно велика, и иногда невольно задаешься вопросом, не станут ли собранные нами суммы каплями, которые затеряются в океане нужды? Этот же вопрос вставал передо мною и долго сдерживал меня тогда, когда я намеревалась обратиться с аналогичным призывом в Сирии и Ливане. Но, приняв наконец решение, с какой радостью я обнаружила, что множество людей, и бедных и богатых, с энтузиазмом отвечают на мой призыв. И какой наградой для меня было письмо его святейшества патриарха всея Руси, который подтвердил получение медикаментов, вакцины, одежды и сигарет и уведомил меня, что все посылки уже распределены между отважными солдатами генерала Рокоссовского. Сегодня эти великолепные бойцы знают, что мы, живущие вдали от них, думаем о них с любовью и признательностью. Я уверена, что Египет, великодушный и процветающий, ответит на мой призыв, и заранее от всего сердца благодарю щедрых жертвователей».

Призыв был, несомненно, полезным для предпринятого дела. Но не требовалось особой проницательности, чтобы заметить, что Ирина Александровна воспользовалась им и для выпячивания собственной организаторской роли. Что побудило ее к этому? Желание лишний раз выказать себя ревностной русской патриоткой? Или простое женское тщеславие, заставлявшее ее гнаться за личной популярностью? Пожалуй, и то и другое, решил я. В данном случае, однако, эти чисто личные мотивы делу не вредили, и поэтому я не придал им серьезного значения. Впоследствии я понял, что погоня Ирины Александровны за популярностью могла иметь под собою и иное основание.

Премьеру фильма «Сталинград» наметили на 15 мая. Весь доход от нее предназначался сиротам Сталинграда. Участвуя в приготовлениях к просмотру, посольство направляло дело к тому, чтобы он вылился в демонстрацию советско-египетской дружбы.

На улицах были расклеены красно-зеленые афиши-анонсы с такими надписями: «Сталинград». Официальный документальный фильм о русской победе под Сталинградом. Битва, которая спасла Россию, Европу и, может быть, весь мир».

В фойе кинотеатра «Опера» зрителям раздавалась – за более или менее щедрые пожертвования – программа-сувенир. Это была прекрасно изданная, многокрасочная брошюра с многочисленными иллюстрациями, взятыми из кадров фильма, с большими портретами героев Сталинграда – Маршала Советского Союза Жукова и маршала артиллерии Воронова, генералов Еременко, Рокоссовского, Чуйкова, Родимцева. В иллюстрациях фигурировал и плененный в Сталинграде немецкий генералитет во главе с фельдмаршалом Паулюсом – последний был показан в сцене его допроса маршалом артиллерии Вороновым и генералом Рокоссовским.

Текст брошюры кратко излагал историю Сталинградской битвы и рассказывал о тяжелейших разрушениях в городе, о бедствиях его гражданского населения. Отсюда естественным был переход к призыву о помощи сталинградским сиротам. Искреннее восхищение ратным подвигом Сталинграда пронизывало заключительные строки первой части брошюры: «Пройдут годы, Сталинград залечит свои раны. Но его слава, дела его защитников, их смелость и мужество навеки сохранятся в памяти народов мира. Столетиями будут вспоминать о ветеранах Сталинграда как о героях русского народа, ибо они своим примером показали, как надо сражаться за свою Советскую Родину, за честь, свободу и независимость своей страны». Тон этой концовки вполне можно считать лейтмотивом всей брошюры.

На обложке программы бросался в глаза портрет короля Фарука в военной форме при всех парадных регалиях. Его усатая физиономия казалась здесь неуместной. Но только на первый взгляд. Ведь даровав Египетскому фонду свое «августейшее покровительство» и изъявив «всемилостивейшую волю» присутствовать на премьере фильма, он тем самым как бы тоже «имел право» приобщиться к славе Сталинграда.

В продолжение всей двухнедельной демонстрации фильма зал кинотеатра был празднично украшен советскими и египетскими государственными флагами. В день премьеры в половине десятого вечера ложи бельэтажа заполнили члены правительства и дипкорпуса, египетская знать, египетские и английские высшие офицеры. Кресла в партере занимала менее знатная и совсем незнатная публика. В одной из лож бельэтажа разместились дипломатические сотрудники нашего посольства и их жены.

Центральная, так называемая «королевская» ложа в начале сеанса пустовала. Фарук собирался приехать ко второму отделению кинопрограммы, то есть на демонстрацию основного фильма. В соседней с королевской ложе разместились члены руководящего комитета Египетского фонда. Там же находился и я, рядом с Ириной Александровной. Премьера проходила в сугубо торжественной обстановке. Перед началом сеанса весь зал стоя прослушал национальный египетский и новый Гимн Советского Союза.

Первое отделение кинопрограммы включало в себя английскую кинохронику и американскую двухактную комедию. Около 10 часов вечера члены руководящего комитета покинули свою ложу и спустились в фойе, где им предстояло встретить короля Фарука.

Прибывший король поздоровался с членами комитета и прошел в свою ложу, когда первая часть кинопрограммы еще продолжалась. По указке невидимого распорядителя в зале вспыхнул свет, и публика, увидев в ложе Фарука, разразилась аплодисментами. Король снисходительно помахал зрителям рукой. На этом проявление верноподданнических чувств оборвалось, и сеанс был продолжен.

В перерыве между первым и вторым отделениями, пока оркестр наигрывал нечто бравурное, король пригласил меня в свою ложу. Поздравив меня с новым успехом Красной Армии, к 12 мая полностью очистившей Крым от захватчиков, он затем неожиданно перешел к Сталинграду.

– Я убежден, – заявил он, – что увижу сегодня на экране много интересного и поразительного. Но никакой фильм не скажет мне ничего более поразительного, чем то, что я уже знаю о вашей сталинградской победе. Разгромить такую армию, как немецкая шестая! Это неслыханно! Даже две армии, – задумчиво прибавил он, вероятно подразумевая кроме 6-й полевой еще и 4-ю танковую, также попавшую в сталинградский «котел». – История еще не ведала подобных триумфов. Я никогда не перестану изумляться искусству ваших полководцев и героизму ваших солдат.

Я поблагодарил Фарука за любезные слова по адресу Красной Армии. А мысленно представил себе, как всего три-четыре года назад он, при его тогдашних профашистских симпатиях и прогерманской внешнеполитической ориентации, должно быть, с таким же восхищением отзывался о той самой 6-й армии, разгром которой теперь приводил его в изумление. Ведь это она под командованием генерала Рейхенау вторглась в мае 1940 года в Бельгию, а вскоре захватила Париж. Ведь это она в апреле 1941 года вторглась в Югославию и Грецию, а потом долгое время топтала советскую землю. Как же перевернули мир победы Красной Армии, если я не впервые выслушиваю льстивые комплименты ей от бывшего поклонника Гитлера.

Возобновившийся сеанс положил конец нашей беседе, четвертой и последней. Кинофильм я смотрел из комитетской ложи.

Величественная эпопея обороны Сталинграда и разгрома фашистских полчищ уже давно оставила неизгладимый след в сознании египтян. Теперь документальный фильм делал их как бы свидетелями этой эпопеи. И нет ничего удивительного в том, что по окончании киносеанса вспыхнули продолжительные аплодисменты и зазвучали приветственные возгласы. Они были обращены к ложе посольства, где находились люди, которые представляли в данный момент могучий Советский Союз и его непобедимые вооруженные силы. Провожали нас аплодисментами и возгласами и тогда, когда мы спускались по ступеням подъезда к своим машинам.

Подводя итоги первого этапа деятельности Египетского фонда, можно без преувеличения утверждать, что это был первый успех – сравнительно скромный по финансовым результатам, но весьма значительный по благоприятному общественно-политическому резонансу. И хотя для достижения этого успеха потрудились многие люди, включая коллектив нашего посольства, нельзя, не совершая несправедливости, умолчать о том, что весомый вклад в него был сделан кипучей энергией Ирины Александровны.

Но, признавая патриотические мотивы ее деятельности, я не закрывал глаза на то, что к ним, очевидно, примешивались и политические расчеты иного порядка. Если русская женщина Ирина Александровна близко принимала к сердцу горести и радости России, то принцессу Греческую не могли не интересовать живейшим образом состояние и перспективы греческих дел. С ними-то и были связаны эти политические расчеты.

Выше уже говорилось, что король Георг имел мало шансов на возвращение в Грецию. Английское правительство, самовольно взявшее на себя обязанность опекуна Греции, учитывало эту ситуацию. Стремясь не допустить прихода к власти в освобожденной стране радикальных демократических сил, оно было не прочь в крайнем случае пожертвовать королем Георгом. На такой «крайний случай» оно располагало «запасными игроками» в лице брата короля принца Павла, сына принца Павла – Константина и двоюродного брата короля – принца Петра. Если бы первые две фигуры почему-либо отпали, на авансцене оказался бы принц Петр.

В отличие от других претендентов он ничем не скомпрометировал свою репутацию. В 1940–1941 годах он воевал против итальянских и немецких оккупантов, в эмиграции служил в греческих частях на Ближнем Востоке, участвовал в сражении под Эль-Аламейном и в других боевых операциях.

Имелся у него и еще один «козырь» – брак с Ириной Александровной, не только не скрывавшей, но и выставлявшей напоказ свои русские симпатии. Так по меньшей мере это казалось кое-кому из чиновников Форин офис, пребывавших в плену дипломатических методов, корни которых следовало искать еще в XIX веке. Если бы Красная Армия проникла на Балканы прежде западных союзников, что становилось все более и более вероятным, то можно было бы пойти и с этого «козыря». А вдруг и он сыграет какую-нибудь роль в момент, когда освобожденные балканские народы, в том числе и греческий, начнут по своему усмотрению перестраивать судьбы своих стран! Разумеется, расчеты эти строились на песке, но мало ли подобных непрочных «сооружений» зафиксировано в анналах истории?

Так, не обольщаясь иллюзиями и вместе с тем не предаваясь огульному скептицизму, я поддерживал с Ириной Александровной хорошие отношения вплоть до моего отъезда в Сирию. В августе я виделся с нею в Иерусалиме, о чем расскажу в своем месте, а в сентябре снова в Каире – перед тем как уехать в Вашингтон. Тогда я думал, что наши пути разошлись навсегда. Но я ошибался. На мировых перекрестках происходит много непредвиденных встреч.

Летом 1945 года, уже находясь в Вашингтоне, я узнал из газет, что Ирина Александровна неожиданно объявилась в Нью-Йорке. Вскоре она позвонила оттуда мне в посольство. Торопливо расспросив о семье, здоровье и тому подобном, она возбужденным тоном бросила несколько фраз о беспримерных злодеяниях, творимых в Греции английскими войсками, и пообещала рассказать обо всем подробно, если сумеет выбраться в Вашингтон.

Более пространно она говорила на эту же тему и на пресс-конференции в Нью-Йорке, выявившей нечто новое в настроениях моей каирской знакомой. Она резко осудила жестокий произвол английских войск, подвергла суровой критике греческое правительство, призвавшее в страну иностранные войска, и недвусмысленно защищала борющихся греческих патриотов.

Читая газетные сообщения о ее радикальных высказываниях, я с недоумением спрашивал себя, чем они вызваны. Переменами ли в ее политических убеждениях за минувший год? Или, может быть, чувством разочарования? Например, из-за того, что Лондон окончательно сделал ставку на короля Георга и тем самым лишил принца Петра и его супругу радужных перспектив. До встречи с Ириной Александровной обо всем этом можно было только гадать.