Текст книги "Воспоминания дипломата"

В то же время сессия стала ареной ожесточенных атак на принцип единогласия великих держав, преподносимый противниками мира и международного сотрудничества как некое злонамеренное вето Советского Союза. Инициатива этих атак исходила от делегаций США и Англии и была услужливо поддержана рядом других делегаций, покорно тащившихся у них на поводу. В длительных дискуссиях о вето четко выявились две основные внешнеполитические тенденции того периода.

В конечном итоге атаки на принцип единогласия великих держав были отбиты, что, однако, не помешало поборникам мирового господства вернуться к этому вопросу на последующих сессиях Генеральной Ассамблеи.

Детальная картина хода сессии на протяжении почти двух месяцев, разумеется, не умещается в рамках моих воспоминаний. Поэтому я расскажу лишь о работе 4-го комитета – по вопросам международной опеки, – в котором я представлял делегацию СССР.

Моим заместителем в 4-м комитете был Борис Ефимович Штейн – один из ветеранов советской дипломатии, начавший работать в НКИД в 1920 году. В 1945 году он был назначен советником НКИД СССР в ранге посла. За время совместной работы в 4-м комитете у нас с ним сложились добрые товарищеские отношения, которые продолжались и тогда, когда мы оба уже расстались с министерством.

Проблема международной опеки относилась к числу важнейших в повестке дня сессии. Речь шла об учреждении в соответствии с Уставом ООН государств-опекунов над бывшими подмандатными территориями, которыми управляли по мандатам ныне «покойной» Лиги Наций Англия, Франция, Бельгия, Австралия, Новая Зеландия и Южно-Африканский Союз. Среди этих территорий были Того, Камерун, Танганьика, Руанда-Урунди, Новая Гвинея и Юго-Западная Африка. Уместно здесь упомянуть, что в 60-х годах почти все они – за исключением Юго-Западной Африки (Намибии) – добились государственной самостоятельности.

Дело с учреждением опеки над этими странами, провозглашенное в Уставе ООН еще полтора года назад, шло недопустимо медленными темпами. Выступая в 4-м комитете 11 ноября, я отметил это обстоятельство, особо подчеркнув, что до сих пор еще не создан Совет по опеке. «Ответственность за это, – сказал я, – ложится на государства, управляющие бывшими мандатными территориями, поскольку они своевременно не представили проектов соглашений об опеке. Советская делегация считает необходимым создать Совет уже на настоящей сессии».

Далее я отметил, что не все государства, управляющие бывшими мандатными территориями, представили проекты соглашений, а некоторые, дав проекты по одним территориям, не дали проектов по другим.

Весьма существенным недостатком этих проектов являлось то, что они были составлены с нарушением основных принципов Устава ООН. Они явственно отражали тенденцию превратить подопечные территории в составную часть государства-опекуна, и притом на началах неравенства с метрополией – фактически на началах колониального управления. Я обратил внимание членов комитета на то, что указанные проекты были шагом назад даже по сравнению с мандатной системой, и доказал это на ряде примеров в отношении проектов соглашений об опеке над Того, Камеруном, Танганьикой и Руанда-Урунди,

Совершенно неудовлетворительным был проект Южно-Африканского Союза, предусматривавший аннексию Юго-Западной Африки (Намибии). Касаясь этого требования, я от имени делегации СССР выразил уверенность, что оно не будет одобрено Объединенными Нациями, как грубо противоречащее основным принципам Устава Организации, и заявил, что советская делегация настаивает на представлении нового проекта соглашения по опеке над Юго-Западной Африкой.

Корреспондент «Правды» В. Полторацкий, освещавший деятельность 4-го комитета, писал в своем обзоре от 13 ноября:

«Обращает на себя внимание, что за последнее время представители некоторых делегаций избрали, мягко выражаясь, своеобразный метод реагирования на выступления советских делегатов. После таких выступлений они поспешно созывают пресс-конференции с целью ослабить впечатление, произведенное ими, и соответствующим образом «обработать» журналистов до того, как они начали писать отчеты для своих газет… Так произошло и сегодня. Во время перевода речи Н. Новикова на французский язык Даллес собрал в коридоре английских журналистов и сделал им заявление, рассчитанное на то, чтобы ослабить эффект, произведенный [его выступлением] относительно опеки. Несколько минут спустя корреспондентам были розданы в измененном виде аналогичные заявления делегаций Великобритании и Южно-Африканского Союза…»

От себя добавлю, что результат подобного «инструктажа» не замедлил сказаться. На следующий день вся американская пресса, кроме прогрессивной, разразилась нападками на позицию советской делегации, изображаемую как чисто негативную, якобы препятствующую установлению системы опеки. Пожалуй, только «Нью-Йорк таймс» приблизилась к объективности, поместив сравнительно полный текст моей речи и сдержанно критический комментарий к ней. Подобная же ситуация складывалась и в дальнейшем, когда советской делегации приходилось подвергать критике обструкционистскую линию стран-мандатариев.

В острых принципиальных разногласиях, не утихавших с первого дня работы 4-го комитета, в полной мере отразились два противоположных подхода к делу национального раскрепощения народов подмандатных стран, к их стремлению пойти по пути экономического и социального прогресса. В своей активности в комитете мы не ограничивались одной лишь критикой негодных проектов. В ходе дебатов мы вносили конкретные поправки к отдельным их статьям. Одни из них были нацелены на исключение из проектов положений, создававших условия для аннексии странами-опекунами подопечных территорий. Другие – на то, чтобы воспрепятствовать опекунам распоряжаться этими территориями, как своими собственными.

Советские позиции обычно поддерживали делегации Польши, Югославии и Чехословакии, нередко – Индии и Чили. Но в целом борьба шла с неравными силами. Против наших предложений выступал сплоченный блок стран-мандатариев, меньше всего заботившийся о соблюдении высоких принципов ООН. Этот блок встречал почти безоговорочную поддержку со стороны США, имевших собственные своекорыстные интересы, и некоторых государств, шедших в фарватере их внешней политики. Таким образом, в момент голосования советских предложений большинство оставалось чаще всего за этой коалицией, и наши поправки, как правило, отвергались. А когда они все-таки принимались, то мандатарии заявляли, что отказываются их признавать. Незначительные же уступки в формулировках, которые коалиция делала, сути соглашений нисколько не меняли.

По одному из серьезных спорных вопросов – об определении «непосредственно заинтересованных государств», – по которому главными оппонентами были советская и американская делегации, 4-й комитет предложил представителям этих двух делегаций встретиться вне рамок комитета, чтобы попытаться сформулировать приемлемое для всех решение. Переговоры эти состоялись. С советской стороны в них приняли участие А. А. Громыко и я, с американской – Ч. Болен и Дж. Ф. Даллес. Но наши трехдневные попытки найти приемлемую для обеих делегаций формулу так и не привели к согласию, лишний раз подтвердив, что при нынешнем положении вещей подлинного прогресса в делах международной опеки не достигнуть.

После трехнедельной дискуссии советская делегация пришла к выводу о полной неприемлемости проектов соглашений об опеке. По поручению В. М. Молотова я выступил на пленуме 4-го комитета с развернутым заявлением, в котором проанализировал факты, свидетельствовавшие о неудовлетворительных результатах работы комитета, и в заключение сказал:

«Ввиду этого советская делегация не может считать представленные соглашения отвечающими положениям Устава и целям международной системы опеки. Поэтому советская делегация будет голосовать против их утверждения».

Тем не менее проекты соглашений были утверждены 35 голосами против восьми, поданных тремя советскими делегатами, а также делегатами Польши, Чехословакии, Югославии, Индии и Чили.

13 декабря доклад 4-го комитета обсуждался на пленарном заседании Генеральной Ассамблеи. От имени делегации СССР с критическими замечаниями о работе комитета и с проектом резолюции выступил я. Моя речь представляла собою в дополненном и углубленном виде ту, что я произнес в комитете. Ниже я цитирую несколько выдержек из ее текста, опубликованного в «Правде» от 16 декабря.

«Господин председатель, господа делегаты!

В начале работы Генеральной Ассамблеи бывшие страны-мандатарии – Англия, Франция, Бельгия, Новая Зеландия и Австралия представили на рассмотрение Ассамблеи проекты соглашений об опеке над восемью подмандатными территориями Лиги Наций. Эти проекты, более или менее аналогичные по содержанию, обладали существенными недостатками.

Главным недостатком этих соглашений было то, что их основные положения находились в противоречии с принципами опеки, содержащимися в главе 12 Устава Организации Объединенных Наций.

Как известно, эти принципы предусматривают прогрессивное развитие народов подопечных территорий в направлении к самоуправлению или независимости. В представленных же нам проектах мы наблюдаем прямо противоположную тенденцию, выражавшуюся в стремлении стран-мандатариев создать такие условия опеки, которые фактически превратили бы подопечные территории в составную часть страны-опекуна. Осуществление такой тенденции было бы равносильно аннексии подопечных территорий странами-мандатариями, что явилось бы нарушением Устава».

Далее я остановился на усилиях советской делегации в 4-м комитете устранить эти недостатки. Подчеркнул, что в тех случаях, когда большинство членов комитета разделяло точку зрения советской делегации и принимало ее поправки, страны-мандатарии отвергали их, оставив, таким образом, в проектах положения, противоречащие Уставу.

Заключая все сказанное, я внес от имени советской делегации проект резолюции, в котором после мотивирующей части следовала резолютивная часть из двух пунктов:

«Ввиду изложенного Генеральная Ассамблея постановляет:

1) Отклонить представленные проекты соглашений по перечисленным выше подмандатным территориям, как несоответствующие Уставу.

2) Рекомендовать правительствам Великобритании, Франции, Бельгии, Австралии и Новой Зеландии представить на рассмотрение Ассамблеи новые проекты соглашений по опеке по указанным выше подмандатным территориям, составленные в соответствии с Уставом».

Пленум Ассамблеи, как и следовало предвидеть из всего хода дискуссии об опеке, большинством голосов отверг советский проект резолюции, а соглашения об опеке утвердил. Правое дело, отстаиваемое советской делегацией, в тогдашних международных условиях не восторжествовало. Но история судила иначе. Она сказала свое веское слово в пользу национального раскрепощения не только народов подопечных территорий, но и колониальных народов, добившихся независимости и играющих ныне на мировой арене большую положительную роль.

Помимо вопросов опеки 4-й комитет много занимался также информацией о несамоуправляющихся территориях (колониях), которую колониальные державы в соответствии с Уставом ООН должны были представлять генеральному секретарю ООН, и предложением Южно-Африканского Союза об аннексии подмандатной Юго-Западной Африки.

Не вдаваясь в перипетии дискуссий по этим вопросам, состоявшихся во 2-м подкомитете, отмечу лишь, что по первому из них 4-й комитет принял резолюцию, одобренную 14 декабря пленумом Ассамблеи, о создании специального комитета экспертов, который бы занимался изучением и обобщением информации о несамоуправляющихся территориях и представления рекомендаций Генеральной Ассамблее. Что касается предложения об аннексии Юго-Западной Африки (Намибии), то, несмотря на все ухищрения и напористость южноафриканских расистов, оно было отвергнуто и в комитете, и на пленуме Ассамблеи. Впрочем, это не охладило их колонизаторского пыла, и Южно-Африканский Союз (нынешняя Южно-Африканская Республика), игнорируя многократные решения международного форума, продолжал варварски угнетать народ Намибии.

В период сессии Генеральной Ассамблеи советским делегатам довольно часто – хотя и не столь часто, как в Париже, – приходилось платить неизбежную дань дипломатическому протоколу, посещая званые завтраки и пятичасовые коктейли, вечерние обеды и широкие приемы. Проводились они, как правило, в банкетных залах «Уолдорф-Астории». Само собой разумеется, что в меру необходимости проводила подобные мероприятия и советская делегация.

Я не намерен задерживаться на приемах этого рода и коснусь лишь обеда, данного в конце ноября В. М. Молотовым для английской делегации. А точнее, лишь одного, но характерного эпизода этого вечера.

Обед давался в «Уолдорф-Астории» в день очередного заседания Совета министров иностранных дел. Заседание прошло сравнительно гладко, и это положительно сказалось на течении трапезы. Время от времени произносились тосты за скорое и успешное завершение сессии Совета, через стол оживленно перепархивали шутливые реплики, то добродушные, то сдержанно колкие. Последними перебрасывались с помощью переводчика В. Н. Павлова – главным образом заядлый острослов А. Я. Вышинский и английский дипломат, генеральный атторней Хартли Шоукросс.

Коснулась застольная беседа и обсуждавшегося в 4-м комитете щекотливого вопроса о колониях. Затронул его В. М. Молотов, обронивший пару замечаний о «непостижимом упрямстве» колониальных держав, которые упорно цепляются за свои колонии и, таким образом, идут не в ногу с веком. Главный адресат намеков, английский министр иностранных дел Эрнест Бевин, так же как и его английские коллеги, невозмутимо пропустили их мимо ушей. Но они, конечно, хорошо расслышали их.

По окончании обеда, когда все поднялись из-за стола, я неторопливо пошел к выходу в гостиную, ведя незатейливую беседу со статс-секретарем Мак-Нейлом, моим соседом по столу. Следом за нами двигалась троица английских делегатов во главе с ораторствовавшим о чем-то Бевином. Он был изрядно под хмельком. Настолько под хмельком, что, поравнявшись с нами, разглядел только Мак-Нейла и не отдал себе отчета в том, кто его собеседник. Продолжая начатый ранее разговор и желая втянуть в него статс-секретаря, он возмущенным тоном бросил ему:

– Дались этим русским наши колонии! Просто с языка у них не сходят. Только и слышишь – колонии, колонии…

Мак-Нейл предостерегающе показал ему глазами на меня, но министр знака не заметил или не понял его. Неожиданно хохотнув, он уже с чванливой ноткой продолжал:

– Впрочем, пусть себе болтают о них. А мы тем временем будем владеть ими. Не так ли, Гектор?

Вместо ответа сконфуженный Мак-Нейл сделал новый предостерегающий знак, который наконец дошел до сознания министра. Но в отличие от статс-секретаря он нимало не смутился и широко улыбнулся мне с таким видом, словно только что одарил меня приятным комплиментом.

Что ж, иногда и так выпутываются из неловкого положения. Я тоже улыбнулся Бенину, про себя посмеиваясь над тем, как он попал впросак.

Вся троица молча зашагала дальше и с ними Мак-Нейл, слегка кивнув мне на прощание. А я, глядя им вслед, задавался вопросом, долго ли еще такие самодовольные люди, живущие ветхими имперскими традициями, будут мнить себя вечными господами сотен миллионов колониальных рабов?

* * *

Считаю нелишним рассказать здесь о неофициальном визите двух представителей советской делегации – в лице В. М. Молотова и меня – в Гайд-парк, бывшее фамильное имение Рузвельтов в центральной части штата Нью-Йорк, которое по завещанию перешло государству.

Идея этой поездки была высказана В. М. Молотовым в беседе с миссис Элеонорой Рузвельт в кулуарах Генеральной Ассамблеи, делегатом которой она состояла. Молотов упомянул о своем намерении воздать дань уважения памяти великого президента в его родных местах, где он похоронен. Миссис Рузвельт с горячностью одобрила его намерение и вызвалась принять в Гайд-парке главу советской делегации и других делегатов по его усмотрению. Договорились о ближайшем воскресенье.

В качестве спутников в этой поездке министр выбрал меня и переводчика Павлова. Мы привезли с собой цветы и в почтительном молчании возложили их к подножию монумента, воздвигнутого вблизи могилы – посреди лужайки, обрамленной живой изгородью из кустарника. Монументом служила массивная полированная плита из белого мрамора без каких-либо декоративных ухищрений. Она покоилась на белом же мраморном постаменте, едва приподнятом над землей.

Во время этой непритязательной церемонии нас сопровождала бывшая хозяйка дома. Затем она повела нас в увитый плющом двухэтажный особняк с портиком из четырех колонн. Мы обошли внутренние покои, оставленные в том виде, в каком они были при жизни президента.

В расположенной по соседству с особняком пристройке – рабочем кабинете, являвшемся также и библиотекой, – нас ждал личный друг президента Рузвельта Генри Моргентау, крупный банкир, в 1934–1945 годах занимавший пост министра финансов. После представления Моргентау Молотову (я встречался с ним еще в его бытность министром) между двумя американцами и нами завязалась беседа. Касалась она, естественно, политической злобы дня.

Все четверо собеседников были единодушны во мнении, что начиная с осени прошлого года советско-американские отношения все более и более осложняются. Причина – в отходе внешней политики правительства Трумэна от того курса на сотрудничество, который проводил Рузвельт. В своих высказываниях на эту тему Моргентау проявил умеренный оптимизм, ссылаясь на энергичное противодействие трумэновскому курсу, оказываемое с июля 1946 года Генри Уоллесом и его политическими сторонниками. Позицию последних в тот момент поддерживал и сам Моргентау, принимавший в сентябре активное участие в чикагской конференции прогрессивных организаций, объединившихся в декабре в организацию «Прогрессивные граждане Америки». По его мнению, главным камнем преткновения на пути к единству и сотрудничеству трех великих держав антигитлеровской коалиции являлась атомная бомба, которую необходимо объявить вне закона.

Молотов, в общем, разделял точку зрения экс-министра и, кратко остановившись на насущных задачах советско-американских отношений, конкретизировал их в духе советского предложения о всеобщем сокращении вооружений, внесенного им на рассмотрение Генеральной Ассамблеи.

Миссис Рузвельт, обычно очень словоохотливая, в беседе участвовала мало, лишь изредка вторя словам Моргентау. Должен заметить, что, издавна следя за ее публицистической деятельностью, я всегда видел в ней эклектическую шаткость убеждений, правда по преимуществу склонявшихся к либеральным. В данный момент ее сдержанность, по-видимому, в значительной мере объяснялась ее официальным положением члена правительственной делегации, обязанного ex officio придерживаться официального курса, оказавшегося в этой беседе под огнем критики.

На обратном пути в Нью-Йорк Молотов был задумчив и почти все время молчал, если не считать нескольких реплик, отпущенных в начале пути. Две из них касались наших собеседников. О миссис Рузвельт он сказал: «Насколько же она ниже Рузвельта политически. Совсем не чета ему». А о Генри Моргентау он выразился так: «Этот банкир почему-то рядится в одежды либерала, даже на конференциях радикально разглагольствует. Не иначе как нащупывает трамплин для нового прыжка к власти. Но похоже, что ставит он на ненадежную лошадку».

Его мнение – в обоих случаях – я разделял.

К власти Моргентау так и не вернулся. Движение прогрессивных кругов США не набрало достаточно сил для серьезной борьбы за власть. Да и сам Моргентау мало подходил для роли лидера прогрессистов. А посему в скором времени он сбросил с себя «прогрессивную» маскировку и выступил в облике откровенного апологета империалистической политики, каковым, по существу, всегда и был.

Мои рабочие часы во время сессии Ассамблеи, как практически и всех сотрудников нашей делегации, были долгими – никакая охрана труда не допустила бы их. В пять часов утра вахтер особняка приносил мне в комнату кипу только что доставленных утренних газет, и это было требовательным сигналом к подъему. За час-полтора я расправлялся с основными международными и внутренними новостями. В семь утра ко мне являлся мой заместитель Б. Е. Штейн. Мы с ним советовались о повестке дня в комитете или подкомитете, готовили формулировки советских поправок к соглашению об опеке, намечали тезисы своих выступлений. С восьми до девяти я завтракал в обычном обществе у В. М. Молотова, а в самом начале десятого уже мчался по автострадам Лонг-Айленда в Лейк-Саксесс или Флашинг-Мэдоу.

В восемь-девять часов вечера я возвращался «домой», где детально знакомился с полученными в течение дня рабочими документами – текстами поправок и проектами резолюций различных делегаций, официальными отчетами предыдущих заседаний и т. д. и т. п. Часам к одиннадцати я заканчивал эту работу и прослушивал последние известия по радио, после чего «отдыхал» в постели с вечерними газетами в руках. Во время «отдыха» меня чаще всего и одолевал сон. А в пять утра меня снова будил вахтер. И так изо дня в день, за редкими исключениями.

По воскресеньям, правда, дипломаты получали передышку, которую каждый использовал по-своему. Одни из нас часами предавались игре в волейбол, другие, в том числе и я, предпочитали теннис. Но по временам для некоторых делегатов передышка сильно укорачивалась, а то и вовсе отменялась, когда кого-то из играющих вызывали в «главный штаб» на совещание или для выполнения срочного задания.

Систематически по воскресеньям приходилось бывать в «штабе» мне – помимо присутствия на завтраках и обедах у министра. Иногда это были не общие совещания, а беседа с Молотовым с глазу на глаз. В хорошую погоду он любил беседовать в саду, ссылаясь при этом не на гигиенические соображения, а на отдаленность от подслушивающих устройств ФБР, наличие которых в стенах особняка можно было подозревать.

Одной из таких бесед в саду я воспользовался для того, чтобы рекомендовать на вакантный пост советника посольства Ф. Т. Орехова, который по своей дипломатической подготовке и опыту вполне отвечал требованиям, предъявляемым к советнику.

– Пожалуй, над этим стоит подумать, – сказал Молотов. – Мне он тоже кажется дельным работником. Пишите представление, двинем это дело в ход.

В тот же день я так и поступил, а через некоторое время с удовольствием поздравил Федора Терентьевича с назначением на пост советника. Увы, долго работать в посольстве моему протеже было не суждено. Но об этом позже.

* * *

Поскольку мимоходом я уже коснулся дел посольства, то заодно расскажу о том, в каких условиях мне приходилось совмещать руководство его коллективом и нашей делегацией в Дальневосточной комиссии с обязанностями члена делегации на Генеральной Ассамблее.

Признаюсь откровенно: выполнять одновременно эти три задачи – в двух далеко отстоящих друг от друга городах! – было чрезвычайно трудно. Связь с посольством, поддерживавшаяся по телефону, если речь шла о второстепенных практических вопросах, или шифром, когда требовалось дать более серьезные указания, не создавала отчетливой картины того, как эти указания осуществлялись и как посольство плюс ДВК работают вообще. Правда, в течение ноября и декабря я лично трижды наведывался в Вашингтон, но каждый раз не долее чем на один-два дня, вследствие чего эти мои вылазки были малоэффективны.

Положение осложнялось еще и тем, что дипломатический состав посольства был очень ослаблен. Вскоре после открытия сессии Генеральной Ассамблеи Молотов предложил мне вызвать в Нью-Йорк Орехова. Ему было поручено организовать для советских делегаций информационную группу из нескольких сотрудников делегации СССР и канцелярских работников посольства. Теперь за старшего там остался первый секретарь М. С. Вавилов.

Первый мой приезд в Вашингтон состоялся в самом начале ноября. Свое основное внимание в этот раз я уделил подготовке к празднованию XXIX годовщины Октября. Покончив с этим делом, я выехал в Нью-Йорк.

Вторично я приехал в Вашингтон 6 ноября вечерним поездом. А утром 7-го я в компании заместителя государственного секретаря Д. Ачесона встречал на Пенсильванском вокзале В. М. Молотова, который изъявил желание присутствовать на праздничном приеме в посольстве.

Поселился он в Блэр-хаузе, местопребывании всех почетных гостей официального Вашингтона. Оттуда он направился вместе со мною сначала в госдепартамент, где нанес визит вежливости Д. Ачесону, исполнявшему обязанности государственного секретаря, а затем в его сопровождении – в Белый дом для встречи с президентом Трумэном. Во время обоих этих визитов беседы-министра переводил я, так как брать с собой переводчика В. Н. Павлова он не счел нужным. В обоих случаях беседы длились минут по десять и не задевали существенных политических вопросов. Отвечая на вопросы аккредитованных при Белом доме корреспондентов, министр лаконично ответил: «Мы с господином президентом очень приятно побеседовали».

Днем министр был моим гостем на обеде в посольстве. Не в парадной столовой, а по-домашнему, у меня в квартире. За столом он был начисто лишен налета официальности, который обычно всюду сопутствовал ему – даже тогда, когда он, как казалось, стремился избавиться от него.

Около пяти часов Молотов и я с супругой спустились в парадный холл второго этажа. Приглашения гостям, разумеется, были разосланы от моего имени и от имени супруги, но принимал гостей, стоя рядом с нами, и министр. Это придало приему дополнительную торжественность, но его традиционного течения не изменило. Непрерывным потоком сначала приходили, а затем уходили представители правительства, парламентских кругов, дипкорпуса, прессы и общественности.

Это был, в общем, обычный контингент приглашенных. Новым лицом среди завсегдатаев наших приемов был министр торговли Аверелл Гарриман, недавно заменивший уволенного в отставку Генри Уоллеса. Мой давний знакомец был в этот вечер таким же угрюмым, каким я его всегда видел во время переговоров о перемирии с Румынией осенью 1944 года. Правда, здороваясь с нами, он сделал безуспешную попытку улыбнуться, а с Молотовым даже обменялся несколькими фразами, после чего его оттеснили от нас вновь пришедшие гости.

На следующее утро трое «нью-йоркцев» – Молотов, я и Павлов, – провожаемые Ачесоном и сотрудниками посольства, покинули Вашингтон и в тот же день опять включились в привычную рутину Генеральной Ассамблеи.

Только изредка она нарушалась происшествиями, более или менее выходившими за рамки повседневности. А однажды даже случилось дипломатическое ЧП, «виновником» которого стал я.

Развивалось оно так.

В самом начале декабря из Вашингтона мне позвонил Вавилов и сообщил, что из Протокольного отдела Белого дома в посольство доставлен пригласительный билет (для меня и для моей жены) на обед, устраиваемый 3 декабря президентом Трумэном для дипломатического корпуса. Это был особо торжественный, так называемый государственный обед, возобновляющий давнюю традицию, которая в военные годы была упразднена. Для большинства моих коллег по дипкорпусу такое приглашение было, несомненно, лестным знаком внимания президента. А для меня оно – как это ни парадоксально – явилось сигналом к настороженности. Но парадоксально лишь на первый взгляд.

Памятуя о политических подвохах в отношении посольства, какие таили в себе предыдущие встречи президента с дипкорпусом, я поручил секретарю В. Бурдину связаться с госдепартаментом и уточнить состав приглашенных на обед. Моя предосторожность оказалась отнюдь не лишней. Обед устраивался примерно для половины глав посольств и миссий, среди которых, как я и предполагал, фигурировали марионетки госдепартамента – «посол» Латвии Альфред Бильманис и «посол» Литвы Повилас Задейкис. Выражаясь мягко, открытие это было не из приятных. Мало того, что правительство США продолжало упорствовать в официальном признании дипломатов несуществующих правительств, так оно еще в ущерб престижу Советского Союза намеревалось усадить их в Белом доме за один стол с представителем Советской страны. К тому же в силу протокольного приоритета, о которой мне уже приходилось упоминать раньше, на более почетных местах, чем предназначенное для советского посла. А ведь такого неприличного соседства можно было при желании легко избежать, пригласив Бильманиса и Задейкиса – или же меня – на обед для другой половины дипкорпуса, намеченный на более позднюю дату. Словом, тут, по всей вероятности, имел место определенный расчет, отдававший душком дипломатической провокации.

Раздумывая над всем этим, я пришел к нехитрому решению, подсказанному аналогичным прецедентом в 1945 году. Сводилось оно к тому, чтобы под благовидным предлогом уклониться от визита в Белый дом и тем самым косвенно осудить некрасивый акт американского правительства. Конечно, в этом решении заключалось то неудобство, что я уже не впервые отказываюсь от встречи с президентом, но этот демонстративный жест, как и предыдущий, был вынужден самим Белым домом.

Я изложил свои соображения на этот счет В. М. Молотову, который всецело одобрил их.

Прозрачным предлогом для отказа послужила испытанная веками ссылка на болезнь. Накануне государственного обеда посольство сообщило госдепартаменту о внезапно поразившей меня хвори, которая помешает мне воспользоваться гостеприимством президента.

Горькую пилюлю Белый дом и госдепартамент проглотили молча, не предав инцидент гласности. Но четыре дня спустя он стал достоянием массовых средств информации. 8 декабря я с понятным интересом читал в газетах обильные корреспонденции о нем, подаваемые под крикливыми «шапками».

Приведу в виде примера отклики в либеральной «ПМ». Заголовок в ней гласил: «Соединенные Штаты получили от Советов взбучку на государственном обеде». Ниже – часть этой корреспонденции:

«Ударом по самолюбию Трумэна Советская Россия дала знать США о своем недовольстве тем, что эта страна продолжает признавать три балтийских государства, поглощенные СССР.

Политический удар, нанесенный советским послом в Вашингтоне Николаем В. Новиковым, являлся одной из самых сокровенных тайн Белого дома и государственного департамента. Нанесен он был в прошлый вторник во время официального обеда, данного президентом США половине дипломатического корпуса. Новиков, высший представитель СССР в дипломатическом корпусе, на обед не явился.

Вчера в русском посольстве сообщили только то, что Новиков вследствие болезни находится в номере отеля в Нью-Йорке, где он занимается проблемами Ассамблеи Объединенных Наций, и добавили, что государственный департамент был уведомлен о его болезни и о том, что он не сможет присутствовать на государственном обеде.

…Но источники, близкие к советскому посольству, откровенно признали, что болезнь Новикова дипломатическая. А другой хорошо информированный источник заявил, что явиться на обед советскому послу помешал «острый приступ латвийской лихорадки».

При всей своей однобокости подобные корреспонденции делали на этот раз, в общем, полезное дело, разоблачая лицемерие американских государственных деятелей, не гнушающихся политической игрой фальшивыми картами. А заодно они показывали и нашу готовность дать достойный отпор всякому выпаду против престижа Советского Союза.