Текст книги "Воспоминания дипломата"

4. Испытание на прочность

С момента капитуляции Японии вторая мировая война закончилась и народы земного шара вступили в эпоху мирного сосуществования. Что она несла человечеству?

Решать порожденные войною проблемы надлежало в первую очередь трем главным державам антигитлеровской коалиции – для нее это было в полном смысле слова испытанием на прочность. Успех в этом ответственнейшем деле зависел от степени их сплоченности и готовности соблюдать решения, принятые в 1945 году в Крыму и Потсдаме. К сожалению, внешняя политика западных держав уже в первые послевоенные месяцы продемонстрировала, что она далеко не всегда следует этим основополагающим решениям.

Выше я уже кратко отмечал некоторые тревожные тенденции, обнаружившиеся в американской внешней политике с приходом к власти президента Трумэна. Его тезис о руководящей роли Америки во всем мире назойливо подчеркивался как в прессе, так и в официальных заявлениях.

Одной из попыток претворения в жизнь этого тезиса явился политический нажим американской делегации – при поддержке английской делегации – на Советский Союз в ходе лондонской сессии созданного в Потсдаме Совета министров иностранных дел в сентябре – октябре 1945 года. Речь, по существу, шла о том, чтобы отодвинуть Советский Союз на задний план международной арены. Эта позиция западных держав основывалась на ложной предпосылке о том, что Советская страна настолько ослаблена небывало тяжелой войной, что не выдержит совместного напора и уступит их домогательствам. Однако они жестоко просчитались. Советская делегация оказала должный отпор нажиму, а сама сессия прекратила работу вследствие невозможности достигнуть согласия.

Характерным для новой фазы советско-американских отношений можно считать также решение американского правительства от 21 августа 1945 года о прекращении операций по ленд-лизу, в том числе и прекращении поставок Советскому Союзу.

Для Советского Союза поставки по ленд-лизу военных материалов, оборудования и продовольствия играли вспомогательную роль в ведении Отечественной войны. Достаточно сказать, что удельный вес промышленной продукции, полученной нами по ленд-лизу, составил менее 4 процентов от собственной промышленной продукции СССР за соответствующий период. Однако важность отдельных видов американского оборудования для нашей промышленности нельзя было недооценивать. Особенно неприятным было то, что этим решением не только отменялись заказы последнего времени, но и поставки по давним заказам, почти уже завершенным производством.

Понадобились длительные и упорные переговоры в Москве и Вашингтоне в течение августа – октября, чтобы склонить американские власти на отмену решения хотя бы в отношении части оборудования, уже изготовленного или находившегося в стадии изготовления. В конце концов 15 ноября соглашение на этот счет было достигнуто: касалось оно оборудования на сумму в 244 миллиона долларов, поставляемого, однако, уже не в счет ленд-лиза, а в порядке долгосрочного кредита.

Мы радовались этому, пусть и скромному дипломатическому успеху. Но радовались недолго. Пойдя в ноябре в этом вопросе на уступку, американское правительство уже в январе 1947 года эти поставки односторонним решением прекратило. К прежним актам давления на Советский Союз прибавился, таким образом, еще один, правда почти ничего не меняющий в общей картине.

* * *

Ограниченный объем книги не позволяет мне описать свое участие в волнующем митинге солидарности с испанскими республиканцами, организованном в крупнейшем зале Нью-Йорка «Мэдисон-сквер-гарден» 24 сентября Объединенным комитетом содействия эмигрантам-антифашистам. Но я расскажу о ходе другого митинга в этом же зале, состоявшегося 14 ноября.

На митинге, судя по сообщению корреспондента ТАСС, присутствовала 21 тысяча человек. Кроме того, в нем «заочно» участвовало около 10 тысяч человек, собравшихся на площади перед зрительным залом, откуда транслировались выступления ораторов.

Митинг по давней традиции был устроен Национальным Советом американо-советской дружбы по случаю двух хронологически близких годовщин – Великой Октябрьской революции и установления дипломатических отношений между СССР и США.

В том же первом ряду кресел возле платформы для ораторов, в котором полтора месяца назад я сидел на митинге солидарности с испанскими республиканцами, сидел я и теперь. Но – в соответствии с иными целями и задачами митинга – рядом с коллегами иного рода. Справа моим соседом был знаменитый негритянский певец Поль Робсон, а соседями слева – заместитель государственного секретаря Дин Ачесон, настоятель Кентерберийского собора в Англии Хьюлетт Джонсон, бывший американский посол в СССР Джозеф Дэвис и председатель объединенного союза рабочих электро– и радиопромышленности Альберт Фитцджералд. Исключая Дина Ачесона, всех ораторов можно было с достаточным основанием считать истинными поборниками дружбы с советским народом. Что же касается Ачесона, то он присутствовал здесь по долгу службы.

Ни одному из ораторов нельзя было отказать в широкой известности, хотя и по различным причинам. Весьма известным был заместитель государственного секретаря, постоянно находившийся в поле зрения прессы и радио. Огромной популярностью в США, а позднее и в Советском Союзе пользовался знаменитей певец Поль Робсон. Большой авторитет в американском профсоюзном движении приобрел А. Фитцджералд, вожак прогрессивного профсоюза.

Особого упоминания заслуживает выдающаяся личность X. Джонсона, которого злопыхательская буржуазная печать во всем мире презрительно именовала «красным настоятелем». Это прозвище, которое его ничуть не задевало, было дано за его прогрессивные убеждения и за деятельность в пользу мира и дружбы с Советским Союзом. Реакционерам было за что ненавидеть «красного настоятеля». В духе стойких своих убеждений выступал он – после ряда других ораторов – и сейчас. В заключение своей речи он пылко восклицает:

– Россия добивается дружбы и мира! Россия нуждается в мире, а не в войне, ей необходим мир для того, чтобы развивать свои неисчерпаемые ресурсы и строить жизнь на основе собственной политической системы.

Долгие аплодисменты и приветственные возгласы, которыми награждается речь Джонсона, показывают, как высоко здесь ценится всякое правдивое слово о Советском Союзе и об истинных причинах международных осложнений.

Еще не стихли аплодисменты X. Джонсону, как председатель митинга объявил о моем выступлении. Я уже поднимался по ступенькам на подмостки для ораторов, а мой предшественник все еще не намеревался их покинуть. Оказывается, он ждал меня, чтобы позволить фотографам запечатлеть наше дружеское рукопожатие перед всем залом. Редко кому я так охотно жал руку, как «красному настоятелю», под магниевые вспышки фотоаппаратов. Только после этого X. Джонсон оставил платформу, а я начал свое выступление.

Я говорил о достижениях советского народа в деле восстановления разрушенных немецко-фашистскими ордами сел и городов, фабрик и заводов, о мирных созидательных целях, намечаемых в первой послевоенной пятилетке. Но центр тяжести выступления состоял в том, чтобы оттенить важность для международного мира и безопасности сотрудничества между двумя сильнейшими державами – СССР и США. «Сейчас, – продолжал я, – мы должны подчеркнуть те задачи, которые стоят перед нашими странами после разгрома общего врага. Нам надо создать во всем мире такие условия, при которых люди были бы уверены, что над ними не нависает угроза новой войны – войны, которая будет еще более ужасной и разрушительной для человеческой цивилизации, чем та, что недавно закончилась. Нам надо во что бы то ни стало обуздать силы агрессии во всем мире».

Закончил я свою речь так:

«Нет никакого сомнения, что коренные интересы народов Советского Союза и Соединенных Штатов – союзников и друзей во время войны – требуют, чтобы наши великие страны и в послевоенный период жили в добром мире и тесной дружбе и сотрудничали в экономической области. И хотя на пути к укреплению дружбы между Соединенными Штатами и Советским Союзом стоят некоторые трудности и разногласия, их все же можно устранить, если обе стороны проявят необходимую для этого добрую волю. Будем же, не покладая рук, работать над устранением этих трудностей».

Прочувствованную, теплую речь о необходимости для американского народа дружить с Советской страной произнес Джозеф Дэвис. В ином ключе выступил Дин Ачесон. Он также говорил о желательности дружественных отношений с Советским Союзом, но свои велеречивые высказывания мимоходом дополнял едва завуалированными призывами к Советскому правительству быть поуступчивее к требованиям западных держав. Это был сдержанный вариант тогдашних безудержных антисоветских выпадов в прессе и по радио. Но необходимый для данного случая дипломатический декорум был госдепартаментом соблюден. Частью этого декорума явилось также оглашение официальных приветствий, направленных участникам митинга президентом Трумэном, военным министром Паттерсоном, генералом Эйзенхауэром. Пришло по адресу митинга и множество приветствий от неофициальных лиц. В том числе от Альберта Эйнштейна, Элеоноры Рузвельт, председателя Конгресса производственных профсоюзов Филипа Мэррея.

В конце митинга собравшиеся приняли тексты двух приветствий. Одно из них было адресовано И. В. Сталину и советскому народу. В другом, адресованном президенту Трумэну, выражалось стремление участников митинга поддерживать политику дружественных отношений с Советским Союзом. В искренности такого стремления сомневаться не приходилось.

Помимо занятости текущими делами посольства, сношениями с госдепартаментом и выступлениями на различных форумах в ту осеннюю пору у меня существовала значительная нагрузка в виде частых приемов в дипкорпусе и встреч в посольстве.

Рассказывать о них я не имею возможности, хотя некоторые из них были не лишены политической значительности и послужили основой для информации в НКИД. Единственное исключение я сделаю только для состоявшегося 21 ноября приема в посольстве в честь Джозефа Дэвиса в связи с вручением ему ордена Ленина, только что доставленного из Москвы.

В 1945 году ему было уже 69 лет. В 1936–1938 годах он являлся Чрезвычайным и Полномочным Послом США в СССР, где активно содействовал сближению между Советским Союзом и Соединенными Штатами. В 1942 году он опубликовал книгу «Миссия в Москву», в которой описал свою деятельность там и с необычной для американского дипломата объективностью рассказал о Советском Союзе и миролюбивой внешней политике Советского правительства.

Джозеф Дэвис был одним из организаторов Национального Совета американо-советской дружбы. В своих публичных выступлениях он показал себя нелицемерным сторонником дружбы между нашими странами. Поэтому награждение его высшим орденом Советского Союза было не просто протокольной формальностью, а заслуженной наградой. В Указе Президиума Верховного Совета СССР от 18 мая 1945 года с полным основанием говорилось, что награждается он «за успешную деятельность, способствовавшую укреплению дружественных советско-американских отношений и содействовавшую росту взаимного понимания и доверия между народами обеих стран…»

Церемония вручения протекала в исключительно дружелюбной атмосфере, не обремененной протокольными формальностями. Ни я, ни Дэвис не произносили высокопарных речей, на какие так легко сбиться при подобной оказии. Я просто с искренним, дружеским чувством поздравил Дэвиса и приколол к его груди орден. В своем ответном слове он не уступил мне ни в теплоте тона, ни в искренности чувств, заверив в том, что гордится своей наградой, и попросив уведомить Советское правительство о своей огромной признательности, о чем он и сам собирался телеграфировать в Москву. Затем его поздравляли все присутствовавшие родственники Дэвиса и сотрудники посольства. Последовавший за этим обед прошел в оживленной дружеской обстановке.

Этот день послужил началом моих частых контактов с Дэвисом и членами его семьи в виде встреч по различным поводам в посольстве и в доме Дэвисов.

Принципиальная и твердая позиция Советского правительства, продемонстрированная на лондонской сессии Совета министров иностранных дел и в других случаях, заставила западные державы отказаться от тактики лобового нажима и искать взаимоприемлемые решения по важнейшим вопросам послевоенного периода. Эта новая тактика не замедлила сказаться в успешном ходе и исходе совещания министров иностранных дел СССР, США и Англии, происходившего с 16 по 26 декабря 1945 года в Москве; здесь было принято решение об учреждении в Вашингтоне Дальневосточной комиссии, а в Токио – Союзного Совета для Японии, достигнуто соглашение о подготовке мирных договоров с Италией, Румынией, Болгарией, Венгрией и Финляндией, решен ряд других вопросов. В послании президенту Трумэну от 23 декабря, то есть еще до окончания совещания, И. В. Сталин с удовлетворением отмечал:

«Происходящее в Москве совещание трех министров уже дало свои положительные результаты. Предпринятые Вами и г-ном Бирнсом шаги как по вопросу о Японии, так и по вопросу о мирных договорах во многом облегчили дело… Уже теперь я считаю возможным сказать, что смотрю, в общем, оптимистически на результаты происходящего сейчас между нами обмена мнениями по актуальным международным проблемам и надеюсь, что это откроет дальнейшие возможности в деле согласования политики наших стран по другим вопросам».

Мимоходом замечу также, что послание И. В. Сталина от 23 декабря было одним из последних актов «дипломатии на высшем уровне», сыгравшим важную роль в объединении военных усилий в борьбе против общего врага. В новой обстановке она постепенно уступала место традиционной дипломатии внешнеполитических ведомств в лице их руководителей и дипломатических представителей на местах.

* * *

Коренные перемены в международной обстановке, вызванные окончанием второй мировой войны, настоятельно требовали политической ориентировки посольства со стороны Наркоминдела. Я и до этого считал необходимым, чтобы подобная ориентировка давалась нам более или менее регулярно, но практически она не проводилась. Теперь же потребность в таком инструктаже неизмеримо возросла.

Эти соображения побудили меня обратиться в первой декаде декабря к В. М. Молотову с просьбой о своей поездке в Москву, с тем чтобы лично доложить о делах посольства и получить от руководства наркомата указания для деятельности в новых условиях.

Ответ наркома был обескураживающим: из-за отсутствия в Вашингтоне Громыко отлучаться мне в данный момент из посольства нельзя. Правда, доводу об отсутствии Громыко явно не хватало убедительности. О сроке его возвращения в посольство не было сказано ни слова, как и о том, возвратится ли он в Вашингтон вообще. В самом деле, с 24 апреля 1945 года он заезжал в Вашингтон один раз на два дня и один раз на полдня. В то же время не являлось секретом, что он всецело занят делами постоянного представительства СССР при ООН и подготовкой к предстоящему открытию в Лондоне первой сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Но формально он продолжал числиться послом, что делало мое положение в посольстве неопределенным.

Потребность проконсультироваться с руководством наркомата я ощутил с новой силой в конце декабря после решения московского совещания трех министров об учреждении в Вашингтоне Дальневосточной комиссии. Последняя наделялась весьма широкими полномочиями для выработки политической линии союзных держав по демократизации и демилитаризации Японии. В начале января 1946 года решением Совнаркома СССР А. А. Громыко был назначен главой советской делегации в этой комиссии, а я – его заместителем. Однако могла сложиться и такая ситуация, при которой ответственность легла бы на меня. Но мог ли я без основательной ориентировки заниматься важнейшими японскими проблемами, с которыми никогда практически не сталкивался?

Отзвуки моих сетований на эту тему можно найти в моей записи в дневнике от 8 января 1946 года. Но уже 15-го очередная запись начиналась мажорным сообщением о том, что накануне я получил от В. М. Молотова телеграмму с вызовом в Москву. Наконец-то! Кстати сказать, отпал и надуманный предлог об отсутствии А. А. Громыко: восторжествовала деловая необходимость, высказанная мною еще в декабре.

18 января, обстоятельно посвятив Ф. Т. Орехова во все текущие дела посольства, я тронулся в дальний путь.

Вылетел я из Нью-Йорка утром на военно-транспортном самолете – трансокеанские гражданские авиалинии к тому времени еще не действовали. Первую посадку самолет совершил в аэропорту Гандер на Ньюфаундленде, вторую – на острове Санту-Мария (Азорские острова), где пассажиры промаялись несколько томительных ночных часов в зале ожидания. Последняя посадка должна была произойти в Париже, но из-за низкой облачности аэропорт Орли нас не принял, и самолет часа через три приземлился… в Марселе, на американской авиабазе. Улетели мы с нее только на следующий день и без каких-либо дальнейших осложнений высадились в аэропорту Орли.

Многое показалось мне здесь странным. Все тут было американское: и самолеты, и летный и наземный персонал, и рослые военные полицейские, и барачного типа служебные помещения с английскими указателями на каждом шагу. Впечатление от всего этого создавалось такое, словно я попал на оккупированную американскими войсками территорию.

Покончив с необходимыми формальностями, я отыскал справочное бюро, назвал себя молодой девушке в форме сержанта и попросил ее соединить меня по телефону с советским посольством, что она с готовностью сделала. Из посольства мне ответили, что телеграмма из Вашингтона о моем приезде получена заблаговременно, но что точное его время из-за нерегулярности рейсов установить не удалось, в силу чего машину за мной не смогли прислать. Обещали выслать немедленно, но я от этой запоздалой услуги отказался, прикинув, что до гостиницы, где для меня забронирован номер, доберусь гораздо быстрее на такси.

У въезда в аэропорт я сел в первую попавшуюся машину, которая и доставила меня в отель. Там портье без задержки вписал меня в какой-то реестр, выдал ключ от номера и продовольственные карточки на питание в ресторане при отеле. Воспользовался я ими сразу же, как только привел себя в порядок.

После обеда я первым долгом направился в советское посольство, где повидался с послом А. Е. Богомоловым, моим давним коллегой по НКИД. Мы бегло обменялись наиболее интересными новостями по «своим» странам, обсудили некоторые из животрепещущих проблем того периода. В конце беседы Александр Ефремович с недоумевающим видом спросил:

– Послушай, Николай Васильевич, а что, собственно, произошло с твоим новым назначением? С год назад, когда я узнал о том, что тебя направили в Вашингтон, у меня не было и тени сомнения, что едешь ты на смену Громыко. Да и многие так думали.

– Прибавь к этим многим и меня, – рассмеялся я. – А заодно и Вячеслава Михайловича, который дал мне это понять еще в октябре позапрошлого года. – Я рассказал Богомолову о длительном междуцарствии в вашингтонском посольстве и о дополнительных сложностях в его работе, которые из этого вытекают.

Богомолов посочувствовал мне и выразил надежду, что в Москве «этой волынке» будет положен конец.

Вылетел я из Парижа в Берлин также американским военно-транспортным самолетом. В полете я коротал время, читая парижские и американские газеты. Они были полны комментариями о демонстративном уходе в отставку 20 января главы правительства Шарля де Голля и гаданиями о составе будущего кабинета.

Посадку наш двухмоторный «Дуглас» совершил в аэропорту Темпельгоф в американской зоне оккупированного Берлина. О гражданском транспорте в разрушенной и опустошенной столице «тысячелетнего рейха», конечно, и мечтать не приходилось. Добраться до Карлсхорста в восточной части Берлина, где находилась Советская военная администрация, помогла комендатура аэропорта, без всякой волокиты выделившая для этой цели армейский «джип».

Его разбитной водитель охотно согласился ехать не по кратчайшему, а по указанному мною маршруту – через центральные районы города. В предрождественские дни 1940 года я исходил их вдоль и поперек, видел много достопримечательностей. Теперь я опять увидел – в их новом, жалком обличье – и Унтер-ден-Линден, и Бранденбургские ворота, и здание рейхстага. Зрелище разрушений в центре Берлина производило жуткое впечатление, хотя за минувшие со дня капитуляции девять месяцев кое-что уже было сделано для расчистки от развалин.

В советской комендатуре меня приняли с должным уважением, пообещали на другой же день отправить самолетом в Москву, а пока что поставили на довольствие в офицерской столовой и дали комнату в общежитии для сотрудников военной администрации.

Из знакомых я обнаружил в военной администрации лишь одного бывшего коллегу по НКИД В. С. Семенова, ныне политического советника маршала Г. К. Жукова, главы Советской военной администрации и члена Союзного Контрольного Совета по Германии. Повидаться с ним я сумел лишь поздно вечером, и разговор наш происходил накоротке. Выглядел Владимир Семенович крайне усталым, вследствие чего затягивать беседу с ним я не пытался. Свелась она, в общем, к перспективам решения сложнейшей германской проблемы. Его высказывания по этому поводу можно было бы шутливо резюмировать так: «Ох и тяжелая это работа – из болота тащить бегемота!» Но в тот момент нам было не до шуток.

24-го я вылетел с аэродрома в Шёнефельде и после кратковременной остановки в Минске прибыл во второй половине дня на Внуковский аэродром. Здесь моя шестидневная одиссея подошла к концу.

Кстати сказать, вернувшись в Москву с запада, я тем самым завершил кругосветное путешествие, начатое вылетом из Москвы в Америку в октябре 1944 года.

В Москве я пробыл ровно три недели. Ночевал – фактически только ночевал в своей квартире на Большой Калужской улице, где в ту пору проживала вместе с вдовой моего покойного брата Петра и моя мать. Виделся я с ними лишь по утрам, перед отправлением в наркомат, и поздней ночью, когда, утомленный донельзя, возвращался оттуда. Встречаться с родными днем, за редким исключением, не удавалось.

Пребывание в Москве оказалось весьма результативным во многих отношениях. От руководства Наркоминдела, прежде всего от В. М. Молотова, с которым встречался по два-три раза в неделю, а иногда и дважды в день, я получил необходимую общеполитическую ориентацию для дальнейшей работы в посольстве; активно участвовал в подготовке к началу деятельности (с конца февраля) вашингтонской Дальневосточной комиссии; в отделах НКИД и по депешам из Токио получал актуальную информацию о положении дел в Японии, Китае и Корее; выполнил ряд специальных заданий наркома в связи с советско-американскими отношениями; поддерживал телеграфную связь с посольством, помогая Поверенному в делах Ф. Т. Орехову решать вновь возникающие задачи и т. п. Всего не перечислишь. Тем более невозможно, да и незачем вдаваться в подробности обо всем, чем я в эти три недели занимался.

Остановлюсь более или менее обстоятельно только на том, что относилось к Дальневосточной комиссии.

Информацией о нынешнем положении дел в оккупированной американцами Японии меня, как я уже отметил, снабдили в достатке. Но такая информация отнюдь не делала меня компетентным в многогранных проблемах этого еще вчера милитаристского государства, огнем и мечом стремившегося установить свое господство над всей Азией и Тихим океаном. А ведь союзным державам в лице их органов – Дальневосточной комиссии, Союзного Совета для Японии и штаба Главнокомандующего союзных держав – требовалось преобразовать это агрессивное государство в мирную демократическую страну. Такая задача официально предусматривалась Потсдамской декларацией США, Англии и Китая от 26 июля 1945 года, к которой в начале августа присоединился и Советский Союз. Вполне естественно поэтому, что советским представителям в ДВК для полноценного участия в ее деятельности требовались квалифицированные советники – специалисты по Японии. Подысканием кандидатов на роль советников я – по указанию наркома – и занялся сразу же по приезде.

Дело это было не таким-то легким – на японистов тогда предъявлялся большой спрос. Наркоминдел смог выделить в качестве советника делегации только одного своего сотрудника – старшего референта Коробочкина.

В конце концов в состав делегации все же были включены еще два советника: Долбин и адмирал Рамишвили. С ними и работниками из посольства уже можно было бы приступать к делу, если бы в штате посольства к тому времени не произошли изменения, как в дипломатическом составе, так и среди другого персонала. Особенно чувствительную потерю понесло посольство в связи с отъездом А. Н. Капустина, недавно направленного посланником в Мексику. А в январе вернулись на родину А. Г. Хомянин и Н. И. Матвеева, с которыми я хорошо сработался и сдружился.

Я не преминул обратить внимание наркома на это обстоятельство и попросил пополнить штат, что он и пообещал сделать при нашем последнем свидании.

Его «напутствие» мало что добавило к тем принципиальным и практическим указаниям, которые он давал мне во время предыдущих встреч. В сущности, оно было лишь их обобщенным повторением, в котором не было особой необходимости. Но оно пригодилось как вступление к давно назревшему разговору о моем статусе в посольстве. Я ждал его и со своей стороны был готов к нему.

Исчерпав свои наставления, нарком спросил, когда я вылетаю в Вашингтон. Я ответил, что 14 февраля. Новый его вопрос касался даты первого заседания ДВК. Я назвал ее: 26 февраля.

– Двадцать шестого? – как бы размышляя вслух, произнес он. – К этому времени Громыко еще не сумеет вырваться из Лондона. Так что представлять Советский Союз в Дальневосточной комиссии вам придется одному. Пока, – добавил он не вполне уверенно.

– Пока? – переспросил я, усмешкой подчеркивая скептический смысл вопроса.

– Я понял, что вы имеете в виду, – улыбнулся и Молотов. – Вы хотите, чтобы я раскрыл свои карты раньше времени. Но что с вами поделаешь? – Он с напускной беспомощностью развел руки. – Так и быть, раскрою их. Мы еще в прошлом году решили назначить вас послом вместо Громыко, но дело до конца так и не довели. Никак руки не доходят. Да и обстоятельства с Громыко так сложились. Сколько времени вы его уже заменяете?

– Больше года, если не считать двух-трех его кратких наездов?

– Но, как мне кажется, с делом вы справлялись. Ладно, обещаю вам, что ваш фактический статус посла будет приведен в соответствие с юридическим. И очень скоро. Как только Громыко разделается с сессией Генеральной Ассамблеи в Лондоне, я поручу ему запросить на вас агреман. Остальное будет зависеть уже от Белого дома. Между прочим, как мне помнится, вы здорово насолили Трумэну, отказавшись поздравить его с победой над Японией.

– Верно. Немножко насолил. Но лишь потому, что в своей бесцеремонности сам Белый дом слишком пересолил.

– А не злопамятен ли Трумэн? Вдруг да не захочет дать агреман такому непочтительному дипломату?

– Что ж, тогда возвращусь в Москву. Откровенно говоря, меня очень тянет домой. Ведь я уже два с половиной года нахожусь за границей.

– Ну нет, товарищ Новиков! Так быстро мы вас домой не отпустим. А пока счастливого вам пути и успеха в делах, недостатка в которых у вас, похоже, нет и не предвидится.

Он с улыбкой пожал мне руку, и мы расстались. До отъезда я его больше не видел.