Текст книги "Сборник лучших рассказов"

Потерянная любовь

.

Привыкнув к городской школе, стал в десятом классе учиться значительно лучше. На уроках физкультуры Кадурин нещадно тренировал нас. Я опять полюбил физкультуру, уже с удовольствием гонял «баскет», бегал, прыгал, метал гранату.

Историю и географию преподаёт Виноградов. Одновременно является лектором общества «Знание», пишет в местной газете статьи про краеведение, любит политику. Он с пафосом, увлекаясь, говорит об истории мира и Советского союза, много рассуждает на политические темы. Это меня тоже очень волнует. Я люблю, как и литературу, этот предмет, знаю его хорошо и нередко вступаю с ним в диалог. Временами мы с ним, забывшись, громко спорим несколько минут, а весь класс слушает. Виноградов консервативен в мышлении и пытается навязать своё мнение. Иногда он спохватывается и осекает меня:

– Углов! Ты ещё мал и многого не знаешь! Прежде, чем рассуждать на такие темы, надо знать историю! А для этого надо много читать!

Я возражаю:

– Евгений Сергеевич! Я много читаю. Но читать надо разное. Иногда между строк такое узнаёшь. А если читать только «Правду», то…

– А ну, прекрати болтовню! Политик нашёлся!

Я испуганно замолкаю. Виноградов ярый коммунист! Он не терпит никакого инакомыслия. Уже после февраля 1956 года, когда Хрущёв выступил с осуждением культа личности Сталина и по всей стране стали рушить его памятники, перед самым окончанием школы опять сильно столкнулся с Виноградовым. Как-то он начал восхвалять роль Сталина в истории и, конкретно, в Великой Отечественной войне. А я уже прочитал закрытый доклад Хрущёва на 20-м съезде партии. Его мне дал почитать сосед Семён Иванович. Он был полковником в отставке и работал секретарём парткома в санатории. Но в отличие от Виноградова, это был человек либеральных взглядов. Он знал нашу историю, сочувствовал нам и осуждал при нас Сталина. Так что коммунисты были и в то время разные! Хотя таких, как Семён Иванович, были единицы. Так вот, о «героической роли» Сталина в Великой Отечественной войне. Возражаю Виноградову:

– Евгений Сергеевич! О чём вы говорите! Партия осудила культ личности Сталина! По всей стране идёт переименование городов, улиц, заводов, фабрик, колхозов, носящих его имя. Сносят десятки тысяч его памятников.

– Углов! Ты в какой-то мере прав! Но роль Сталина в жизни нашей страны неоценима! И не тебе его осуждать!

Это меня необыкновенно задело:

– Вчера сам видел рано утром, как бульдозером на «Пятачке» рушили гигантскую скульптуру вашего, а не моего, вождя! И в парке уже сломали! А почему не мне его осуждать? Я прочитал закрытый доклад Никиты Сергеевича и узнал такие вещи, что «уши вянут». Вы-то читали, небось! А вот никто ничего не знает об этом докладе! И это плохо!

– Углов! Раздухарился! Помолчал бы лучше! Тебе ещё рано Сталина и его политику критиковать! Года за три до этого тебя бы прямо с урока увезли за такие слова! А войну выиграл Сталин, кто бы, что не говорил об этом!

– Да ваш Сталин даже ни разу не был на войне – на передовой! А перед войной уничтожил около двух тысяч высших военноначальников! А людей сгубил миллионы!

Виноградов побагровел, взорвался, затрясся:

– Выйди вон! Недаром, видать, ты побывал там!

Все зашумели, а я выбежал из класса, глотая слёзы.

Я возненавидел Виноградова и больше не пришёл на последние его два урока. В отместку он поставил мне тройку в аттестате, хотя до этого случая у меня были только одни пятёрки по его предмету. В дальнейшем частенько встречал его в городе, но обходил стороной. После смерти Виноградова сделали почётным жителем города Кисловодска.

Что тут скажешь? У нас в городе и сейчас нет среди почётных жителей ни одного беспартийного – одни бывшие коммунисты. Дают это звание не за действительные заслуги, а, в основном тем, кто был «у руля».

Выпускное сочинение написал на свободную тему «Моя Родина». Никто из отличников, тянувших на медаль, не рискнул взять свободную тему. Сочинение, видать, получилось у меня, т. к. была поставлена пятёрка. Более того, случилось невероятное событие! На выпускном вечере толстенький и нарядный директор школы Карзанов выступил с поздравлением перед строем десятиклассников. Затем неожиданно сказал:

– В дальнейшую жизнь мы выпускаем вас не только повзрослевшими, но и грамотными людьми! О том, насколько вырос ваш образовательный уровень, хочу остановиться на одном примере. Зачитаю несколько цитат из выпускного сочинения одного нашего ученика. Он даже не отличник! Это Углов Николай!

Это было настолько неожиданно, что я вздрогнул. Все посмотрели в мою сторону, а я мгновенно растерялся и стоял весь пунцовый! Директор торжественно прочитал:

– Лапотники, лапотники! – трубили советологи на каждом углу. А мы взяли и запустили пятитонный «лапоть» в космос! Получите, господа-империалисты, большевистский подарок!

Сделал паузу. Затем ещё что-то прочитал из моего сочинения. Все одобрительно смотрели на меня. Никогда в жизни ещё не был в таком центре внимания!

В седьмой школе тогда было много хороших спортсменов. Они не знали меня и не догадывались, что когда-нибудь и я буду не последним спортсменом края. В то время я был незаметный стеснительный деревенский паренёк и не помышлявший о спорте. Гремели мастера спорта – братья Криуновы. Правда, когда поступил в девятый класс, они уже покинули школу. Средневик мастер спорта Николай Харечкин тоже когда-то учился в нашей школе. Он был в составе сборной РСФСР и выступал во Франции. Через восемь лет познакомился с ним, подружился, и мы часто тренировались с ним на Туристской тропе нашего парка.

Моя учёба в десятилетке подошла к концу. А где-то здесь же, в этой же школе, бегала на переменах моя будущая вторая жена Нина, с которой судьба меня свела только через тридцать лет! Второклассница, она мельтешила, знать, рядом, прыгала через скакалку или играла в классики, мешая нам, степенным десятиклассникам. Часто думаю, вот бы вернуть время и хоть бы глазком посмотреть на себя и маленькую второклашку.

Итак, у меня в аттестате зрелости была только одна тройка, которую от злости за мои взгляды поставил ярый коммунист Виноградов! Это было только начало! В дальнейшем от таких ортодоксов – большевиков в жизни буду терпеть много несправедливости. Из-за моей биографии и либеральных взглядов они не принимали меня в партию, и даже должность прораба была «не по карману мне», т. к. в то время любым коллективом, даже в десять человек! должен был руководить коммунист. А уж должность руководителя СМУ с коллективом в пятьсот человек вообще была недосягаема, но и здесь мне помогли нормальные люди. Секретарь парткома Власенко «зарезал» мне звание заслуженного строителя и орден от министра. Он не стал подписывать наградной лист, сказав:

– «Что? У нас нет достойных коммунистов? Почему мы выдвигаем беспартийного»?

А приглашение – переезд в Москву на должность, возможно, управляющего трестом, опять не состоялся по причине моей беспартийности. И даже членство в Союзе журналистов получил в довольно почтённом возрасте, хотя печатался более тридцати лет. Долгое время в городе «верховодила» в журналистике ярая коммунистка. На вопрос одного из моих почитателей, почему она не принимает в Союз журналистов Углова Николая, она сказала:

– Это будет бомба в нашем Союзе журналистов! Он, безусловно, заслуживает это, но как его можно принять – ведь он антисоветчик!

Эти слова сей дамы были сказаны, когда уже почти двадцать лет не было советской власти! Вот такие они, ортодоксы-большевики!

Как только получил аттестат зрелости, то на следующий день я уже был в Ессентукском аэроклубе. Начальник отдела кадров встретил меня, как знакомого:

– А – а! Углов? 18 лет исполнилось? Ну, давай, давай документы! Так. Аттестат зрелости, паспорт, справка из поликлиники, автобиография, комсомольская характеристика. Так, так. А что это ты написал в автобиографии? Отец был судим? И ты был в ссылке? Ну, братец! Такого я не ожидал! Нет, нет – из тебя лётчик не получится. Разве можно такое?

– Так нас же реабилитировали! Даже дом отдали! У меня есть справка об освобождении! Завтра привезу! Партия осудила культ личности! Всех, невинно осуждённых, оправдали! Целые народы вернули из ссылки. Я примерный комсомолец! У меня было самое лучшее сочинение на патриотическую тему!

Но кадровик был неумолим:

– Послушай! Я верю тебе, но… Подыщи другую профессию!

– Почему? Я с детства мечтал быть лётчиком!

– Слушай, мой дорогой! Я не хочу на старости лет париться в тюрьме, потому что пропустил тебя в лётчики! От нас они все идут в войсковые части. Где гарантия, что ты не затаил злость на власть за отца и себя? Перелетишь за границу, а я в тюрьму? Нет, и нет! Могу устроить тебя только на курсы планеристов.

Я отказался, заплакал и забрал документы.

Это был крах моей мечты! С того дня понял, что в автобиографии надо тщательно скрывать факт судимости отца и моей ссылки, иначе никуда не пробьёшься.

Дома даже обрадовались моему поражению. Отчим радостно сказал:

– Вот что, друг! Я тебе уже говорил за Липецкий горно-металлургический техникум. Там самая большая стипендия. Будешь жить у моей родни первое время – там и прокормишься, а потом переедешь в общежитие, если не понравится. Там его дают иногородним студентам. Получишь самую высокооплачиваемую профессию! Знаешь, какие деньги зарабатывают металлурги?

Я втайне понимал, что отчиму и матери надо было просто избавляться от лишнего рта. Смирившись, послал туда документы.

Выбор был сделан – я ждал вызова, смутно сознавая, что же за это профессия: техник-металлург литейного производства? Из справочника узнал, что стипендия там на первом курсе 36 рублей и 39 на последующих. Так что размер стипендии оказался решающим при выборе профессии. Грустно это сознавать!

Потерпев фиаско в аэроклубе, я как бы повзрослел и отказался платить членские комсомольские взносы. Мне действительно было обидно на власть. Думаю:

– «Незаслуженные репрессии над нашей семьёй. Испорчена, исковеркана вся жизнь. Теперь вроде реабилитировали, а доверия нет. Дом долго не отдавали, в аэроклуб не приняли, коммуняка Виноградов тройку незаслуженно поставил. На черта мне нужен такой комсомол, который не заступится, не защитит, только взносы им плати? Пошли они все в жопу!»

Вызвали в райком комсомола на улицу Красноармейскую. Вальяжно развалившись в кресле, холеный секретарь спрашивает:

– Товарищ Углов! Почему прекратили платить членские взносы? На вас жалуются в школе – дерзите, хамите!

Я отвечаю:

– Исключайте меня! Всё! Не буду больше платить вам взносы! Толку от вас!

Тот заорал:

– А какой ты толк хотел получить от комсомола? Ты что, на базаре?

Я бросил на стол ему комсомольский билет, и молча вышел из кабинета.

Вызов на экзамены в техникум получен. Готовлюсь дома по учебникам.

Как-то, уже незадолго перед поездкой, в калитку постучали. Выхожу – на пороге стоит красивейшая девушка! Стройная, фигуристая, с такими большими, чёрными глазами, что онемел, потерялся. Это была моя первая любовь – Нина Суворова. От счастья был, наверное, смешон, растерян, неловок. Улыбается:

– Что? Не узнаёшь?

Пришёл в себя:

– Нинка! Богиня! Ты ли это? Откуда ты? Как ты меня нашла?

– Я прямо из Вдовино! Адрес твой узнала у Кости.

Зашли в комнату. Сразу почувствовал её преимущество над собой, да и она, мне кажется, ожидала большего от меня. Шутя, засмеялась:

– Я, мне кажется, выше тебя ростом. Почему не растёшь? Здесь же солнце, фрукты.

Это меня ещё больше убило! Лучше бы она не говорила этих слов! Это было самоё больное место для меня! Я за эти два года подрос на 10 сантиметров, но что такое для мужчины метр шестьдесят? (Эх! узнала бы сейчас Нина, что через три года подросту аж на двадцать сантиметров!) Мнительность, проклятая нерешительность, неуверенность в себе – всё разом ожило во мне. Разговор не клеился. Выручила пришедшая с магазина мать. Она ахнула, увидев Нинку:

– Нина! Ты ли это? Когда приехала? Как мать, жива? Какая красивая ты стала! Вот посмотри, во второй комнате у нас на стене висит картина «Незнакомка». Не ты ли сидишь в карете? Точно – копия!

Они разговорились, мать начала угощать Нину. Я вышел в сад. Стоял прекрасный июльский день 1956-го года. Лихорадочно соображаю:

– «Итак, Нинка у меня. Приехала сама, я не писал ей писем, да и она не написала ни разу. Зачем она приехала? Всё, вроде, у нас кончилось ещё в Пихтовке. Но она приехала, значит, я ей интересен? Что делать? Через неделю в Липецк, а потом армия! Шесть лет она не будет меня ждать ни за что! Она уже девушка и очень красивая. А я? Такой же замухрышка! Нет, нет! Ничего у нас с ней не получится! Да и отвык от неё. Какая-то новая она, чужая».

Три дня Нина прожила у нас, и только на второй день почувствовал себя уверенней. Мать поставила в сад вторую раскладушку (этим летом я ночевал в саду) и мы с Ниной говорили чуть не до первых петухов. Два дня гуляли по городу и парку. Вспоминали без конца детство во Вдовино, детдом, друзей, Шегарку, наши игры. В последний день мать накрыла стол. Мы выпили вина, а затем пошли гулять по вечернему парку. Эту ночь помню всю жизнь!

Взявшись за руки, мы нежно смотрели друг на друга и пели нашу любимую песню:

В тихом городе мы встретились с тобой, до утра не уходили мы домой.

Сколько раз мы всё прощались, и обратно возвращались,

Чтоб друг другу всё сказать. Мне б забыть – не вспоминать этот день, этот час.

Мне бы больше никогда не видать милых глаз. Но опять осенний ветер,

В окна рвётся и зовёт. Он летит ко мне навстречу, песню нежную поёт.

В прохладе Кисловодского парка журчала речка Ольховка, пели последние трели многочисленные дрозды, тусклый свет на дорожках, окаймлённых густыми туями, освещал нам путь всё дальше и дальше в глубину парка! Я готов был «выпрыгнуть из себя» от счастья! Какая девушка шла рядом со мной! Сколько лет, дней и часов меня с ней связывало в глухой Сибири! И вот мы рядом! Не упустить бы своё счастье!

В белой рубахе с закатанными рукавами, обняв Нину за плечи, шёл рядом с любимой! Мы тихо пели наши Вдовинские нежные песни.

Радостные, взволнованные, пришли за полночь. Родители уже спали. Луна то показывалась, то скрывалась за тучей. Ни один листик не шелестел!

Нина, не стесняясь меня, начала раздеваться, медленно вешая бельё на спинку стула. Я ужаснулся, всё поняв:

– «Да! Она уже всё решила для себя сама! Нет, нет! Только не это! Я ещё ни разу в жизни даже не поцеловал её! Как она может это? Я не ожидал ничего подобного от неё! Скорее всего, она уже гуляла с кем-то! Вот в чём дело».

Я отупел от страха, нырнул под одеяло. Раскладушки наши стояли рядом. Протяни руку – достанешь. Вот Нина осталась в одной прозрачной рубашке. Выглянувшая луна высветила нежную девичью грудь и всё прелестное тело до мельчайших подробностей. Это видение преследует меня всю жизнь.

Затаив дыхание, ошалело наблюдал через щёлку в одеяле. Молчали с полчаса. Изменившимся голосом Нина прошептала:

– Неужели спишь? Коля! Мне холодно.

Меня начал бить озноб. Какой там сон! «Да, сплю, сплю» – повторял я, закрыв глаза. «Только в этом спасение!»

Нина положила руку на мою кровать – меня бросило в жар! Тихо шепчет:

– Не бойся, Коля! Иди же ко мне! Ничего не будет, только согреемся!

Я окаменело молчал:

– «Нет, нет! Ни за что! Зачем всё это? Только не сегодня».

У меня лихорадочно стучали зубы, и бешено толкался, рвался пульс. Весь дрожал – дыханье загнанной лошади уже невозможно было скрыть под одеялом. Я находился на грани срыва.

– Иль за что обиделся? Что с тобой?

В ответ молчание.

– Ну, ладно! Я пошутила, уже согрелась. Не надо. Ну, говори же что-нибудь! Коля!

– «Всё, всё! Отступать нельзя – я сплю, сплю, сплю».

– Эх! И дурачок же ты! Ведь знаю, что не спишь! Бог с тобой. Я не прощу тебе этого!

Отвернулась, заскрипев раскладушкой, тихо заплакала, затем, не скрываясь, всё громче и громче.

Всю ночь я не мог спать. Она, видно, тоже. Всю ночь ворочались, скрипели раскладушками. Утром мы не глядели друг на друга. Нина отказалась от завтрака. Еле успел встать и как следует одеться. Было тяжко и неловко на душе за свою тупость. Я ведь оскорбил её своим поведением. Даже ни разу не решился поцеловать свою первую любовь! Надо было объясниться, но сил не хватило. Не спросил даже её будущий адрес, ни о чём не договорился.

Мы шли молча по нашей узкой и кривой Овражной. Я проводил её до большака – широкой гравийной улице (асфальта тогда ещё не было). Она как бы оправдывала своё название – называлась Широкой. На перекрёстке сухо попрощались. Она уходила, а я всё стоял и смотрел – надеялся, что Нина обернётся. Нет – не оглянулась. Я заплакал. Что наделал? Десятки, сотни раз в будущем выходил на тот перекрёсток, где мы расстались в последний раз, втайне надеясь, что вдруг Нина вернётся. Пронзительная песня Клавдии Шульженко – это всё о нас двоих:

На тот большак, на перекрёсток – уже не надо больше мне ходить.

Жить без любви, быть может, просто, но как на свете без любви прожить?

Нина уехала навечно от меня! Больше я её ни разу в жизни не видел. Пытался позже неистово её искать! Куда только не посылал запросы! Она, видно, вышла замуж и сменила фамилию. Может и она пыталась искать меня, но наш дом вскоре снесли. Я упустил шанс, упустил судьбу! Надо было тогда крепко «брать вожжи в свои руки»! Женившись, много раз вспоминал Нину Суворову!

Прощай, навечно, моя первая ЛЮБОВЬ!

Днём мать и отчим пытали меня:

– Ты что? Обидел Нинку? Почему она была такой?

Я угрюмо молчал. Что я мог им ответить?

Соловки

Ещё не поставленные памятники кайлами откапывают

Погибших товарищей, скульптурами ставших от холода

Внутри безымянных могил, и лесоповальной, смерзшейся

Почти что мраморной варежкой стучат по ночам

Во все двери тех, кто о них забыл…

Евгений Евтушенко.

Весной 1983 года сын Миша ушёл в армию. Начал служить в Семипалатинске. Я решил опять с матерью и братом Сергеем поехать на Шегарку, т. к. прошлую поездку испортила Тамара, и я практически нигде там не побывал.

И вот мы в Новосибирске. Смотрю на счастливую мать и сам не нарадуюсь. Встречаемся с тётей Дусей и братом Колей. Прослезились, радуемся, смеёмся от счастья. Едем все во Вдовино. Останавливаемся у Татьяниных. Мать вся светится. Излазили все окрестности, купаемся в Шегарке, рвём лилии. Кругом заросли конопли, крапивы и чертополоха. Лужи, в которых лежат свиньи. Щебет ласточек и неумолчный гвалт скворцов. Тонкий зуд комаров. Мошка. По вечерам у Татьяниных собираются все соседи. Сидим на большом деревянном крылечке. Разговоры, разговоры. Воспоминания, слёзы. После двух—трёх бутылочек водки начинаем петь песни. Хорошо! Долго в ночи слышны протяжные голоса женщин и мужчин. Незабываемые вечера на Шегарке! Мать и Сергей в восторге, а обо мне и говорить не приходится.

В Новосибирске встречаемся со многими людьми, оставшимися здесь после освобождения. Мать с Сергеем разъезжает по своим подругам, а я встречаюсь с Костей Чадаевым и Таликом Нестеровым. Скрывая слёзы, обнимаемся с Костей. Его жена – одноклассница Вера Марченко собирает на стол. Проводим вечер в разговорах, сидим, вспоминаем, как чуть не замёрзли с ним, шагая на лыжах из Пихтовки во Вдовино. Спрашиваю:

– Костя! Ты ни разу не был на Кавказе после ссылки. Почему? Неужели не хочешь увидеть свой родной Пятигорск?

– Не могу и не хочу! Противно на душе от этих воспоминаний. Там меня унизили, растоптали честь моего отца, испортили всю жизнь нам. Там у вас коммунистический край! Все эти подонки опять у власти. Давай оставим эту тему. Лучше расскажи о наших друзьях. Как Шурка, Вовка Жигульский? Остальные – Зинка Зиновьева, Валька Новосёлова, Стэлка и Милка Невская, другие?

Я рассказываю. Прошу его:

– Очень хочу увидеть твою сестру Ирку. Когда-то был даже влюблён в неё. А где Лера Аюкова? Её тоже надо посетить. Давай завтра вместе поедем к ним и Талику Нестерову.

Едем с Костей к сестре. Дома нет, на даче за городом никто дверь не открывает. Но шевельнулась занавеска на окне. Мне ясно – Ирка не хочет встречаться со мной. Спрашиваю об этом у Кости, но он уклончиво что-то объясняет. Лера Аюкова встречает нас с радостью, обнимаемся, смеёмся, вспоминаем. Тихо, стараясь, чтобы Костя не слышал, объясняет мне:

– У Ирки несчастливая семейная жизнь. Она запила, без зубов и, естественно, не захотела показаться тебе такой. Она знала, что ты приедешь и всё время расспрашивала о тебе.

С волнением еду к Талику Нестерову. Живёт в малосемейном общежитии. Захожу в однокомнатную квартиру. Вспоминаю фразу из Достоевского: «С лавки поднялся пятидесятилетний старик». Не узнаёт:

– Кто? Углов? Какой Углов? Колька, ты? Неужели? Какими судьбами? Как ты меня нашёл? Господи! Сколько времени прошло.

Разговорились. В комнате грязно, на полу скорлупа яиц. В тазу моча. Одинок. Мне всё становится ясно – Талик «на дне»! Принесённую бутылку водки быстро выпили. Закусывали сырыми яйцами. Обнял его на прощанье. Сунул в руки двести рублей – Талик с жадностью схватил их. Мне стало неловко. Эх! Не таким хотел увидеть своего друга детства…

По приезду Тамара мне устроила грандиозный «концерт». Разошлась не на шутку. Начала оскорблять всех нас, ударила мать и Филиппа Васильевича, оскорбила память отца. Я вызвал милицию. Говорю матери:

– Этого я не прощу ей никогда! Ухожу от неё! Жалко только Игоря – ему только одиннадцать лет! Я так и не довёл его до совершеннолетия. Буду пока жить у вас, а там посмотрим.

На этом закончились девятнадцать лет унижений. Тома долго не могла успокоиться. Года три после развода она приходила скандалить и шантажировать меня. Что только не было! Но об этом не хочется вспоминать. В одном только ей благодарен – она родила прекрасных сыновей! Они выросли замечательными людьми! Ни одной черты её скверного характера! Я молюсь Богу.

Итак, я опять вернулся в родовой дом на улице Революции 116. Живу с матерью и отчимом. Тяжело переживаю развод. Чтобы развеяться – решил в отпуск взять с собой сына и поехать на Соловки. Давно об этом мечтал.

На теплоходе приплыли в Котлас. Отобедали в большой рабочей столовой и поплыли по Северной Двине к Архангельску, до которого было более 600 километров. Теплоход по притоку Двины реке Вычегде заходит на два часа в Сольвычегодск. Красивейший плёс, на котором сверкают маковки великолепного собора! Экскурсовод рассказывает:

– Сольвычегодск называют «Жемчужиной Русского Севера». В своё время город был местом ссылки тысяч политзаключённых. Здесь отбывал ссылку в 1908—10г. г. Иосиф Сталин.

Я сразу всполошился:

– «Этот людоед был здесь? Он же тоже, видно, страдал? Но почему, когда он дорвался до власти, всё забыл? Устроил из страны один большой лагерь, уничтожил миллионы невинных людей. Почему он так поступал? Где разгадка этого?»

Теплоход плывёт по Северной Двине. Вода кирпичного цвета. По берегам на привязи стоят гигантские плоты – ночью идёт сплав древесины по реке. Недалеко от Архангельска останавливаемся в Ломоносово. Здесь в 1711 году родился великий учёный – реформатор М. В. Ломоносов. Село располагается на острове. Там мы посетили музей великого учёного, памятник и церковь. На пароме едем в город Холмогоры.

После её лекции подошёл к ней и спросил:

– Я слышал, что в Холмогорах был советский концентрационный лагерь. Вы об этом даже не упоминали. Почему? Я пострадал, будучи малолетним, от репрессий, которые опять замалчивают.

– У нас не принято. Но если вам это интересно, скажу следующее. Да, в 1920 году здесь был такой лагерь. Располагался он в зданиях монастыря. По некоторым данным, там было казнено до восьми тысяч человек. Но вы знаете, у нас в городе живут несколько стариков-очевидцев. Они говорят, что больше узников уничтожали по пути следования этапа, чем на месте.

– Зря вы об этом не рассказываете туристам. Люди должны знать правду, а её опять скрывают от народа.

– Согласна, но… Я подчинённый человек. Доброго пути вам!

Наконец, мы в Архангельске. Целый день колесим по городу на автобусе. Экскурсовод рассказывает:

– Столица Поморского края город Архангельск основан по указу царя Ивана Грозного. Мы посетим Соломбальский целлюлозно-бумажный комбинат и музей деревянного зодчества Русского Севера.

При упоминании названия комбината я встрепенулся:

– Боже! Я буду в Соломбале! Это, оказывается, здесь, рядом! Помню, как во Вдовино при лампадке читал по ночам на русской печке под вой пурги книгу «Детство в Соломбале»! И вот я здесь! Сказка, да и только!

Комбинат огромен. Горы леса. Бесконечные штабеля брёвен. По узким протокам женщины толкают баграми кругляк, гонят его на переработку. Мне становится жаль женщин. Трудная, тяжёлая и опасная работа у них!

На небольшом самолёте летим с Игорем на Соловецкие острова. О них можно говорить бесконечно, но чуть только коснусь истории и природы этих необычайных островов в Белом море. Нас разместили в здании Кремля – это бывший монастырь. Поражает его вид. Восемь башен; стены высотой до 11 метров и толщиной до 6 выложены огромными валунами до 5 метров. Внутри множество зданий монастыря. Идёт реконструкция. На следующий день экскурсия по острову.

На третий день идём по рукотворной дамбе на остров Муксам. Монахи вручную сделали широкую дамбу из камней протяжённостью два километра; на ней могли разминуться две телеги. Поражает титанический труд этих людей! Затем едем на моторных лодках на Большой и Малый Заяцкий остров. Красота неописуемая! На островах никто не живёт. Дикая природа! Вереск, берёзки, ели, толстый слой мха – ноги проваливаются по колено. То и дело взлетают тетерева и куропатки.

В последний день посещаем гору Голгофа и Секирную. Экскурсовод-женщина, рассказывает:

– В 1923 году на островах был создан один из первых концлагерей, просуществовавший до 1939 года. Все священники монастыря были уничтожены и сюда направлялись тысячи политзаключённых, которые трудились на лесозаготовках и в мастерских по пошиву спецодежды. Многих строптивых уничтожали…

На гору Голгофу пришла новая группа, полностью состоящая из эстонцев. Я подошёл к их группе и услышал более откровенные признания гида-мужчины:

– В начале двадцатых годов возникают так называемые Северные лагеря. Это принудительные трудовые колонии. В Архангельске, Холмогорах, на Соловецких островах, в Пертоминске, Кеми, Вишере, в Котласе, Сыктывкаре, Пинюгинске, Ухте и Усть-вымске уже в 1929 году находилось около 70 тысяч заключённых. Они в значительной мере подпитывали бесплатную рабочую силу канала Волго-Балта. В том же году Горький посетил Соловецкие острова, где ему устроили «показуху» – скрыли настоящую правду об условиях содержания политзаключённых. В стране уже во-всю работала Особая тройка УНКВД и людей без разбора, зачастую по доносительству, направляли в трудовые лагеря. Соловецкий лагерь называют «Островом пыток и смерти» и он отличался особой жестокостью в обращении с заключёнными, т. к. находился в Белом море, вдалеке от цивилизации. Здесь применялись изощрёнейшие пытки несчастных людей: замораживание, утопление, пытки голодом, расстрелы, подавление и уничтожение личности, психологические пытки, бессмысленный труд, карательные акции. Всего, по не уточнённым данным, здесь погибло более 11 тысяч человек. Среди известных заключённых можно назвать имена Лихачёва, Флоренского, поэта Жумбаева и многих других людей. Символично, что и каратели сами попали в «сталинскую мясорубку». Начальники Соловецкого лагеря Боговой, Ногтев, Эйхманс, Апатер были расстреляны.

Кто-то спросил:

– А что такое карательные акции? И так всё ясно: люди были полностью бесправны и их в любой момент могли убить.

– Для устрашения всех применялись такие акции. Так 27 октября 1937 года более 1100 человек из лагеря было погружено на баржи и утоплено в море.

Я спросил:

– Расскажите подробнее о пытках. Я сам малолетним был в ссылке в Васюганских болотах. У нас самой изощрённой пыткой летом было привязывание голым к дереву под комаров. Человек погибал в страшных мучениях.

Все эстонцы живо и заинтересовано обернулись ко мне. Экскурсовод ответил:

– Да, применялась и здесь эта пытка. Она называлась – «на пеньки».

Но были и другие способы убийства. Недалеко от Кремля была так называемая «расстрельная дорога», по которой зимой гнали босиком в одном нижнем белье на кладбище и там расстреливали днём в качестве устрашения, чтобы все слышали выстрелы. А стукачам, которых очень поощряли, отдавали их обувь и одежду. Ещё людей загоняли по горло в озеро и под страхом расстрела заставляли стоять в ледяной воде несколько часов. Одна из самых изощрённых, изобретённых здесь, пыток была следующая. Лошадь запрягали в пустые оглобли. Несчастного привязывали ногами к оглоблям и охранник, сидя в седле, гнал её по кочкам. Кровавые лохмотья оставались от человека! И всё это на виду построенных в колонны арестантов – так «развлекались» конвоиры!

Все туристы качали головами, возмущались, плевались. Кто-то спросил:

– Отсюда, с горы Голгофа, как и с Секирной, открываются незабываемые виды и красоты. Но, говорят, и здесь казнили людей?

– Да! Раньше здесь было 365 «легендарных – кровавых» ступеней, сооружённых в своё время трудолюбивыми монахами. Человека привязывали к бревну и сталкивали его по ступеням к подножью. Ступени были настолько крутыми, что бревно набирало скорость и летело вниз, расплющивая заживо несчастного…

Это потрясло всех! Мы замолчали. Не верилось, что в таком красивейшем месте на земле могло быть такое! Я первый очнулся и ещё раз спросил мужчину:

– Как вы думаете, почему у правителей была такая жестокость к собственному народу?

Ведь Сталин и многие его соратники сами сидели в тюрьмах и лагерях? Они что, хотели отомстить кому-то, или это что-то другое?

– Не знаю. Причин может быть несколько. Главное для сохранения власти было для них – запугать народ. Но, на мой взгляд, ещё одна из них заключается в том, что социалистический строй создал государственную организацию ВЧК, затем ГПУ и НКВД, в которой большинство сотрудников были больными психопатами. Да и сам Сталин, как мы теперь узнали, был обычным параноиком.

Я ошеломлённо размышлял:

– «Что творилось в огромной стране! Был уничтожен лучший генофонд нации! Это привело к тяжелейшей деградации всего населения России! И последствия этого будут очень и очень долгие».

По окончании экскурсии все эстонцы окружили меня. Я рассказал им о детской встрече во Вдовино с их белокурыми парнями, когда мы подглядывали за ними в пустые глазницы окон сарая, где они лежали на соломе. Рассказал им и о медсестре Леми, повесившейся на чердаке больницы. Все пожали мне руку и хлопали по плечам.