Текст книги "Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные"
Автор книги: Нина Аленникова
Жанр: История, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)
Он был необычайно угрюм и как-то недоверчиво оглядывался. Никакой радости встречи не чувствовалось в нем. Выяснилось, что немцы держали его в доме нервнобольных после контузии, которую он получил почти в самых первых боях и из-за которой попал в плен. Закусив и осмотревшись, он пошел разбудить детей. Младшие девочки его не помнили, но встретили шумно и приветливо.
Но с этим неожиданным возвращением в доме начался ад. Слава очень скоро узнал от детей, что дядя Аркаша снимает у них комнату и хочет жениться на маме. Слава всегда был ревнив, но тут его ревность превзошла все. Он начал грозиться всех нас убить и преследовал Лиду дикими сценами. Всем нам было ясно, что долгое пребывание в доме умалишенных сильно отозвалось на нем. Он был невменяем. Целыми вечерами просиживала я с ним, уговаривая его успокоиться. Ручалась за Лиду в том, что она была ему верна, что Аркадий только недавно сделал ей предложение, на которое она еще не ответила, и теперь, раз он вернулся, все будет забыто.
Наконец мне удалось найти комнату. Мне нашел ее дядя Владимир, брат отца. Это было почти на окраине, недалеко от вокзала, в очень уютном домике, где жили брат и сестра. Комната была маленькая, но можно было пользоваться гостиной, находящейся рядом. Самое приятное было то, что у них был свой садик, что для ребенка было кладом. Хозяин был высокого роста молодой человек, совершенно азиатского типа, с раскосыми глазами, он всегда носил папаху. Его сестра Клавдия была прелестная особа, изящная, стройная брюнетка. Она служила машинисткой в каком-то учреждении, но в три часа дня была уже дома. У них была прислуга Феня, немолодая, добродушная, полная женщина. Она сразу же полюбила мою девочку, которой разрешалось всюду бегать. Ее постоянно зазывал хозяин, сажал на свое плечо и носил по всей квартире, к полному ее восторгу. Словом, после пережитого кошмара у бедной Лиды нам зажилось совсем хорошо. Я была очень благодарна дяде Володе, что он нашел нам столь приятное жилище.
Но тут мне необходимо поговорить о родне моего отца. Еще в раннем детстве, в Веселом Раздоле, я часто встречала дядю Володю. Знала, что это брат отца, они были очень похожи друг на друга, хотя отец был небольшого роста, а дядя Володя был высокий, очень веселый и открытый, отец же скорее был мрачный и часто угрюмый. Я никогда не задумывалась над тем, что у них разные фамилии. Фамилия дяди Володи была Алехин, то есть ничего общего с нашей. Живя у тети Оли, мне посчастливилось часто его видеть. Он к нам забегал и всегда вносил оживление, подбадривая всех. Тогда же мне пришла мысль обратиться к тете Оле, прося ее объяснения насчет разной фамилии у двоих родных братьев. Она очень удивилась, что отец никогда мне не рассказывал о весьма сложных обстоятельствах его происхождения и истории всей семьи.
История действительно оказалась необычайная. Отец, будучи трехмесячным младенцем, был усыновлен помещиками Алейниковыми. Его родная мать и отец умерли от какой-то острой горловой эпидемии. Мать перед смертью просила свою закадычную подругу, соседку по имению, усыновить ее ребенка, что та, бездетная, с радостью согласилась сделать. Дяде Володе был годик. Он был усыновлен своим крестным отцом, у которого было пятеро своих ребят. Таким образом получились разные фамилии у двоих родных братьев. Меня страшно заинтересовал рассказ тети Оли, и я настояла на подробном изложении всей семейной истории. В результате выяснилось, что родная мать отца была настоящая француженка. Ее отец, вдовец, уроженец города Бордо, покинул Францию в 1848 году, когда там происходили пертурбации. Он приехал в Россию со своей восьмилетней дочкой. Будучи гвардейским офицером, он сразу же был принят на военную службу в соответствующем гвардейском полку, с сохранением чина. Дочь его, Наталья, попала в Екатерининский институт. Все это происходило в Петербурге. При определении девочки в институт начальница спросила Жерве, не хочет ли он познакомиться с ксендзом, который будет давать ей уроки Закона Божьего три раза в неделю, как полагалось. К полному изумлению начальницы, он ответил, что никакого ксендза ему не нужно. Он хочет, чтобы его дочь перевели в православие, так как он никогда во Францию не вернется и желает, чтобы она стала русской.
В институте, да и вообще, это был первый случай, изумивший всех. Наталья быстро научилась говорить по-русски, приспособилась ко всему и была очень общительна. Подружилась особенно с одной девочкой, с которой до самого окончания института не расставалась. Это была дочь довольно зажиточных помещиков Херсонской губернии. Она часто приглашала свою французскую подругу гостить у них во время каникул. По окончании института они обе уехали в деревню. Отец Натальи, продолжая быть одиноким, увлеченный своей военной службой, никогда не препятствовал этому.
В то же лето обе девушки нашли женихов. Подруга Натальи вышла за очень состоятельного помещика-соседа Алейникова. Наталья тоже вышла, но за более скромного, Высоцкого, имение которого находилось в трех верстах от Алейниковых; словом, подругам было суждено не расставаться. Они ездили друг к другу верхом, часто участвовали в больших охотах, устраиваемых в окрестностях. У Высоцких было трое детей: старшая дочь Ольга, затем еще два сына. Жили они мирно и дружно. Высоцкий, который был старше жены на пятнадцать лет, неожиданно заболел и скончался, оставив жену с тремя подростками.
Через несколько лет приехал и поселился в окрестностях молодой венгр, сын известного врача, которого выписывали ко Двору, когда кто-нибудь из царской семьи был болен. Венгр очень явно стал ухаживать за Натальей, вскоре они поженились. Отца своего она похоронила еще до замужества. Недолго длился этот брак. Все дети оказались без матери и отца, но Высоцкие были уже взрослые юноши. Тетя Оля вышла замуж, ее братья нашли службу в Елизаветграде. Таким образом выяснилось, почему у всех разные фамилии…
Тетя Оля мне поведала также, что отец пережил ужасную драму, когда узнал, уже будучи взрослым, что он не родной сын Алейниковых. Они его любили как родного сына, и он был к ним безгранично привязан. Они скрывали от него правду, не думая, что это может обнаружиться.
Обнаружилось это при совершенно непредвиденных обстоятельствах. Как и всех молодых в те времена, отца тянуло на военную службу. Он захотел поступить в Елизаветградское кавалерийское училище. Но при поступлении туда надо было предъявить все документы, доказывающие дворянское происхождение. Тут и произошла драма. Узнав, что отец приемный сын, потребовали документы его настоящих родителей, доказывающие их дворянское происхождение. Таким образом отец узнал всю правду о своем рождении, и это сильно на него повлияло. Ему все же удалось поступить в юнкерское училище, после окончания которого он вышел в Белорусский гусарский полк, так же как и дядя Жорж.
После окончания своего повествования тетя Оля сказала: «Твой отец очень странный человек, но ему можно все простить за его безграничную щедрость. Ведь вот этот домик он нам купил, когда мы так долго не получали вестей от Мстислава; мои братья, Высоцкие, не захотели и не умели хозяйничать в имении и переехали, как ты знаешь, в Елизаветград. Володя купил у них имение, опять же это твой отец помог ему, хотя и ругал брата за его левые наклонности». Действительно, дядя Володя, еще будучи студентом, увлекался революционным движением. Он провел несколько лет в Сибири, изучая жизнь ссыльных и каторжан; там же женился на простой девушке, которая, вернувшись с ним на его родину, очень быстро приспособилась и вошла в дворянскую жизнь, как будто бы всегда в ней участвовала. Узнав это, я очень удивилась, что тетя Марина из какой-то другой среды.
Очень много думала я обо всем услышанном от тети Оли. Мне странно показалось, что у меня, в сущности, нет русской крови. Со стороны матери тоже была большая смесь. Дедушка поляк, бабушка полутатарка, одни Добровольские считали себя русскими. Но мне ничто на свете не может заменить все русское, во всех его проявлениях…
У Седлецких, моих новых хозяев, жизнь потекла ровно и спокойно. Но общее настроение в городе портилось. Большевики подвигались все ближе, грабежи продолжались, люди бежали из деревень, спасая свою жизнь. Топливо исчезало и провизия тоже. Мы уже сидели при лучинах, электричество не работало, стали жить впроголодь. От мужа не было никаких известий, но пробравшийся оттуда знакомый сообщил мне, что он с Савицким прибыл в Одессу благополучно и поступил во флот. Так как этот знакомый перебирался с семьей в Одессу, я дала ему для Вовы письмо, в котором сообщала ему свой адрес и умоляла написать.
Дядю Ахиллеса я видела часто. Не могла от него толком добиться, пропали ли все наши вещи или нет. Да он, по-видимому, и сам не знал. Приближалась зима, ничего теплого не было. Мне особенно было жаль всех фотографий, институтский альбом, старинные иконы, которыми нас благословляли перед венцом.
Я решилась на безумный шаг, поехать туда и выяснить положение. Оставила Олечку у дяди и отправилась в Кривой Рог. Хозяева меня всячески отговаривали, уверяли, что всюду продвигаются эшелоны, происходят стычки между петлюровцами и остатками армии. В Кривом Роге я остановилась у Роберта, который еще там работал в шахтах, но пояснил, что они скоро убегут в Польшу и заберут с собой Ядвигу и дядю Ахиллеса с его девочками. Роберт нашел мой шаг совершенным безумием, всячески отговаривал ехать в имение, где уже сидят комиссары. Кто их знает, как они отнесутся к моему появлению. Я все же наняла подводу и отправилась.
Дом я застала совершенно пустым. Валялись какие-то разорванные тряпки, ванна была совершенно разбита, вообще все было в безобразном виде, абсолютно неузнаваемо. Вышел какой-то человек и спросил по-украински, что я хочу. Я спокойно ему пояснила, что гостила здесь летом и в доме остались все мои вещи. Он очень любезно мне показал весь дом и пояснил, что все было разграблено какой-то ночной бандой…
В одной из комнат валялась морская тужурка Вовы, вся изодранная, в другой я нашла на подоконнике портрет моей покойной матери, с дырками вместо глаз, с огромными усами, весь испачканный, словом, в жутком виде. Захотелось поскорее удрать, что я и сделала. Роберт и его жена были очень рады, что я так легко отделалась. Они были крайне милы и гостеприимны. Им прислуживала девочка лет шестнадцати, миловидная и симпатичная полячка. «Вот уедем в Польшу, жалко нам покидать эту бедную сиротку», – сказала мне Зося, жена Роберта. «У нее никого нет на свете, недавно умерла мать». Мне стало ужасно жаль девочку. Промелькнула мысль: не взять ли мне ее с собой, в няньки моей Олечке? Я бы могла тогда делать что-нибудь другое. То, что дядя успел спасти из оставленных моей матерью средств, таяло, падало в цене с возрастающей дороговизной, словом, денег было мало. Хорошая няня была бы мне большой помощью. Сразу же я решила ее взять и сказала об этом Роберту. Они оба очень обрадовались и позвали девочку. Ее звали Ядзей, как жену дяди Ахиллеса. Она очень весело и с радостью отозвалась на мое предложение и даже не высказала удивления. Роберт и его жена очень беспокоились, как мы доедем, так как носились слухи о больших беспорядках на дорогах. Даже некоторые пункты были разрушены, кавардак творился невообразимый. Но нам надо было возвращаться как можно скорее, чтобы не очутиться мне отрезанной от ребенка.
Мы с Ядзей просидели целую ночь на вокзале. Пропустили два поезда, не имея возможности влезть. Наконец нам удалось попасть в теплушку с солдатским эшелоном. Она была набита до отказа. Солдаты сидели на полу, грызли семечки и грелись у печки. Они спросили нас, куда мы едем. Оказалось, что нам надо было скоро пересесть, чтобы попасть в Елизаветград. Я усиленно упрашивала Ядзю не называть меня «барыня» и вообще лучше молчать. Солдаты предложили нам влезть на нары. «Успеете поспать до пересадки», – говорили они. Так мы и сделали. Вытянулись и молча лежали. «Куда это бабье в такое время мотается!» – доносилось до нас. Ехали мы без конца, наконец остановились где-то в степи… Неожиданно началась пальба. «Бабы, живей слезайте и прячьтесь!» – услышали мы. Спуститься было дело одной секунды, все вышли из вагона. Палили со всех сторон. Один пожилой солдат потащил нас под вагон, там мы пролежали добрый час.
Наконец все утихло. Когда мы вылезли, солдаты нам объявили, что поезд дальше не идет, а до нашей пересадки было верст пять. Часть солдат шла туда, и нам предложили идти с ними. Особенно был приветлив один молодой, он сказал, что они нас доведут до поезда, посадят, чтобы никто не обидел. Ядзя не выдержала и громко воскликнула: «Слава богу, барыня, доедем благополучно». Я ее ущипнула за руку, солдат посмотрел и улыбнулся. Понял ли он что-нибудь или нет, не знаю.
Уже стемнело, тяжелая, осенняя ночь окутывала нас своей жутью. Тогда я поняла, что мы ехали целый день столь короткое расстояние. Солдаты честно сдержали свое обещание. Они довели нас благополучно до станции, там мы взяли билеты, и они посадили нас в теплушку, направляющуюся в Елизаветград. В этот раз это не был эшелон, а сброд совершенно разнообразной публики, были и женщины. Мы свободно вздохнули после пережитого страха. Я не могла не подумать, насколько все же эта дикая солдатня, неизвестного нам направления, была с нами предупредительна, никакого поползновения на грубость или озорство, наоборот, сплошное добродушие.
Доехали мы благополучно. Хозяева отнеслись очень одобрительно к появлению няни для девочки, за которой я сейчас же побежала к дяде. Застала ее здоровенькой и веселой. Несмотря на свои полтора года, она совсем хорошо бегала и становилась забавной. Бедный дядя был удручен пропажей всего. Я ему пояснила, что для нас пропажа теплых вещей, всех фотографий и особенно икон так же важна, как для него пропажа имения! Но конечно, я вполне сознавала, что мы сами были виноваты. Ясно, что надо было все с собой забрать, когда уезжали, мы же дошли до такого абсурда, что даже вместе с серебром оставили свои ценные портсигары, бросив почему-то курить!
Путешествие в погоню за пропавшими вещами мне дорого обошлось! Сразу же по возвращении я заболела воспалением легких. К счастью, была Ядзя, которая замечательно ухаживала за ребенком и за мной. Клавдия была очень внимательна и приносила еду, которую было так трудно доставать. Брат ее возился с моей печкой и доставал дрова, что было большой редкостью. Когда мне стало очень скверно, я попросила вызвать доктора, старого еврея, которого я давно знала: он часто приезжал к нам в имение и всегда всех лечил. Он явился, внимательно меня выслушал, констатировал воспаление легких, прописал всевозможные лекарства. Он был очень удивлен, когда узнал меня, как-то подозрительно озирался и спросил, каким образом я очутилась здесь. Я ему рассказала, но только потом, гораздо позднее, я поняла, почему он так был удивлен и печально качал головой. Перед уходом он мне сказал: «Смотри, будь осторожна во всем!» Его слова я тогда не поняла, но когда старик доктор ушел, мне стало грустно и неуютно на душе.
Я еще еле ходила, когда в город вошли красные. Стрельба продолжалась несколько часов. Завод сельскохозяйственных орудий Эльворти очень долго и упорно защищался. Завод этот был хорошо оборудован, поставляя материал на всю Украину. Рабочие завода, прекрасно обеспеченные, имели домики с садиками и огородами, прилично зарабатывали; во всяком случае, их жены не работали. Их абсолютно не интересовали никакие перемены в существовании, и они долго не сдавались. Однако красные войска вошли в город, и пришлось с этим примириться. Везде на улицах валялись трупы. Люди, напуганные событием, прятались по домам.
Через два дня, хотя еще не совсем в городе утихло, я побежала к Лиде узнать, все ли у них благополучно. Она меня встретила в слезах. Оказалось, что Слава после нескольких сцен ушел из дома. Он ей сказал, что никогда не вернется, что он намерен поступить в Красную армию, отомстить Аркадию. Остальное его не интересует. Я обняла бедную Лиду. Как я могла ее утешить? Единственное, что нам остается, – это молиться; бедному Славе надо простить! Он потерпел от долгого пребывания в доме умалишенных, вероятно, в ужасных условиях! Все это выбило его из равновесия окончательно. Тетя Оля тоже плакала, было так бесконечно грустно, а помочь нечем. И надо было жить среди этих трагедий и надрывов.
Еще перед приходом большевиков часто приходили к моим хозяевам какие-то люди. Он с ними запирался в соседней комнате. Там они долго что-то обсуждали и спорили. Феня бегала с самоваром или с бутылками пива. Часто эти сборища кончались поздно ночью. Иногда под конец Михаил Петрович пел. У него был приятный низкий голос. Я заметила, что Клавдия, всегда веселая и приветливая, вдруг стала озабоченной и рассеянной. Мне даже показалось, что она стесняется этих сборищ…
Настало Рождество. Но кто и как мог праздновать? Есть было буквально нечего. Накануне Нового года Таня Савицкая меня пригласила встретить с ней этот Новый год, который казался еще страшнее предыдущего. Она жила в гостинице Марьяни. Мы вдвоем его встретили, обсуждая, как нам поступать в будущем. Она, так же как и я, была отрезана от мужа, Васи Тхоржевского, который находился в Добровольческой армии. Но Таня была далека от реальности. Она твердо верила, что все это временно, что добровольцы снова возьмут верх и имение их будет спасено. Меня она бранила за пессимизм. Однако в их имении уже образовался революционный комитет, там оставался их верный денщик Масич. Он иногда приезжал в город и докладывал, что там творится. Следя за всеми событиями, он, конечно, прикидывался революционером, врагом капиталистов. После этой печальной встречи Нового года я вернулась домой с тяжелым чувством на душе. Хотела сразу пройти к себе, но Михаил Петрович вышел в прихожую, он был навеселе и начал меня уговаривать выпить шампанского в его компании.
Их большая, просторная столовая была полна народу, все больше мужчины, хотя были две дамы. Одна из них – сестра Михаила Петровича, Александра Петровна, приехавшая с мужем из недалекой провинции на праздники. Она была гораздо холоднее и надменнее Клавдии, мне даже показалось, что смотрела она на меня недружелюбно. Мне было очень неприятно очутиться среди этих незнакомых, пьяных и шумных людей, но отказать хозяевам я не могла. Михаил Петрович сразу же мне поднес бокал с искрящимся золотистым шампанским. Я немного выпила, приветствуя хозяев с Новым годом. Ко мне подошел приземистый, широкоплечий парень, некрасивый, с вздернутым носом, и схватил меня за руку выше локтя. Он тут же начал мне говорить какие-то пошлости. Мне захотелось уйти, и я направилась к двери. Михаил Петрович ему строго сказал: «Оставь мою жиличку в покое!»
Клавдия вышла со мной, а там повисли в воздухе пьяные шутки и бестолковый смех. Клавдия мне шепнула: «Ложитесь и запритесь в комнате». Мне стало не по себе. Я разбудила Ядзю, спавшую в соседней комнате, и велела ей перебраться ко мне, где был небольшой диванчик. Девочка мирно спала в своей люльке. Мы заперлись, но долго не могли уснуть, дебош продолжался до рассвета. «Зачем держишь буржуйку у себя!» – послышалось мне, когда я уходила из столовой. «Не ваше дело!» – был ответ хозяина. Засыпая, я призадумалась: кто же они, мои хозяева? К какой категории людей они принадлежат? Неужели они мои политические враги? Ведь я была с ними так откровенна, всю правду выложила о муже, о себе. Вспомнился старенький доктор, который мне сказал уходя: «Будь осторожна!» Страх обуял меня. Но, вспомнив, как они сердечно относились к моему ребенку, какая милая и внимательная была Клавдия, совершенно не похожая на революционерку, я успокоилась и уснула.
Вскоре я узнала, что Михаил Петрович комиссар, занимающий довольно видный пост в революционной администрации. Клавдия мне сама призналась в этом и сказала: «Но вы не бойтесь его. Мы вас очень полюбили, и вы у нас в полной безопасности». От мужа не было ни слова, да и не могли приходить письма, между нами была граница Белой и Красной армий. Дни текли за днями, недели за неделями, в сплошной борьбе за продовольствие, которое все больше и больше исчезало. Я часто бегала в одну отвратительную столовку и приносила оттуда судки для нас троих.
Просвет для меня начался, когда я встретила неожиданно одного соученика по драматической школе в Петербурге Колю Каблукова. У его отца была парикмахерская в городе, он давно пробрался к родителям из Петрограда. Сразу же он меня познакомил со своей семьей. Они оказались милейшими людьми, особенно его сестра Люся, моих лет. Мы сразу же с ней подружились.
Вспоминая с Колей нашу школу, мы решили разработать вместе некоторые скетчи и предложить свои услуги в театре. Взялись за это очень энергично, и нам повезло. Театр оказался опустелым, большая часть артистов убежала при появлении большевиков. Антрепренер, узнав, что мы окончили в Петрограде известную драматическую школу, сразу же без колебания нас принял. Мы стали успешно выступать, и завтрашний день стал менее страшным.
Ядзя бегала за продуктами, возилась с девочкой, которая к ней очень привязалась. После моего поступления в театр хозяева стали ко мне еще лучше относиться. «Молодец! – говорила Клавдия. – Не пропадете». Они часто стали приглашать меня обедать или ужинать, у них было всего вдоволь. У меня иногда подымались споры с Михаилом Петровичем. Он больше не стеснялся мне говорить о своей революционной активности, я же не могла не возмущаться постоянными убийствами и казнями совершенно невинных людей. «Лес рубят, щепки летят!» – это был его постоянный припев. Кроме того, он был убежден, что вся наша буржуазная литература, особенно Толстой, существовала специально для капиталистов! Этот некультурный взгляд меня коробил, я с ним горячо спорила, утверждая, что Толстой, какое бы ни было направление, все равно останется великим писателем.
Один раз я вспомнила, что, когда к ним въехала, я отдала им свой паспорт для прописки и они мне его не вернули. Когда я спросила их об этом, Михаил Петрович мне сказал: «Я его давно спрятал, он может вас скомпрометировать и вам навредить!» Да, конечно, там было помечено, что я дворянка и жена морского офицера. «Я вижу, что я в ваших руках окончательно!» – сказала я полушутя. Клавдия, присутствующая при разговоре, заметила: «Мы вас в обиду не дадим; у Миши тоже есть совесть и душа, хоть он и комиссар». Оставалось верить и не сопротивляться ходу веглей! А время текло, от Вовы не было никаких вестей, хотя попадались некоторые, которые имели известия из той зоны с перебежчиками. Я тоже перестала писать. Да и не хотелось описывать те условия, в которых я очутилась.
Поехала я как-то к Тане в гостиницу и с удивлением встретила там ее мужа Васю. Он пробрался, несмотря на опасность, с фальшивыми документами, в штатском, чтобы уговорить Таню бежать. Пробраться из другой зоны – это было геройство. Мы обсуждали наше положение, но все выводы приводили к тупику. В самой горячке нашего разговора вдруг кто-то постучал. Когда мы открыли – увидели Масича. Он был бледен как полотно, весь запыхавшийся, взволнованный! «Что с тобой?» – спросил его Вася. Скороговоркой пояснил он нам, что Тане и Васе необходимо бежать, так как в имении революционный комитет откуда-то узнал, что Вася в городе, и приговорил его и Таню к смертной казни. «Да и мне не избежать! Они догадались, что я не с ними!» Мы быстро собрали вещи и вышли из гостиницы, расплатившись с хозяином, который нисколько не удивился, насмотревшись всего. Направились к нашей общей подруге Ане, тоже дочь помещика-соседа. Она была замужем за скромным чиновником. Жили они бедно, почти убого, на окраине города. Они оба нас сердечно приняли, и когда мы объяснили все наше страшное дело, муж Ани сказал: «Не медля вам надо найти способ бежать».
Тут я вспомнила, что в городе был извозчик, которого хорошо знала, потому что он когда-то служил кучером у моего отца. Он меня помнил и всегда при встрече раскланивался. Был он одинок, жил старым холостяком, давно занимался извозом. Васе было опасно показываться, поэтому мы пошли с Таней вдвоем. К счастью, он оказался дома и встретил нас приветливо. Мы сразу же выложили ему начистоту все наше дело. «Евгений, вы должны их спасти», – уговаривала я. Он почесал затылок и сказал: «Барышня, коли я их спасу, то мне надо свою шкуру отдать!» Таня же просто заявила: «Вам незачем сюда возвращаться! Я вам дам такую сумму денег, что вы сможете в другом городе устроиться и продолжать заниматься тем же!» Он снова почесал затылок и сказал: «Добре, увезу вас рано на рассвете, вещи зароем в соломе на подводе, переоденьтесь бабой, а ваш муж и другой парень – мужиками, уедем, и я вправду не вернусь. Уеду к сестре в село Широкое, она овдовела и давно меня кличет».
Сговорившись окончательно, мы вернулись к Ане. Там мы уложили все вещи в мешки. Таня умудрилась засунуть свои бриллианты в ручку метелки, которую решила взять с собой в подводу. Несмотря на убогость квартиры, Аня всех разместила. Таня легла в столовой на диване, Вася и Масич устроились в кухне на полу, где им постелили матрасы. Попрощавшись с ними, я обещала прийти их проводить на рассвете.
Возвращалась я с тяжелым чувством. Мелькали мысли – не удрать ли мне с ними, но подвода у Евгения была небольшая, кроме того, пускаться с ребенком в столь опасное предприятие, в холодную, еще зимнюю погоду, было слишком рискованно. На душе было отвратительно, будущее пугало своими страшными перспективами.
Когда я вернулась домой, все уже спали. Я очень тихо вошла и направилась к своей комнате. В это время Михаил Петрович вышел из своей и удивленно спросил: «Разве сегодня был спектакль? Я был уверен, что театр закрыт». – «Да, он закрыт, но я репетировала со своим партнером». Мы пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись. Мне всю ночь не спалось, я обрадовалась, когда часы в столовой пробили пять часов утра. Быстро встала, умылась и выскользнула из дому. Евгений не обманул, он стоял перед домом Ани, весь нахохленный в своем огромном тулупе. Видно было, что он накрутил на себя немало вещей, так как из худого превратился в здоровенного мужчину… Мы все, по старому обычаю, присели, перекрестились и долго сердечно прощались. Аня плакала. Вышли проводить их на улицу. Утро еще не начиналось, чуть светлели облака. Несмотря на начавшийся март, нас окутывала морозная и особенно мрачная мгла. Наконец они все разместились, и подвода тронулась в путь. Мы с Таней издали крестили друг друга. Когда они скрылись, я отправилась домой. Дома все спали, была полнейшая тишина. Я прилегла немного отдохнуть. Вскоре моя маленькая проснулась. Ядзя пришла ее одеть и унесла в гостиную, где они всегда завтракали.
В девять часов утра я начала одеваться. Кто-то ко мне постучал. Когда я открыла дверь, я увидела Михаил Петровича. Я сразу же поняла по выражению его лица, что он все знает. «Где вы были сегодня и что делали?» – спросил он. «Разве я не свободна делать то, что хочу?» – возразила я. Он секунду помолчал и вдруг сказал: «Нина Сергеевна, не будем ломать комедию друг перед другом!
Я отлично знаю, где вы были и что вы делали! Но если бы только я это знал, то это не имело бы значения. К сожалению, не я один это знаю, и последствия ваших действий могут быть очень плачевными. Да что мне распространяться! Лучше я прямо вам скажу. Революционный трибунал осведомлен, что вы помогали богатым буржуям бежать. Завтра вас должны арестовать. Вы догадываетесь, что вас ждет! Я не могу вас защитить!» Волна ужаса охватила мою душу. «Я лично понимаю вашу точку зрения. Это ваши друзья детства. Вам безразлично, буржуи они или нет! Вы сами из этой среды. Вы рискуете своей жизнью, спасая их… Между прочим, не беспокойтесь! За ними была организована слежка, но до сих пор их не нашли. Никто не знает направление, которое они взяли. Неизвестно, как они уехали, но известно, что вы им помогали, так как вы их увели из гостиницы. На всех вокзалах дано распоряжение за ними следить!» Я в душе перекрестилась. Очевидно, не знают, что уехали на подводе, думают, что поездом… Михаил Петрович продолжал: «Мы с Клавдией решили вас спасти! Вам необходимо сегодня же немедленно бежать, я вам в этом помогу. Вы переоденетесь в крестьянского мальчика, обрежете волосы и сядете на еврейскую балагулу, которая отправляется в двенадцать часов дня в Бобринец. Я вам дам письмо к евреям, которых хорошо знаю. Насколько я помню по вашим рассказам, вы с детства ездите верхом. Так вот, они дадут вам лошадь внаем, вам следует пробираться в Николаев. Там вы отправитесь к другим евреям и сдадите им лошадь! Затем морем отправитесь к мужу в Одессу». – «Так как же я могу совершить подобное путешествие с маленьким ребенком!» – вырвалось у меня. «Кто вам говорит с ребенком? Конечно, Олечку оставите тут с няней». – «Да вы меня за сумасшедшую принимаете?» – рассердилась я не на шутку! «А вы предполагаете, что проще всего отдать себя на казнь? – продолжал он. – Вы своему ребенку пользы не принесете, если вас расстреляют! Если же вы спасетесь, то очень скоро, самое позднее через месяц, вы сможете забрать ребенка, так как наши возьмут Одессу. Ваша история к тому времени утихнет, и все окончится благополучно, уверяю вас!» – «В таком случае я увезу ребенка к дяде!» Он покачал головой: «Ребенок у вашего дяди не будет в безопасности. Не забывайте, что ваш дядя считается врагом народа и его могут арестовать! Здесь же, у нас, мы ручаемся за полное благополучие вашей девочки».
Он стоял передо мной в своей неразлучной папахе, но такой спокойный, уверенный в себе. В это время появилась Клавдия. Она подошла к нам, дверь моей комнаты была открыта. Я заметила, что у нее на глазах слезы. «Слушайте, Нина, не надо колебаться, скорее собирайтесь». – «А если с моей девочкой что-нибудь случится? С каким чувством я уеду? Думать об этом ежеминутно – это обречь себя на муку адскую!» Но они упорно продолжали мне доказывать, что с ребенком ничего не может случиться, она отлично будет себя чувствовать с няней; кстати, скоро начнется весна, и она сможет бегать в садике. «Мы все ее любим, – повторяла Клавдия, – Феня от нее без ума, она будет ее откармливать, а мы все будем нянчить ее!» Я стояла как вкопанная, вся объятая страшными чувствами. С одной стороны, было ясно, что надо спасаться, но с другой – предстоял ужас тревоги за ребенка, страх оказаться отрезанной. Клавдия плакала, обнимала меня и клялась, что, что бы ни случилось, они Олечку никогда не оставят и будут заботиться о ней, как о собственном ребенке.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.