Текст книги "Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные"

Муж появлялся, как метеор, и снова исчезал. Я давно чувствовала, что наше дело печальное и накануне полного провала, но он все же бодрился и до последнего времени не переставал надеяться на благополучный исход борьбы. После высадки Улагая в середине августа бомбардировки усилились, налеты на Керчь производились почти каждый день. Мы часто с Еленой забирали детей и уходили на берег моря. Пристань была совсем близко от нас, я любила купаться и заплывала далеко, к ужасу Елены. Когда слышался шум и свист приближающегося аэроплана, она издали начинала мне отчаянно махать! Я в ответ делала ей знаки уходить домой, но бомбы летели кругом, их опередить никогда не удавалось!

Команду с «Игнатьева» списали на отдых, пароход быстро починили и назначили новый состав. Кроме старого повара, который не захотел покинуть судно, на котором прослужил много лет. Затем их снова угнали в море. Судьбе было угодно, чтобы этот корабль погиб со всей новой командой в первую же ночь своего похода, наскочив на вражескую мину. Мое сердце сжалось, когда я узнала эту грустную новость, мы много вспоминали с Еленой Ивановной Козловой нашу пиратскую жизнь на «Игнатьеве», на котором мы прожили пять месяцев.

Невозможно забыть матроса Евгения, здоровенного детину, косая сажень. Это он принимал усиленное участие в поисках мне помещения, он же взялся доставлять мне молоко для детей, отправляясь каждый день за пять верст от Керчи к какой-то своей куме! Иногда он приносил простоквашу, но и это было чудо в то голодное время. Вскоре их всех куда-то назначили, и я их больше не увидела.

Так и докатились мы до печальных дней эвакуации. Наступил настоящий голод. С каждым днем бомбардировки усиливались… Дети заболели коклюшем. Помню, как мы с Еленой уложили их и обсуждали тревожные события. Мы знали, что Севастополь уже эвакуировался. То есть не то что знали, а слухи доходили до нас, хотя очень туманные. Вова ушел, сказав нам, что уходит на очень важное заседание. Я чувствовала, чем это заседание кончится. Он вернулся в двенадцать часов ночи, бледный, встревоженный. На мой немой вопрос он сказал: «Все кончено, нам надо завтра грузиться, эвакуируемся и мы»…

Третья часть
ЭВАКУАЦИЯ

Последнее прощание с родиной происходило в трагической, жуткой обстановке. С упрямыми, суровыми лицами шли толпы казаков с требованиями, чтобы их взяли. Мы погрузились на транспорт «Поти», на который муж был назначен комендантом. К нам водворилось три с половиной тысячи человек, что превышало вдвое нормальную возможность. Наш главный багаж состоял из двух младенцев. Вещей почти не было, они растаяли, обмененные на продукты. На мне была мужская шинель, военная, и носки мужа. Ему очень не повезло, он вывихнул руку и с перевязкой мотался по кораблю, стараясь наладить какой-то порядок.

На берегу стояли тысячи людей, умоляющих их взять… Многие бросались на колени с протянутыми руками и взывали о помощи. Залпы приближающихся красных были слышны все яснее и яснее. На берегу, до последней минуты, стояла наша добрая Елена, она плакала и крестила нас. Несмотря на наши уговоры отправиться с нами, она не согласилась, ведь у нее был единственный сын в Красной армии. «Что-то мне будет из-за вас, сердечные! Верно, пострадаю!» – говорила она. Соседи часто ее упрекали, что она приютила белых.

В городе стоял невообразимый хаос. Отчалили мы 2 ноября, в Керчи мы были последние. Эвакуация происходила в пяти портах: в Севастополе, Евпатории, Ялте и Феодосии; мы были пятый пункт. Мы вышли в открытое море и сосредоточились у маяка Кыз-Аул. Но море очень засвежело, тогда все корабли перешли в сторону Феодосии и стали на якорь, под прикрытием берега, у мыса Чауда. Это было 4 ноября, 6 ноября мы ушли от Чауды в четыре часа дня. Вскоре после того, как мы окончательно отчалили, начался шторм, и мы пошли под таким креном, что ходить по кораблю было почти невозможно. Воды на корабле было очень мало, ее выдавали по крохотным порциям, люди страдали от жажды. Мы заняли кают-компанию с другими семьями. Ослабевшие от длительных лишений, мы сразу же укачались. Я лежала с детьми на полу, постелив какие-то бурки.

Несмотря на пройденную мной школу на «Графе Игнатьеве», я совершенно выбилась из колеи и лежала пластом. Недостаток воды сильно обострял положение. Нам для детей все же выдавали какую-то порцию. Несколько раз к нам врывались солдаты, предлагали бриллианты за стакан воды, ясно, награбили перед отходом. Кроме того, мы тащили на буксире от мыса Чауда вооруженный катер «Петрель». Многие на корабле заболели тифом. Шли мы очень медленно из-за перегрузки и крена. Солдаты все чаще врывались к нам со своими бриллиантами, конечно, мы их отсылали ни с чем, но все же было их жаль. Вместо нормальных трех дней мы шли в Константинополь почти неделю.

Меня поражало и трогало мужество моего мужа. С поврежденной рукой, исхудавший, носился он по кораблю. Его разрывали на части; всюду кто-то что-то требовал.

Время тянулось, нудное, беспросветное. Дети плакали, кашляя безостановочно. Уход за ними был сопряжен с большими трудностями. Надо было шатаясь, спотыкаясь исполнять все необходимое. Словом, это была страница тяжелого кошмара.

Во время этого страшного перехода девять человек умерло от брюшного тифа. В числе их была моя добрая приятельница, с которой я стояла в Еникале шесть месяцев, на «Графе Игнатьеве», жена инженера Козлова. Узнала я об этом прискорбном случае позднее, в русском посольстве в Константинополе, встретив там ее мужа. Во время перехода мы питались очень скверно, почти никак, так что по прибытии в Турцию мы были все голодные. Турки, пользуясь нашей бедой, приносили продукты в обмен на великолепные вещи, даже на серебро и золото. У нас мало было чего на обмен, а случайно сохранившиеся, более или менее ценные вещи, мы держали на еще более черный день.

Очень скоро после нашего прибытия на рейд Босфора явился Вова с повеселевшим и улыбающимся лицом. «Ты знаешь, – сказал он мне, – Николай Николаевич Машуков переводит меня на «Даланд», ты увидишь, как там будет хорошо! Срочно нужны поиски пропавшего миноносца «Живого», он был на буксире во время перехода, отцепился, его необходимо найти! Командира «Даланда» я хорошо знаю, Яков Иванович Подгорный, очень симпатичный и душевный человек. Но он не кончил Морского корпуса, пришел к нам во флот со стороны, не был в Азовском отряде, плавая давно за границей, доставляя уголь с целью получить валюту, необходимую нашему Крыму. Вообще он новичок в Черном море. Ему необходима помощь опытного штурмана, вот поэтому мы перебираемся на «Даланд»!» Я очень обрадовалась избавлению от крена и перемене в нашем существовании. Мы срочно на шлюпке перебрались на наше новое житье.

«Даланд» был пароход Морского ведомства, он давно плавал за границей и был самый исправный из всех. Оказалось, что у капитана Подгорного ушла секретарша, так как пожелала вернуться в Россию. Поэтому он очень обрадовался моему появлению, так как он не говорил ни на каком иностранном языке, ему необходима была переводчица. «Даланд» стоял на рейде в Босфоре. Мы водворились в маленькую каюту, выходящую прямо на борт корабля, с весьма узким проходом между дверью и перилами борта. Яков Иванович действительно оказался очень симпатичным человеком. Он сразу же нас уверил, что будем еще плавать! Предложил нам крупный аванс, чтобы мы могли приобрести себе необходимую одежду; в таком виде, в каком я была, появиться в кают-компанию было немыслимо. Все, плававшие два года за границей, были прекрасно одеты; неприятно было внести диссонанс в их обычную атмосферу. Поэтому мы приняли предложение капитана с радостью. Оставалась довольно сложная задача: если отправляться в город за покупками, на кого оставить детей? К счастью, мы познакомились с нашими соседями. Он – инженер-механик Добровольного флота, Павел Иванович Козьмин, его жена – красивая, совсем молоденькая англичанка, леди Олив. Они оба нам предложили оставить детей на их попечение во время нашей отлучки. Мальчику было всего одиннадцать месяцев, девочке три года. Было стеснительно поручать такую компанию чужим людям, но необходимость заставила это сделать. Кстати, еще до нашей поездки на берег был совершен поход в поисках «Живого», который не удалось найти.

Мы отправились на шлюпке на берег. По дороге Вова мне сказал, что нам следует после покупок зайти к его большому другу Хлюстину, с которым он окончил Морской корпус, так мы и сделали. Накупив всевозможных необходимых вещей, мы отправились к Хлюстиным. Оба, и муж и жена, встретили нас очень радушно. Напоили чаем, надавали всякой всячины для детей.

Когда пришел час возвращения на пароход, в назначенный для шлюпки час, мы отправились на набережную. Нас ожидал неприятный сюрприз. Никакой шлюпки не оказалось, и, как мы ни протирали глаза, нашего парохода, ясно видного с берега, тоже не оказалось! Сгинул, как будто бы потонул! К нам присоединились наших три матроса, они тоже возвращались с берега, тоже ничего не знали и удивлялись происшедшему. Мы все решили отправиться в наше русское посольство, в надежде получить там какое-нибудь разъяснение. Увы, нам никто не мог разъяснить, куда делся наш «Даланд»! Попытки что-либо узнать в английском посольстве оказались также тщетными. Оставалось одно: вернуться к Хлюстину. Вова, со своим постоянным добродушием, предложил матросам тоже с нами идти. Хлюстины встретили нас так же приветливо и сразу же предложили остаться у них ночевать, приговаривая: «Утро вечера мудренее». Для всех нашелся обильный ужин. Матросам постелили тюфяки в большой, просторной кухне. Нам отвели уютную комнату. Скажу откровенно, что спать мне не пришлось. Я очень волновалась, как и что с детьми! Муж меня подбадривал, он смеялся и говорил, что туго пришлось Козьминым с этими ребятами, которые никогда с родителями не расставались.

Длинная, тревожная ночь все-таки закончилась, и мы снова отправились на берег. Не обнаружив там никаких признаков «Даланда», мы опять пошли в русское посольство, где нас встретили более приветливо, чем накануне, и сообщили, что «Даланд» был срочно перемещен в Золотой Рог, где находится вся русская эскадра. Мы долго туда добирались на трамвае, но доехали благополучно и легко нашли наш корабль. Оказалось, что дети проорали всю ночь; бедные Козьмины с удовольствием от них избавились, но очень добродушно и стойко перенесли взятую на себя обязанность.

Я радовалась, что смогу наконец переодеться и появиться в кают-компании в приличном виде. Капитан познакомил нас со всеми. Первым помощником был литовец Эдуард Яковлевич с женой Марией Францевной и девочкой пяти лет, Верочкой, второй помощник уезжал в Америку, уступая свое место мужу. Третий был совсем молодой моряк Добровольного флота Дмитрий Алексеевич Молчанов. Его все называли сокращенно Димерсеич. Механиков было два: первый – Михаил Александрович Гофман, второй – Павел Иванович Козьмин, взявшийся возиться с нашими детьми. Не успела я расположиться, как капитан мне вручил французскую пишущую машинку. Надо было срочно научиться на ней печатать. Я сразу же начала практиковаться, особенно когда дети спали.

Капитан писал всевозможные прошения высшему начальству о разрешении продолжать плавать, но ответы не приходили. Он нисколько не отчаивался. Вообще у всех было такое настроение, что все, что с нами происходит, это временно, что скоро что-то случится и мы заживем нормально. Но как и что произойдет, никто не имел ни малейшего понятия. Но вот в один прекрасный день нам было объявлено, что нас посылают в Африку, так же как и все военные корабли, точно в Бизерту. Мы ушли 8 декабря в девять часов утра с дредноутом «Генерал Алексеев» и транспортом-мастерской «Кронштадт» в бухту Наварин, которая находится на западном побережье Греции, на берегу Ионического моря. Там «Даланд» давал уголь и воду «Генералу Алексееву». Затем из Наварина мы отправились на остров Кефалония в бухту Аргостоли (Греция), где снабжали углем все мелкие корабли нашей эскадры, которые прошли не вокруг Греции, а через Коринфский залив.

Последний переход был тяжелый. Разразилась страшная гроза с жесточайшей бурей. Выходить из каюты было невозможно. Волны заливали палубу, грозили унести того, кто расхрабрится выйти. Капитан не сходил с верхнего мостика. Муж, чередуясь с другими помощниками, стоял на вахте при нем, а море все бушевало, удары грома стихийно разносились, чередуясь с блеском молнии. Жуткая была картина. Ходить было невозможно; казалось несколько раз, что корабль перекидывается, что мы погибаем. Продолжалось это целую ночь. К утру неожиданно стихло и просветлело. Море сделалось таким спокойным и красивым, как будто ничего не происходило.

Кроме названного мной командного состава экипажа, было немало пассажиров-эмигрантов, которых капитан подобрал в Константинополе. Из всех особенно запомнилась мне некая мадам Соллогуб²⁵, весьма авторитетная дама. Она так категорически высказывала свои мнения о чем бы то ни было, что собеседник очень быстро стушевывался и старался улизнуть. Меня она сразу же невзлюбила. Когда за обедом в кают-компании почему-то выяснилось, что я бывшая институтка, она направила на меня свой лорнет с восклицанием: «Как? Вы институт окончили?» – с такой интонацией, как будто это была вещь невозможная! Во всяком случае, маловероятная. Я не обиделась, но невольно подумала, что все эти годы лишений, бегства, страха, вероятно, отозвались на моей наружности и сняли полировку институтского воспитания.

Были и симпатичные люди. Особенно отличалась семья Оглобленских, муж, жена и прелестная девочка Таточка, лет тринадцати. Они весело и кротко переносили свое эмигрантское положение. Надо сказать, что у всех был большой оптимизм, все твердо верили, что совершится какой-то переворот и мы скоро сможем вернуться на родину. Особенно на это надеялся Вова. Я лично совершенно не верила в наше возвращение! Этому отчасти способствовало давнее предсказание хироманта, которого я с подругой Женей посетила, будучи еще совсем юной. Очутившись за границей, мне невольно вспомнился наш замечательный визит к хироманту и предсказания, которые исполнялись в точности одно за другим… Когда же я намекала на них Вове, он страшно сердился и уверял меня, что это сплошной вздор и глупость верить в него… Не желая его расстраивать, я больше не упоминала о злополучном хироманте.

По прибытии в Бизерту мы сразу же стали на рейде. К нам явилась французская полиция. Капитан меня тотчас же вызвал, надо было разговаривать с ними. После тщательного осмотра бумаг, в которых полиция ничего не могла разобрать, они мне объявили, что мы все должны пройти через карантин. Поэтому завтра же нас спустят на берег в местный госпиталь. Они рассматривали нас с большим любопытством, удивлялись, что мы нисколько не унываем, наоборот, веселы и довольны! На другой же день пришли катера и увезли нас на берег.

Бизерта, со своими жиденькими пальмами, показалась мне неприветливой и даже убогой. В госпитале мы пробыли сутки, женщины и дети спали в общей палате. Первые минуты на земле нам трудно было ходить, мы шатались. Мы все расхаживали в невероятных халатах, которыми нас снабдила администрация. Все это нам казалось смешным и забавным, шутили и обменивались впечатлениями с нашими мужчинами, которых встречали в коридоpax. Когда же настал час нашего возвращения, все радостно вздохнули. Все мы почувствовали, что наш русский корабль – это часть утерянной нами родины, часть, за которую мы рады ухватиться и держаться за нее до последнего.

Время проходило быстро, дни текли за днями; лично я была очень занята. Маленькие дети требовали постоянного ухода. Мальчик плакал по ночам, это было особенно мучительно для Вовы, который выстаивал вахты по четыре часа на мостике и никогда не мог отдохнуть. Отсутствие сна сказывалось на его нервах. Доктор с соседнего корабля посоветовал мне бросить кормить маленького, приписывая передачу ему моей нервности. Кроме вечных стирок детского белья, кормежки ребят, у меня была машинка капитана, на которой я быстро научилась печатать его бесконечные письма, хотя я чувствовала их абсолютную бесполезность. Мне было ясно, что мы попали под общий, беспощадный закон эмиграции.

Арабы, в белых тогах и повязках на голове, подвозили нам на катерах провизию. Рождество Христово мы отпраздновали в кают-компании по-семейному, но Новый год решили встретить весело, по-русски, с обильными возлияниями, тем более что у капитана были большие запасы всевозможных напитков. Решили, что праздновать будем в трюме, специально вычищенном матросами, и весь состав команды будет участвовать.

Среди матросов было немало интеллигентной молодежи, попавшей случайно. Некоторые из них специально устроились, чтобы поплавать за границей. Были, конечно, и совершенно простые люди, например добродушный матрос Кротов. Он очень привязался к моим детям, особенно к Олечке. Часто приходил за ними, забирал их в кубрик, сажал мальчика на подстеленную бурку на пол. Все матросы с ними забавлялись, особенно с девочкой, ее называли «артельная душа». Их помощь была для меня незаменимой… Благодаря детям я подружилась с матросней. Вскоре они начали просить меня давать им уроки французского языка. Особенно настаивал на этом молодой юрист, Лев Сулейманович, но были и другие. Когда я заговорила об этом с капитаном, он неожиданно пришел в восторг. Заявил, что после праздников непременно организует две группы учеников. Сам будет брать у меня уроки в первой группе, то есть ничего не знающей. Будет платить мне за все преподавание. Я решила применить систему Берлица. Мне казалось, что это практичнее всего, особенно для неграмотных. Но этот проект был на «после». Надо было приготовиться к празднику. Мы выработали программу, в которой участвовали многие, кто пел, кто танцевал. Я должна была исполнить танец Арлекина, затем жонглировать четырьмя мячами, мой коронный номер с детства. Костюм Арлекина помогла мне смастерить сестра механика Гофмана Вера Александровна, умевшая хорошо шить.

Веселились мы в этом большом трюме от души. С восьми тридцати вечера начались все выступления и закончились к десяти часам с половиной. Потом загремела музыка, были граммофоны, гитары, балалайки, гармонии. Матросы составили настоящий оркестр. Я танцевала с Львом Сулеймановичем, а также с Кротовым, который прекрасно отплясывал польку. В половине двенадцатого мы отправились наверх ужинать. Команда тоже приготовилась к своей трапезе.

Было так замечательно встречать этот Новый год, на который мы возлагали столь горячие надежды. Тосты произносились один за другим. Большая часть из них была за счастливое возвращение на родину. В полночь все бокалы были наполнены золотистым, искрящимся шампанским. Когда же послышался стук отбиваемых ударов, все сожгли записки с задуманными желаниями и проглотили пепел. Затем начались поздравления, объятия, поцелуи, пожелания, сводившиеся все к одному общему могучему, но и бессильному, опять же к возвращению домой. Ужин тянулся так долго, что мне приходилось несколько раз подыматься наверх в каюту, чтобы удостовериться, что дети спят. Как это ни странно, но они действительно спали и не проявляли никакого беспокойства.

После праздников жизнь потекла еще монотоннее, но для меня она сделалась еще активнее, так как прибавились занятия с командой, разделенной на две группы. К первой принадлежал наш капитан, который действительно ничего не знал. Он произносил французские слова весьма забавно, со своим украинским акцентом, да и по-русски он говорил с этим своим природным хохлацким произношением, напирая на букву «э». О нем мне подробно рассказал муж, который его очень уважал. Родители Якова Ивановича Подгорного были очень скромной среды, жители Таганрога. С детства его тянуло к морю. Он блестяще окончил Коммерческую школу флота; во время Японской войны был призван с чином прапорщика. После служил в Адмиралтействе и изобрел прибор в усовершенствование стрельбы торпедного аппарата Джевецкого. Был произведен в чин лейтенанта военного флота, во время войны очень отличился в подводном плавании. Карьера его была обеспечена. Яков Иванович был очень гостеприимен, добродушен, любил ухаживать за дамами и выпить рюмку водки. От его существа веяло радостным оптимизмом. Было приятно с ним разговаривать и было очень просто иметь с ним дело, какое бы оно ни было, просто и легко!

Наладить мои уроки с командой оказалось делом сложным. Я теряла массу времени, чтобы их собрать. Мне не удалось внушить им необходимую дисциплину. Невольно подумалось, что напрасно капитан пожелал сам платить за всех. Если бы им пришлось платить самим, быть может, они были бы аккуратнее. Капитан давал пример: он являлся на урок всегда первым. Он хуже всех произносил, хотя старался, лез из кожи. В душе я заключила, что он никогда не научится французскому языку.

Простояли мы в Бизерте²⁶ до 7 февраля. В этот день нас угнали в Марсель, куда мы благополучно прибыли 10 февраля вечером. Весь переход был замечательный. Море буквально неподвижное, как зеркало. Только одна Мария Францевна укачалась. Но она умудрялась укачиваться, как только пароход начинал двигаться. После того как пароход становился на якорь, она долго не могла прийти в себя.

Питались мы превосходно. Повар был пресимпатичный здоровенный мужчина, бывший таганрогский помещик. Он нанялся на «Даланд» в Константинополе, прибыв с войсками во время эвакуации. Совпало так, что наш капитан лишился своего повара и секретарши, оба решили вернуться на родину. У него с капитаном установились очень хорошие отношения. Они были земляки, проведя детство в той же области. Оказалось немало общих знакомых и даже родственников. Провизию нам доставляли на борт. Она выдавалась французскими властями. Это обстоятельство невольно наводило на мысль, что мы стали подневольными и вряд ли капитану разрешат плавать, как он мечтал. Он продолжал выдавать нам жалованье и нисколько не унывал. В Марселе нас поставили далеко от порта, на открытом рейде, и там мы застряли надолго.

Вся моя повседневная жизнь была заполнена. По утрам возня с ребятами, особенно стирка и уборка каюты. После завтрака три раза в неделю были уроки. В остальные дни машинка, в это время дети спали… Наш повар, Борис Николаевич, оказался очень добрым и любящим детей. Он часто брал их к себе в камбуз, усаживал мальчика на полу, на рогожке, сам варил ему кашу, без конца баловал их какими-то пончиками, блинчиками и т. д. Олечку часто забирал к себе в кубрик «дядя Крот» – так она прозвала матроса Кротова. Я могла свободно печатать письма капитана, его рапорты и т. д. Через некоторый промежуток времени к нам начали появляться гости с других кораблей. Особенно зачастил капитан парохода Русского общества «Тигр». Он стоял неподалеку от нас. Наш механик Гофман был с ним очень близок и часто ездил к нему. Как-то наш Яков Иванович пригласил капитана Каперницкого к нам ужинать с женой. После приятно проведенного вечера они обратились ко мне с просьбой давать им уроки французского языка, особенно настаивала его жена. Также предполагали образовать группу для команды. Уговорились на три раза в неделю с тем, что я буду у них завтракать. Они обещали регулярно присылать за мной шлюпку. Конечно, я охотно согласилась. С тех пор моя деятельность еще больше увеличилась…

С благодарностью в душе вспоминаю, как мне все помогали. Особенно Козьмины и Димерсеич, который привязался к моим детям. Его семья, то есть отец и мать, были в России, но он не хотел возвращаться в столь хаотическое время. Леди Олив уехала к себе в Англию, к родителям, у которых оставалась их маленькая девочка. Павлу Ивановичу было очень тяжело расставаться с красавицей женой, но он отлично понимал, что ей надоело жить на корабле, и не протестовал. Вообще это был человек необыкновенно кроткий и покладистый. Он был выходец из Архангельска и носил черты нашего далекого севера.

Капитан часто меня увозил в Марсель. Там мы встречали каких-то фрахтовщиков, но сговориться с ними было дело мертвое, так как пароход без официального разрешения не мог работать. В Марселе часто бывали мистрали, иногда они налетали совершенно неожиданно. Если мы в то время были в городе, шлюпка приходила за нами под парусом. Помню, как трудно было мне привыкнуть вскакивать на канатную лесенку, чтобы подняться на корабль. Яков Иванович несколько раз терпеливо приказывал отчаливать и снова подходить. Тут надо было быстро вскочить на первую перекладин – ку и лезть по-обезьяньи. Между тем море бушевало, мы зачастую были облиты водой, пока удавалось вскарабкаться на палубу. Трап в такие дни убирался совсем.

Когда настали жаркие дни, мы все захотели купаться; но капитан нам заявил, что это строго запрещено из-за акул, которых якобы было много в этих местах. Мы все же умудрялись это делать с помощью Бориса Николаевича. Его мы уговаривали бросаться из шлюпки в воду, наивно предполагая, что он своим грузным падением разгонит всех акул! Обыкновенно происходило это перед завтраком. Когда капитан, заметив, что завтрак опаздывает, выходил на палубу, до него доносились наши визги и выкрики и солидный бас Бориса Николаевича. Тогда он начинал сердиться и приводить всех к порядку. Жили мы все как пираты, обвеянные постоянным ветром, обожженные солнцем, думая только о сегодняшнем дне…

Капитан, несмотря на все свое усердие и мои усиленные старания, успехов во французском языке не делал и без меня на берег не мог спускаться. Забавный эпизод произошел в один из наших выходов. Он мне заявил, что ему нужно купить патроны для его ружья, так как какие-то друзья пригласили его участвовать в организованной ими охоте. Конечно, он попросил меня отправиться с ним в Марсель. У меня как раз разболелся зуб и надо было повидать дантиста. Решили сначала разойтись по своим делам, затем встретиться в оружейном магазине. Так и сделали.

Когда я пришла в назначенный час в магазин, я увидела там совершенно разгневанного капитана, который мне пояснил, что сидит уже час и, несмотря на то что магазин полон патронов, никто ему их не дает. «Ну как же вы спрашивали?» – говорю я. «Да я им ясно говорю: «Патрон силь ву пле». А они мне отвечают: «Посидите и подождите». Я расхохоталась. Ясно, приказчики поняли, что он хочет видеть хозяина и уговаривали его подождать его прихода. В несколько минут купили мы желанные патроны и отправились к шлюпке.

Посторонних на корабле не было, кроме командного состава, все наши пассажиры остались в Бизерте. Нас стали часто навещать гости с соседних кораблей. Запомнился один особенный визит. Явились две девицы на парусной шлюпке, дочери генерала Чернышова. Обе очень спортивные, веселые, они сами управляли парусами! Было весело. Капитан приказал подать к обеду всевозможных напитков, повар наскоро смастерил пирог, и мы долго сидели за столом. Когда вышли на палубу, увидели бушующее море, начался сильный мистраль. Хотя было еще светло, капитан не советовал девицам возвращаться, предлагая заночевать. Они и слышать не хотели. «Папа будет беспокоиться. Да мы не боимся, отлично доберемся», – говорили они и, несмотря на уговоры, пустились в путь. Мы все долго стояли на палубе и следили за ними. Парусник то нырял глубоко в волнах, то выплывал наружу, вскоре он скрылся из вида. На другой день мы узнали, что наши спортивные гостьи оказались в волнах незадолго до приплытия к кораблю. Их парусник перекинулся, но они благополучно добрались вплавь, несмотря на то что были в одежде. Слава об их храбрости и удали распространилась на всех кораблях. Все хотели их приветствовать, и они не успевали отвечать на все приглашения…

Мы ближе всего находились к местности в порту, которая называлась Эстак. Иногда мы отправлялись туда в большой компании, чтобы посидеть в кафе и побыть вне корабля. Наши одинокие мужчины, как Павел Иванович, соломенный вдовец, и холостяк Димерсеич, зачастили в Эстак. Кто-то про них сочинил песенку, в жанре частушки:

 
Свиньи хрюкают на юте,
Пал Иваныч спит в каюте.
Свиньи хрюкают на баке,
Пал Иваныч пьет в Эстаке.
 

Сестра механика Гофмана была милейшая женщина. Она очень дружила с капитаном. Он за ней ухаживал, она зорко следила за ним. Ей очень не нравились мои вечные дела с ним, то уроки, то поездки в город, то письма, которые я ему без конца писала, составляя при нем черновики. У нас с ним установились простые, дружеские отношения. У Веры Александровны была сестра Елизавета Александровна. Как ни странно, она жила с мужем в кубрике. Ее муж, Али Сулейманович, татарского происхождения, брат моего самого ярого ученика, был почему-то простым боцманом. Они никогда с нами в кают-компании не бывали, несмотря на то что он был кадровым офицером нашего флота. Это ложное и несправедливое положение сказывалось во всем их поведении. Они сторонились нас и избегали. Как-то капитан пригласил нас всех ужинать в хороший ресторан в Марсель. Али Сулейманович с женой были тоже приглашены, чему я очень обрадовалась. Но почему-то капитан не счел нужным пригласить Димерсеича, который очень обиделся. Он ушел с корабля и на другой день нам рассказывал, что напился в Эстаке и провел ночь с какими-то неграми. Мы тоже провели веселую ночь. С детьми остался верный, добрый дядя Крот, он предложил спать в нашей каюте. Это дало мне возможность спокойно уехать, зная, что дядя Крот ни в коем случае не подведет и за детьми присмотрит. Ужин в ресторане был обильный и вкусный. Тосты, как всегда, чередовались один за другим. Три четверти из них были обычные пожелания вернуться на Родину и увидеть там Двуглавого орла, любимый трехцветный флаг вместо этой кровожадной красной тряпки. Но эти патетические тосты каждый раз щемили сердце, хотя я пила как все, но не испытывала надежды на возврат к прошлому. Я совершенно ясно сознавала, что все это кануло в вечность, что для нас наступили годы жестокой борьбы и хаоса, в которые нас втягивала эта жуткая перемена. Невольно вспоминался петербургский хиромант, сердце сильнее сжималось, неужели навсегда? Вова, веселый, полный жизни и надежды, усердно ухаживал за Верой Александровной. Он вспомнил обо мне и, протягивая бокал, громко сказал: «Чокнемся за счастливое возвращение на Родину!» Но после этого тоста мне стало еще больнее. Где-то в далекой глубине души закралась безнадежность нашего положения.

Ужин происходил на втором этаже ресторана, в открытом месте, весь партер нам был виден сверху. Вокруг нас было просторно, мы даже вздумали танцевать, внизу играл оркестр; знакомые, столь близкие звуки вальса увлекали нас. Подошел ко мне Гофман, я закружилась с ним. Было приятно забыть наши будни, уйти в какой-то другой мир. Танцевали мы до утра, пили шампанское. Снова выплывали неизменные, упорные тосты, разжигающие в сердцах надежды, но и сомнения…