Текст книги "Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные"

В последний день перед отъездом я решила пройтись по городу. Наша гостиница была на горе, приходилось спускаться вниз, чтобы попасть на главную улицу. Было покато, я быстро шагала в ботиках по крепко утоптанному снегу. Ребятишки, закутанные в башлыки, в рукавицах, высоких валенках, бегали гурьбой с коньками в руках. Мороз разрумянил их веселые лица, было приятно на них смотреть.

Город показался мне грустным, молчаливым и пустынным. Магазинов почти не было. Домики казались игрушечными, все походило скорее на село, чем на город. Забежала на почту, послала телеграмму дяде Жоржу, извещая его о моем приезде. Вернувшись в гостиницу, написала длинное письмо Вите, ничего от него не утаила. Описала все наше пребывание у тети Саши и приключения в Орле.

Вечером на вокзале нас снова провожала толпа народу. Морозов со всей семьей, кроме жены, был тоже среди провожающих. Грету завалили цветами, в ее купе можно было задохнуться; пришлось их вынести и поручить лакею ресторана. Во время всей этой суеты мелькали радостные мысли, что завтра я буду в Петербурге, на полной свободе. В Москве мы были в двенадцать часов ночи. Помогли Грете Петрович высадиться, шумно с ней прощались. Ее ждали на перроне новые партнеры, так как она гастролировала в Москве. Поцеловав меня несколько раз, она сказала Михаилу Семеновичу: «Береги наше театральное дитя». А это завтра наступило так быстро.

Мне пришлось попрощаться с труппой до прихода поезда на Николаевский вокзал. Не хотелось, чтобы дядя Жорж видел, что я с чужими людьми ехала. Михаил Семенович записал мне свой адрес и сказал: «Ну вот, настал момент разлуки, но мы будем видеться, особенно во время моего отдыха. Вот мой телефон, мы каждый день можем разговаривать». Он поцеловал меня и обещал, что всячески будет мне помогать в театральных делах. Мария Ильинична тоже меня поцеловала и уговаривала поскорей ее навестить. Поезд подкатил с шумным дребезжанием к огромному вокзалу и круто остановился. Мне было грустно их покидать, но час разлуки был неизбежен.

На вокзале, из окна поезда, я сразу увидела дядю Жоржа. Он стоял в своей серой шинели, задумчиво улыбаясь. Его красивое, с румянцем лицо выделялось в толпе. Мое сердце забилось от радости; с детства я была к нему очень привязана. Первые радостные приветствия сменились хлопотами о багаже. Поцелуи, расспросы – все это смешалось в одно ощущение удовольствия при мысли о счастливой надвигающейся жизни.

Нас ждали лошади дяди Жоржа, он имел свой экипаж, оставленный ему отцом. Кучер поздоровался со мной, и я узнала нашего долголетнего слугу. Через несколько минут мы очутились у нашего подъезда дома Мурузи. Это был шестиэтажный дом, в мавританском стиле, с четырехугольными красивыми арками, с нарядными магазинами внизу. Сонный швейцар Василий, обычно очень неприветливый и угрюмый, выбежал нам навстречу и засуетился с вещами. Мне он мрачно буркнул: «Здравия желаем, с приездом».

Наша квартира была светлая, на шестом этаже, было не шумно и светло. Когда я вошла в столовую, все было готово к завтраку, прислуга суетилась, дядя Жорж играл на своем кларнете. После завтрака я решила срочно отправиться на курсы Пиотровского, переговорить с ним. Проверив, находится ли рекомендательная записка в моей сумке, я вышла на улицу и взяла извозчика.

День был пасмурный, обычный осенний туман окутывал город. В воздухе была мокрота, та особенная, без дождя. Мокрота, которую можно ощущать только в Петербурге.

Директор, Андрей Павлович Пиотровский[27]27
  Петровский А.П. (1869–1933) – актер, педагог, режиссер, заслуженный деятель искусств РСФСР.


[Закрыть], седой, лысый человек небольшого роста, с проницательными острыми глазами, встретил меня очень странно. «Записаться в школу хочешь? Артисткой вздумала быть? Аттестат зрелости есть?» – спрашивал он как-то насмешливо, осмотрев меня с ног до головы своими колючими серыми глазами. На письмо Михаила Семеновича он почти не взглянул. Когда я заговорила, он тотчас же меня перебил и сказал: «Типичная хохландия. Необходимо избавиться от акцента, с этакой речью нигде нельзя выступать». Я совершенно оторопела, не ожидая ничего подобного, но не растерялась и уверила его, что над акцентом буду работать. Он смягчился и сказал, что я смогу поступить без экзамена. Учение давно началось, но если я окажусь неспособной, то в первый же год вылечу. Школа[28]28
  Школа сценического мастерства, основанная А.П. Петровским совместно с A.A. Саниным.


[Закрыть] принимает 100 человек, а выпускает только 16. Что работать надо усиленно, посвящать школе все свое время, и дня порой не хватает. Затем он дал мне подписать какую-то бумагу и прибавил, как будто между прочим, что платить можно по частям, но что завтра я должна быть в школе. Пропускать нельзя, так как я и так уже в большом опоздании.

Возбужденная, я решила домой не возвращаться и, выскочив на улицу, отправилась к Тане Савицкой. Феня, горничная, которую я знала давно, побежала предупредить Таню и ее мать. Агриппина Григорьевна была очень моложавая, полная, цветущая, со строгими, классическими чертами лица. Она легко смеялась и вносила оживление во все наши воспоминания. Мне приятно было их радушие. Я вспомнила, что отец был с ними в очередной ссоре, он даже не хотел, чтобы они навещали меня в институте. Таня очень обрадовалась, когда узнала, что я поступила в театральную школу. Мать ее сначала забеспокоилась, но после моих пояснений примирилась, высказав мысль, что лучше делать то, что нравится, считая, что я нигде не пропаду. Таня предложила повести меня к своей портнихе, у которой работницы были настоящие парижанки. Она считала, что мне необходимо приодеться.

Новая жизнь захватила меня целиком. Все мне казалось светлым, ничто не пугало, давно желанная свобода была в моих руках. Но когда я сообщила дяде Жоржу, что записалась на драматические курсы, он пришел в ужас: «Что папа скажет? Ведь попадет мне, что я тебе позволил, а ты даже не посоветовалась со мной». Но, видя, что изменить ничего нельзя, он быстро примирился.

Курсы начинались в восемь часов утра, и приходилось вставать очень рано. Все предметы были так увлекательны, что мы не замечали времени. По утрам были уроки фехтования, танцев и гимнастики. Затем были уроки дикции. Их преподавал маленький, забавный человечек, известный всей России, Сладкопевцев. Меня он преследовал особенно за мой невыносимый акцент. Его серьезные нравоучения давали мне надежду на избавление от него. После обеда в присутствии самого Пиотровского декламировали, выходя на эстраду. Часто были лекции о театральном искусстве, о русской литературе, также и об иностранной. Читали известные профессора, преподававшие в университетах. Самые интересные, но и страшные, полные волнений, были уроки Пиотровского. Он никого не щадил, ругал, передразнивал неудачные интонации, выгонял со сцены. Очень редко молчал; это случалось иногда, когда действительно кто-нибудь безукоризненно декламировал. Обыкновенно нам задавались маленькие пьесы, с двумя-тремя действующими лицами. Моя очередь подошла не скоро, получила я отрывок из «Зорбинеты» (пьеса Мольера). Цыганка Зорбинета была моя первая роль, она меня увлекла.

Закружившись в этом новом для меня петербургском хаосе, я за три недели пребывания ни разу не позвонила Михаилу Семеновичу. Как-то, во время перерыва занятий, я собралась позвонить. Его голос показался мне чужим и строгим. «А, это вы, изменница», – сказал он мне полушутя-полуогорченно. После того как я ему выложила все мои новости, он пригласил меня завтракать на другой день.

Его квартира оказалась очень уютной, ничего буржуазного в ней не было. Комната, где мы завтракали, не была похожа на столовую. Буфета не было, ковер во весь пол, низкий, красного дерева комод, несколько художественных картин на стенах. Я ему без конца рассказывала о всех своих новых впечатлениях. Расспросила о всей труппе, доволен ли он своим возвращением? Оказалось, что все процветают, но Мария Ильинична ворчит, что я до сих пор ей не позвонила. Баженов постоянно меня вспоминает, хотел бы даже навестить, но не решается. Закончил он все свои новости надеждой, что мое исчезновение больше не повторится. Что мы часто будем видеться. После завтрака он повел меня в другую комнату. Показал несколько картин известных художников, сообщил, что скоро он думает устроить большой прием ночью, после театра. Познакомит меня с Судейкиным, также с известным скульптором Фридманом Клюзелли.

В половине третьего мне надо было уходить, но Михаил Семенович захотел меня познакомить с его матерью, и мы отправились к ней. «Она не выходит из своей комнаты и очень ослабела после болезни», – сказал он мне тихим голосом. Мы вошли в полутемную комнату. Старушка сидела в большом кресле, она взглянула на меня без малейшего удивления, протянула руку и сказала: «Это Нина, я о вас очень много знаю, как мило, что вы зашли ко мне, быть может, вы будете наша звезда». Поцеловав ее бледную руку, я присела около нее, высказала радость, что познакомилась с мамой Михаила Семеновича. Он улыбался, его глаза были особенно добрые в этот момент. Мне он показался совсем другим, как будто он не капризный, избалованный успехами артист, а просто скромный милый человек. Анастасия Петровна пригласила меня приходить почаще и поцеловала меня. Я ей обещала скоро снова вернуться. Выйдя от них, я бросилась к первому попавшемуся извозчику.

В этот день было мое выступление в «Цыганке Зорбинете»; зал был переполнен. Два старших курса пришли присутствовать. Нам это не было приятно, но поощрялось, чтобы мы привыкли к зрителям. Мои новые подруги, Галя и Женя, встретили меня со смехом: «Торопись, ты очень запаздываешь. Где ты валандалась?» После первого звонка запиралась дверь и в зал никого не впускали. Я очень волновалась, когда подошла моя очередь. Я вышла на эстраду и сразу же почувствовала, что мои руки лишние, ни к чему. С первой же фразы стало легче, я одним духом выпалила свой пассаж. Мой голос звенел и казался мне чужим. Пиотровский молчал; он скрестил руки на груди, и это придало мне еще больше бодрости. Я еще громче продолжала речь Зорбинеты.

Когда я закончила, наступило молчание; оно продолжалось всего несколько секунд, но казалось вечностью. «Казала бабка до самой смерти, да всэ черт знает що», – послышалась неожиданная оценка на малороссийском языке. Взрыв хохота раздался в зале, но он остановил его знаком руки и сказал, обращаясь ко мне: «Ты поняла, над чем тебе надо работать? Однако в тебе есть жизнь, при желании ты можешь добиться хороших результатов». Задав мне еще один отрывок пьесы, он обратился к другим. Галя и Женя поздравляли меня. «Он всех ругает, обвиняет в бездарности, тебя же похвалил. Несмотря на твой акцент, ты хорошо сказала». У меня на душе все ликовало. Этот лысый человечек имел какую-то силу влиять на всех. Все боялись его, но уважали и возлагали на него надежды.

Галя и Женя были совершенно другого круга девушки, не похожие на тех, с которыми я привыкла бывать. Женя была дочь парикмахера, блондинка с карими глазами, она была милая, добрая девушка. Галя была совсем другая. Она походила на французскую мидинетку[29]29
  Мидинетка – девушка (продавщица, швея, модистка), которая очень рано приступает к работе и днем имеет обеденный перерыв или освобождается к полудню (midi). Зарабатывает мало, но умеет хорошо одеваться. Часто рассматривается богатыми мужчинами как потенциальная содержанка.


[Закрыть], всегда в завитушках, накрашенные ногти, очень напудренное лицо. Нельзя было назвать ее хорошенькой, но она всегда смеялась, была полна чем-то новым, заманчивым. Быть может, разница, существующая между нами, манила меня. Между прочим, являться в школу даже с легким гримом или просто напудренной, никак не разрешалось. Если Пиотровский замечал, он сейчас же посылал умыться. Гале уже не раз попадало за ее любовь к косметике.

С первых же дней моего поступления в школу мы стали постоянно встречаться и образовали неразлучное трио. Пользуясь тем, что мы имели право на бесплатный вход во все театры, посещение которых очень поощрялось нашей администрацией, мы стали постоянно ходить всюду, на все новые пьесы, особенно в Малый театр и Александринку.

Дядя Жорж постоянно ворчал на мое недосыпание. Сам он ложился в девять часов вечера, но каждый раз вскакивал, когда я поздно возвращалась.

У меня давно зарождался в мыслях проект переехать в нижний, пятый этаж. Там сдавались меблированные комнаты, но я все откладывала эту затею, боясь огорчить бедного дядю Жоржа. Сама судьба помогла мне осуществить этот проект; неожиданно приехали к нам две племянницы дяди Жоржа, Ксеня и Марина из Туркестана, чтобы учиться в консерватории. Это были дочери его сестры, Нины Николаевны Гиппиус¹⁵, жены губернатора Ташкента. В нашей квартире сделалось тесно, особенно когда дети в конце недели возвращались из школ. Решили на общем совете, что мы все три переедем вниз, но будем часто навещать дядю Жоржа и даже частью столоваться у него.

Моя комната оказалась очень светлой и с балконом. Я поставила в нее свое старое пианино для уюта и быстро в ней обжилась. В этой квартире все комнаты были сданы, и когда мы поселились, увидели, что презабавные люди населяют эту квартиру. Ксеня и Марина, обе музыкантши, поставили себе рояль и барабанили с утра и до ночи. Рядом с ними жил старый, совершенно глухой полковник. Затем была моя комната. Последняя комната принадлежала старухе семидесяти пяти лет, грузинке Дшевашидзе, очень сохранившейся, веселой и неугомонной. По вечерам у нее были всегда гости, играли в карты до утра. На другой стороне коридора в первой комнате жили два холостяка, коммерсанты. Они всегда пели, иногда дуэтом, но чаще раздавался один звучный тенор. Если они не пели, то висели на телефоне в прихожей. Дома они бывали только по вечерам. Другая комната была занята молодой красивой парой. Она высокая, стройная блондинка с синими глазами, красивая и стильная. Он был кавказец, высокий брюнет с легкой преждевременной сединой, с неизменной трубкой в зубах. У них тоже были постоянные гости, играли в карты и балагурили. Последняя комната принадлежала какому-то бледнолицему типу, его звали Шумским. Он часто играл на гитаре или на балалайке и ходил к соседям пить чай. Прислуга Катерина и ее четырнадцатилетняя девочка Паша жили в большой кухне. Они бегали с самоварами из одной комнаты в другую.

По вечерам было особенно шумно. Звуки рояля, пение, гитара, споры за картами, телефонные звонки – все это сливалось в одно целое, неугомонное. Один вечер остался в памяти. Собрались у меня гости: Галя, Женя, неожиданно явился Баженов, узнав, что я поселилась самостоятельно. Спустился сверху кузен Коля, бывший в отпуску из лицея. У соседки происходили громкие споры, раздавалась музыка, пение, звонки – словом, все в квартире грохотало.

Я вышла в коридор заказать Екатерине самовар и увидела странную картину. Девочка Паша и ее мать сидели на полу и громко хохотали. Самовар шипел тут же рядом с ними. Старый полковник ходил по коридору, заложив руки за спину, и равнодушно на них смотрел. «В чем дело?» – спросила я, заражаясь их весельем. «Да у нас хоть святых вон выноси, а они: «Хоть бы звук, какая скука», – передразнила Екатерина полковника и снова рассмеялась. Бедный глухой взывал к жизни, было смешно и грустно. На его вопрос, почему мы все смеемся, Екатерина подошла к нему вплотную и в ухо ему крикнула: «Барин, да у нас тут содом и гоморра, хоть святых вон выноси, а вы: «Хоть бы звук». Полковник понял, что над ним смеются, махнул рукой и зашагал по коридору.

Я вернулась в свою комнату. Тот вечер был особенно веселый. Марина и Ксеня тоже появились, оторвавшись от своего рояля. В самый разгар веселья, уже после часа ночи, ворвалась к нам, предварительно постучав, моя соседка грузинка. У нее были бубны в руках, на плечах большая шаль с бахромой. «Не умеете веселиться. Вас вовсе не слышно, мое имя Дшевашидзе». И тут она забарабанила в свои бубны и начала отплясывать что-то вроде лезгинки. Мы все пришли в восторг и обещали ей, что будем весело проводить вечер, вернее, ночь. Она как ни в чем не бывало вернулась к своим старикам, и вист продолжался до утра. В тот период я очень подружилась с Ксеней и Мариной, охотно заходила в их комнату, слушала их музыку. Особенно хорошо играла Марина, у которой, кроме хорошей техники, было что-то своеобразное, захватывающее. Даже Бетховена она играла по-своему, хотя вовсе не искажала его великолепных произведений. Они обе были хорошенькие, но Ксеня выглядела старше, Марина казалась девочкой. Дядя Жорж ее особенно любил и считал ее самой талантливой из всех его детей и племянников.

Мой первый выход с Баженовым, Галей и Женей был очень удачный. Женя предложил нам посетить «Бродячую собаку» после театра. Смотрели мы пьесу А. Додэ «Сафо» в Малом театре. Играла Миронова, олицетворяя тонко и талантливо французскую даму полусвета. Мы все окончательно в нее влюбились, вообще мы не пропускали ни одной пьесы, в которой она участвовала. Женя выступал в своей оперетке, он должен был за нами приехать после окончания спектакля. Но его роль кончилась раньше, так что он не заставил нас ждать. Лихач быстро довез нас на Михайловскую, где находилась Бродячка. Чтобы очутиться в ней, надо было спуститься вниз, как будто в подвал. Над дверью висели два фонаря; она открывалась без звонка. Мы вошли в сплошной хаос и гам. В углу находилась треугольная эстрада, на которой играли какие-то гитаристы, в тот момент, когда мы вошли. Много публики сидело за столом; кухня находилась тут же, с небольшим окошком, через которое передавались всевозможные яства и напитки. Все пили и громко разговаривали. Рядом была другая комната в другом духе. Она вся была в коврах, даже стены ее были ими увешаны. Вдоль стен стояли длинные, узкие скамейки, также покрытые ковровой тканью. Здесь был полумрак, разноцветные фонарики горели во всех углах, еле освещая эту странную, вроде турецкой, комнату. Несколько пар сидели очень чинно и прилично. Не успели мы сесть за один из столов, как Женя нам пояснил: «Вы здесь увидите всех наших знаменитостей». Действительно, вскоре появился Сладкопевцев[30]30
  Сладкопевцев Владимир Владимирович (1876–1957) – актер, педагог, рассказчик-импровизатор.


[Закрыть], продекламировал на эстраде что-то особенное. Затем стали появляться толпой знакомые фигуры: увидели Судейкина[31]31
  Судейкин Сергей Юрьевич (1882–1946) – театральный художник.


[Закрыть], писательницу Вербицкую[32]32
  Вербицкая Анастасия Алексеевна (1861–1928) – русская писательница.


[Закрыть], от которой сходили с ума все гимназистки. Явился Юнг и пришел в полное недоумение, увидев нас. Больше всех удивила нас Миронова; она появилась с большой компанией в три часа ночи. Женя без конца бегал к окошку за питьем. Мы уже давно поели и перешли на кофе, но Женя нас уверял, что в Бродячке непременно надо быть пьяным, иначе смака не поймешь. Не знаю, поняли ли мы что-нибудь или нет, но ужасно устали к утру, наслушавшись всевозможной музыки, декламации, и, не будучи знакомыми с артистами, как будто с ними сблизились. «Непременно нужно вернуться», – говорила Галя, они обе остались в восторге от Бродячки.

Когда мы вышли на воздух, несмотря на семь утра, была еще зимняя темнота. Спать не хотелось, но голова кружилась от ночи, проведенной в сплошном дыму. Женя мне сказал, что Юнг непременно передаст Михаилу Семеновичу, что он нас туда затащил и что ему попадет за это. Меня это рассердило. «Вы вечно его боитесь, не все ли ему равно, где я бываю». – «Нина, вы отлично знаете, что ему вовсе не все равно», – настойчиво твердил он мне. По дороге решили, что Галя пойдет ночевать ко мне, мы находились недалеко от моего дома. Баженов проводит Женю домой. Утром, к счастью, у нас было фехтование и можно было пропустить и выспаться всласть. «Сестра ничего не заметит, подумает, что я на курсы ушла», – сказала Галя. «А если заметит, что ты не ночевала?» – «Ну уж тогда будет скандал. Моя сестра замужем за ужасным мещанином, а в общем они оба допотопные». Однако нам не удалось поспать, как мы надеялись.

Сквозь сон услышала я барабанный бой в мою дверь. «В чем дело?» – вскрикнула я, отыскивая ощупью мои туфли. Послышался голос отца, как всегда раздраженный, сердитый. «Неужели ты до сих пор спишь? Ведь уже одиннадцатый час. Открой дверь», – прибавил он категорически. «Ко мне нельзя, у меня ночует подруга». Отец откашлялся и после маленькой паузы сказал: «Когда будешь готова, подымись наверх. Мне надо серьезно с тобой поговорить». – «Хорошо», – буркнула я и снова влезла в постель.

Вот так приключение, отец явился; я очень волновалась, и мы с досады закурили. Я рассказала Гале о наших отношениях, и мы начали обсуждать положение. «Ведь он не знает, что я на курсы поступила, значит, предстоит бурное объяснение. Я никак не предполагала, что он так скоро появится в Питере». Позвонив Катерине, я ей заказала самовар и начала быстро умываться холодной водой и приводить себя в порядок. Галя занялась своим маникюром. После чая она отправилась к себе домой, а я наверх. Мое сердце сильно колотилось в груди, но я твердо решила вынести стычку.

Вошла я в столовую, где сидел отец, куря длинную папиросу с большим мундштуком. Он строго на меня посмотрел, не поздоровался и, крякнув, сразу заговорил: «Ты, оказывается, с артистами водишься? Даже с одним всем известным роман затеяла?» – «Кто тебе такую ерунду сказал?» – сдержанно промолвила я. Отец ухмыльнулся как-то двусмысленно и продолжал: «Артисты артистами, но у тебя флирт с известным опереточным актером, и тянется это еще из Одессы. Хорошенькая там о тебе молва идет, нечего сказать». Я окинула всю комнату безнадежным взглядом, никого не было. Мне вдруг захотелось сказать отцу что-то дерзкое: напомнить нашу встречу в «Северной», но я сдержалась и промолчала. «А на какие это ты курсы ходишь?» – продолжал свой допрос отец. В такие моменты его лицо было желтое, злое и неприятное. Сердце тоскливо сжалось, хотелось бы, чтобы этот разговор скорее кончился. «Я хочу пройти театральные драматические курсы, чтобы впоследствии играть на сцене», – спокойно и твердо произнесла я. Выражение его лица ничуть не изменилось, все та же лукавая и злая улыбка, все тот же пронизывающий, колючий взгляд. «Талант в себе предполагаешь или напел кто-нибудь об этом?» Он продолжал свою инквизицию, подергивая усы, смотря по сторонам. «Никто мне ничего не напел, я просто люблю театр, и если сумею окончить курсы, буду играть». – «Я всегда предвидел, что из тебя бог знает что выйдет», – ответил он, обращаясь теперь к вошедшему дяде Жоржу, тот подошел и ласково поцеловал меня. «Перемелется», – сказал он, потрепав меня по плечу. «То, что на курсы поступила, в этом я не вижу ничего особенного. Артисткой быть не позор. Да, хорошей, известной артисткой – это не позор, а трепаться зря на подмостках – это хуже чем позор», – продолжал он свое ворчание. Дядя Жорж ласково улыбался, взяв меня за руку, он сказал: «Твоя Нина молодец, она самостоятельна и благоразумна не по годам». – «Ведет себя отвратительно, ничего молодецкого нет», – продолжал сердито кичиться отец и тут же начал рассказывать дяде Жоржу о скверных слухах обо мне в Одессе, подчеркнул, что я позорю его имя и вообще с трехлетнего возраста была невозможной. Гувернантки не держались, из одесского института выгнали, в петербургском тоже вела себя отвратительно, ничего молодецкого нет. Когда он говорил, его голос дрожал от волнения. Я молчала, дядя Жорж был на моей стороне. Вся эта сцена меня не пугала, я думала о другом.

Там, в Одессе, говорили о моем знакомстве с Михаилом Семеновичем Д., наверняка это дошло до Клеопатры Михайловны. Как это неприятно. Она поймет, что я скрыла мое знакомство с ним. Что подумала она обо мне? Мне было больно упасть в ее глазах, а еще больнее было обидеть ее. Я уже не слушала, что говорил отец, я только думала о том, что я должна все объяснить Клеопатре Михайловне. Попросить у нее прощения, добиться от нее снисхождения во что бы то ни стало.

После некоторого затишья отец холодно мне сказал, что приехал на две недели по делам, что он не собирается запрещать мне быть на курсах, но все же я должна была спросить его разрешения, не будучи совершеннолетней. Тут уж я вполне сознала, что было справедливо с его стороны требовать от меня большего уважения. Был момент, когда мне хотелось к нему подойти, попросить у него прощения, но этот момент не наступил, и его последние упреки я выслушала молча, почти покорно.

В тот же вечер я написала длинное письмо Клеопатре Михайловне. Оно было полно раскаяния и совершенно откровенного описания всего случившегося со мной в Одессе. Я ей объяснила мои странные, но чисто дружеские отношения с Михаилом Семеновичем. В них не было ни малейшего признака флирта. Смотрел он на меня как на ребенка. В вопросах театра он мне заменил как бы старшего брата, будучи моим советником и другом. Я умоляла ее не сердиться на меня за мою скрытность и легкомыслие, клялась ей, что больше это не повторится.

Ее ответ пришел очень быстро. Это было сердечное хорошее письмо. Она от всей души прощала мой поступок, но советовала быть осторожной, не очень увлекаться. «Жизнь очень сложная и тебе мало знакомая. Я отлично понимаю, что ты относишься к Михаилу Семеновичу как к близкому другу, но в душу человеческую не влезешь. Ты очень молодое существо, бог знает во что может превратиться ваша дружба. Человек он женатый, тебе следует быть начеку. Здесь действительно распространился слух, что ты часто выезжала с ним за город и бывала у них в гостинице. Откуда это пошло, я не знаю. Отец вернулся как-то из собрания разгневанный, говорил, что ты позоришь его имя. Я думаю, что тебя видел кто-нибудь из знакомых, уж не Мироновы ли? Их дача недалеко от Ланжерона, они часто туда ходят». Я вспомнила вечер на именинах Миронова. Вспомнила жизнь в Одессе, поездки, цветы, плеск моря. Стало грустно, как было там хорошо. А не все ли равно, что обо мне говорят. Я почувствовала себя вдруг свободной, как ветер в поле, пусть болтают. Моя старая няня, хохлушка, часто говорила: «Як брешут на бабу, знай краше других».

Пребывание отца в Питере вдруг сократилось. Он получил неожиданно телеграмму из Москвы, что Уля разболелась, и срочно собрался туда. Перед отъездом мы снова переговорили, но уже более мирно. «Если бы я знал, что ты в театр соберешься, то я не держал бы тебя в институте», – говорил он, покуривая свою трубку, которую иногда употреблял для разнообразия. «Образование для театра необходимо, – отвечала я спокойно. – Многие даже окончили высшие школы и теперь учатся с нами». Я ему рассказала, какие интересные лекции читаются у нас. Как приятно изучать пьесы, характер людей! Мне показалось, что он смягчился и уехал примиренный.

Несомненно, дядя Жорж сыграл большую роль, он повлиял на отца своими длинными разумными доводами и обещаниями следить за мной. «Ну, ты и своих детей распустил, воображаю, как мою досмотришь», – огрызнулся отец напоследок. Мы поехали провожать его на вокзал. В первый раз мне стало жаль до боли, что наши отношения столь ненормальны, что мы не понимаем друг друга. Мне показалось, что я могла бы его понять, но он никогда. Какая-то преграда стояла между нами.

Жизнь в школе становилась все интереснее. Мне приходилось очень усердно заниматься своей дикцией, беспощадно бороться с украинским акцентом, с которым никак не могла расстаться, несмотря на твердое желание и усердие.

По вечерам ко мне зачастили подруги и друзья. Я бренчала на гитаре, вспоминая с грустью жизнь на родном юге. Женя всегда играл на пианино, Галя пела забавные частушки. Когда заглядывал кузен Коля, подымался спор. Иногда являлся сосед визави и уводил нас всех к себе пить чай. Его красавица жена нам всем нравилась. Это была особенно уютная женщина, умевшая всех обласкать и угостить. Елена Владимировна была большая спорщица, влюбленная в жизнь, но иногда мы замечали какую-то глубокую грусть в ее задумчивых серых глазах, устремленных вдаль. Муж ее обожал, он предупреждал каждое ее желание. С виду они мало подходили друг другу. Он был брюнет, типичный кавказец. Очень смуглый, глаза с поволокой, он не выпускал трубку изо рта. Движения его были медлительные, как будто ему было бесконечно лень. Часто к ним приходили картежники, и они устраивались в глубине комнаты за карточным столом.

Обыкновенно гости у меня собирались в субботу. Всех устраивало то, что в воскресенье можно было выспаться и отдохнуть. Как-то собрались, когда меня еще не было дома. Войдя в комнату, я увидела Баженова, сидящего за пианино. Он задумчиво наигрывал какой-то малоизвестный опереточный вальс. Женя, Галя и мой Коля возбужденно спорили об эмансипации женщин. Коля, еще очень юный, был против какой бы то ни было эмансипации, наоборот, он утверждал, что всех женщин надо держать в ежовых рукавицах. Баженов хохотал, Галя возмущенно доказывала, что только выродившаяся буржуазия может иметь такие взгляды. Настоящая интеллигенция думает совсем иначе. «Да, конечно, все нигилисты за эмансипацию», – горячился Коля. Все громко смеялись, курили; комната была окутана синеватым дымом. Вспомнили почему-то нашу соседку, и начался новый спор, нужно или не нужно старым людям быть как грузинка Дшевашидзе. «Нужно или не нужно, – заметила я, – но тот факт, что наша старая грузинка настоящий феномен, своей живостью и веселым нравом она заткнет за пояс многих из нас».

Катерина принесла самовар с большим обилием пеклеванного хлеба, всевозможных закусок, булок и бубликов. Чай всех примирил и успокоил.

Баженов мне сказал, что он пришел от имени Михаила Семеновича пригласить меня на вечер, который он устраивает в субботу ночью после спектакля. «Имейте в виду, что Михаил Семенович дуется, так как вы не держите обещания и больше ему не звоните». – «Женя, вы не думаете, что вы говорите глупейшие вещи? – отвечала я с досадой. – Разве будет Михаил Семенович дуться из-за этого? Он всегда очень занят и послал вас, чтобы не терять времени на письма и звонки». Говорила я все это, но сама досадовала и на себя, и на Михаила Семеновича, вообще на все, что мешало нашим отношениям здесь в Петербурге. Здесь все было иначе. Галя, узнав, кто был Михаил Семенович, начала радостно хлопать в ладоши и поздравлять меня с тем, что я завела подобные знакомства. Женя не преминул всем объяснить, что я знаю всю труппу и они все меня любят. Когда вся компания разошлась, я долго не могла уснуть. Назойливый рой мыслей кружился в моей голове и не давал покоя. Думала о Михаиле Семеновиче, о наших отношениях. Было неспокойно на душе.

Вечер у Михаила Семеновича был очень шумный и веселый. Настоящего ужина не было, но в зале стояли столы с заранее приготовленными разнообразными закусками, винами, водками и всевозможными сластями. Когда я вошла в гостиную, там сидели картежники и обменивались громкими восклицаниями. Народу было много, я с большим трудом отыскала знакомых. Первая мне попалась Лидарская. Она бросилась меня обнимать, затем громко обругала: «Так не поступают, ты дитя, а я старуха. Раз обещала, то должна была давно явиться. Теперь не выпущу, пока не обещаешь прийти в определенный день. Вот, скажем, послезавтра». Посмотрев в свою записную книжку и увидев, что в тот день не было курсов, я пообещала прийти к ней позавтракать. Взрыв восторженных восклицаний прервал мою беседу с Марией Ильиничной. «Дядя Костя, дядя Костя», – слышалось отовсюду. В залу вошел тучный белолицый мужчина. Я сразу же узнала в нем знаменитого нашего Варламова. Появились также Баранов из Малого театра, очаровательная Миронова и много других. Михаил Семенович суетился, всех встречал радостными приветствиями. Судейкин и Фридман Клюзелли тоже были тут.