Текст книги "Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные"

Несмотря на наши скудные средства, мы умудрились переехать с нашим скарбом и кое-как расположились в предоставленном нам бараке. Когда настали холода, было трудно отапливаться. Пришлось приобрести угольную плиту в кредит, на которой также готовили. Когда Вова приходил завтракать, он быстро снимал свою одежду и бросал на двор, так как сильный запах газа распространялся и отравлял воздух. После завтрака он снова ее надевал, и приходилось долго держать окно открытым.

Вскоре Нестеренко перебрался в Спенкур, найдя там место бухгалтера в нашей администрации, находившейся там. Он по-прежнему стал у нас столоваться. Появился неизвестно откуда молодой русский, звали его Алеша, и он тоже примкнул к нам.

На этой жуткой работе было много поляков и особенно арабов. К нашему большому изумлению и возмущению, арабам не выдавали казенного предохранительного платья. За год, что мы прожили в этом предприятии, их погибло 16 человек. Помню, как искренне негодовал муж, говоря, что как нас ни упрекают в отсталости и феодализме, но при царском режиме не могло быть такой несправедливости…

Надо было привыкать и считаться с окружением. Скажу искренне, что все жены рабочих, бедные, оборванные, изнеможенные нуждой, были очень хорошего поведения. Со мной они были не только приветливы, но старались во всем подражать; научились варить борщ, печь русские пирожки, им можно было оставить ребят. Конечно, нравы и понятия у них были особенные, мало мне понятные.

Взяла я как-то ящик, чтобы отнести угольщику в Спенкур, в этом ящике нам доставляли уголь. Тут же на дороге я встретила совершенно незнакомого молодого человека, который очень любезно предложил мне понести этот ящик, на что я с радостью согласилась. Когда я вернулась, целая группа женщин стояла у дороги, они громко о чем-то рассуждали. Увидев меня, они все в один голос воскликнули: «Да ведь он женат!» – «Кто?» – удивилась я. «Да тот, который тащил вам ящик, его жена ревнивая, может глаза выцарапать!» Я громко расхохоталась, затем их уверила, что никаких претензий не имею на этого семейного человека, но была очень рада, что он мне помог с тяжеленным ящиком! «О чем же вы всю дорогу говорили?» – настаивали они. Успокоив их тем, что весь наш разговор был о погоде и дороговизне жизни, я отправилась в барак, они тоже все разошлись.

По воскресеньям Вова вставал поздно, это был единственный день его отдыха. Выспавшись, он отправлялся гулять с детьми на пустынную, убогую дорогу. Во время одной из этих прогулок он увидел приближающегося молодого человека в захудалой военной шинели. Он был весь в пыли, и вид у него был изможденный. Когда он поравнялся с мужем, услышав русскую речь, он взял под козырек, круто остановился и сказал по-русски: «Позвольте представиться! Корнет Паньков, пешком из Румынии!» Изумленный муж немедленно затащил его к нам, уговорил его остаться ночевать, отдохнуть. Бедняга действительно шел пешком. Иногда кто-нибудь сердобольный подвозил. Его цель была добраться до Парижа, где у него жила сестра, замужем за французом. Его история оказалась все та же: участвовал в Белой армии, настрадался досыта. Мы быстро познакомились. Общность наших интересов соединила нас. Мы успешно уговорили его сделать у нас привал, подработать денег, пожить с нами и отдохнуть хотя бы душевно.

Он оказался очень сведущ в электричестве, его взяли на работу без затруднения. Поместился он с одним поляком, рядом с нами. Нам стало еще веселее, у меня прибавилось работы. В нашем бараке образовалась целая кантина.

Наконец явилась жена бухгалтера, мадам Гузу. Она оказалась прелестной женщиной лет сорока, страшно привязанной к России, несмотря на то что была по происхождению балтийская немка. Сразу же уверила нас, что никогда здесь не приспособится, что находит Булиньи кошмарным местом, а французов невозможными людьми. От наших детей пришла в восторг, обласкала и пригласила нас всех в следующее воскресение на весь день. С нашими бывшими спутниками на «Даланде» мы переписывались только с Талалаевым и Подгорным, который писал нам интересные письма из Чехии. Там, в славянской стране, они сразу же нашли интеллигентную работу. Талалаев работал на севере Франции, тоже в очень тяжелых условиях. Перед самым Рождеством он явился к нам с Женей Джанковским, они заявили, что пробудут у нас до Нового года. Стащили матрасы на пол, кое-как разместились. «В тесноте, да не в обиде» – наша любимая пословица торжествовала в те дни.

Женя был мой ученик на «Даланде». Они начали нас уговаривать поехать в город Нанси, проветриться. Было очень сложно из-за детей, да и денег у нас на выходы не было. Но они, холостяки, уговаривали, желая нас угостить. Корнет Паньков предложил остаться с детьми, и мы решились на приятную, непредвиденную поездку. К сожалению, к нам прицепился француз, начальник того отделения, где работал Вова. Человек еще молодой, женатый, но он свою жену систематически запирал на ключ, когда уезжал куда-нибудь. Мы все думали, что в этот раз, по случаю праздников, он ее возьмет с собой, но не тут-то было! Как всегда, запер ее на ключ; сам же отправился с нами, к полнейшему возмущению Талалаева, который всю дорогу ругался по-русски, с французом не разговаривал, что, кстати, было не трудно, так как французского языка он не знал. В Нанси мы ужинали в хорошем ресторане, указанном нам нашим спутником. Было бы совсем недурно, если бы не было с нами этого Адама, присутствие которого нас стесняло. Разговоры с ним были очень ограниченные, одна я старалась показать ему, что он не лишний. В конце ужина стало совсем неприятно. Талалаев напился, сделался агрессивным, называл француза «гнидником». Тот, конечно, ничего не понимал, но требовал объяснения этого милого слова, но не добился… Мы поспешили вернуться домой, и это приключение окончилось благополучно. Дома мы застали все в порядке.

Талалаев и Женя, доставив нам радость своим неожиданным посещением, укатили, и все вошло снова в повседневную колею. Дни текли за днями. Убогая жизнь в бараках, с удушливым газом, с невероятной беднотой, не могла нас удовлетворить. Арабы мерли, как животные мрут от эпидемии. Часто, особенно по ночам, я думала, как выйти из этого положения. Особенно волновало меня то обстоятельство, что Вова стал жаловаться на головные боли. Я с ужасом стала думать, что он отравляется, и решила действовать. Переписываясь регулярно с мадам де Вижи, я узнала, что она переехала с мужем в Париж. Я ей описала наше положение. Она мне ответила предложением приехать к ней, взяв с собой девочку, которую легко устроить в пансион, относительно мальчика надо подумать. Анна Ивановна Гузу, гостившая у нас, когда я получила это письмо, сказала: «Поезжайте, я возьму мальчика к себе, я так хорошо понимаю ваше желание выбраться из этой губительной дыры!»

Решено было, что я скоро отправлюсь, поживу у моей приятельницы, занимаясь ее хозяйством, и в то же время буду искать нам помещение и работу мужу. Приняв окончательно это решение, мы все повеселели. Корнет Паньков уехал вместе со мной. Нестеренко и Вова устроились столоваться у одной симпатичной полячки. Мадам Гузу забрала Ростика к себе.

Париж огорошил меня своим величием и шумом. Я очень легко добралась до моей приятельницы, так как в метро все указано очень точно. Но меня очень изумили люди своей неприветливостью и даже грубостью. В метро какая-то женщина меня громко и свирепо обругала за то, что я ее нечаянно толкнула, с непривычки даже моя девочка испугалась и заплакала. И вон де Вижи встретила нас очень ласково, у нее была очень хорошая квартира в Отей. Через два дня я отвела мою Олечку в католическое учреждение, где на нас смотрели косо и недружелюбно. Очевидно, наше православие было этому виной. Я дала себе слово как можно скорей ее забрать оттуда. И вон мне сказала, что они собираются уехать на лето на юг и оставят нам квартиру, чтобы мы могли осмотреться и найти себе помещение.

Незадолго до приезда Вовы мне представился случай снять небольшую квартирку, уютную и недорогую, но надо было уплатить за три месяца вперед. Квартирка находилась на бульваре Араго, в приятном квартале. Не имея возможности внести столь большую сумму, я отыскала тут же на бульваре ломбард и решила прибегнуть к его помощи, собрав кое-какие сохранившиеся золотые вещички. Сердце сильно билось, когда я ждала оценки моих вещей; к моей большой радости, цена превышала ту сумму, которую я должна была уплатить за квартиру. Служащий потребовал мое удостоверение личности, увидав, что я замужем, он заявил, что необходимо разрешение мужа для заклада! «Да ведь вещи мои, не мужа!» – с отчаянием убеждала я его. Он только презрительно улыбался. В результате мне пришлось вернуться со своими вещами, махнув рукой на квартиру, которую, кстати, сдали на другой же день! С горечью вспомнилось, как в Петербурге закладывала все, что хотела, никто никогда ничего не спрашивал…

Накануне отъезда хозяев на юг явился муж с мальчиком. Он сразу же им очень понравился. Мадам де Вижи обещала дать ему рекомендацию в большое электрическое общество. Это было очень далеко, но все же лучше, чем ничего. Я же с ребенком была совершенно парализована, надо было его снова куда-то определять. Мне рекомендовали специальный дом, где брали детей, когда родители находились в затруднительном положении. Было тяжело снова переживать расставание, плач ребенка, но что было делать? Целыми днями бегала я, ища работы и пристанища.

Муж поступил в Бурже без затруднений. Он получал полтора франка в час! Прожить на это, да еще в гостинице, было невозможно.

Скитаясь по всем учреждениям, я как-то встретила Колю Золотарева. Он собирался эмигрировать в Америку, рассказал мне, что его старик отец скончался незадолго до их эвакуации. Старая, любимая нянечка проводила их на корабль, когда они покидали родину, благословила их и в последнюю минуту вынула мешочек с ценностями, это были вещи их матери, которые она берегла до последнего момента, чтобы они не истратили их на черном рынке. Теперь же она вручила их, зная, какую помощь это окажет им за границей.

Вспомнила я, как эта храбрая нянечка отправилась в красную зону к своей больной хозяйке. «Мы очень хотели взять с собой нашу нянечку, но она не захотела покидать родину! «Я стара и хочу почивать на родной земле!» – сказала она нам на прощание». Я расспросила его о братьях, он мне сказал, что они оба в Америке, куда он сам направляется. Узнав о нашем тяжелом материальном положении, Коля вынул 200 франков и заставил меня их принять, в память нашей старой дружбы. Мы тепло распрощались, и больше никогда не пришлось нам встретиться.

Наконец, после усердных поисков, мне удалось найти несколько уроков французского языка среди соотечественников. По вечерам я разъезжала по всему Парижу, возвращалась часто в двенадцать часов ночи. Незадолго до возвращения моих хозяев мы нашли маленькую квартирку в мансарде, в скромном отельчике, в Латинском квартале. Мы с радостью там поселились и тотчас же забрали детей. Но это тоже был трудный период жизни, несуразный! Вова уезжал на работу в шесть часов утра, я еще спала. Вечером, когда он приезжал домой, я была на уроках. Когда же я возвращалась, он спал крепким сном! Мы виделись только в воскресенье, в остальные дни переписывались. Детей удалось устроить в специальную детскую школу на весь день, так что я могла взять несколько уроков днем. Это была совсем другая клиентура. Попала я к одной бывшей балерине Мариинского театра. Она всегда еще спала, когда я к ней приезжала на урок… Один раз она мне сказала: «Вот, вместо урока напишите письмо, то есть ответ на него». Прочтя это письмо, я пришла в полное недоумение. Это было любовное излияние, писавший назначал свидание в каком-то музее. На мой вопрос, что я должна ответить, моя ученица мне сказала: «Отвечайте что хотите! Я хочу спать!» В этом духе были все мои дневные уроки.

В Париже мы встретили многих наших друзей. Павла Ивановича, Димерсеича, Талалаева, Богдановичей, стало уютнее. Самая необыкновенная встреча произошла с моим собственным родным отцом… Ведь мы потеряли из виду друг друга с января шестнадцатого года, когда я с мужем гостила у него в имении, после нашей свадьбы…

Вот как произошла наша неожиданная встреча. В нашем Латинском квартале, где мы поселились, была на улице Баланс маленькая, убогая русская столовка. Она существовала давно, еще при старых революционерах, живших в Париже. Один раз, когда я вышла из нее, меня схватил за юбку пожилой человек и громко воскликнул: «Как, это ты? Ты жива?» Это был мой отец! Все закружилось вокруг меня! Почти невозможно было узнать в этом бедном, исхудалом человеке моего отца, всегда элегантного, с иголочки одетого, самоуверенного… Мы стояли друг перед другом ошеломленные и долго не могли прийти в себя. Сразу же я его потащила к нам в отель. Войдя в нашу мансарду, я ему сказала: «Вот, посмотри на наше логовище! Ведь мне хиромант в Питере предсказал, что я буду жить в мансардах за границей и много нуждаться, вот постепенно и сбываются его предсказания». Вернувшийся с работы Вова также был потрясен. Отец поразил нас своими рассказами, каким образом он очутился за границей, не собираясь совершенно покидать родину. Незадолго до эвакуации он находился в Феодосии, где у него издавна была дача и виноградники. Когда была еще возможность, он прибыл туда по делам, желая все приготовить для того, чтобы выписать семью из Пензы. Но Гражданская война усилилась, открытые границы перестали существовать, и он застрял в Крыму. Когда он все это рассказал, я подумала, что мы в двадцатом году совсем близко были друг от друга, но не знали этого! Незадолго до печальной развязки наших событий ему надо было поехать по делу в Севастополь. По дороге, вследствие свирепой бури, произошло крушение корабля. Они были подобраны каким-то греческим пароходом, увезшим их в Грецию. Возможность вернуться на родину не представлялась, так как началась эвакуация и связанный с ней террор. Встретив других соотечественников, он отправился с ними в Болгарию. Там он встретил большого друга и родственника, графа Зубова! С ним и его младшим сыном они прибыли недавно в Париж.

Известие о том, что мой любимый дядяЖорж в Париже, меня очень обрадовало. Колю я любила как брата, а весть о преждевременной смерти Саши подействовала на меня подавляюще. После испанского гриппа, свирепствовавшего тогда в Европе, он заболел легкими; лечение было плохое, свирепствовал голод, масса молодежи гибла при этих обстоятельствах, в том числе и Саша погиб от туберкулеза…

На мой осторожный вопрос, что стало с Улей, отец угрюмо сказал: «Она тоже умерла, пережила испанку, выздоровела, но вскоре после этого простудилась, заболела воспалением легких и скончалась». Было видно, как тяжело отцу об этом говорить. Он сразу же перевел разговор на их жизнь в Болгарии, где отец работал грузчиком, а дядя Жорж перебивался уроками музыки, которые случались очень редко…

Как жилось нам всем в Париже во время нашей встречи, описать невозможно. Мы все погрузились в такую жестокую борьбу, что казалось – никогда из нее не выйдем. В тот период в Париже нас были десятки тысяч, слоняющихся по городу в поисках заработка, обивающих пороги префектуры. Иногда приходилось просиживать несколько часов с детьми в ожидании какого-то очередного разрешения жить во Франции. Мы ничего не знали, жили в каких-то потьмах, как будто вне всяких законов, ощупью. Муж как зарядил ездить в Бурже, так и продолжал, как автомат. В те времена у нас не было метро, он ехал трамваем до Шатле, затем метро до Биллет и снова трамваем до работы. Таким образом ему приходилось тратить почти два часа на дорогу. Я же носилась по урокам и радовалась, что дети при нас. Но уроки были заработком неопределенным и непостоянным.

Случилось мне встретить знакомых, которые меня уговорили поступить с ними в учреждение «Зеленый попугай». Это было двухэтажное помещение, внизу разрисовывались куклы, птицы и статуэтки. Наверху было отделение более художественное, артистическое, для более способных. Оплачивалось это довольно прилично по тому времени. Публика в этом учреждении была очень разнообразная. Были парижские мидинетки, но много и наших русских эмигранток. Разрисовывая куклы, молодые француженки весело пели свои парижские песенки, а потом и наши разохотились петь наши русские напевы и очень скоро завоевали сердца всех мастериц. Они все полюбили наше пение и даже признали превосходство нашей музыкальности. Там же работала со мной тетя Глаша со своей дочкой Марусей; они совсем недавно приехали из Одессы, выписанные сестрой Глафиры, тетей Женей, проживающей очень давно в Париже, замужем за французом. Муж тети Глаши²⁸ очень вскоре по приезде в Париж скоропостижно скончался, не успев нигде устроиться. Они обе начали свою борьбу за существование. «Зеленый попугай» нас объединил.

Дети были здоровы; мне удалось найти по соседству старушку, которая приводила их из школы, занималась ими и даже варила нам суп на вечер. Мадам Рене была для меня ценной находкой и большой помощью. Она была убежденной коммунисткой, мы часто с ней горячо спорили, но постепенно я убедилась, что более честного и доброго человека трудно найти…

Зачастую не зря врываются в душу протесты и революционные наклонности. Бедная женщина очень пострадала в жизни. Проработав почти тридцать лет в одном учреждении, она была уволена без всякой серьезной причины. Потеряла мужа на войне, сын умер от туберкулеза, и никакой социальной помощи она не имела.

Неожиданно очутилась я среди привилегированных, меня перевели наверх. Там я познакомилась с бывшей артисткой Малого театра Кировой[58]58
  Кирова Дина Николаевна (1886–1982), создатель в Париже первого русского театра: Интим-театра Дины Кировой.


[Закрыть], женой поэта князя Косаткина-Ростовцева[59]59
  Князь Косаткин-Ростовцев Федор Николаевич (1875–1940) – художественный руководитель театра Дины Кировой, поэт.


[Закрыть]. Многое вспомнили мы с ней, чудные спектакли в Малом, Бродячку, острова, всю нашу петроградскую жизнь, пролетевшую как метеор, канувшую в вечность, но оставившую глубокий след в наших душах, полных смятения от всего пережитого.

Все соотечественники бедствовали, как и мы, перебивались этой работой со дня на день. Все же она давала возможность не умирать с голоду. Трудно было всем, жили по отелям, которые были слишком дороги, найти же квартиру в Париже было невозможно.

Остался в памяти один случай с молоденькой, восемнадцати-летней девушкой, фамилию не помню, звали ее Сашей. Была она круглая сирота. Вся ее семья была из Сибири и погибла от рук большевиков. Сашу все заметили в мастерской, так как она прелестно пела, даже в одиночку. Она нам рассказала, что выехала за границу с каким-то полком, в котором служил ее брат, но он был убит перед самой эвакуацией, его же товарищи захватили ее с собой… Ее чистый, звонкий голос наполнял серебряными звуками нашу убогую, голую мастерскую. Наша начальница ничего не имела против, когда она пела, наоборот, радовалась, когда Сашу просили петь… Однажды, разговорившись и узнав горестную судьбу этой здоровой, красивой девушки, выяснили, что она прекрасно знает японский язык, так как воспитывалась няньками-японками. Мы все на нее набросились с советами идти в японское посольство и просить там работы, тем более что ее знания французского языка были превосходны. Сначала она смеялась, говорила, что она там никому не нужна, но через несколько дней после нашего разговора явилась вдруг как ураган и заявила, что она пришла с нами проститься, получить расчет, так как отправляется служить у японцев. Там ее приняли с распростертыми объятиями, так как девица, знающая прекрасно японский, французский да еще вдобавок русский, была большой редкостью. Там ей обещали достать разрешение на постоянную работу, назначили хорошее жалованье, на которое она никак не рассчитывала. Саша исчезла, и нам долго не хватало ее чудных, задушевных песен.

Меня тоже часто мучило сознание, что я, прилично зная французский язык, сижу и рисую каких-то кукол за часовую рабочую плату. Попалось мне в газете объявление: спрашивали особу со средним образованием для работы в страховом обществе на Елисейских Полях. Я составила и послала прошение, не надеясь на успех. К моему большому изумлению, я очень скоро получила ответ, вызывающий меня в контору. Директор оказался очень приветливый, маленький, худенький человечек, типичный «французик из Бордо», как выражались у нас в России. Он очень ласково меня принял и первым долгом спросил, где я получила среднее образование. Совершенно спокойно и уверенно я объявила, что кончила институт в Петербурге. Вот тут-то и началось! Он подскочил на стуле, вытаращил глаза и вскрикнул: «Значит, вы русская!» На мой утвердительный ответ он сказал, что я напрасно не написала в прошении о моем происхождении. Что у меня нет никаких шансов на поступление к ним. Он очень сожалеет, но их учреждение не берет иностранцев, так как находится под покровительством государства и все их служащие – официальные чиновники. Получив сначала надежду на приличную службу, затем резкий отказ, совершенно ошеломленная, я заплакала как маленький ребенок. Ему стало жаль меня, он принялся меня успокаивать и утешать. В конце концов он решил, что возьмет меня с условием, что я принесу ему лично все свои документы, что никому в конторе не заикнусь, что я русская. «Иначе вы и меня подведете!» – прибавил он с улыбкой… Я очень обрадовалась; условия были для меня абсолютно необыкновенные, хорошее месячное жалованье, сверхурочные часы, в субботу работа до часу дня, целый месяц каникул, двойной оклад в январе, в те времена это было редкостью…

Был июнь. Весь Париж зеленел, каштаны отцветали, их белые лепестки валялись всюду под деревьями… На другой день я ворвалась, возбужденная, в «Зеленый попугай», объявила всем о своем уходе, что не представляло никакого затруднения, нам платили по часам и никого не задерживали. Жалко было расставаться с некоторыми коллегами, но жизнь тянула вперед.

Атмосфера на моей новой службе оказалась куда менее приятной, чем в веселом «Зеленом попугае». Назначили меня работать с одной особой, которую звали мадам ле Мэтр. Она должна была меня ввести в курс страховки, всему научить и все показать. Она оказалась очень несимпатичной, что сразу же меня обдало холодом и мраком. Мне стало ясно, что она почувствовала во мне иностранку, несмотря на мое осторожное молчание и скрытность. Но все мои жесты, манеры, вид выдавали меня с головой. Мои любимые коллеги, Каур²⁹, муж с женой, жили в отеле рядом с нами, мы вместе ездили на работу и вместе возвращались. Конечно, они все о нас знали, но никогда не выдали, относились дружески.

Как и многие коллеги, я не имела денег на ресторан, поэтому завтракала в конторе, принося с собой судки и крохотную спиртовку. Моя сердитая начальница уходила на сторону, а я располагалась за просторным столом. Позднее, обжившись, мы выходили с молодыми Каур выпить кофе. Это было большое баловство, почти роскошь.

К лету все школы закрылись, надо было думать, где и как определить детей. Мальчика удалось отправить в приют Великой княгини Елены Владимировны³⁰, в Сен-Жермен, а наша бедная Олечка как раз незадолго до его отправки заболела дифтеритом. Так как мы жили в гостинице, пришлось срочно ее определить в детский госпиталь, где ее с трудом спасли. Положение было очень скверное, так как доктор, видевший ее вначале, не определил дифтерита острой формы, то, что во Франции называется круп. Пришлось сделать очень сильный укол сыворотки; нам пришлось немедленно выехать, так как была произведена полная дезинфекция. Каждое утро в семь часов я ездила узнавать о здоровье ребенка. Один раз, застав пустую постельку, я бросилась к дежурной сестре, толстой и неприятной. Она очень грубо меня отшила, сказав: «Почем я знаю! Идите в контору!» Ноги подкашивались, голова кружилась. Оказалось, что бедная малютка заразилась оспой и ее отправили в другое отделение! Когда я пришла туда, я увидела ее в застекленной кабинке, всю вымазанную в синюю мазь, но она сидела и улыбалась! В больнице ей пришлось пробыть три месяца, а по выходе она не смогла ходить, обнаружился паралич из-за слишком сильного укола сыворотки. Мне надо было взять отпуск вместо каникул. Каждый день я ее возила на электрические сеансы, которые, кстати, очень скоро помогли. Госпиталь предложил мне отправить ее в Овернь, в специальную санаторию для выздоравливающих после тяжелой болезни. Я сама ее отвезла туда. Оказалась очень живописная здоровая местность, большой дом, масса детей бегала на воле среди богатой растительности. Остановилась в маленьком отеле, где пробыла три дня, пока маленькая привыкла. Вернулась в Париж с грустью на душе. На всю жизнь я осталась благодарна госпиталю, позаботившемуся так серьезно о моем ребенке.

Каждое воскресенье мы ездили навещать мальчика в Сен-Жермен. Он никак не мог там привыкнуть, плакал и просился домой. К сожалению, осуществить это было невозможно.

Так беспросветно тянули мы нашу однообразную, трудовую лямку, часто встречались с отцом. Он устроился работать на заводе. Также часто виделись с дядей Жоржем. Возвратившись как-то со службы, я получила от него очень взволнованное письмо, в котором он отчаянным тоном просил меня к ним приехать. Жили они далеко от нас, в районе Пасси. Сготовив наскоро ужин Вове, я отправилась к ним. У них была очень мрачная комната внизу. Оказалось, что у Коли, только что перенесшего грипп, обнаружилось затемнение в легком и доктор настаивает на необходимости немедленно его отправить в Ментон³¹, где находится русская санатория. Дядя Жорж, встревоженный, опечаленный, попросил меня помочь Коле уложиться. Постирав ему кое-что, я обещала на другой день снова приехать. День был субботний, после обеда я была свободна, так что это было нетрудно. Когда я на другой день к ним приехала, я застала Колю в очень подавленном настроении. Дядя Жорж отсутствовал. Я старалась всячески его подбодрить. «У тебя пустяки, ты отлично там отдохнешь на море и вернешься здоровым!» – говорила я. «Нет, я знаю, что никогда не вернусь! Но смотри не говори об этом отцу». Его убежденное утверждение как-то неприятно подействовало на меня. Коля уехал и больше не вернулся! Его предчувствие не обмануло его. Через три месяца пребывания в санатории он заболел скоротечной чахоткой и там же в Ментоне скончался. Описать ужасное отчаяние дяди Жоржа невозможно. Коля всегда был его любимцем, вся надежда и цель его жизни. Саша умер, о Тамаре он ничего не знал, она осталась в Петербурге. Вскоре после этого удара он примкнул к группе музыкантов, образовавших оркестр, и уехал с ними в Мексику. Там он пробыл несколько лет, преподавая музыку.

У меня тоже произошел еще перелом в жизни. Обрушилась снова перемена, на этот раз по моей собственной вине, глупости и полному незнанию западных порядков. Прошел уже год, как я поступила в страховое общество. Никто не интересовался моим происхождением, все шло гладко. Я вполне приспособилась, мадам ле Мэтр стала гораздо любезнее и даже ценила мою помощь. Даже начальник бухгалтерии мне зачастую помогал, так как я хромала в счетах. Этот начальник, на вид очень скромный человек, принадлежал к французской аристократии, был даже титулованным князем, милейший человек.

Случилось это во время завтрака, который происходил всегда в конторе, на моем рабочем столе. Я услыхала разговор троих молодых людей, сидевших напротив меня. Они рассказывали, что очутились в Архангельске в конце войны, что там живут настоящие дикари, похожие на медведей, и нравы у них тоже как у настоящих дикарей. Меня вдруг всю передернуло, неожиданно для самой себя я выпалила: «Зачем так много платить за дорогу, чтобы повидать дикарей! Под Верденом их сколько угодно, хотя и без медвежьих шкур». Это подействовало как удар грома среди белого дня. Они замолчали и перевели разговор на совсем другую тему.

Прошло три дня. Во время работы ворвался в контору к нам секретарь директора и как-то взволнованно меня вызвал. Удивленная мадам ле Мэтр как-то многозначительно взглянула на меня. Я сразу подумала, что, верно, в работе наделала ошибок и поспешила подняться в его кабинет. К моему большому удивлению, там сидело еще пять человек с портфелями и строгим, официальным видом. Надо сказать, что директор был уже не тот, который меня нанимал. Несколько месяцев тому назад его заменил другой, гораздо более крутой и строгий. Он грозно на меня посмотрел и сказал: «Вы русская, каким образом вы здесь?» Я очень спокойно приняла удар и ответила, что никаких дверей у них не выламывала, чтобы к ним пойти, но принял меня директор, господин Монжен. Он показал на сидевших типов с портфелями и сказал: «У меня из-за вас неприятности, министерство труда узнало о вашем нелегальном присутствии у нас и требует вашего исключения. Меня нисколько не удивляет, что господин Монжен вас принял, от него все возможно ожидать. Ввиду сложившихся обстоятельств я вам даю один месяц на поиски другой службы. Мы выдадим вам хороший сертификат, работой вашей мы довольны. Ваши каникулы и январское вознаграждение будут вам уплачены. Думаю, что вы ничего не потеряете, уйдя от нас! С вашим знанием иностранных языков вы найдете что-то более интересное, чем у нас. Каждый день после обеда в продолжение этого месяца вы можете отсутствовать в поисках работы».

Так вот куда меня затащил мой неуместный патриотизм! Ясно, что молодые люди донесли на меня в министерство труда! Я ничего не ответила и вышла ошеломленная. Опомнившись, все-таки подумала, что они со мной поступили вполне корректно, дав мне все возможности устраиваться…

На этом я хочу и пора остановиться. Всем известно, какой тернистый путь прошла наша первая эмиграция… Одни хуже, другие лучше. Мало кто сбился с пути или впал в уныние, все боролись как могли. Но думается мне, что все мы остались верны нашим традициям и нашему мировоззрению.