Текст книги "Портрет влюбленного поручика, или Вояж императрицы"

Глава 6
Господин и госпожа Вторые

Великий князь, который, впрочем, очень умен и может быть приятным в обхождении, отличается непонятными странностями, между прочим дурачеством устраивать все вокруг себя на старый прусский лад.

Из частного письма. Гатчина. 1795

Г. поручик Боровиковский представя в императорскую академию художеств трудов своих портрет, писанный с его императорского высочества государя великого князя Константина Павловича, просит о удостоении его званием академика.

Из чернового доклада конференц-секретаря Академии художеств П. П. Чекалевского. 1795

На этот раз приезд отмечен был в Павловске. Поручик Боровиковский 1 июля 1795 года „по полудни в 6-м часу“ приезжал во дворец и ровно через час уехал обратно в Петербург. Ни до, ни после записи Городового управления не называли его имени. Причина визита – натурный сеанс. Единственный, как и должно было быть в отношении особы императорской фамилии. Боровиковскому далеко до приезжих знаменитостей, и кто знает, как прошло время, предоставленное портретисту для знакомства с моделью: присутствие при разговоре, на приеме или с альбомом в руках для первого карандашного наброска. Другое объяснение трудно найти.

Привозить завершенную работу высоким заказчикам не приходилось. Едва ли не единственное исключение представляла пользовавшаяся особыми симпатиями императрицы М. А. Колло. Обычно портрет забирался посыльными, художнику оставалось через доверенное лицо получить соответствующую плату.

Обратить внимание императрицы на миргородского художника не удалось, если вообще кто-то пытался это сделать. Зато ему открылся дуть к малому двору. Можно сказать больше. По-видимому, речь шла о портрете великого князя Константина Павловича.

Все здесь ничем не напоминало Петербург. Владения господина и госпожи Secindat… Вторых, как с убийственной иронией их называла императрица. Екатерина никогда не испытывала родительских чувств к сыну. Павел отвечал матери тем же. С годами отчуждение перерастало в неприязнь, скрытая неприязнь – в откровенную ненависть. Да и что было скрывать! Екатерина жила, благополучно царствовала, творила свою волю, наследник был обречен на тянувшееся десятилетиями ожидание. Уходила молодость, подходили зрелые годы, не за горами стояла старость. Сорок с лишним лет надежд, опасений, попираемого самолюбия. В конце концов, свой клочок земли, свой дом, одни и те же лица семьи, придворных, исчезавших, как только до Екатерины доходили слухи о складывавшихся с ними добрых отношениях, рождавшемся доверии, тени преданности, становились желаннее необузданной роскоши императорского дворца.

Екатерина не возражала против исчезновения великого князя, один вид которого вызывал у нее приступы желчи. Он мог жить в предоставленных ему загородных местах. Там за ним было даже легче наблюдать. А появляющиеся у Павла странности – их не стоило ограничивать. Напротив, рассказы о них компрометировали в глазах придворных и дипломатов и без того мало популярную фигуру наследника. Так в жизни месье и мадам Вторых появились Павловск и Гатчина. Только после этого малый двор и впрямь обрел реальное существование.

Гатчина переходит во владение Павла в 1783 году, и первые страницы ее истории говорят о людях, которые связывают с наследником престола свои надежды. Никита Панин, мечтавший о передаче власти Павлу ради преобразования русского государства в конституционную монархию. Воспользовавшаяся его иллюзиями Екатерина, тем не менее, вынуждена была считаться в влиятельным вельможей и передать в его руки воспитание наследника как незатухающую надежду на реализацию своих планов в будущем. Н. И. Салтыков, входивший в панинское окружение. Александр Борисович Куракин, внук Н. И. Панина, проведший с великим князем детские годы. Известный своими переводами с французского и сочинениями по географии С. И. Плещеев, этот Сюлли Павла, как называли его современники, со своим увлечением мистицизмом и причастностью к масонству. Наконец, Н. В. Репнин, особенно нелюбимый императрицей за сношения с Н. И. Новиковым и мартинистами. Все они, по выражению императрицы, „бравировали ее неудовольствием“.

Впрочем, и на этот раз судьба оказалась благосклонна к Екатерине. Н. И. Панина не стало в марте того же 1783 года, Н. И. Салтыкова она поспешила в сентябре перевести к своему старшему внуку, будущему Александру I, и во всяком случае отдалить от малого двора. Чем-чем, а искусством слежки за окружением императрица владела в совершенстве. Как в шахматной партии, каждое перемещение или назначение в придворном штате преследовало определенную, четко намеченную цель. На месте Н. И. Салтыкова появляется в должности гофмейстера малого двора граф В. П. Мусин-Пушкин. Императрица вполне могла рассчитывать на его лояльность и тщательно скрываемую антипатию к настроениям великого князя. Да и настроениями при желании удавалось также незаметно руководить.

Екатерина проявляет необъяснимую снисходительность к прусским увлечениям сына. Более того, поддерживает его военные занятия. Чем могли грозить большому двору каких-нибудь два полка, тем более переделанных на ненавистный армии прусский лад! Чем больше Павел ими занимался, чем шире расходилась молва о любезной его сердцу муштре, тем вернее оправдывался расчет на антипатии в обществе к наследнику. Приезжавшие на обязательные дежурства к цесаревичу придворные чины большого двора не могли не замечать происходивших в великом князе перемен. По словам современника, „наследник престола препровождал обыкновенно лето в двух своих увеселительных замках, в Павловском, близ Сарского села, и в Гатчине, занимаясь по склонности врожденной к военной службе вахтпарадами, учил каждое утро при разводе или батальон морской или кирасирской свой полк, а с утренней зарей забавлялся иногда полковыми строями. Прочее время дня он томился в скуке, не имея кроме чтения никаких занятий; вечера он убивал за шашками… От природы же был весьма умен и учен основательно, память имея превосходную, но был, как и я грешный, безобразен лицом, и как я же любил около женщин делаться рыцарем“.

Фавориты относились к Гатчине и ее обитателям с нескрываемым пренебрежением. Какой смысл был заискивать в цесаревиче, когда дело явно шло к передаче престола старшему внуку. Дипломаты, опасаясь недовольства Екатерины, избегали великого князя. Да императрица не допускала и мысли о непосредственном их общении с Павлом. Придворные одинаково тяготились унылой обстановкой „Малого двора“, как не хотели ставить себя под угрозу царского гнева. Когда приехавший в Гатчину митрополит Сестренцевич принужден был задержаться там по болезни, последовал переданный ему через Потемкина выговор императрицы и совет бывать у „господ Вторых“ возможно реже. Одно из немногих дозволенных развлечений малого двора – любительские спектакли не ладились из-за случайного состава участников. „На пробах наших, – писал И. М. Долгоруков, – нечему было учиться. Шум один и споры начинали их и оканчивали; всякой заправлял и никто никого слушаться не хотел; к тому же совместничество препятствовало доброму согласию между нами. Гатчинские жители составляли свою партию, а мы, петербургские, заезжие, свою, и оттого усилия наши часто не имели полного успеха“.

Обстоятельства положили конец и этой забаве. В 1788 году спектакли были прекращены из-за участия Павла в шведском походе в качестве „любопытного волонтера“ и больше не возобновлялись. Семейные неурядицы, вызванные увлечением цесаревича Е. И. Нелидовой, еще более сгустили атмосферу малого двора. Екатерина и ее окружение со злорадным любопытством наблюдали за возникавшими конфликтами, беспомощными попытками великой княгини избавиться от соперниц, за их ссорами, которые одни, кажется, и оживляли одиночество гатчинских дней. О том, как выглядела жизнь этой горстки людей, Мария Федоровна сама подробно пишет Н. П. Румянцеву в октябре 1790 года. Несмотря на раннюю осень, холода, неустроенность загородного дворца и раздражение императрицы, Павел старался продлить свое пребывание вдали от Петербурга.

„Жизнь ведем мы сидячую, однообразную и быть может немного скучную; я читаю, пишу, занимаюсь музыкой, немного работаю…

Обедаем обыкновенно в 4 или 5 часов: великий князь и я, m-lle Нелидова, добрый граф Пушкин и Лафермьер. После обеда проводим время в чтении, а вечером я играю в шахматы с нашим добрым Пушкиным, восемь или девять партий сряду. Бенкендорф и Лафермьер сидят возле моего стола, а Нелидова работает за другим. Столы и стулья размещены так же, как и в прошлый 1789 год. Когда пробьет 8 часов, Лафермьер, с шляпой в руке, приглашает меня на прогулку. Мы втроем или вчетвером (Лафермьер, Бенкендорф я и иногда граф Пушкин) делаем 100 кругов до комнате; при каждом круге Лафермьер выбрасывает зерно из своей шляпы и каждую их дюжину возвещает обществу громким голосом. Иногда чтобы оживить нашу забаву и сделать ее более разнообразной, я и Бенкендорф пробуем бегать наперебежку. Окончив назначенные сто кругов, Бенкендорф падает на первый попавший стул при общем смехе. Таким образом убиваем время мы до половины девятого, время, совершенно достаточное для того, чтобы восстановить наши силы“.

Неутихающая борьба двух женщин доделывает то, что начала Екатерина. Немногие близкие к цесаревичу люди делятся на враждующие лагеря. Нелидова добивается удаления от малого двора жены Бенкендорфа, ближайшей подруги Марии Федоровны. Когда в 1793 году Нелидова решает вернуться в Окольный институт, Павел отказывается ото всех тех, кто был дружен с нею. Один за другим уходят из его окружения братья Куракины, С. И. Плещеев, А. Л. Нарышкин. Их место занимают настоящие „гатчинцы“ во главе с Аракчеевым и бывшим „царским брадобреем“ Кутайсовым. Павел настолько откровенно начинает бунтовать против воли Екатерины, что вообще отказывается присутствовать на бракосочетании своего старшего сына. Чтобы преодолеть его сопротивление, понадобились совместные усилия Марии Федоровны и Нелидовой, одинаково испуганных возможным гневом Екатерины.

Основным предметом спора великого князя и императрицы были внуки. Екатерина не допускала их к родителям, Павел добивался совместной жизни всей семьи. В результате успешного вмешательства воспитателя Александра Павловича, швейцарца Лагарпа, весной 1795 года императрица идет на известные уступки. Если раньше Александр и Константин Павловичи могли проводить с родителями один день в неделю, теперь они получают разрешение на целых четыре. Правда, причиной подобной снисходительности были супружеские союзы великих князей, которыми Екатерина занимается сама, не принимая во внимание желаний Павла. Императрица отыгрывалась мелкими, ничего не значащими уступками, которые должны были отвлечь и развлечь внимание взбешенного отца. Приезд Боровиковского в Павловск именно в эти месяцы, никак не отмеченный оплатой из денег Кабинета, мог быть именно таким проявлением своеволия малого двора. Связанным с Гатчиной лицам достаточно было порекомендовать Павлу художника, не принятого большим двором, чтобы устроить заказ на портрет. Павел ни в коем случае по доброй воле не согласился бы на портретиста, отмеченного благосклонностью матери.

И вот Боровиковский оказывается в обстановке, разительно не похожей на ту, к которой он успел привыкнуть в Петербурге и которую так подробно описывает в те же месяцы 1795 года принцесса Кобургская. „Мы были очень любезно приняты, но здесь я очутилась в атмосфере, совсем не похожей на петербургскую. Вместо непринужденности, господствующей при императорском дворе, я нашла здесь стеснение, все было натянуто и безмолвно. Великий князь, который, впрочем, очень умен и может быть приятным в обхождении, если он того желает, отличается непонятными странностями, между прочим дурачеством устраивать все вокруг себя на старый прусский лад. В его владениях тотчас встречаются шлагбаумы, окрашенные в черный, красный и белый цвет, как это имеет место в Пруссии, при шлагбаумах находятся часовые, опрашивающие приезжающих, подобно пруссакам. Всего хуже, что эти солдаты – русские, переодетые в пруссаков; эти прекрасные на вид русские, наряженные в мундиры времен короля Фридриха I, изуродованы этой допотопной формой. Русский должен оставаться русским. Он сам это сознает и каждый находит, что он в своей одежде, коротком кафтане, с волосами, остриженными в кружок, несравненно красивее, чем с косою и в мундире, в котором он в стесненном и несчастном виде представляется в Гатчине. Офицеры имеют вид, точно они срисованы из старого альбома. За исключением языка во всем прочем вовсе не похожи на русских. Нельзя сказать, чтобы эта метаморфоза была умно задумана. Мне было больно видеть эту перемену…“

А как торопилась Екатерина с задуманными браками павловских сыновей! Шестнадцатилетний Александр и четырнадцатилетняя принцесса Баденская, получившая имя Елизаветы Алексеевны, в 1793 году и снова – едва достигший возраста брата Константин Павлович и одна из принцесс Саксен-Заальфельд-Кобургских в 1795 году. Портрет великого князя должен был быть написан до приезда будущей теши, которая везла целых трех дочерей – императрице оставалось только выбирать. Верно и то, что несмотря на соблюдение установленного протокола, новая свадьба не имела особенного значения для царского дома. К тому же Екатерина начинала испытывать все большее раздражение против младшего внука, напоминавшего по характеру и склонностям отца и искренно увлекавшегося гатчинскими порядками. Павлу не приходилось заставлять Константина участвовать в учениях и смотрах, которым в жизни „Малого двора“ не было конца. Он с упоением отдается военным экзерцициям и доходит до того, что после свадьбы вводит по утрам в спальню своей четырнадцатилетней жены барабанщиков, чтобы они будили ее барабанным боем. Здесь Константин может дать волю прирожденной грубости, нежеланию участвовать в светской жизни и ее развлечениях. Павел, особенно в ранние годы, умел быть светским человеком и живым собеседником. Константину, несмотря на усилия самых искусных воспитателей, этого не дано. Он готов навсегда поселиться рядом с отцом, если бы не постоянный ревнивый надзор бабки, и переменить все преимущества высокого рождения на должность полкового командира.

Он еще очень юн – Константин Павлович Боровиковского. Худенькая, затянутая в мундир со всеми регалиями фигура подростка, не потерявшее детской пухлости лицо с крупным, задранным, как у отца, носом и большими губами чуть смягчается сумрачным и неуверенным взглядом темных глаз. В нем есть стремительность, бьющая ключом энергия – о ней говорит размах откинутой назад, как при быстрой ходьбе, левой руки и нетерпеливый жест заложенной за борт мундира правой, которую Константин как будто хочет освободить. Внутреннее движение подчеркивается отлетающими локонами пудреных волос. В лице читается и недовольство, и нетерпение, и туповатое упрямство же привыкшего к возражениям строптивого мальчишки. Он весь готов устремиться в расстилающееся за его плечами поле с рядами походных палаток и занятых своими дедами солдат. Низко опущенный горизонт придает мальчишеской фигуре неожиданную значительность, но и обостряет контраст обстановки, мундира, орденов с угрюмым детским лицом неприветливого и недоброго дичка.

Нетрудно представить причину недолгой супружеской жизни великого князя. Через шесть лет великая княгиня Анна Федоровна, носившая до брака имя Юлианы-Генриэтты-Ульрики принцессы Кобургской, едва достигнув двадцати лет, бежала из России от невыносимого солдафонства царственного супруга. И Константин, называвший жену „прелестнейшей из женщин“, попросту не заметил этой потери. Но по-своему сын Павла умел быть последовательным и твердым. Увлекшись после девятнадцати лет соломенного вдовства женщиной, не отвечавшей требованиям царского рода, он ради морганатического брака с ней отрекается от престола и остается верным отречению и после смерти старшего брата, которому должен был наследовать. Для современников оставалось неразрешимой загадкой, почему Константин уступил престол младшему брату, Николаю I, почему всю жизнь хотел исполнять приказы, а не их отдавать, чувствуя себя лучше в строю, чем перед строем, по ироническому замечанию Екатерины. А ведь она хотела его видеть на византийском престоле будущей Греческой империи, почему Константин имел кормилицу-гречанку и с малолетства учился греческому языку.

Иностранные дипломаты доискивались разницы во взглядах обоих братьев. Существовали попытки представить Константина Павловича чуть ли не демократом. Во втором томе труда Альфреда Рамбо „Инструкции для посланников. Россия“ приводится письмо министру Дюмурье уполномоченного Жене от 29 июня 1792 года по поводу распространившегося в Петербурге анекдота, связанного с Константином: „Французский художник [Вуаль], пишущий портрет великого князя, сообщил мне следующий разговор с ним. „Вы демократ?“ – спросил меня великий князь. – „Ваше высочество, я люблю свою родину и свободу“. – „Вы правы, – ответил Константин Павлович в свойственном ему резком тоне: „не бойтесь, я не упрекну вас в этом, я тоже люблю свободу, и если бы я был во Франции, я бы с увлечением взялся за оружие“.

Портрет Константина Павловича был заказом „Малого двора“ и остается у Павла, по-видимому расплатившегося за него с художником. С самого начала полотно, несущее подпись: „Писал Боровиковский 1795 году“, находилось в Павловске – причина, по которой возможность получить за него звание академика была заранее обречена на неудачу. Академия художеств представляла императорское, а не великокняжеское учреждение, а А. И. Мусин-Пушкин был слишком хорошо осведомлен о всех тонкостях придворной ситуации. Предложение художника о портрете осталось в черновиках протоколов академического Совета. Лишенное всякой подписи повторение портрета Константина Павловича оставалось в мастерской художника, вместе с его имуществом оказалось на Украине, а в 1900-х годах вошло в число произведений, подаренных родственниками художника Русскому музею (в 1941 году передано в Чувашскую государственную художественную галерею, Чебоксары). Ни „малый“, ни большой двор в двух портретах великого князя не нуждались.

Для Павла не существовало вкусов и рекомендаций Екатерины. Сеансы для портретов, которые писались по ее желанию, происходили в ее дворцах. Приезд в Павловск был приездом в другое государство, который не мог состояться против воли и желания единственного правителя этих мест – великого князя. Соответственно и рекомендации могли исходить только от его окружения. Боровиковский пишет в том же 1795 году портреты супругов Торсуковых – наставника Константина Павловича по военным вопросам и его жены, племянницы М. С. Перекусихиной. Но какова здесь действительная взаимосвязь: А. А. Торсуков ли представлял вниманию великого князя понравившегося ему художника, или наоборот – поспешил последовать примеру „Малого двора“. Скорее последнее. Бригадир А. А. Торсуков не был выбран для сына Павлом. Наоборот – его протежировал большой двор. Выдав племянницу замуж, камер-фрау сумела добиться для зятя почетного назначения сначала военным наставником при младшем внуке императрицы, потом в штат будущего Александра I. Личными связями с „Малым двором“ Торсуковы не обладали.

Зато очень благосклонно Павел прислушивался к мнению братьев Куракиных, обладавших фамильной страстью к портретам и портретистам. Сложнейший клубок родственных отношений включал многих заказчиков Боровиковского. Здесь и троюродный брат Куракиных, Д. П. Бутурлин, и их двоюродный брат, Ю. А. Нелединской-Мелецкий, постоянно общавшийся и с Бутурлиным, и с Державиным. Но истинной ценительницей искусств считалась жена Алексея Борисовича Куракина, Наталья Ивановна, представленная на одном из лучших портретов Боровиковского, который был написан все в том же 1795 году.

 
Я лиру положу Куракиной к ногам
И буду сам внимать в безмолвном восхищенье…
 

И. И. Дмитриев

У нее было великолепное контральто и несомненные композиторские способности. Из пятидесяти написанных ею романсов многие дожили до нашего столетия, и только рутиной в подборе репертуара можно объяснить, что произведений Натальи Куракиной не знают сегодняшние вокалисты. Не случайно подружившаяся с композиторшей прославленная Каталани утверждала, что в куракинских романсах „удобно голосу“. Наталья Ивановна виртуозно играла на арфе, и ее музыкальные вечера в Петербурге своим успехом во многом обязаны выступлениям самой хозяйки, так восхищавшим современников. В признании высокой одаренности ей не отказывали ни Россини, ни хорошо знакомый Сальери, чьи оперы в первые годы XIX века соперничали на московской и петербургской сценах с операми Моцарта. Н. И. Куракина лишний раз подтвердила ее, оказывая усиленное покровительство ребенку-Листу, хотя сама до конца оставалась поклонницей музыки Гретри и Буальдье.

То, что составляло неповторимую особенность Натальи Ивановны, – редкая непосредственность художественных впечатлений, свежесть которых она сохранит до конца своих дней. Слов нет, ей не уйти от деспотизма моды, модных кумиров и откровений. Куракина не преминет услышать каждую знаменитость, посмотреть каждый спектакль, о котором говорят, – с годами ее подлинной страстью становится театр, – найти способ вступить в беседу с писателем, дипломатом, ученым. Правда, с последними было труднее. Если среди знакомых княгине политических деятелей находятся Меттерних и Талейран, писателей – Мериме и Стендаль, то в науке приходится руководствоваться одними громкими званиями академиков, за которыми так часто скрывались посредственности. Ее сердцу ближе Тальма и Марс, игра которых вызывает потоки слез. Она чуть старомодна в пушкинские годы со своим неутомимым желанием как можно больше увидеть, перечувствовать, пережить, с жадной поспешностью общаться с искусством, в каком бы виде оно перед ней ни представало. Но в девяностых годах ХVIII века Н. И. Куракина – живое воплощение „чувствительного человека“, вошедшего в русскую литературу вместе с творениями И. И. Дмитриева и Н. М. Карамзина. Да и вся жизнь ее – как страницы чувствительного романа.

Ранний брак с Алексеем Борисовичем Куракиным, нежная, как утверждали современники, любовь к мужу и детям, но только в обстановке столичной петербургской жизни. В поместье Куракино Орловской губернии, куда стремится занятый хозяйственными планами муж, Наталья Ивановна начинает скучать. Привязанность к семье не мешает ей раз за разом и притом на долгие годы покидать одной Россию для путешествий по Европе и жизни в Париже. Написанный языком, который сделал бы честь не одному литератору тех лет, дневник Куракиной свидетельствует, что княгиня вполне удовлетворена этой кочевой жизнью вдали от дома и больше всего боится необходимости возвращения. Тем не менее она возвращается и наслаждается петербургской жизнью, своим салоном, друзьями, театром и музыкой.

В самом деле, трудно найти человека более далекого от ее интересов, чем Алексей Борисович, увлеченный единственной целью приумножения и без того огромных семейных богатств и удовлетворения собственной непомерной гордости. В Куракине он наделяет всю огромную дворню придворными званиями и требует неукоснительного соблюдения дворцового этикета в государстве, где сам становится монархом. По словам служившего под его началом И. М. Долгорукова, „он был то горд, то слишком приветлив, все зависело от минуты, и такой характер в начальнике несносен. Всякий знак его внимания, даже самого благодетельного, был тяжел, ибо он покупался не столько подвигами, званию свойственными, как разными низкими угождениями, кои так противны всякому благородному сердцу“.

Но для того чтобы показать свою подлинную натуру, надо было переступить порог правления Павла, у которого Алексей Борисович пользовался исключительным доверием. Вместе с великим князем и под прямым влиянием своего деда, Никиты Панина, он сочиняет проекты реформ государственного устройства России и оказывается „в подозрении“ у императрицы. Отсюда отсутствие продвижения по службе – не помогала никакая знатная и высокопоставленная родня, и самые обыкновенные должности в ведомстве А. А. Вяземского, иначе сказать – в канцелярии генерал-прокурора, под непосредственным началом А. И. Васильева. Имена начинали повторяться, а вместе с ними замыкался круг заказчиков и покровителей Боровиковского.

В будущем супруга одного из влиятельнейших сановников павловского царствования, пока жена одного из достаточно многочисленных сенатских служащих, Н. И. Куракина на портрете Боровиковского предстает в полюбившемся художнику композиционном решении: уголок заросшего парка, полуфигура обращенной в полоборота к зрителям молодой женщины в модном платье с закрывшей вырез косынкой и желтой плотно стянувшей руки и плечи шали. Крупные черты лица, широкие брови, некрасивый рисунок большого рта смягчаются задумчивым взглядом больших темных глаз, тенью полуулыбки, оживляющей губы, пышной россыпью падающих на плечи кудрей. Той же цели служит удивительный по живописному мастерству контрастный натюрморт тканей – плотной шелковой шали, легкого светлого платья, прозрачной скрывающей шею и грудь косынки. Обычно однообразный в рисунке рук, Боровиковский здесь подчеркивает красоту кисти с длинными сильными пальцами арфистки, свободно лежащей на крупных складках шали.

Куракина не очень молода – это подчеркивает ее полнеющая фигура, потерявший юношескую упругость абрис подбородка и щек, но она бесконечно привлекательна своей почти девичьей скромностью, той застенчивой простотой, с какой избегает всякого намека на кокетство. Ее размышления обращены к чувствам – не к светским успехам и победам. Отсюда впечатление простоты ее очень модного и дорогого платья, так органично вписывающегося в запущенную зелень старого парка. Здесь есть внутренняя гармония натуры и человека, о которой писал в своей „Меланхолии“ Карамзин:

 
Безмолвие любя, ты слушаешь унылый
Шум листьев, горных вод, шум ветров и морей.
Тебе приятен лес, тебе пустыни милы;
В уединении ты более с собой.
Природа мрачная твой нежный взор пленяет;
Она как будто бы печалится с тобой.
Когда светило дня на небе угасает,
В задумчивости ты взираешь на него…
 

Заказ на портрет Н. И. Куракиной приобретал тем большее значение в жизни Боровиковского, что Наталья Ивановна широко пользовалась услугами всех приезжих знаменитостей. У нее складываются дружеские отношения с Виже Лебрен – лишнее доказательство, что, будучи связаны с „Малым двором“, супруги могли позволить себе не следовать примеру императрицы и ее вкусам. Княгиня заказывает свой портрет появившемуся в 1792 году миниатюристу Августину Риту. Сын одного из музыкантов петербургского придворного оркестра, А. Рит получил художественное образование в Антверпенской академии. После первых успехов в миниатюре он направляется в Париж, выполняет там около полутораста портретов и возвращается в Петербург, где становится одним из самых модных художников. Но имея подобные образцы собственных портретов, Н. И. Куракина отдает предпочтение решению Боровиковского. В орловском имении Куракиных и у других членов их семьи появляются многочисленные повторения именно этого оригинала, вернее – вариации портретов, в которых использовалась голова с портрета Боровиковского. Это было действительным признанием художника, а с изменением положения Куракиных – и началом моды на него.

Портрет Константина Павловича должен был быть закончен в июле 1795 года. Как бы долго ни работал художник над полотном в своей мастерской, о длительных сроках исполнения, тем более по дворцовому заказу, речи быть не могло. В сентябре Боровиковский получает новый заказ, теперь уже от самой императрицы. Речь шла о портрете супруги Александра Павловича, Елизаветы Алексеевны. Почему выбор пал именно на Боровиковского, предположить трудно. Возможно, за этим стояло своеобразное наказание только что приехавшей в Петербург Виже Лебрен. Под влиянием П. А. Зубова Екатерина одинаково отрицательно отнеслась и к заказанным французской знаменитости портретам великих княжон Александры и Елены Павловны, и к портрету Елизаветы Алексеевны. К этой своей внучатой невестке императрица испытывала слабость и хотела видеть ее изображенной всеми сколько-нибудь интересными художниками.

О ней с восторгом будет писать Виже Лебрен в своих воспоминаниях, находя в великой княгине „нечто ангельское“. Модная портретистка одинаково ловко умела льстить и кистью, и словом. Но здесь ее восторги перебрали допускаемую императрицей меру, а увлечение Елизаветы Алексеевны художницей не сошло ей с рук. Назначенная в штат великой княгини графиня В. Н. Головина писала: „Известная госпожа Лебрен недавно только приехала в Петербург; ее платья и модные картины произвели переворот в модах; утвердился вкус к античному; графиня Шувалова, способная на юношеское увлечение всем новым и заморским, предложила великой княгине Елизавете Алексеевне заказать себе платье для маскарадного бала. Платье, задуманное и сшитое Лебрен, было готово. Но на балу модная туника вызвала взрыв негодования Екатерины, которая не пожелала разговора с великой княгиней и не допустила ее к руке – наказание особенно чувствительное, поскольку отношение к Елизавете Алексеевне со стороны Павла и Марии Федоровны было враждебным, а со стороны мужа глубоко равнодушным. Составленные Екатериной браки внуков счастья им не принесли. Те „неземные черты“, которые видит в жене Александра Павловича Виже Лебрен, были отражением душевных горестей и разочарований молодой женщины, несмотря на высокое положение, так и не нашедшей себе места при русском дворе. Но Боровиковский увидел молодую женщину иначе.

Тоненькая, затянутая в атлас фигурка с очень прямой спиной, она кажется сидящей на самом краешке строгого кресла, со сложенными на подушке руками, в которых переливается бриллиантовой россыпью камея с профильным портретом Екатерины. Именно Екатерины – не мужа и не своих родителей, как это было принято. Глухой занавес, приподнятый у подушки, открывает базу колонны, ограду балкона, просвет холодноватого неба. Елизавета выглядит старше своих восемнадцати лет. У нее бледное невыразительное лицо, на котором живут одни темные лучистые глаза в контрасте с пышной прической аккуратно уложенных светлых волос. Взгляд говорит о неуверенности в себе, почти страхе и внутренней растерянности, и художник подчеркивает это состояние сложным по колористическому решению и виртуозным по исполнению натюрмортом тканей. Голубовато-серое платье с прозрачной косынкой, желтоватая шаль, розовая подушка и зеленоватый фон даны в пригашенных вялых тонах, рождали то ощущение холодной парадности дворцовых зал, где становились неуместными живые чувства. И все же Боровиковский ограничивается лишь самым общим намеком на душевную жизнь молодой женщины. Там, где неизбежной была официальная нота, для Боровиковского безнадежно исчезал смысл портрета, который всегда основывался на внутреннем контакте с моделью, чисто человеческом ее восприятии и переживании. Чувство, которое ищет художник, могло, по словам литераторов тех лет, жить на природе, „в шалаше“, но не во дворце.