Текст книги "С видом на Париж, или Попытка детектива (сборник)"

14

Неожиданность принесло утро. Шик отправился за рогаликами, кофе и прессой, а вернулся домой в крайнем возбуждении. В руках у него была «Юманите».

Далее потек водопад слов. Вот краткое изложение этого словесно-ниагарского чуда. Он, Шик, все ждал, когда газеты начнут блажить про труп в Пализо. А газеты как воды в рот набрали. И вдруг сегодня в разделе объявлений какой-то несерьезной газетенки он видит написанным черным по белому объявление, что в таком-то доме на втором этаже в койке лежит труп. То, что именно в кровати и на втором этаже, совершенно потрясло Шика.

– Кто мог дать подобное объявление? И зачем?

– Это тайна, – сказал Кривцов и вырвал из рук Шика газету.

Действительно, объявление. Но это абсурд! Здесь какой может быть расклад-то? Если хозяева вернулись на виллу, то первой их заботой должно быть – избавиться от трупа, спрятать его. Можно также предположить, что хозяин попросту обратится в полицию, тем более что она у него, как уверяет Шик, куплена. Но нет такого расклада, чтобы орать об убитом Ситцевом Додо на всю вселенную.

– Это пароль, – сказал наконец Шик. – Ты не понимаешь, это знак.

Кривцов уже пятый, шестой раз читал объявление, надеясь увидеть в тексте что-то просмотренное ранее. Может быть, само сочетание букв – по вертикали или по диагонали – несет какую-то информацию. Голова пухла от вопросов.

– Надо ехать в Пализо, – сказал Шик.

– Зачем?

– Так… Посмотрим, потолкаемся рядом с домом, может, и словим какую-нибудь информацию. Надо узнать, засекла труп полиция или нет. И вообще стоит посмотреть, есть ли на вилле Мэтра какая-нибудь жизнь.

– В Пализо я не поеду, – сказал Кривцов.

– Боишься?

– Если здравый смысл – это страх, то да. Не исключено, что нас видели ночью, когда мы запихивали труп в окно. Еще не хватало, чтобы нас опознали. Это ловушка.

– Вот уж нет! Ловушки я нюхом чую. И никто нас ночью тогда не видел. Руку на отсечение даю.

– Тебе нравится жить одноруким, мне нет.

– Это ты так шутишь, да? Не нахожу предмета для зубоскальства. У меня есть другая версия. Вот сейчас глотну чего-нибудь и скажу. Арманьяк остался? Давай тогда армянский, тоже хорошо. Так вот… Объявление в «Юманите» дал Мэтр.

– Что??

– Поверь мне, Федор, – Шик прижал руки к груди. – Больше некому. Он приехал на виллу, обнаружил мертвого Додо, расчленил его и разбросал по городу.

– Какие ты ужасы говоришь!

– Это для нас с тобой ужасы, а для Мэтра привычное дело. Он же мясник!

– Ты же говорил, что у Мэтра полиция куплена.

– Это я предполагал. Мэтр негодяй. Ну, не хочешь, чтобы он его расчленил, я согласен пойти на уступки. Билл Пархатый тихо похоронил Ситцевого в своем саду. Что он сделал, не суть важно. Главное, Мэтр понял, кто убил Ситцевого! Тот, кто борется за свои права и достоинство.

– Мы с тобой боремся, – покорно сказал Кривцов, зная, что Шика не переспоришь. – Таких два борца….!..!

– Это русский мат, да? Слушай дальше. Мэтр понял, что мы отказываемся работать за копейки, и теперь он нас ищет.

– Зачем?

– Чтобы предложить за товар правильную цену.

– Но ведь рано или поздно этим объявлением заинтересуется полиция. Твой Билл что – идиот?

– Нет, он умный. Мэтр им скажет, что это была просто шутка. Как бы розыгрыш на первое апреля. У русских есть первое апреля?

– Нет, у русских сразу второе, – ощерился Кривцов.

Все, что говорит этот малахольный, конечно, бред, но он имеет свою логику. Французы народ темный. Понять, как у них в мозгах шарики крутятся, простому человеку из России не дано. Черт с ним. Хочет ехать, пусть едет. Его все равно не отговоришь.

– Я на мотоцикле смотаюсь. Эта машина мобильнее, и парковаться легче.

Шик отбыл в Пализо в двенадцать часов дня, пообещав непременно позвонить в три. Однако в условленное время телефон молчал. Безмолвствовал он также и все последующие часы. За окном уже была ночь, Кривцов места себе не находил. Воображение рисовало картины одну страшнее другой. Шик мог попасть в аварию, в полицию, в историю, из которой не выкарабкаться.

Кривцов подходил к кушетке, безмолвно взирал на Пьера. Уже давно была забыта идея слушать его бред. Крот не только молчал, он вообще не подавал признаков жизни. Люди тут с ума сходят, а он лежит бревном уже третий день. Бледный щеки его обросли щетиной, из-за чего он казался особенно изможденным. Конечно, он умирает! Сколько может человек прожить без еды и питья? Без еды, это Кривцов знал, – сорок дней. Сороковины, по упокойной душе поминки, пришло зачем-то в голову. Иногда политические в тюрьме устраивают сухую голодовку, то есть не пьют. Здесь организм быстро приходит в негодность, но тоже не за три дня. Но голодающие ставят себе клизмы. Надо же шлаки из организма выводить. В больнице это все наверняка делают. А может, и не делают. Может, у них совсем другая метода человека из комы выводить. И плевать он хотел на Пьера – он убийца. Но если Шика повязали, каково же будет его, Кривцова, положение? Русский в чужом доме на окраине Парижа, на руках труп, а рядом ворованные полотна.

Кривцов так себя взвинтил, что, когда услышал лязг ключа в замке, чуть не упал со стула, решив, что это полиция. Отнюдь нет! Это был веселый, оживленный и неимоверно разговорчивый Шик.

– Удача! Фантастический фарт! Я засек этих теток, – Шик вытащил из пакета бутылку красного вина и присосался к ней, как вурдалак к жертве.

Кривцову хотелось крикнуть: «Каких теток? Не понимаю! Говори толком!» – но он знал, торопить Шика – только запутывать дело, и поэтому безмолвно и терпеливо смотрел, как двигается его чрезвычайно энергичный кадык. Шик отпал от бутылки, глубоко вздохнул, отер рот и продолжал:

– Дом Мэтра закрыт. Полиции там не было, и вообще про труп пока никто ничего не знает. Машина Ситцевого на стоянке, где я ее и поставил. Вот на этой стоянке я машину русских и обнаружил.

– Так ты думаешь, Мэтр давал объявление в «Юманите»?

– Да черт с ним, с Мэтром! На кой он нам теперь нужен. Я обнаружил тех дамочек, которые записали разговор Пьера в Амстердаме. Нужные нам цифры у них в диктофоне.

Кривцов помолчал, все это ему очень не нравилось.

– А если они стерли эту запись?

– А зачем? Крот выдумал, что они из Кей-Джи-Би. Ты их видел на стоянке?

– Видел. Мельком. Вы мне тогда ничего не объяснили.

– Похожи они на ваших полицейских?

– Не похожи.

– Вот и я так же думаю. А потому нам надо получить эти циферки. И мы их получим.

– А дальше что? Можно подумать, что мы знаем значение этих цифр.

– Узнаем.

– Может быть, это телефон.

– Позвоним. Но это точно код сейфа.

– А кто нас к сейфу подпустит?

– Ты не понимаешь, – Шик был в столь хорошем настроении, что готов был объяснять хоть целый вечер. – Именно подпустят. Там уже все договорено. Достаточно назвать имя Пьера. И ключ от сейфа у нас на руках. Здесь вот какая штука. Клиент с нами знакомиться не хочет, а товар получить надо. Мы вскрываем сейф, находим в нем инструкцию. Дальше все делаем как велено, от инструкции ни на шаг, – Шик выразительно подмигнул. – Деньги потом просто переведут на наш счет.

– У меня нет никакого счета.

– Заведем. Это вообще плевое дело. Об этом сейчас рано думать. Я торчал у стоянки до ночи. Потом три феи поехали кататься. Днем они, судя по всему, пропадают в Париже. Обычные туристки! Все… больше о деле ни слова. Я заслужил отдых. На радостях я купил бутылку «Наполеона». Ты знаешь, что такое «Наполеон»?

– Бонапарт и император. Мы его под Бородином разбили.

– Это мы вас разбили, – обиделся Шик. – Разбили и заняли вашу Москву.

– И зря.

Шик неожиданно согласился.

– Конечно, зря. Нужна была нам ваша столица! Но Наполеон – величайший из людей, а также лучший французский коньяк. Его готовят в погребах дома Готье. Слышал про такой? – голос Шика стал мягким и таинственным. – Эти погреба расположены на небольшом острове на реке Озм. Не кивай головой. Ты не слышал про такую. А зачем нужны река и остров? Там подходящая для вин влажность. Человек может жить при любой влажности и не становится от этого хуже. Другое дело – коньяк…

– Надо Пьера в госпиталь отправить. Загнется он у нас.

С теми же теплыми загадочными интонациями Шик сказал:

– Отправим. Завтра же с утра и отправим. А потом за дела. Далее товар сбудем, деньги получим… и дунем с тобой в гости в эти погреба Готье. Деньги везде двери откроют. Нас встретит винодел-хранитель мэтр де Ше. Будем дегустировать, – он вздохнул и вернулся в мир, обретя свой обычный тон. – Будь моя воля, я бы не живопись сбывал, а старые вина. Настоящий букет стоит бешеных денег.

– Откуда ты все это знаешь – про Готье и прочее?

– Я очень богатство люблю. Да все как-то недосуг разбогатеть. Ну, садись. Стол накрыт. Как там говорят русские?.. Поехали?

15

Для описания Парижа в моем распоряжении довольно много эпитетов, но они как-то невыразительны, как-то напоминают горошины из одного стручка: удивительный, замечательный, изумительный, блистательный, несравненный, упоительный, бесподобный, великолепный, роскошный, шикарный… Больше не вспомню. «Кто любит более меня, пусть пишет далее меня…» Помните? Такую запись оставляли в альбомах в самом конце страницы.

Я понимаю, чтобы эти эпитеты звучали, надо их расходовать в меру экономно. Париж надо описывать ярко, и поэтому я заранее прошу извинения у французов, если в записках моих будет что-то не так. Это великая столица великого народа, а что они за крохотную чашечку кофе требуют тридцать франков, что по-нашему тридцать тысяч, то это не вина их, а беда. Ну не могут совладать с собой люди! Везде в Европе кофе стоит два доллара, у французов – пять.

Правда, справедливости ради скажем, что пять – это в ресторане, в кафе стоимость чашки кофе около четырех, а если поискать, то в какой-нибудь кондитерской можно и за десять франков кофе найти. Но беда в том, что вечером туристу совершенно невозможно определить, где у французов кончается ресторан и начинается кафе. Визуально между ними нет разницы.

Сейчас объясню. Пожалуй, сказать, что весь Париж заставлен стульями, будет неточно, но в местах общепита, например, в Латинском квартале, стулья стоят сплошняком. Это кафе и рестораны выплеснулись на улицы. Еда внутри заведения – дешевле (относительно кофе – не знаю), но все предпочитают поглощать пищу на улице.

Ну не можем мы пить кофе за тридцать франков, и не потому, что очень бедны, просто это унижает наше человеческое достоинство. Хорошо хотя бы то, что не нужно спрашивать цену, меню вывешено на улице.

Наконец мы нашли то, что нас не унижало. Этим местом оказалось что-то прибулочное, кофе там подавали в бумажных стаканчиках, единственным достоинством обозначенного напитка было то, что он был горячим. Но мы были довольны. Все было прекрасно, блистательно и упоительно, пока какая-то маленькая дрянь не справила нужду мне на голову. Алиса сказала, что это голубь, в Париже всегда голуби. Если хочешь, чтобы тебе не гадили на голову, – плати.

Но это я так, к слову. Почему-то начала описание дня с вечера, а ведь еще имелось в запаснике утро, которое было запланировано провести в Лувре. После Лувра мы намеревались потолкаться под Эйфелевой башней.

В Москве мне говорили: Париж небольшой город, там все рядом. Не знаю, большой он или маленький, весь его мне никогда не обойти, но центр его огромен. И действительно – все рядом. Стоишь на мосту Искусств – до всего рукой подать: вот Консьержери, вон Лувр, левее Эйфелева башня. А как пойдешь пешком – топаешь, топаешь, пятку стер, поясница заболела, а Триумфальная арка на Елисейских полях как была рядом, так там и осталась. Тренируй мышцы, иди дальше, паломник.

Подошли к Лувру, повосхищались, поохали и выяснили, что до обеда билет в Лувр стоит сорок семь франков, а после обеда – двадцать семь. Выбросить под хвост великому городу шестьдесят тысяч рублей нам было не по нервам. Подождет нас Мона Лиза. А пока мы пошли знакомиться с творением Эйфеля.

Сознаюсь по дороге, что это творение я не люблю. Мне очень обидно, что башня стала символом Парижа вместо серебряного парусника – герба старой Лютеции. Что парижане нашли в этой башне, если украсили ею бесконечное количество маек, зажигалок, брелков и флагов? Все в Париже большое, а эта башня – маленькая, так, маячок…

Однако вблизи это инженерное чудо производит совсем другое впечатление. Башня, конечно, кружевная, стройная и огромная, как ей и положено, но не это трогает. Она – памятник ушедшей в небытие великой инженерной культуры, которая в нашем сознании связана с подводными лодками Жюля Верна, ажурными вокзалами, мостами и наукой под названием «сопротивление материалов». Башня Эйфеля – гимн металлу и памятник девятнадцатому веку. Потом инженерия пошла другим путем, появились новые материалы, пластмасса, полупроводники и прочее. XX век еще не родил своего Эйфеля, который сочинил бы и поставил на постамент нечто, при взгляде на которое каждый понял бы, что это памятник компьютерам, целлофановым пакетам, луноходам и водородной бомбе.

Ехать на лифте вверх мы откомандировали Галку. Алиса на башне уже побывала, и не один раз, меня туда не тянуло. Галка обещала внимательно рассмотреть Париж с птичьего полета и отчитаться в диктофон.

Мы стояли, задрав голову вверх, пытаясь понять, где там первая смотровая площадка, где вторая. Небо над Парижем было таким обихоженным, пухлые облака так белы и полновесны, силуэт самолета так уместен в синеве, что казалось, там, вверху, – лето, и только у нас безвременье с резким холодным ветром.

Одеты мы были легко. Когда русским холодно, они покупают мороженое. Последнее французы готовить не умеют. Мороженое в их понятии – это лед, подкрашенный ядовито-желтым и лиловым, не еда, а большая химия. Ладно. Блистательная нация может позволить себе мелкие недостатки.

– У них там наверху экскурсия ограничена временем? – спросила я Алису.

– По-моему, нет. За свои сорок семь франков она может торчать там хоть весь день.

– Не усидит. Ты не смотри, что солнце греет. По-моему, сейчас начнется пурга. Скоро она слезет.

Мои слова не шли вразрез с реальностью. В следующий момент появилась Галка, у нее был сизый от холода нос и счастливая улыбка.

– Нос три, – сказала я, – ты его отморозила. Теперь отдышись и делись впечатлениями.

Вот извлечения из Галкиного рассказа: «Девочки, это чудо! Виден весь Париж! Это замечательно, удивительно, блистательно, шикарно…» – ну и так далее. И только в конце смысловая фраза: «… и очень холодно».

– Я страшно жалела, что тебя не было рядом. Приехать в Париж и не подняться на Эйфелеву башню! По-моему, это безумие, – сказала Галка.

Я промолчала. Парижа так много, а моя емкость для восторгов и впечатлений ограничена. Сегодня я берегу порожнее место в этой емкости для Лувра.

Когда мы опять пришли к Лувру, то застали там огромную очередь. Не одни мы такие умные, любители экономить. Здесь были представители всех континентов, они галдели, жевали, пели и неторопливо двигались к заветной стеклянной пирамиде, предбаннику музея.

Лувр начинался с крепости, построенной в 1200 году. Двести лет спустя Карл V оборудовал там жилое помещение, а в одной из башен поместил свою библиотеку. Потом часть башен снесли, а Лувр поочередно достраивался всеми королями Франции. Лувр строили и в XIX веке, достраивают его и теперь.

Но пусть русский турист не надеется, что, попав в лабиринты Лувра, он сможет ощутить атмосферу, столь знакомую нам по «Королеве Марго» и «Трем мушкетерам». Нам кажется, что если наш Зимний, обиталище царей, достался народу нетронутым, то и Лувр должен быть полон старинной мебели, гобеленов, интриг и тайн. Ничуть не бывало. По сравнению с Зимним Лувр глубокий старик, короли оставили его в 1719 году, потом там был монетный двор, королевская типография, где-то под его сводами жили художники и архитекторы, в нижних этажах поселились лавки и мастерские. Приведения были изгнаны из старого дворца, а в 1750 году Лувр за ветхостью вообще хотели снести.

Но одумались. Музей здесь существует с 1793 года. Сейчас Лувр, с верхним светом, лифтами, опять юн, у него современная начинка, а на входе, в качестве пропускника для тысяч посетителей, построена стеклянная пирамида.

Уже спустившись по эскалатору в зал Наполеона (конечно, Наполеона, кого же еще?), туда, где расположены кассы, мы с удивлением обнаружили, что сегодня вход в Лувр бесплатный. Оказывается, кассиры бастуют, и администрация музея придумала вообще не брать с посетителей деньги. Для бедного русского туриста это был щедрый подарок.

Сразу от входа стрелки указывали к главным богатствам музея. Чтоб не перепутали, богатства обозначали не только словом, но и изображением: Мона Лиза, Венера Милосская и Ника Самофракийская. Сейчас эти три дамы меня не очень интересовали. Джокондой я уже была потрясена в Москве. Помните, как мы медленно двигались в очереди вначале к ней, потом от нее, и строгий милиционер шепотом подталкивал нас: «Товарищи, не останавливайтесь». Действо происходило на Волхонке, в музее имени Пушкина. Тогда Джоконда была ко мне очень благосклонна. Второй раз такого не будет.

Словом, мы шли не по указателям, а как ноги ведут, и потому сразу попали в зал героического французского искусства. Как говорят в известной телепередаче «Пойми меня» – какой у вас круг ассоциаций? У меня такой круг: Наполеон, война, революция, патриотизм, идиотизм, жестокость, слепота души. Какие дерзкие, красивые, всезнающие мальчики на картинах Давида! Они всегда готовы отстоять честь и славу отечества. Только непонятно, почему эту честь надо отстаивать в Египте, Испании и в России.

Коронация Наполеона – немыслимых размеров. Я даже не помню, если ли у нас в Эрмитаже полотна подобной величины. А в Русском музее одно такое имеется. Помню, как рассказывала сыну около картины Бруни про медного змия, который, как известно, явился евреям в пустыне, чтобы покарать сомневающихся. Я начала издалека, с прекрасного Иосифа, проданного в рабство, потом переползла на Моисея и исход евреев из Египта. Речь моя журчала лирическим библейским ручейком. Сын слушал, поглядывал на табличку, а потом сказал потрясенно:

– Мам, площадь этой картины в два раза больше нашей квартиры – сорок семь квадратных метров!

И правда. Мне стало плохо.

Оставим наполеоновскую Францию, я искала немцев и нашла. Там был несравненный и упоительный автопортрет Дюрера с цветком, мой любимый Кранах и подарок для меня неожиданный – Брейгель, «Слепцы». На фоне яркого неба и напоенных жизнью дерев бредут несчастные, больные люди. Но странно, в яви эта картина вовсе не вызывает такого ощущения ужаса, как на репродукции. В бумажном исполнении ты видишь только пустые глазницы и изможденные лица, а полотно говорит – иногда и так люди живут. Все помним, символику знаем, слепец ведет слепцов и так далее. Да, сейчас они упадут в канаву, но на картине видно, что потом встанут, в соседней деревне их накормят и примут на ночлег. Камю говорит: «Чума есть тоже форма жизни», страшна только смерть. Впрочем, и это вопрос спорный.

У брейгелевских «Слепцов» я поняла, что репродукции картин – это самостоятельный вид искусства, который тоже имеет право на существование. Гольбейн был представлен портретом ученого, он похож на моего покойного мужа. Хотела даже всплакнуть, но раздумала. Ну и, конечно, «Эразм Роттердамский» Гольбейна. В двадцатом веке при высокой технологии всего, чего только можно, а также при поголовной компьютеризации на лицах людей не встретишь того эразмовского выражения, суть которого достоинство, покой и воля. Такое выражение, если говорить в терминах искусствоведов, утрачено.

Мы ходили по Лувру три часа, а время между тем шло к закрытию. Как это ни прискорбно, я так и не добралась до Венеры Милосской. Хотелось еще увидеть камень вавилонского царя Хаммурапи. Мы интеллигентные женщины, мы считали, что камень, которому четыре тысячи лет и на котором высечен свод законов, имеет особое силовое поле, и нам не мешало бы от него подзарядиться. К камню нас не пустили, силовое поле было на ремонте.

В саду Тюильри мы нашли маленькое кафе под платанами рядом с крохотным, словно с картины Бенуа, прудом. Вода в прудике была ярко-зеленой, она плавно колыхалась под ветром, в ней дробились отражения зонтичных и еще каких-то болотных растений. Кофе стоил пятнадцать франков и был очень вкусным. Мы всегда радуемся, когда экономим на кофе. Каждый русский, кроме «новых», разумеется, становится за границей очень экономным, ведь на сбереженные гроши можно купить подарки.

Покурили, посидели, пошли в сторону Елисейских полей. Ну какие здесь появляются ассоциации? Самый богатый и блистательный мир страны, да что страны – шара! Здесь пасутся особи, которые являются законодателями мод во всем: в парфюме, в тряпках, машинах, дизайне, черте в ступе… Где-то здесь вьет свои золоченые гнезда высокая мода, а потом двести человек – это со всего-то мира – позволяют себе облачиться в драгоценную одежду. Может, не двести, может, чуть больше, но половина из этих счастливцев скоро будет русскими. Наверное, этим одеждам для этих дам увеличат размер, и маленькое платье от Диора будет похоже на чехол для машины.

Эти новоиспеченные дамы одеваются за мой счет. Не в прямом смысле слова, но хоть копейка в их платьях и драгоценностях – моя. Ну и пусть. Мне не жалко. Человека можно обидеть только тогда, когда он хочет обидеться. Я могу обидеться за нацию в целом, но за себя лично – увольте! Своя рубашка ближе к телу, свои нервы – дороже.

День был насыщен, ярок, дальнейшее сулило только хорошее. Мы и думать забыли о страшной ночи в чужом особняке с башней. Из нашего сознания уже исчезло слово – труп. Труп – если убит, а если умер – просто покойник. А мало ли покойников в Париже? Ну, вляпались мы в некую авантюру, как в лужу нечаянно наступили в погожий день. Наступили и забыли. Просохли.

В этом размягченном состоянии мы доехали до Пализо, дотопали до нашего чудо-домика, зажгли свет и замерли с открытыми ртами.