Текст книги "Тайны моей сестры"

Часть вторая

28

Херн Бэй

Вторник, 5 мая 2015

Кто-то светит мне в лицо фонариком. Зажмурившись, я пытаюсь вспомнить, где я. Затем я вижу стоящего надо мной мужчину. С этого ракурса он похож на великана с огромными волосатыми руками, сложенными на груди. Однако, приглядевшись, я вижу, что это всего лишь Пол. Мой муж. А фонарик – это лучи раннего утреннего солнца, проступающие сквозь окно веранды.

– Что тебе нужно? – бормочу я, зарываясь обратно в складки кресла. Во рту у меня пересохло, и собственный голос болью отдается в голове.

– Салли, я хочу с тобой поговорить, – заявляет он. Голос у него тихий и серьезный.

– А я с тобой не хочу.

Я зажмуриваюсь. От солнечного света, льющегося в окно, у меня болит голова. Во рту до сих пор привкус вчерашнего вина, и такое чувство, что стоит мне пошевелиться, меня вырвет. Закрыв глаза, я делаю вид, что его тут нет. Чего он стоит у меня над душой? Он же знает, что здесь ему не рады: это мое пространство. Как же хочется спать.

– Салли, прошу тебя, – говорит он. – Просыпайся. У меня плохие новости.

Я открываю глаза и смотрю на него. Лицо у него заплаканное. Внутри все леденеет. Что-то с ней.

– Ханна, – шепчу я. – Что-то с Ханной?

Он мотает головой.

– Нет, не с Ханной.

Слава богу, думаю я, сползая обратно в кресло. Если с Ханной все нормально, мне плевать, что там он хочет мне сказать. Но он все еще здесь. Я чувствую, что он надо мной навис.

– Что случилось? – спрашиваю я. – Скажи мне.

Присев на краешек стола, он обхватывает голову руками.

– Пол, ради бога, просто скажи, что случилось.

– Кейт, – поднимает он голову.

– Ох, и что на этот раз с ней произошло? – говорю я, оглядывая веранду в поисках вина. Мне нужно немного выпить, чтобы снять напряжение. – Ее похитили?

Бутылки нигде нет. Наверное, я вчера ее допила. Я встаю с кресла и направляюсь к двери.

– Присядь, – говорит Пол, положив руку мне на плечо. – Это серьезно.

Я смотрю на него. Лицо у него мертвенно-бледное.

– Слушай, что бы там ни было, – говорю я, садясь обратно в кресло, – с Кейт все будет нормально. Она в состоянии сама о себе позаботиться. У нее это всегда хорошо получалось.

– Салли, послушай.

– Она только-только уехала, и все с ней было нормально.

Руки у меня трясутся. Мне нужно выпить.

– Послушай, милая, – говорит он, наклонившись и взяв меня за руки. – Дай мне сказать.

– Мне не интересно, – резко обрываю его я, отталкивая его руки. – Кейт в состоянии сама о себе позаботиться.

Что он тут устроил: заявляется ко мне в такую рань с серьезными разговорами, когда я даже еще не выпила?

Оттолкнув его, я направляюсь в гостиную, но когда дохожу до двери, его руки хватают меня за плечи.

– Сядь, – говорит он и ведет меня к дивану.

– Убери от меня свои руки! – кричу я. – Я же сказала, мне плевать на Кейт и ее проблемы. Уйди с дороги.

– Салли, постой, – твердо говорит он.

– Нет, пусти, – вырываюсь я. – Хватит указывать, что мне делать.

– Господи, ты можешь просто меня выслушать, глупая женщина! – кричит он, крепко схватив меня обеими руками. – Она мертва. Твоя сестра мертва.

Перед глазами у меня темнеет, и я оседаю на пол.

– Прости, любимая, – говорит он. – Прости меня. Я не хотел говорить тебе об этом вот так, но ты не слушала.

Пол осторожно меня поднимает и усаживает на диван.

– Принесу тебе стакан воды, – говорит он, взбивая подушки у меня за головой.

– Нет! – кричу я. – Не хочу воды!

Он садится рядом и берет меня за руку.

– Я узнал вчера ночью, – говорит он. – Я ехал домой, и по радио сообщили, что в Сирии взорвали полевой госпиталь.

– Заткнись, – шепотом говорю я, но он не замолкает.

– Это сразу привлекло мое внимание, – говорит он. – Потому что этот госпиталь был в Алеппо, а я знал, что она поехала именно туда.

– Просто заткнись. – Я впиваюсь ногтями ему в ладонь, но он не реагирует. Продолжает говорить.

– Сегодня утром я включил телевизор, – говорит он, поглаживая меня по руке. – И на экране было ее фото. Лагерь, в котором она находилась, взорвали, Салли. Никто не выжил.

– Я сказала – заткнись! – кричу я, отталкивая его руки. – Ты ошибаешься, чертов придурок. Сам не знаешь, что несешь.

Я колочу его кулаками в грудь, а он просто стоит и позволяет мне себя бить, снова и снова. Я продолжаю бить до тех пор, пока силы меня не покидают и я не падаю у его ног.

– Кейт всегда со всем справляется. Она может о себе позаботиться. Ты ошибаешься, – рыдаю я.

– Мне жаль, любимая, – шепчет он, подкладывая руки мне под голову и поднимая с пола. – Мне очень жаль.

Он целует меня в щеку, но я ничего не чувствую. Он несет мое безвольное тело через комнату обратно на веранду.

– Она жива, – говорю я, когда он опускает меня в кресло. – Если бы она умерла, я бы почувствовала.

– Это огромное потрясение, – говорит он, приложив руку к моему лбу. – Нужно время, чтобы свыкнуться с мыслью…

– Я же сказала, она жива! – кричу я, отталкивая его. – А теперь отвали и оставь меня одну.

– Послушай, Салли, – говорит он, – Мне кажется, будет лучше, если я еще хоть немножко с тобой побуду. Ты потрясена.

– Слышал, что я сказала? Я сказала, что хочу побыть одна.

– Хорошо, – говорит он, отходя к двери. – Как пожелаешь.

– И закрой эти чертовы занавески, – добавляю я. – У меня от солнца болит голова.

Я слышу его шаги на деревянном полу, когда он идет к окну.

– Так лучше? – спрашивает он, когда свет исчезает, и я киваю, радостно погружаясь во мрак.

– Если вдруг понадоблюсь – кричи, – говорит он, закрывая дверь, и я думаю о том, как Кейт стучала кулаками по столу, когда отец набрасывался на маму. Этого просто не может быть, говорю я себе, погружаясь обратно в кресло. Как это возможно – она умерла, а я до сих пор здесь? Из нас двоих она всегда была сильной, всегда была воином. Это невозможно. Он наверняка что-то напутал.

Нужно выпить.

Засунув руку за спинку кресла, я пытаюсь нашарить в темноте бутылку вина, которую спрятала там прошлой ночью. Нащупав, я ее вытаскиваю. У меня нет бокала, но он мне и не нужен. Откупорив бутылку, я делаю глубокий глоток. Вино теплое и слегка прокисшее, но и так пойдет. Мне просто нужно заглушить боль.

За окном стемнело. Понятия не имею, сколько сейчас времени. Я уже допила бутылку и готова убить за еще одну. Пол заходил несколько раз, спрашивал, не хочу ли я чаю. Я ответила, что хочу выпить, но он и слушать не желает. Только твердит, что я в шоковом состоянии.

Это так называется?

Я сижу в темноте, и все мои мысли только о Кейт. Она стояла рядом с мамой у моей кровати в день, когда родилась Ханна. Мама шумно объясняла, как правильно прикладывать Ханну к груди и что делать после кормления, а Кейт просто стояла рядом и пялилась на ребенка. Она словно увидела нечто странное. Я прекрасно ее понимала – Ханна казалась мне каким-то инопланетным созданием, учитывая, как мало я на тот момент знала о детях. Я сама была еще ребенок.

В конце концов я сказала ей сесть, и, пока мама вышла за чаем, мы с ней смотрели, как Ханна спит в своей пластмассовой кроватке. В какой-то момент я повернулась к Кейт и спросила: «Что мне с ней делать?». Минуту она смотрела на меня, после чего пожала плечами и ответила: «Не спрашивай». И мы обе прыснули со смеху. Мама, вернувшись, спросила, над чем мы хохочем, но нам было так смешно, что мы не смогли вымолвить ни слова.

Три недели спустя она уехала в университет и назад не вернулась. Мы практически никогда больше не были с ней так близки, как тогда в больнице. Сколько я себя помню, из нас двоих она всегда была лучше, умнее, смелее – я постоянно до нее не дотягивала, однако в те несколько минут, что мы сидели у кроватки Ханны и смотрели, как она спит, мы были лишь парочкой смешливых, беспомощных школьниц.

Затем я кое-что вспоминаю. Она мне звонила. Прямо перед тем, как уехать в Сирию. Я пытаюсь собрать по кусочкам, что именно она сказала, но в голове у меня лишь обрывки информации. Похоже, я была пьяна. Помню, она сказала, что находится на вокзале – или в аэропорту? Я смутно помню свою злость из-за того, что она опять уезжает. Черт побери, надо было слушать. Что она пыталась мне сказать? Бесполезно. Ничего не помню.

А теперь ее нет, и я никогда больше не услышу ее голос.

Стоит мне отогнать воспоминание о телефонном звонке, как я вспоминаю о Ханне. Интересно, где она? Вот бы она вышла на связь. Нужно сказать ей о бабушке, а теперь и о тете Кейт. Почему она такая упрямая? И потом я слышу в голове ее голос. Просто отпусти меня, мама. Я тяну ее за запястье, умоляя вернуться в дом. А затем перед глазами у меня темнеет, и как ни пытаюсь, я не могу вспомнить, что произошло дальше. Просто не могу.

– Салли.

Я поднимаю глаза. Он стоит в дверях в халате.

– Милая, время уже за полночь, – говорит он. – Ложись в кровать.

– Я не устала, – отвечаю я.

– Ты сидишь в этом кресле весь день, – говорит Пол. Он заходит и хочет включить лампу.

– Не трогай! – кричу я, вложив в этот крик всю свою злость, тоску и неприязнь. – Просто не трогай, понял?

Он замирает с проводом в руке.

– Сидя здесь весь день, не двигаясь и не разговаривая, ты не вернешь Кейт, – говорит он, выпуская выключатель из рук. – Выгоняя меня, ты делаешь только хуже. Мы можем все обсудить. Я рядом, Салли. Я готов тебя выслушать.

– Мне нечего тебе сказать, – отвечаю я.

Его голос действует мне на нервы. Я хочу остаться наедине со своими воспоминаниями о Кейт. Мне нужно во всем разобраться, а он своими постоянными проверками только меня отвлекает и не дает свободно вздохнуть.

– Утром ты об этом пожалеешь, – говорит он. – Если уснешь в этом кресле, к утру все тело затечет.

– А тебе-то какое дело? – огрызаюсь я. – Пожалуйста, иди спать и оставь меня в покое.

Когда он закрывает за собой дверь, кожу у меня покалывает. Нужно еще выпить. Выждав несколько минут, я встаю с кресла и крадусь через гостиную в коридор. Останавливаюсь у шкафа под лестницей. Пола не слышно, наверное, лег спать. Осторожно открыв дверцу шкафа, я запускаю руку внутрь. Бутылки все на том же месте, где я оставила их пару дней назад. Моя заначка. Лучше места для тайника не придумаешь. Пол даже близко к этому шкафу не подходит. Думает, он забит хламом и старой одеждой. Я осторожно закрываю дверцу и проскальзываю обратно на веранду.

Прижимая бутылку к груди, я опускаюсь в кресло. Всего один бокал, говорю я себе, один бокал, чтобы расслабиться. Однако откупоривая бутылку, я знаю, что одним бокалом дело не ограничится.

29

Я просыпаюсь в пустой кровати. Спина ноет; натянув на плечи одеяло, я пытаюсь снова заснуть, но не получается. Я открываю глаза и несколько минут лежу неподвижно. Воздух какой-то другой. Что-то произошло перед тем, как я легла спать, нечто ужасное. И затем я вспоминаю. Новости. Лицо Пола. Это правда. Я жива, а моя сестра умерла.

– Пол! – кричу я. – Пол, ты дома?

Никто не отвечает, и я слезаю с кровати. Вчерашняя одежда аккуратно висит на спинке стула у окна. Видимо, посреди ночи Пол принес меня наверх и переодел в пижаму, но я ничего не помню.

– Пол! – снова кричу я, но ответа все нет.

Накинув халат, я спускаюсь вниз, чтобы его найти.

На кухонном столе лежит записка, что его вызвали на работу, но он вернется, как только сможет.

Выкинув записку в мусорное ведро, я выхожу из кухни, и туман у меня в голове немного рассеивается. Когда Пол рядом, я словно задыхаюсь, и мозг отказывается работать. Без него я хотя бы могу сконцентрироваться.

Я иду прямиком к шкафу под лестницей и открываю дверцу. Мне нужно выпить, всего один бокал, чтобы унять боль в груди. Я засовываю руку в шкаф. Там ничего нет, лишь старые куртки и коробки. Включив свет, я выкидываю хлам и шарю в поисках бутылок. Но там пусто. Сев на колени, я продолжаю поиски. Куда, черт побери, они подевались? Я два дня назад поставила сюда шесть бутылок. Должно оставаться еще четыре. Куда они делись? С бешено колотящимся сердцем я лихорадочно перебираю старые коробки из-под обуви и изъеденные молью пиджаки. И затем я кое-что вижу – желтый стикер, приклеенный к полу в том месте, где стояли бутылки.

Я срываю его трясущимися от ярости руками.

«Оно того не стоит, Салли, – написал он. – Мы справимся с этим вместе… без выпивки. Я тебя люблю. Целую».

Чертов придурок. Он забрал мои бутылки. Я бегу на кухню и начинаю открывать все шкафы и ящики. Куда он их спрятал? Без выпивки я этого не переживу. Слишком тяжело, слишком невыносимо.

Я возвращаюсь на веранду и смотрю за диваном, за подушками, крича от разочарования. Подойдя к креслу у окна, я кое-что замечаю снаружи. На террасе стоит, готовый к завтрашнему вывозу мусора, контейнер для переработки, и в нем лежат четыре пустых бутылки из-под вина. Он вылил вино в раковину. Поверить не могу.

Я колочу кулаками по стеклу. Что за идиот! Зачем он это сделал? Он только все портит.

Без алкоголя мне этот день ну никак не пережить, поэтому придется просто пойти и купить еще. «Об этом-то он не подумал, а?» – бормочу я себе под нос, снимая халат и швыряя его на пол. Какой смысл выливать вино в чертову раковину, если можно просто пойти и купить еще? Я взрослая женщина, а он относится ко мне, как к несмышленому ребенку. Да пошел он.

Отыскав висящий на крючке в коридоре просторный пуховик, я надеваю его прямо на пижаму. Надеюсь, никто не заметит, думаю я, вытаскивая с обувной полки старые кроссовки, однако, наклонившись, чтобы их надеть, я ловлю свое отражение в зеркале. Глаза красные, и я не мылась вот уже несколько дней. Жирные, растрепанные волосы; кожа болезненного желтоватого оттенка. Господи, что подумала Кейт, когда меня увидела? Она всегда выглядит безупречно. С самого детства она щепетильно относилась к своей внешности. Все должно быть идеально. И она была такой стройной и симпатичной. Я никогда не могла с ней соперничать.

Пытаясь не думать о Кейт, я сую руку в карман пальто и достаю солнцезащитные очки. На улице пасмурно, и я буду смотреться нелепо, но это лучше, чем напугать кого-нибудь до смерти.

Когда я выхожу, на улице ни души. Слава Богу. Я понятия не имею, сколько сейчас времени и какое сегодня число; все, о чем я могу думать, это бутылка прохладного белого вина, и, пересекая дорогу, ведущую к магазину, я чувствую лишь одно – отсутствие этого вина в моем кровотоке.

Идя по узкой тропинке к супермаркету, я затягиваю капюшон моего пальто вокруг лица. Не хочу, чтобы меня кто-нибудь узнал. Быстренько сделаю свои дела и спокойно вернусь в дом.

Заходя в магазин, я испытываю облегчение – сегодня работает мужчина, а не его жена. Каждый раз, когда я ставлю на кассу бутылки вина, она смотрит на меня, как на кусок дерьма. Тварь. Но ее муж еще ничего, и он улыбается, когда я беру корзинку и направляюсь к холодильникам.

По радио играет «Эй, Джуд», и я вдруг чувствую щемящую грусть. Словно меня ударили кулаком в живот. Когда мы были маленькими, Кейт любила эту песню. Она меняла слова на «Эй, ты» и танцевала со мной по комнате. Но это было очень давно, еще до того, как мы друг дружку возненавидели. Я кладу в корзину три бутылки «Пино Гриджио» и направляюсь к кассе, пытаясь забыть песню, но она уже прочно засела у меня в голове и останется там до конца дня, пока я не смою ее вином.

Я ставлю бутылки на кассу, напоминая себе, что надо придумать новый тайник, такое место, где Пол не станет искать.

– Солнечно на улице, да? – говорит мужчина, заметив у меня на глазах очки. Он пробивает бутылки и начинает складывать их в хлипкий пакет.

Я киваю, а сама жду, когда же он закончит.

– Весна, – улыбается мужчина. – И от этого еще больнее, не так ли? – Он показывает на газетную стойку у двери. – Она была из здешних. – Проследив его взгляд, я вижу множество заголовков:

СТЕРТЫ С ЛИЦА ЗЕМЛИ

НИКТО НЕ ВЫЖИЛ

ВЗОРВАНЫ ВО СНЕ

– Сирия, – говорит он, открывая еще один пакет под оставшиеся бутылки. – Когда же это закончится? Сколько бед для одной страны. Бедные люди, бедная журналистка. Ей было всего-то чуть за тридцать. По официальной версии, она пропала без вести, но как такое пережить? Видели фотографии? Мясорубка. Заставляет задуматься, да? Идешь себе по своим делам, а потом вжик.

Он щелкает пальцами, и я вздрагиваю.

Я отхожу от кассы и направляюсь к газетной стойке. Взяв выпуск The Times, я смотрю на фотографию на первой полосе: на опаленном поле лежит гора мешков для трупов. У меня скручивает живот, и я роняю газету на пол. Меня сейчас вырвет.

– С вас 27.36 фунтов, дорогуша, – говорит продавец, когда я нагибаюсь за газетой. – Газету тоже возьмете?

– Нет, – отвечаю я, кладя газету обратно на полку и возвращаясь к кассе. Схватив пакеты, я сую продавцу ворох двадцатифунтовых купюр – все содержимое моего кошелька.

– Постойте, милая, тут слишком много, – говорит он. – Возьмите сдачу.

Но я уже на улице. Держась за живот, забегаю за пиццерию, и меня рвет. Чтобы не упасть, я опираюсь рукой на стену и стою так несколько минут, пытаясь отдышаться. Затем, вытерев рот, возвращаюсь на тротуар. Мне надо скорее домой. Подальше от продавца, газет и крутящейся в голове песни «Битлз». Приду домой и налью себе маленький бокальчик вина, сразу станет лучше. Смогу мыслить ясно.

Два часа спустя я пьяная. Закрыв глаза, я лежу на диване и слушаю, как в воздухе дрожит голос Пола Маккартни.

Только один бокал, сказала я себе, но первый бокал я как-то не заметила и поэтому налила второй. Он помог мне согреться и немного притупил боль, но этого все равно было мало, и, наливая третий, я вспомнила, что у меня есть пластинка Кейт. Она должны быть где-то здесь, думала я, просматривая потрепанные конверты. Вот она – двенадцатидюймовая пластинка с «Эй, Джуд» «Битлз», на обратной стороне которой черным фломастером написано ее имя: Кейт Марта Рафтер. Вытащив пластинку из конверта и обтерев о рукав, я ставлю ее на древний граммофон и вдруг ощущаю присутствие сестры. В гостиной танцуют две маленькие девочки.

Лежа на диване и прокручивая в голове песню, я пытаюсь представить ее лицо, но вижу только проклятый похоронный мешок.

– Эй, ты, – пою я призракам в комнате. – Тра-тра-та-та.

Мои веки медленно тяжелеют, и все погружается во мрак.

Я просыпаюсь от громкого стука. Сажусь и прислушиваюсь. Звук глухих тяжелых шагов и тихий, приглушенный голос, зовущий меня по имени. Я пытаюсь встать, но не могу пошевелиться. Сердце колотится, и я не могу сделать вдох.

Шаги приближаются.

– Кейт? – шепчу я. – Это ты?

Я пытаюсь подняться с дивана, но ноги такие тяжелые, что я едва могу пошевелиться.

– Черт подери!

Я поднимаю глаза и вижу его. Она стоит в дверях, лицо чернее тучи.

– Салли, зачем ты это сделала? – говорит он, заходя внутрь. – Ты же знаешь, что это не поможет.

– Все нормально, – отвечаю я, шлепаясь обратно на диван. – Не начинай.

– Господи, – говорит он, поднимая с пола бутылку. – Три бутылки вина за раз? Что же ты с собой творишь?

Поставив бутылки на стол, он подходит ко мне и садится на подлокотник дивана.

– Выпивка ее не вернет, – говорит он, взяв пустой стакан у меня из рук.

– Знаю, – отвечаю я.

– На самом деле ты так только делаешь хуже, – продолжает он.

Я зарываюсь головой в подушку, чтобы не слышать его занудный голос, но не помогает.

– Чтобы с этим справиться, тебе нужно мыслить ясно, Салли, – говорит он. – Чтобы полностью осознать, что она умерла.

В этот момент я кое-что вспоминаю. Один из заголовков из утренней газеты.

– Ты ошибаешься, – говорю я, поднимая голову с подушки. – Насчет Кейт. Она не умерла.

– Ох, Салли, что ты несешь? – вздыхает он.

– Я видела газеты в магазине, – говорю я, поднимая палец вверх. – И там написано «пропала без вести» – она пропала, а не умерла. Говорю тебе, объявится через пару дней, целая и невредимая. – Я громко смеюсь.

Он мотает головой, вид у него при этом такой самодовольный, что мне хочется ему врезать.

– Что? Чего головой трясешь?

– Салли, послушай, – говорит он. – Только что звонили из Министерства обороны. Сказали, что Кейт оставила наши контакты как своих ближайших родственников. Салли, все подтвердилось. Твоя сестра не пропала без вести, милая, она мертва. Они отправляют нам ее вещи.

Я встаю с дивана, пытаясь за что-то схватиться, за что угодно, лишь бы не упасть.

– Но в газетах пишут… – начинаю я. – Там написано «пропала без вести». Зачем им так писать, если это неправда?

– Мне жаль. Салли.

Комнату заполняет ее лицо; в голове у меня крутятся слова проклятой песни, и все вокруг вдруг плывет. Эй, ты. Я вытягиваю вперед руку, чтобы за что-то ухватиться, но не успеваю и падаю, ударяясь головой о край кофейного столика.

30

«Что я здесь делаю?» – думаю я, сидя на стерильно белой койке. Через просвет в тонкой зеленой занавеске я вижу спешащие куда-то ноги, но у моей палаты никто не останавливается. Почему никто не подходит?

В больнице меня умыли, наложили на голову швы и подключили к сердцу монитор. Пол остался ждать в приемном покое, пока меня повезли в реанимацию. Я вздохнула с облегчением. Он без конца спрашивал, как я себя чувствую. Что он хотел услышать? Спасибо, великолепно. Вне себя от радости. Моя сестра умерла, и все чудесно.

Чем больше проносящихся мимо ног я вижу под занавеской, тем более одиноко мне становится. Все, кого я люблю, меня покинули: дочь, сестра. Я скучаю даже по маме, старой ворчливой корове.

Я тоже должна быть мертва, думаю я, прикасаясь рукой к неровным швам, рассекающим лоб, словно рельсы. Мне незачем больше жить.

Незачем.

Занавеска отодвигается, и в палату с обеспокоенной улыбкой входит Пол. Я закашливаюсь. Одним своим присутствием он словно выкачивает из помещения весь кислород. Так вот что происходит, когда умирает любовь? Люди просто опустошают друг друга до изнеможения. Я Пола точно опустошаю. Разглядывая его лицо, пока он задергивает занавеску и идет к койке, я вижу, что он изнурен.

– Я не могу перестать себя винить, – говорит он. – Зачем только я ушел? Надо было остаться с тобой. Прости меня.

– Ты не виноват, – отвечаю я. – Я теперь взрослая девочка.

Голова у меня раскалывается, и мне больно говорить. Я наблюдаю, как он пододвигает к кровати стул и садится. Закатав рукава, он расчесывает свои руки. Я смотрю на серебристые шрамы и вспоминаю ту ночь. Как он пытается вырвать бутылку у меня из рук, и вдруг раздается звук битого стекла. Заметив, куда я смотрю, он перестает чесаться.

– Прости, – шепчу я. – Прости меня, Пол.

С той ночи между нами все изменилось. Теперь мы спим отдельно. Вместе не едим. Пол проводит все больше и больше времени на работе. Мы словно чужие люди, каким-то случайным образом поселившиеся в одном доме.

– Не будем сейчас об этом, – ласково говорит он. – Ты сама не знала, что творишь.

Он улыбается, и у меня скручивает живот. Бедный Пол. На следующий день он даже не хотел признавать, что я с ним сделала.

– Я не хотела.

– Знаю, – успокаивает меня он. Но я вижу по его глазам, что он мне не доверяет.

– Я в порядке, честно. – Он пытается улыбнуться. – Кстати, доктор сказал, что тебе можно домой. Машина у входа, поедем, когда будешь готова.

Его слова возвращают меня к мыслям о Кейт, к новостям.

– Я до сих пор не могу в это поверить, – говорю я, отворачиваясь от него. – Что ее больше нет.

– Знаю, – отвечает он. – Я сам не могу поверить. Она была прекрасным человеком. Я просто жалею, что оставил тебя сегодня одну. Идиот. Или как там говорила Кейт? Тупица.

Он печально смеется, и сердце у меня разрывается от боли.

– Меня она тоже так называла, – говорю я, после чего сползаю с койки и беру со стула кардиган. – В детстве.

Я вспоминаю пляж в Рекалвере. Одно из моих самых ясных воспоминаний. Я строю замок из песка, а она копает. Любила она во всем копаться. Вдруг она замирает, и, подняв голову, я вижу у нее в руках какую-то штуковину. «Это окаменелость?» – спрашиваю я, подойдя ближе. «Не знаю», – отвечает она. «Но мне оно нравится». Через минуту над нами нависает мама, она выхватывает окаменелую штуку у Кейт из рук, а потом бежит и бросает ее в море. «Зачем ты это сделала? – вопит Кейт, когда мама возвращается. – Она моя!» Мамина юбка промокла насквозь, и, усаживаясь обратно на полотенце, она бросает на нас сердитый взгляд. «Ты нашла бомбу, Кейт. Это тебе не игрушки». Став вдруг серьезной, Кейт кивает и продолжает копать, а я продолжаю сидеть в недоумении. «А что такое бомба? – спрашиваю я. – Яйцо динозавра?» Мама и Кейт покатываются со смеху, им так смешно, что я и сама невольно начинаю смеяться. «Ой, Салли, какая же ты тупица».

Закрыв глаза, я прячу лицо в шерстяных складках кардигана. По щекам текут слезы, и я слышу мамин голос: Это тебе не игрушки.

– Глупая, безмозглая дура, – плачу я. – К чему эта чертова смелость? Сидела бы себе дома, а люди бы пусть сами решали свои проблемы и умирали в своих битвах.

– Ох, Салли, – говорит Пол. Встав со стула, он берет из моих рук кардиган. – Все хорошо. Излей душу.

Положив кардиган на кровать, он заключает меня в объятия.

– Я никогда не смогу свыкнуться с этой мыслью. Что она умерла в полном одиночестве, и в последние минуты ее жизни рядом не было никого, кто бы мог ее утешить. Зачем только я так ужасно себя повела, когда она пришла со мной увидеться? Но я думала только о том, что она сделала. Мысли об этом съедали меня изнутри, а теперь уже слишком поздно.

– Ш-ш-ш, – убаюкивает меня Пол, поднимая кардиган. – Все хорошо. Прошлого не вернешь. Что было, то было. Я помогу тебе, детка. Мы справимся с этим вместе. А теперь пойдем домой.

Я пленница в собственном доме. Исполненный решимости не позволить мне улизнуть за выпивкой, Пол взял на работе отгул до конца недели и теперь сидит дома и корчит из себя няньку.

Он уже несколько раз в течение дня заходил меня проведать, принес чаю с печеньем, кипу дрянных журналов и сказал, что, как только я буду готова, можно поговорить о Кейт.

Из-за отсутствия выпивки мне тревожно, и ужасно болит живот. Нужно придумать, как улизнуть и раздобыть немного спиртного. Однако сейчас я чувствую странное спокойствие, хоть и не знаю, сколько оно продлится.

Стряхнув с одеяла крошки от печенья, я переворачиваюсь на бок. Пол предложил мне принять «горячую ванну», но я не хочу двигаться, ведь тогда все станет реальностью. Если буду лежать здесь и думать о ней изо всех сил, может, получится ее вернуть.

Закрыв глаза, я возвращаюсь в дом моего детства. Мне около восьми. Мы сидим за столом и ждем, пока отец вернется из паба. Я болтаю без умолку, чтобы заполнить тишину, а мама с Кейт просто смотрят друг на дружку. Я вижу в их глазах страх. Что бы они там ни думали, я не тупая. Мама испекла куриный пирог. Когда она только вытащила его из духовки, он был великолепен, но прошло уже три часа, и вот он стоит, остывший и зачерствевший, посреди стола.

– Ну это уже просто смешно, мам! – кричит Кейт, ударяя руками по столу. – Мы же не можем сидеть тут всю ночь. Уже почти девять, и мне нужно делать домашку по истории. Порежь ты уже этот чертов пирог и, когда он явится, разогрей его кусок.

Мама складывает руки на коленях и опускает голову. Она словно молится.

– Ты же знаешь, Кейт, он любит, когда мы ужинаем все вместе, – дрожащим голосом говорит она. – Прошу тебя, не начинай, не сегодня.

– Это мне не начинать? – восклицает Кейт. – Мне? Это безумие, мам. Если он так хочет ужинать вместе с нами, что же не возвращается из паба?

– Можно посмотреть телик, – предлагаю я, но мама лишь хмурится в ответ. – Может, крутят что-то интересное.

– Ох, ради бога, Салли, – отрезает она. – Не говори ерунды.

Холод в ее голосе пронзает меня насквозь, и на глаза наворачиваются слезы. Я запрокидываю голову, чтобы они не капали мне в тарелку. И затем чувствую на своей руке ладонь. Легкое пожатие, заверяющее меня, что все будет хорошо. Повернув голову, я вижу, что она смотрит на меня и улыбается. Моя старшая сестра. Она улыбается, и на мгновение всем становится хорошо. От ее улыбки всегда становится легче.

Но затем распахивается входная дверь, и мы все выпрямляемся, словно безмолвные солдаты на параде. Мамино лицо бледнеет, и сердце у меня начинает бешено колотиться.

– Кейт, – шепотом говорит мама. – Не зли его, ладно?

Кейт собирается что-то ответить, но в этот момент он появляется в дверях, заполняя комнату затхлым запахом сигаретного дыма и виски.

– Вот черт, да это же три ведьмы из «Макбета», – шамкает он, плетясь к столу.

Схватившись за угол, он едва не роняет тарелку.

Кейт громко вздыхает, я бросаю на нее пристальный взгляд, умоляя не провоцировать отца.

– Чего вздыхаешь, а? – ухмыляется он, грузно опускаясь на стул рядом со мной. – Проблемы с легкими?

– Ну, все-все, давайте не будем ссориться, – говорит мама, взяв в руки нож и начав резать пирог. Как всегда, сначала накладывает порцию отцу. Я наблюдаю, как она аккуратно кладет в тарелку овощи: горку моркови и горошка, и рука у нее трясется.

Затем она протягивает тарелку Кейт, потом мне. И наконец отрезает тоненький кусочек для себя.

– Ну, налетай, – говорит она. Она кивает Кейт, словно говоря: «помалкивай», но Кейт не до этого – она как можно быстрее запихивает еду в рот. Сейчас закончит и побежит наверх.

Я начинаю есть, но от волнения в горле у меня пересохло, из-за чего кусочек теста застревает, и я начинаю давиться. Кейт стучит меня по спине, и я хватаю стакан воды.

– Господи! – вскрикивает отец, когда, наконец проглотив застрявший кусок, я пытаюсь отдышаться. – Ты что, хочешь нас убить?

Я поднимаю голову, но он обращается не ко мне. Его рука сжимает мамино запястье.

– Неудивительно, что бедняжка подавилась! – рявкает он. – Это же невозможно есть.

Тыкая в пирог вилкой, он начинает разбрасывать по столу кусочки теста.

– Ты только взгляни. Разве это пирог? Он черствый.

Я чувствую, как сидящая рядом со мной Кейт начинает закипать, атмосфера накаляется.

– А ты что думаешь, милая?

Он спрашивает меня.

– Как, по-твоему, сухой пирог или нет?

Я смотрю на маму. Она улыбается, но в глазах у нее страх.

– Э-э-э, я…

– Ну, я задал тебе вопрос! – рычит он. – Сухой или нет?

Я знаю, что будет, если ему возразить. Он лишь разозлится еще сильнее и выместит свою злобу на них. Я лишь хочу, чтобы все закончилось.

– Да, – лепечу я. – И правда немного суховат.

– Ох, молодчина, Салли! – вопит Кейт, бряцая ножом и вилкой по тарелке. – Я тебя умоляю!

– Ну-ну, – шепчет мама, кладя руку Кейт на плечо. – Не кипятись.

Отец молчит, но мы знаем, что это плохие новости – чем дольше молчание, тем суровее наказание.

– Можешь пялиться на меня сколько влезет. Я тебя не боюсь, – говорит Кейт.

О, нет. Я смотрю на нее. Она сидит, сложив руки на столе, и сверлит взглядом отца.

– А зря, – сквозь зубы бубнит он.

– Что-что, папа? Я не расслышала.

Она его задирает. Душа у меня уходит в пятки, и я жду взрыва.