Текст книги "Властитель человеков"

Степной принц[84]84
  Текст с незначительной правкой печатается по: О. Генри. Сердце Запада: Рассказы. Пг.: Скл. изд. «Якорь», 1915.


[Закрыть]

Пробило наконец девять часов, и тяжелая дневная работа была кончена. Лена забралась к себе в комнату на третьем этаже отеля каменщиков. С самого рассвета работала она как каторжная, выполняя в этом беспокойном и тоскливом отеле труд взрослой женщины: скребла полы, мыла тяжелые фаянсовые тарелки и чашки, стлала постели и удовлетворяла ненасытный спрос на воду и дрова.

Оглушающий шум каменоломни прекратился: не слышно было ни взрывов динамита, ни сверления, ни скрипа огромных лебедок, ни криков мастеров, ни движущихся туда и сюда тачек-платформ с тяжелыми плитами известняка. Внизу, в передней отеля, трое или четверо рабочих ворчали и ругались над затянувшейся партией в шашки. Дом окутало, словно туманом, тяжелыми запахами тушеного мяса, горячего сала и дешевого кофе.

Лена зажгла огарок свечи и неловко уселась на деревянный стул. Ей недавно сравнялось одиннадцать лет. Выглядела она худой и недокормленной. Ее натруженная спина, руки и ноги сильно болели. Но хуже всего была боль в сердце. К ноше, взваленной на ее маленькие плечи, прибавили последнюю соломинку – у нее забрали Гриммов[85]85
  Имеются в виду сказки братьев Гримм.


[Закрыть]. Несмотря на усталость, всегда по ночам обращалась она к Гриммам за утешением и надеждой. И каждый раз Гриммы шептали ей, что придет принц или фея и освободит ее от чар злого волшебства. Каждую ночь давали ей Гриммы свежий запас сил и мужества.

Какую бы сказку она ни читала, она находила в ней аналогию собственному положению. Заблудившийся ребенок дровосека, несчастная пастушка гусей, нелюбимая падчерица, маленькая девушка, запертая в избушке ведьмы, – все это были прозрачные намеки на Лену, на переутомленную кухонную девочку отеля каменщиков. И всегда случалось так, что, когда наступала самая неминучая беда, на выручку являлась добрая фея или прекрасный принц.

И вот, в этом замке людоеда, порабощенная злыми чарами, Лена искала опоры у Гриммов и страстно ждала той минуты, когда добрые силы наконец восторжествуют. Но накануне миссис Мэлони нашла у нее в комнате книжку и унесла ее, строго заметив, что служанкам читать по ночам не полагается: они теряют от этого сон и на следующий день плохо работают. Но если насчитываешь одиннадцать лет от роду, живешь далеко от дома и не имеешь ни минуты свободной, чтобы поиграть, можно ли тут обойтись совсем без Гриммов? Попробуйте это хоть раз, и вы увидите, насколько это трудная штука.

Лена была родом из Техаса, из маленького городка Фредериксбург, затерянного среди маленьких гор на реке Педерналес. Жители Фредериксбурга все немцы. По вечерам они сидят за маленькими столиками, поставленными у самых тротуаров, и играют в пинокль и скат[86]86
  Пинокль, скат – карточные игры.


[Закрыть]. И все они очень экономны.

Но самым экономным из всех был отец Лены, Питер Гильдесмюллер. Поэтому-то Лену и отправили на работу в отель у каменоломен, за целых тридцать миль. Каждую неделю она получала там по три доллара, и Питер присовокуплял ее жалованье к своему тщательно сберегаемому капиталу. Питеру хотелось стать таким же богатым, как его сосед, Гуго Геффельбауэр, который курил пенковую трубку в три фута длиной и каждый день недели кушал за обедом венский шницель и зайца с перцем. А теперь Лена была уже в таком возрасте, что могла работать и помогать семье в накоплении богатств. Но представьте себе, если можете, что это значит, когда одиннадцати лет вас берут из родного дома в хорошенькой маленькой рейнской деревушке и приговаривают к каторжным работам в замке людоеда, где приходится бегать со всех ног, чтобы служить людоедам, пожирающим рогатый скот и овец, свирепо ворчащим и отряхивающим белую известняковую пыль со своих сапожищ, которую вы должны подметать и отскребать своими слабыми, ноющими руками. И представьте, что вдобавок ко всему этому у вас еще отняли Гриммов!

Лена приподняла крышку старого пустого ящика, в котором когда-то хранилась кукурузная мука, и достала листок бумаги и кусочек карандаша. Она собиралась писать письмо маме. Томми Райян должен был сдать его на почту у Баллингера. Томми исполнилось семнадцать; он работал на каменоломнях, каждую ночь ходил в отель Баллингера, где он квартировал, и дожидался теперь под окнами Лены, скрытый густыми тенями, чтобы она бросила ему письмо. Это был единственный способ послать письмо во Фредериксбург. Миссис Мэлони не любила, когда Лена писала письма.

Огарок свечи уже догорал; Лена поспешно обкусала дерево вокруг графитного стержня карандаша и начала писать. Вот письмо, которое она написала:

«Милая мама, мне так хочется повидать тебя. А также Гретель, Клауса, Генриха и маленького Адольфа. Я очень устала. Мне хочется тебя видеть. Сегодня миссис Мэлони отдула меня по щекам и не дала ужина. Это оттого, что я не могла принести сколько надо дров, потому что болела рука. Вчера она отняла мою книжку, «Волшебные сказки Гриммов», которую мне подарил дядя Лео. А это ведь никому не мешало, если я ее читала. Я стараюсь работать как могу, но уж очень много работы. Каждую ночь я читаю совсем понемножку. Милая мама, вот что я тебе скажу. Если вы завтра не пошлете за мной, чтобы взять меня домой, я пойду к омуту на реке и утоплюсь. Топиться нехорошо, я знаю, но мне хочется тебя повидать, а никого другого тут нет. Я очень устала, и Томми дожидается письма. Прости меня, если я это сделаю.

Твоя почтительная и любящая дочь Лена».

Томми добросовестно ждал, пока не будет кончено письмо, и, когда Лена выбросила его из окна, она видела, как он подобрал его и пустился вверх по крутому склону. Не раздеваясь, она задула огонь и свернулась калачиком на разостланном на полу матрасе.

В половине одиннадцатого старик Баллингер вышел из дома в одних чулках и, покуривая трубку, прислонился к калитке. Он посмотрел на большую дорогу, всю белую при лунном свете, и почесал щиколотку одной ноги большим пальцем другой. Уже пора было приехать фредериксбургской почте.

Старик Баллингер ждал недолго; через несколько минут он услышал резвый топот копыт маленьких черных мулов, ходивших в запряжке у Фрица, а еще через минуту рессорный, крытый брезентом фургон уже остановился перед калиткой. В лунном свете сверкнули огромные очки Фрица, и громовой его голос рявкнул приветствие почтмейстеру баллингеровского отеля. Почтальон соскочил на землю и разнуздал мулов: у Баллингера он всегда давал им овса.

Пока мулы кормились из своих торб, Баллингер вынес мешок с почтой и бросил его в фургон.

У Фрица Бергмана имелось три привязанности – или, лучше сказать, четыре, потому что каждого из пары его мулов приходилось считать индивидуально. Мулы эти были главным интересом и радостью его существования. Следующее за ними место занимал германский император и, наконец, Лена Гильдесмюллер.

– Не знаете ли, – сказал Фриц, когда уж он приготовился уезжать, – нет ли в мешке письма фрау Гильдесмюллер от маленькой Лены, что в каменоломнях? В последнем письме она писала, что уж начала прихварывать. Мать ее беспокоится и ждет другого письма.

– Да, – сказал старик Баллингер, – есть письмо для фрау Гельтерспельтер или для кого-то вроде этого. Его принес с собой Томми Райян. Вы говорите, что там работает ее дочка?

– В отеле, – проревел Фриц, подбирая вожжи. – Ей всего одиннадцать лет, а ростом не больше франкфуртской сосиски. И скряга же этот Питер Гильдесмюллер! Когда-нибудь я отделаю дубиной его дурацкую башку  – так при всем народе и отделаю. Может быть, теперь Лена пишет, что ей лучше. Порадуется тогда ее маменька! Auf Wiedersehen[87]87
  До свидания (нем.).


[Закрыть], герр Баллингер! Смотрите, как бы не застудить ноги на холоду.

– До свиданья, Фриц, – сказал старик Баллингер. – Вам будет хорошо ехать – ночь свеженькая…

Маленькие черные мулы пустились спокойной рысью вверх по дороге. Временами слышно было, как Фриц своим громовым голосом посылает по их адресу слова ободрения и нежности.

Все эти мысли занимали голову почтаря, пока он не доехал до большого дубового леса, в восьми милях от баллингеровского отеля. Здесь размышления его были прерваны и рассеяны внезапным треском и блеском выстрелов и громкими криками, испускаемыми, казалось, целым племенем индейцев. Шайка несущихся галопом кентавров окружила почтовый фургон. Один из них наклонился над передним колесом, нацелился револьвером прямо в лицо кучеру и приказал ему остановиться. Остальные схватили за поводья Дондера и Блитцена.

– Donnerwetter![88]88
  Черт возьми! (нем.)


[Закрыть] – заорал Фриц во всю мочь своего оглушающего голоса. – Was ist das?[89]89
  Что это? (нем.)


[Закрыть] Снимите руки с этих мулов! Мы есть почта Соединенных Штатов.

– Поворачивайся, немец! – протянул чей-то меланхолический голос. – Разве ты не видишь, что увяз? Поверни мулов, и марш из повозки!

Чтобы отдать должную справедливость великим дерзаниям Гондо Билля и широкому размаху его предприятий, следует сказать, что ограбление фредериксбургской почты не представляло в его глазах какого-либо подвига. Подобно тому, как лев, преследуя соответствующую его силе добычу, иногда легкомысленно давит лапой подвернувшегося на дороге кролика, так и Гондо Билль со своей шайкой исключительно шутки ради набросились на мирный транспорт герра Фрица.

Настоящая работа, связанная с их зловещим ночным путешествием, осталась позади. Фриц с его почтовым мешком и мулами явились лишь невинным развлечением, приятно разнообразящим тяжелые профессиональные обязанности. В двадцати милях к юго-востоку стоял в это время поезд с испорченным паровозом, истеричными пассажирами и опустошенным почтовым вагоном. Вот что представлялось настоящей серьезной работой для Гондо Билля и его банды. Захватив довольно богатую добычу бумажками и серебром, разбойники совершали теперь далекий крюк на запад, чтобы проехать менее населенными местами и, перебравшись через какой-нибудь брод по Рио-Гранде, обрести безопасность в Мексике. Награбленная в поезде пожива смягчила сердца головорезов и превратила их в веселых и счастливых шутников.

Весь дрожа от чувства оскорбленного достоинства и от страха за собственную особу, Фриц надел спавшие с носа очки и слез на дорогу. Грабители сошли с лошадей и пели, дурачились и выли, выражая таким образом свое удовлетворение и наслаждение жизнью веселого изгоя. Роджерс Гремучая Змея, стоявший у самых морд мулов, слишком сильно рванул за поводья чувствительного Дондера. Тот встал на дыбы и громко, протестующе зафыркал от боли. В ту же минуту Фриц, взвизгнув от гнева, бросился на массивного Роджерса и начал прилежно колотить кулаками изумленного разбойника.

– Негодяй, – кричал Фриц, – собака, чурбан! У этой мула есть боль во рту. Я вашей головой отобью ваши плечи… Разбойники!

– Йи! – завыл Гремучая Змея, сотрясаясь от хохота и увертываясь от ударов. – Кто это напустил на меня эту кислую капусту!

Один из членов шайки за полу отдернул Фрица назад, и лес огласился громогласными похвалами Гремучей Змеи.

– Ах ты, брошенная собаками венская сосиска! – заорал он дружески. – Для немца он, ей-богу, не очень трусоват. За своих животных вступился мигом, право… Мне нравится, когда человек любит свою лошадь, даже если это простой мул. Проклятый лимбургский сыр так и напустился на меня! Ну, мой мулик, я больше не буду.

Возможно, с почтой совсем не стали бы возиться, если бы Бен Угрюмый, лейтенант банды, не имел особых соображений, позволявших ему надеяться заполучить здесь еще кое-что.

– Слушай, Кэп, – сказал он, обращаясь к Гондо Биллю, – в этих почтовых мешках наверняка есть пожива. Я когда-то торговал лошадьми с этими фредериксбургскими немцами и знаю, какая повадка у этой швали. В этот город идут иногда по почте большие деньги. Эти немцы готовы лучше рискнуть тысячью долларов, послав их завернутыми в бумагу, чем заплатить банкам за перевод.

Прежде чем Угрюмый кончил свою речь, Гондо Билль, шести футов двух вершков ростом, обладавший нежным голосом и стремительный в действии, вытаскивал уже мешки из задка фургона. В руке его сверкнул нож, и слышно было, как он с треском прокусывал жесткий брезент. Разбойники столпились вокруг и начали разрывать конверты и пакеты, оживляя свои труды мирными ругательствами по адресу отправителей, точно сговорившихся опровергнуть предсказание Бена Угрюмого. В фридериксбургской почте не оказалось ни единого доллара.

– Стыдились бы вы, – торжественным тоном сказал Гондо Билль почтарю, – таскать такую массу старой, негодной бумаги! Но что это, однако, значит? Где вы, немцы, держите деньги?

Словно кокон, раскрылся под ножом Гондо Билля почтовый мешок, полученный от Баллингера. В нем лежала какая-нибудь горсть писем, не больше. Пока не принялись за этот мешок, Фриц был вне себя от ужаса и возбуждения. Но теперь он вспомнил о письме Лены. Он обратился к предводителю шайки и попросил, чтобы пощадили это послание.

– Спасибо, немец, – сказал тот опечаленному почтарю. – Значит, как раз это и есть такое письмо, какое нам надо. Небось в нем желтенькие лежат, а? Вот оно. Ну-ка, дайте свету, ребята!

Гондо нашел письмо, адресованное миссис Гильдесмюллер, и вскрыл его. Остальные стояли вокруг и светили, зажигая одно за другим скрученные жгутами письма. Гондо с немым неодобрением глядел на один-единственный лист бумаги, покрытый угловатыми немецкими письменами.

– Чем это вы вздумали нас дурачить, немчура? Вы это называете важным письмом? Скверно играть такие низкие шутки над вашими друзьями, которые помогают вам распределять почту.

– Это по-китайски, – сказал Сэнди Грэнди, выглядывая из-за плеча Гондо.

– Ты, видно, рехнулся, – объявил другой член шайки, бойкий юноша, разукрашенный шелковыми платками и никелевыми цепочками. – Это стенография. Я видел как-то раз в суде эту штуку.

– Ах нет, нет, это – по-немецки, – сказал Фриц. – Это только одна маленькая девочка, которая пишет письмо своей маме. Одна маленькая девочка, больная, крепко работает, далеко от дому. Ах, это вам стыдно! Любезный мистер, вы позволите мне взять это письмо?

– За кого вы нас принимаете, старик? – сказал Гондо, внезапно преисполняясь суровостью. – Вы, надеюсь, не хотите сказать, что мы недостаточно вежливы, чтобы интересоваться здоровьем мисс? Ну, живей принимайтесь за письмо и на простом языке Соединенных Штатов прочтите вслух эти каракули этой вот компании образованного общества!

Гондо щелкнул предохранителем револьвера и нагнулся над маленьким немцем, который сразу же начал читать письмо, переводя его немудреные слова на английский.

Вся шайка стояла молча и внимательно слушала.

– Сколько лет ребенку? – спросил Гондо, когда чтение было кончено.

– Одиннадцать, – сказал Фриц.

– А где она живет?

– Работает в отеле у каменоломен. Ах, mein Gott![90]90
  Мой Бог! (нем.)


[Закрыть] Маленькая Лена говорит, что будет топиться. Не знаю, сделает ли она это, но если сделает, я клянусь, что буду стрелять этого Питера Гильдесмюллера из ружья.

– Мне прямо противны вы, немцы, – сказал Гондо Билль, и голос его преисполнился тонкого презрения. – Отправляете на работу ребят, когда бы им надо было играть на песке в куклы. Вы не народ, а какая-то чертова секта. Придется нам немножко поправить ваши часы, чтобы показать, что мы думаем о вашей старой сырной нации. Марш сюда, ребята!

Гондо Билль минуту посовещался в сторонке со своей бандой, а затем Фрица схватили и отвели в сторону от дороги. Здесь его крепко привязали парой арканов к дереву. Мулов привязали к другому дереву, неподалеку.

– Мы вам ничего не сделаем, – успокоил его Гондо. – С вами ничего не приключится дурного, если вы немножко постоите привязанным к дереву. Теперь мы с вами распростимся, ибо нам время уезжать. Аусгешпильт, никс ком раус[91]91
  Сыграно, и ничего не выходит (искаж. нем.).


[Закрыть], немчура. Не будьте слишком нетерпеливы.

Фриц услышал громкий скрип седел: разбойники садились на лошадей. Затем раздался оглушительный вой и громкий топот копыт, и всадники галопом понеслись назад по фредериксбургской дороге.

Больше двух часов сидел Фриц у дерева, связанный крепко, но не больно. Затем, усталый от своих удивительных приключений, он погрузился в дремоту. Сколько времени он проспал, он не знал; проснулся он, когда его кто-то грубо встряхнул за плечо. Чьи-то руки развязывали веревки. Наконец его поставили на ноги  – оглушенного, смущенного духом и усталого телом. Он протер глаза, огляделся и увидел себя среди той же самой шайки страшных разбойников. Они пихнули его к сиденью фургона и вложили в руки вожжи.

– Валяйте домой, немчура! – произнес повелительно Гондо Билль. – Вы задали нам массу хлопот, и мы будем рады, когда вы повернетесь к нам затылком. Шпиль! Цвей бир! Живее!

Гондо вытянул руку и угостил Блитцена сильным ударом кнута.

Маленькие мулы так и ринулись вперед, с радостью почуя, что можно опять пуститься в путь. Фриц подгонял их, растерянный и сбитый с толку своим страшным приключением.

По расписанию он должен был бы доехать до Фредериксбурга к рассвету. При данных же обстоятельствах он проехал по длинной улице городка в одиннадцать часов утра. По дороге к почтовой конторе приходилось проезжать мимо дома Питера Гильдесмюллера. Он остановил мулов у калитки и крикнул. Но фрау Гильдесмюллер уже дожидалась его, и вместе с ней вся семья Гильдесмюллер ринулась на улицу.

Фрау Гильдесмюллер, толстая и красная, спросила, нет ли письма от Лены, и тогда возвысил голос Фриц и рассказал повесть о случившихся событиях. Он рассказал содержание письма, которое заставил его прочесть бандит, и фрау Гильдесмюллер разразилась неутешным плачем. Ее маленькая Лена вздумала топиться! Зачем они отослали ее из дому? Что можно теперь сделать? Возможно, если они сейчас и пошлют за ней, будет уже слишком поздно… Питер Гильдесмюллер уронил пенковую трубку на тротуар, и она разбилась вдребезги.

– Женщина, – заревел он на жену, – зачем ты пустила ребенка? Это ты виновата, если мы ее больше не увидим.

Все знали, что виноват был Питер Гильдесмюллер, и потому не обратили никакого внимания на его слова.

Минуту спустя послышался странный, слабый голос: «Мама!» Фрау Гильдесмюллер сначала подумала, что это дух Лены зовет ее, а затем ринулась к задку крытого фургона и с громким криком радости подхватила оттуда Лену, осыпая поцелуями ее маленькое бледное личико и чуть не душа ее в объятиях. Глаза Лены смыкались от сна и утомления, но она улыбалась и прижималась к той, кого так хотела видеть.

Все время путешествия она спала между почтовых мешков, уложенная в гнездо из странного вида одеял и шарфов.

Фриц тупо глядел на нее, и глаза его, казалось, вылезали из-за очков.

– Gott in Himmel![92]92
  Боже милосердный! (нем.)


[Закрыть] – заорал он. – Как ты попала в этот фургон? Неужели мне сегодня придется еще сойти с ума, кроме того чтобы быть убитым и повешенным разбойниками?

– Вы привезли ее нам, Фриц, – воскликнула фрау Гильдесмюллер. – Как нам отблагодарить вас? Скажи же маме, как ты попала в фургон к Фрицу! – обратилась она к Лене.

– Я не знаю, – отвечала Лена. – Но я знаю, как я выбралась из отеля. Меня привез оттуда Принц.

– Клянусь короной императора, – воскликнул Фриц, – все мы сходим с ума!

– Я всегда знала, что он придет, – сказала Лена, садясь на свой узел с платьем, брошенный на тротуар. – Вчера ночью он приехал со своими вооруженными рыцарями и взял штурмом замок людоеда. Они переломали тарелки и сбили двери. Мистера Мэлони они швырнули в бочонок с дождевой водой, а миссис Мэлони всю обсыпали мукой. Рабочие, которые спали в отеле, выскочили из окон и убежали в лес, когда рыцари начали стрелять из ружей. Я проснулась и поглядела на лестницу. А затем ко мне подошел Принц, завернул в простыню и одеяла и вынес на улицу. Он такой высокий, сильный и красивый… Лицо его было такое же шершавое, как половая щетка, а говорил он тихо и нежно и пахнул шнапсом. Он посадил меня на лошадь, прямо перед собой, и мы поехали, а кругом нас ехали рыцари. Он крепко держал меня на руках, и я так и заснула и не просыпалась, пока не приехала домой.

– Чепуха, – воскликнул Фриц Бергман. – Сказки! Как ты попала с каменоломен ко мне в фургон?

– Принц меня привез, – повторила таинственно Лена.

И до сего дня добрым гражданам Фредериксбурга так и не удалось выудить у нее какое-либо другое объяснение.

Граф и свадебный гость

Однажды вечером, когда Энди Донован спустился к ужину, миссис Скотт, хозяйка пансиона на Второй авеню, у которой он жил, представила его новой жиличке, молодой барышне по имени мисс Конвей. Небольшого росточка, в простом платьице табачного цвета, она тихо и скромно сидела за столом, глядя исключительно к себе в тарелку. В ответ на обращение хозяйки она застенчиво подняла глаза, бросила на мистера Донована один проницательный, критический взгляд, вежливо повторила его фамилию и снова занялась своей бараниной. Мистер Донован поклонился с изяществом и сердечной улыбкой, которые быстро завоевывали ему успех в обществе, бизнесе и политике, и вычеркнул фигурку в табачном платьице из списка лиц, заслуживающих внимания.

Две недели спустя Энди как-то под вечер сидел на крыльце и с удовольствием покуривал сигару. Вдруг позади него послышался тихий шелест, Энди повернул голову – и голова у него пошла кругом.

На крыльцо вышла мисс Конвей. Она была в черном, как ночь, платье из креп… крепде… чего-то там такого, словом, из такой черной шелковой материи. И шляпка на ней тоже была угольно-черная, а спереди колыхалась вуаль, похожая на черную паутинку. Остановившись на верхней ступеньке, мисс Конвей натягивала на пальцы черные шелковые перчатки. Ни белого проблеска, ни цветного пятнышка во всем наряде. Густые золотистые волосы гладко стянуты назад и свернуты низко на затылке в блестящий узел. Лицо у нее было так себе, ничего особенного, но сейчас, освещенное большими серыми глазами, устремленными в небо над крышами с жалостным выражением тоски и печали, оно казалось почти прекрасным.

Возьмите на заметку, девицы: все черное, с ног до головы, предпочтительно из этого… как его… крепде… ну да, из крепдешина, вот как это называется. Все черное, и грустный взгляд в пространство, и чтоб волосы просвечивали золотом сквозь черную вуаль (надо, разумеется, быть блондинкой); и постарайтесь принять такой вид, будто ваша молодая жизнь была погублена в тот самый миг, когда вы замерли в радостном предвкушении на пороге счастья, но все-таки небольшая прогулка в парке принесла бы вам некоторое утешение, да, и обязательно подгадайте так, чтобы появиться в подходящий момент, – и они у ваших ног, гарантированно. Ужас как бессердечно с моей стороны – не правда ли? – в таком тоне рассуждать о трауре.

Мистер Донован сразу же восстановил мисс Конвей в списке лиц, достойных внимания. Отшвырнув недокуренный конец сигары в целый дюйм с четвертью длиной – хватило бы еще на добрых восемь минут, – он поспешил переместить свой центр тяжести в область лакированных штиблет.

– Вечер будет такой погожий и ясный, мисс Конвей, – проговорил он, и если бы в бюро погоды услышали, с какой убежденностью это было сказано, они бы вывесили квадратный белый вымпел и навсегда приколотили его к мачте.

– Да, для тех, чье сердце способно радоваться, мистер Донован, – со вздохом отозвалась мисс Конвей.

Мистер Донован про себя обругал погожий и ясный вечер. Черт бы драл эту хорошую погоду! Тут нужен дождь, и град, и снежный буран, чтобы создать гармонию с настроением мисс Конвей.

– Я надеюсь, никто из ваших родственников… Я надеюсь, вы не понесли тяжелой утраты? – рискнул осведомиться мистер Донован.

– Смерть отняла у меня, – неуверенно проговорила мисс Конвей, – не родственника, но того, кто… впрочем, зачем я буду докучать вам своим горем?

– Докучать? – горячо возразил мистер Донован. – Да что вы, мисс Конвей! Я от души рад… то есть я от души огорчен… то есть никто на свете не мог бы так сочувствовать вам, как я вам сочувствую. От всей души!

Мисс Конвей чуть-чуть улыбнулась, но это была такая грустная улыбка!

– «Смейся, и люди будут смеяться вместе с тобой; плачь, и они будут смеяться над тобой»[93]93
  Строки из стихотворения «Одиночество» Э. Уилкокс (1850–1919).


[Закрыть], – процитировала мисс Конвей. – Это я усвоила, мистер Донован. У меня в этом городе нет ни родных, ни друзей. Но вы были ко мне добры. Я ценю это.

Он два раза передавал ей перечницу за столом.

– Одиночество в Нью-Йорке – тяжелая штука, это точно, – сказал он. – Но знаете, если достучишься до сердца этого старого городишки, он оказывается сама доброта. А не пройтись ли вам немного по парку, мисс Конвей, возможно, это немного развеет вашу печаль? И позвольте мне…

– Благодарю вас, мистер Донован, я с удовольствием приму ваше приглашение, если вы уверены, что общество той, в чьей душе мрак, не будет вам в тягость.

Они вошли в открытые железные ворота старого городского парка, где некогда прогуливалось избранное общество, побродили по дорожкам и нашли уединенную скамейку.

Старость и молодость по-разному переживают горе. Груз, гнетущий молодое сердце, становится легче ровно на столько, сколько его передается сочувствующему; в старости же делись не делись, боль не утихает.

– …Он был моим женихом, – доверилась Доновану мисс Конвей на исходе первого часа. – Мы должны были пожениться весной. Не подумайте, что я вам басни рассказываю, мистер Донован, но он был настоящий граф. У него поместье и замок в Италии. Граф Фернандо Мадзини, так его звали. По части элегантности ему на всем свете не было равных. Папенька, конечно, воспротивился, и мы решили бежать, но папенька проведал, догнал нас и вернул обратно. Я уж думала, папенька и Фернандо будут драться на дуэли. У папеньки конюшня, прокат лошадей, в Покипси, знаете такой город? В конце концов мы папеньку все-таки уломали, он согласился весной сыграть свадьбу. Фернандо предъявил бумаги, подтверждающие его титул и богатство, и отправился в Италию подготовить все в замке к нашему приезду. Папенька, он такой гордый… когда Фернандо хотел дать мне несколько тысяч на приданое, он так рассвирепел, просто ужас. Не позволил мне даже взять кольцо, и вообще никаких подарков. Когда Фернандо уплыл в Европу, я переехала в Нью-Йорк и поступила кассиршей в кондитерский магазин.

А три дня назад я получаю письмо, пересланное из Покипси, что Фернандо погиб в катастрофе на своей гондоле.

Вот почему я в трауре. Мое сердце, мистер Донован, навсегда останется с ним в его могиле. Я понимаю, вам со мной скучно, мистер Донован, но меня теперь никто не интересует. Я не должна отвлекать вас от развлечений и от друзей, которые способны смеяться и веселить вас. Вы не хотите вернуться домой?

Запомните, девушки, если вы хотите, чтобы парень сейчас же взялся за кайло и лопату и бросился рыть землю, скажите ему, что ваше сердце находится в могиле у кого-то другого. Мужчины по природе своей грабители могил. Спросите у любой вдовы. Еще бы, надо же возвратить этот орган плачущему ангелу в крепдешине. А страдающая сторона, как ни посмотри, – опять же покойник.

– Я вам сочувствую всем сердцем, – нежно проговорил Донован. – Нет, мы сейчас еще не пойдем домой. И не говорите, пожалуйста, мисс Конвей, что у вас в этом городе нет друзей. Мне вас ужас как жаль, и прошу вас поверить, что я ваш друг и сочувствую вам всем сердцем.

– У меня при себе его портрет, вот в этом медальоне, – сказала мисс Конвей, утерев платочком слезы. – Я никому не показывала, но вам, мистер Донован, покажу, я верю, что вы настоящий друг.

Мистер Донован долго и с большим интересом разглядывал фотографию в медальоне, который мисс Конвей для него раскрыла. Лицо у графа Мадзини и вправду было примечательное – гладкое, умное, живое и, можно даже сказать, красивое, – лицо сильного, мужественного человека, рожденного, может быть, вести за собой других.

– У меня еще одна есть, побольше и в рамочке, стоит в моей комнате, – сказала мисс Конвей. – Вернемся, я вам покажу. Это все, что у меня сохранилось на память о Фернандо. Но он навсегда останется в моем сердце, это точно.

Перед мистером Донованом встала сложная задача – вытеснить злосчастного графа из сердца мисс Конвей. Этого требовали чувства, которые она ему внушила. Впрочем, величина задачи не смущала мистера Донована. Он взял на себя роль сочувствующего, но жизнерадостного друга и исполнил ее так успешно, что по прошествии получаса они уже задушевно беседовали над двумя вазочками с мороженым, хотя печаль в больших серых глазах мисс Конвей еще не пошла на убыль.

Вечером, перед тем как проститься, она сбегала наверх и принесла показать мистеру Доновану фотографию в рамке, заботливо закутанную в белый шелковый шарф.

Мистер Донован внимательно присмотрелся, но ничего не сказал.

– Он подарил мне этот портрет перед самым отплытием в Италию, – пояснила мисс Конвей. – А маленький, для медальона, я потом с него заказала.

– Видный парень, – вынужден был признать мистер Донован. – Как бы вы отнеслись к тому, мисс Конвей, чтобы в будущее воскресенье составить мне компанию и съездить на Кони-Айленд?

Месяц спустя они объявили хозяйке пансиона и остальным жильцам о своей помолвке. Мисс Конвей продолжала носить траур.

Через неделю после помолвки парочка опять сидела в городском парке на той же исторической скамейке. Светила луна, и трепещущая листва бросала сверху на их лица бегучие тени. Но Донован весь день проходил угрюмый. Он так упорно безмолвствовал, что любящие уста не удержались и задали вопрос, подсказанный любящим сердцем:

– Что с тобой, Энди? Почему ты сегодня такой хмурый и недовольный?

– Да ничего, Мэгги. Так просто.

– Нет, не так просто. Разве я не вижу? Ты никогда раньше такой не был. Что-то случилось?

– Да ничего особенного, ерунда, Мэгги.

– Вовсе не ерунда. Я хочу знать. Наверно, ты думаешь о какой-то другой девушке. Ну и ладно, и уходи к ней. Убери, пожалуйста, руку.

– Тогда я лучше все тебе расскажу, – рассудил Энди. – Только боюсь, ты неправильно меня поймешь. Ты ведь знаешь, конечно, Майка Салливана? Большой Майк, так его все зовут.

– Нет, не знаю и знать не хочу, если ты из-за него так переменился. Кто он такой?

– Самый главный человек в Нью-Йорке, – чуть ли не благоговейно пояснил Энди. – Он всем заправляет в Демократической партии и вообще в политике. Большой человек! До неба ростом, шире, чем Ист-Ривер, поперек плеч. Попробуй сказать слово против Большого Майка, и тебе тут же вцепится в горло миллион человек. Например, он катался недавно на старую родину, так все короли попрятались от него, как кролики, по своим норам.

Ну так вот, Большой Майк – мой друг. Я-то не бог весть что за птица в нашем районе, но Майк – надежный друг, ему что бедняк, что маленький человек, что миллионер – никакой разницы. Сегодня я встретил его на Бауэри[94]94
  Бауэри – улица в Нью-Йорке.


[Закрыть], и он – можешь себе представить? – подошел и пожал мне руку. «Энди, – говорит, – я за тобой наблюдаю, ты молодец, дела обделываешь толково. Я тобой горжусь. Что будешь пить?» Он закурил сигару, я взял коктейль. Рассказал ему, что через две недели у меня свадьба. А он мне: «Энди, пришли мне приглашение, чтобы я не забыл, и я буду гостем на твоей свадьбе». Вот что сказал мне Большой Майк, а он такой человек – что сказал, то и сделает.