Текст книги "Властитель человеков"

Орден Золотого Колечка

Автобус «Обозрение Нью-Йорка» готовился тронуться. Вежливый кондуктор рассадил веселых обозревателей на верхушке. Тротуар был запружен зеваками, собравшимися посмотреть на зевак. Так подтвердился еще раз закон природы, гласящий, что всякая тварь на сей земле является добычей другой твари.

Человек с рупором высоко вознес свое орудие пытки. Машина огромного автобуса забилась и запыхтела, как сердце у заядлого кофепийцы. Обозреватели на верхушке нервно ухватились за поручни. Старая дама из Вальпараисо, Индиана, закричала, что она хочет на сушу. Но прежде чем колеса начнут вращаться, выслушайте краткое предисловие, которое укажет вам кое-что интересное в турне, предпринятом для обозрения жизни.

Быстро и с состраданием узнает белый человек белого человека в африканских джунглях; внезапно и крепко рождается духовная связь между матерью и дитятей; без колебаний бросятся хозяин и собака в неширокий пролив, отделяющий их друг от друга; неизмеримо быстро проносятся краткие вести между влюбленными. Но все эти примеры покажутся вам примерами медленного и слепого обмена симпатиями и мыслями в сравнении с примером, являемым автобусом «Обозрение Нью-Йорка». Вы узнаете (если до сих пор не знали), что два человеческих существа только тогда поистине быстро и глубоко запечатлеваются в сердце и душе друг друга, когда сидят друг против дружки.

Зазвенел гонг, автобус величественно тронулся с места, и образовательное путешествие на сухопутном корабле «Глазей на столицу мира» началось.

На заднем, самом высоком месте сидели Джеймс Виллиамс из Кловерделя, в Миссури, и со вчерашнего дня миссис Джеймс Виллиамс – новобрачная.

Наберите, друг наборщик, черненьким это последнее слово – слово из слов в откровении жизни и любви. Запах цветов, взятка пчелы, первый плеск вешних вод, увертюра жаворонка, шоколадка на самой верхушке пирога творения – вот что такое новобрачная. Священна жена, почтенна матерь, соблазнительна дачная девица, но новобрачная – чек на государственный банк среди свадебных подарков, которые боги посылают человеку, берущему себе в супруги смертную.

Автобус поднимался по Бродвею. На мостике этого крейсера стоял капитан и в рупор провозглашал пассажирам дива-дивные большого города. С открытыми ртами, развесив уши, внимали они описанию чудес, развертывавшихся перед их глазами. Смущенные, возбужденные осуществлением мечты, взлелеянной ими в провинции, они пробовали отвечать глазами на антифоны рупора. В величественном стрельчатом соборе они видели особняк Вандербильта, в переполненном, как улей, массиве Центрального вокзала они с удивлением обнаруживали скромную хижину Расса Сейджа, в горах строительного мусора, навороченных по пути прокладки канализации, они лицезрели холмы Гудзона.

Но я попрошу вас обратить внимание на миссис Джеймс Виллиамс – вчера еще она была Хетти Чалмерс, красоткой Кловерделя. Светло-голубой – цвет новобрачной; она имеет на него право. И этот цвет почтила своим выбором миссис Виллиамс. Бутон розы охотно уступил ее щечкам от своего свежего розового, а что касается фиалок… ее глаза хороши и так, как они есть… не извольте беспокоиться, фиалка. Бесполезная полоска белой кисеи – или белого шифона, или, может, это был тюль – завязывалась у нее под подбородком, прикидываясь, что удерживает на месте ее шляпу. Но вы знаете так же хорошо, как и я, что это делали шпильки, а не она.

И на лице миссис Джеймс Виллиамс была собрана маленькая хрестоматия из лучших в мире мыслей в трех томах. Том I содержал в себе мысль, что Джеймс Виллиамс – прекрасный человек. Том II заключал в себе этюд о мире, доказывающий, что мир – прелестное местечко. Том III скрывал в себе убеждение, что, восседая на самом высоком месте в автобусе «Обозрение Нью-Йорка», они ехали с головокружительной и побивающей все рекорды быстротой.

Джеймсу Виллиамсу, как вы, наверное, догадались, сравнялось около двадцати четырех. Он был хорошо сложен, энергичен, силен, добродушен, в приподнятом настроении. Он совершал свое свадебное путешествие.

Дорогая фея, будь любезна, аннулируй все эти ордера и на богатство, и на автомобили в сорок лошадиных сил, и на славу, и на новые волосы на лысой голове, и на пост председателя спортивного клуба. Вместо всего этого поверни чуточку назад колесо времени и дай нам кусочек… ну, самую чуточку… нашей свадебной поездки. Ну, хоть часок, милая фея, чтобы мы могли вспомнить, как выглядели трава, и тополя, и этот бант у нее под подбородком, – даже если не эти ленты в действительности держали ее шляпу, а шпильки. Не можешь, феечка? Ну, что же делать. Тогда поспешим с автомобилем в сорок лошадиных сил и с акциями «Стандарт-Ойла».

Как раз против миссис Виллиамс сидела девушка в широкой коричневой жакетке и соломенной шляпке, украшенной виноградом и розами. Только во сне и у модисток, увы, розы и виноград произрастают на одном и том же стебле. Эта девушка смотрела большими голубыми глазами, такими доверчивыми, когда рупор провозглашал свою сентенцию, будто мы все должны чрезвычайно интересоваться миллионерами. В перерывах между громами объяснителя она укрывалась под защиту философии Эпиктета – в форме пепсиновой жевательной мастики.

Направо от девушки сидел молодой человек лет двадцати четырех. Он был хорошо сложен, энергичен и добродушен, но если его приметы подходят как будто бы к приметам Джеймса Виллиамса, то заметьте, что в нем-то не было решительно ничего провинциального. Этот человек принадлежал людным улицам и острым углам. Он пристально смотрел кругом, словно завидовал, что те, на которых он смотрел вниз со своей насести, попирают ногами привычный ему асфальт.

Пока человек с рупором описывает чудеса какого-то знаменитого отеля, позвольте мне шепнуть вам одно словечко: держитесь крепче. Ибо сейчас произойдут такие дела… Но великий город равнодушно сомкнется над нами.

Девушка в коричневом жакете повернулась, чтобы посмотреть на пассажиров, сидевших за ее спиной, на последнем и самом высоком месте. Других пассажиров она уже рассмотрела, а место позади нее было еще для нее запретной комнатой в замке Синей Бороды.

Ее глаза встретились с глазами миссис Джеймс Виллиамс. Часы не успели два раза сделать тик-так, как они обменялись уже своим жизненным опытом, своими биографиями, надеждами и фантазиями. И все это, имейте в виду, одними глазами и скорее, чем двое мужчин могли бы решить, что им сделать – вытащить ножи или попросить: «Позвольте прикурить».

Новобрачная наклонилась вперед. Она и девушка быстро заговорили. Их языки двигались быстро, как у змей – каковому сравнению продолжения не будет. Две улыбки и несколько жарких кивков завершили конференцию.

Но вот на широком безлюдном проспекте человек в темном костюме остановился на пути автобуса и поднял руку.

С тротуара другой человек побежал на соединение с ним.

Девушка в плодородной шляпе быстро схватила своего спутника за руку и что-то прошептала ему на ухо. Молодой человек проявил чудеса ловкости. Низко наклонившись, он соскользнул с крыши автобуса, повис на мгновение в воздухе, держась одной рукой за край его крыши, и исчез. Несколько пассажиров заметили его проделку, посмотрели на него с удивлением, но воздержались от комментариев. Кто его знает, как тут принято слезать с автобусов в этом ошеломляющем городе! Беглец увернулся от наехавшего на него кеба и уплыл, как зеленый листочек на речке, между фурой для перевозки мебели и фургоном цветочного магазина.

Девушка в коричневом жакете еще раз обернулась и посмотрела в глаза миссис Виллиамс. Потом она отвернулась и сидела смирно. Автобус остановился, ибо под пиджаком одетого в гражданское платье человека сверкнула бляха.

– Какая вас муха укусила? – спросил человек с рупором, изменив своему высокопарному описательному стилю и переходя на простой английский язык.

– Подержите-ка его на якоре минутку, – приказал полисмен. – У вас тут на борту один человечек, которого мы ищем, громила из Филадельфии – Розовый МакГайр. Вот он сидит на заднем сиденье. Посмотри-ка сбоку, Донован.

Донован подошел к заднему колесу и посмотрел вверх на Джеймса Виллиамса.

– Ну, слезай, милейший, – сказал он добродушно. – Мы тебя сцапали. Назад, назад, братец, в каталажку. Недурная, однако, идейка, спрятаться на верхушке автобуса! Надо будет иметь это в виду.

Через рупор дошел совет кондуктора:

– Вы бы лучше слезли, сэр, и объяснились. Нам ведь надо продолжать турне.

Джеймс Виллиамс был человек хладнокровный. С подобающей медлительностью он пробил себе дорогу через толщу пассажиров к лесенке.

Его жена последовала за ним, но сначала она повернула голову и увидела, что сбежавший молодой человек выскользнул из-за фуры для перевозки мебели и прилип к дереву на краю маленького садика, шагах в пятидесяти от автобуса.

Спустившись на землю, Джеймс Виллиамс с улыбкой посмотрел на своих обвинителей. Он думал, как будут хохотать его друзья в Кловерделе, когда он расскажет им, как его чуть было не приняли за взломщика в Нью-Йорке. Автобус дожидался. Уж это ли не интересное зрелище?

– Я Джеймс Виллиамс, из Кловерделя, в Миссури, – сказал он мягко, чтоб не очень уж огорчить полицейских. – У меня есть при себе письма, которые вам докажут…

– Вы пойдете с нами, – заявил человек в гражданском платье. – Приметы Розового МакГайра сидят на вас, как фланелевая фуфайка, выстиранная в горячей воде. Один из детективов увидел вас на верхушке автобуса в Центральном парке и телефонировал по линии, чтобы снять вас. Вы объясните в участке.

Жена Джеймса Виллиамса – новобрачная – посмотрела ему в лицо со странным мягким блеском в глазах и с покрывшимися краской щеками, – посмотрела ему в глаза и сказала:

– Иди с ними без скандала, Розовый. Может быть, тебе удастся там выгородить себя.

И, когда «Глазей на столицу мира» двинулся вперед, она обернулась и послала воздушный поцелуй – его жена послала воздушный поцелуй! – кому-то там на верхушке автобуса.

– Ваша девушка дала вам хороший совет, МакГайр, – сказал Донован. – Ну, пошли!

Но тут безумие снизошло на Джеймса Виллиамса и охватило его. Он быстрым движением сдвинул шляпу на затылок.

– Моя жена, по-видимому, думает, что я взломщик, – сказал он. – Я никогда не слыхал раньше, что она сумасшедшая. Стало быть, сумасшедший я. А если я сумасшедший, мне ничего не будет, если я вас, двух дураков, убью в безумии моем.

И он так упорно и так храбро сопротивлялся аресту, что пришлось вызвать свистками фараонов, а потом и резервы, чтобы разогнать тысячную толпу совершенно очарованных этим зрелищем зрителей.

В участке сержант спросил, как его фамилия.

– МакДудль Розовый, по прозванию Розовый Зверюга, – ответил Джеймс Виллиамс. – Кажется, так, не помню точно. Но это факт, что я громила. Не забудьте. И вы можете прибавить, что понадобилось пять фараонов, чтобы взять Розового. Я очень хотел бы, чтобы вы не забыли отметить это в протоколе.

Через час прибыла миссис Джеймс Виллиамс с дядей Томасом с Мэдисон-авеню, во внушающем уважение автомобиле и с доказательствами полнейшей невиновности героя – совсем как в третьем акте драмы, написанной для рекламы автомобильной марки.

После того как полиция сделала Джеймсу Виллиамсу строгий выговор за имитацию подлинного громилы и отпустила его со всеми извинениями, на которые способна полиция, миссис Виллиамс сама арестовала его и утащила в уголок в парке.

Джеймс Виллиамс смотрел на нее одним глазом. Он всегда утверждал впоследствии, что Донован подбил ему другой, воспользовавшись тем, что кто-то схватил и держал его правую руку.

– Если ты можешь объяснить, – сказал он довольно сухо, – почему ты…

– Милый, – прервала его жена, – послушай. Это для тебя только час мучения и испытаний. Я сделала это для нее – я говорю о девушке, которая заговорила со мной в автобусе… Я была так счастлива, Джим, так счастлива с тобой, что не в состоянии отказать в счастье другой. Джим, они только сегодня повенчались – те двое. И я хотела дать ему возможность бежать. Пока они боролись с тобой, я видела, как он выскользнул из-за дерева, за которым спрятался, и скрылся в саду. Это все. Милый, я не могла не сделать этого.

Таким образом, одна сестра ордена Золотого Колечка узнала другую, озаренную волшебным светом, который вспыхивает только однажды и ненадолго для каждой из них. Рис, которым обсыпают новобрачных, и шелковые банты невесты говорят о свадьбе мужчине. Но новобрачная познает новобрачную с одного беглого взгляда. И между ними быстро пробегает волна симпатии, и они сообщаются между собой на языке, неведомом ни мужчинам, ни вдовам.

Атавизм Джона-Тома Малого Медведя

Я увидел, что в комнате Джефа Питерса, над аптекарским магазином, горит свет. Я поспешил туда, потому что думал, что Джефа нет в городе. Это человек с сотней профессий, и всегда у него найдется, если он только захочет, что порассказать про каждую из них.

Я застал Джефа за укладкой чемодана: он собирался прокатиться во Флориду поглядеть апельсиновую рощу, на которую, за месяц до того, он променял свою золотую заявку на Юконе. Он ногой толкнул ко мне стул, все с той же полной юмора глубокомысленной улыбкой на своем морщинистом лице. Восемь месяцев прошло со времени нашего последнего свидания, но он поздоровался со мной так, точно мы виделись каждый день. Для Джефа время – слуга, а наш материк – большая площадь, которую он пересекает, чтобы попасть в тот или другой из многочисленных своих путей.

Сначала наша беседа вертелась вокруг да около всяких бесполезных предметов, и наконец мы дошли до тревожного вопроса о Филиппинах.

– Все эти экзотические племена, – сказал Джеф, – скакали бы куда прытче под собственными жокеями. Экзотический человек сам знает, что ему нужно. Ему нужен сезонный билет на петушиный бой да пара патентованных кошек, чтобы влезать на хлебные деревья. А англосакс хочет научить его спрягать глаголы и носить подтяжки. Он будет более счастлив по-своему.

Я был возмущен.

– А образование, братец? – сказал я. – Ведь это лозунг наших дней. Со временем эти люди поднимутся до нашего уровня цивилизации. Посмотри, что сделало образование для индейцев.

– Э-ге-ге! – воскликнул Джеф, закуривая трубку (это был хороший признак). – Да! Индейцы! Я и смотрю. Я именно смотрю на краснокожего как на образец культуртрегера[98]98
  Культуртрегер (нем. Kulturträger – носитель культуры) – ироническое название человека (обычно колонизатора), прикрывающего свои корыстные цели маской распространения культуры, просвещения.


[Закрыть]. Он совершенно такой же, как весь темнокожий люд. Из него не сделать англосакса. Рассказывал я тебе когда-нибудь, как мой приятель Джон-Том Малый Медведь однажды набрал полный рот всякой там культуры, искусства и образования и выплюнул все это назад туда, где Колумб был еще младенцем? Нет, не рассказывал? Ну, так вот слушай…

– Джон-Том Малый Медведь был образованный индеец из племени чероки[99]99
  Чероки – индейский народ в США, живут в резервациях штатов Северная Каролина и Оклахома.


[Закрыть]; мы с ним считались большими друзьями, когда я жил на индейской территории. Он окончил один из этих футбольных колледжей в восточных штатах, которые с таким успехом научили индейцев употреблять сковородку, вместо того чтобы сжигать своих жертв на костре. Как англосакс Джон-Том был с медно-красными подпалинами. Как индеец – это был один из самых белых экземпляров, которых я когда-либо знал. Как чероки – он джентльмен высшей марки. Как стипендиат науки он был здорово бестолков в младших классах.

Мы с Джоном-Томом сошлись и начали придумывать, какое бы это нам затеять потихоньку приличное мошенничество на законных основаниях, не возбуждая глупости полиции или зависти более крупных артелей. У нас обоих было около пятисот долларов. И мы, как все порядочные капиталисты, жаждали их увеличить.

И вот выработали мы проект, солидный, как брошюра о золотых приисках, и выгодный, как ограбление церкви. И не прошло и месяца, как мы въезжали в Канзас на паре быстрых лошадок в красном фургоне для пикников европейского образца. Джон-Том – вождь День-Ги-Ва-Ши-Бу-Дут-На-Ши, знаменитый индейский знахарь и Сахем Меми Племен. Мистер Питерс – управляющий делами и компаньон. Нам нужен был еще человек; мы нашли его опирающимся спиной на отдел спроса и предложения труда в газетах. У этого Бинкли обнаружилось болезненное пристрастие к шекспировским ролям, и он бредил о двухстах рядовых представлениях на нью-йоркской сцене. Но он понимал, что на Шекспире далеко не уедешь, и потому согласился уехать на наших лошадках, в фургоне-аптеке. Кроме роли Ричарда III он исполнял также двадцать семь негритянских песенок голосом и на банджо и соглашался стряпать и смотреть за лошадьми. У нас обнаружился целый ряд отличных способов для выкачивания у публики денег. Во-первых, нашлось волшебное мыло, удалявшее из платья пятна и четвертаки. Было еще у нас знаменитое индейское лекарство Во-Дич-Ка, приготовлявшееся из одного растения в прериях. Растение это Великий Дух открыл во время сна своим любимцам – знахарям Маккарти и Зильберштейну, фабрикантам бутылок в Чикаго. И наконец, была у нас довольно подлая система чистки карманов канзасцев, благодаря которой всем мануфактурным лавкам настала крышка.

Обратите внимание! Пара шелковых подвязок, сонник, дюжина английских булавок, золотая коронка на зуб, роман «В дни расцвета рыцарства» – все это, завернутое в платок из настоящего японского бумажного шелка, передавалось мистером Питерсом прекрасным дамам в обмен на ничтожную сумму в пятьдесят центов, в то время как профессор Бинкли занимал их трехминутной схваткой со своим банджо.

Мы здорово поживились. Мы мирно ограбили весь штат и вполне оправдали его название «окровавленного Канзаса». Джон-Том Малый Медведь, в полном наряде индейского вождя, отвлекал толпы посетителей от танцулек и митингов.

В футбольном колледже на Востоке он приобрел кучу всякой риторики и научился калистенике и софистике, и когда он стоял в красном фургоне и красноречиво толковал фермерам про ознобления и гиперэстезию черепа, то бедный Джеф прямо не успевал выдавать им пузырьки с индейским лекарством.

Однажды ночью мы расположились на окраине небольшого города к западу от Салины. Мы всегда останавливались на берегу какого-нибудь ручья и ставили там палатку. Иногда у нас неожиданно выходило все лекарство, и тогда Вождю День-Ги-Ва-Ши-Бу-Дут-На-Ши снился сон, в котором Великий Маниту приказывал ему долить несколько бутылок Во-Дич-Ки, где окажется удобнее. Было около десяти часов, и мы только что закончили обработку городка. Я сидел в палатке с фонарем, подсчитывая доходы за день. Джон-Том, еще в своем индейском наряде, сидел у огня и жарил великолепный кусочек филея, а профессор кончал свое наводящее ужас представление распрягания лошадей.

Вдруг из кустов раздается этак: пук! – точно из хлопушки; Джон-Том что-то ворчит и вынимает у себя из-за пазухи маленькую пулю, вдавившуюся ему в ключицу. Джон-Том тотчас же ныряет в сторону этого фейерверка и возвращается, таща за шиворот мальчишку лет девяти или десяти, в вельветовом костюме, с маленьким никелированным ружьем размером не больше вечного пера.

– Эй, ты, чертенок, – говорит Джон-Том, – с чего это ты вздумал палить из своей митральезы?[100]100
  Митральеза (фр. mitrailleuse) – картечница – старинное многоствольное орудие для непрерывной стрельбы картечью.


[Закрыть] Ты мог кому-нибудь в глаз попасть. Иди-ка сюда, Джеф, и присмотри за мясом. Не давай ему подгореть, а я пока учиню допрос этому дьяволенку с его гороховым ружьем.

– Презренный краснокожий, – говорит мальчишка, будто цитируя любимого писателя, – дерзни только сжечь меня на костре, и бледнолицые сметут тебя с лица прерий, как… как не знаю что. Ну, а теперь пусти меня, а не то я маме скажу.

Джон-Том сажает мальчишку на складной стул, а сам садится рядом.

– Ну-ка, скажи великому вождю, – говорит он, – чего ради это ты вздумал всаживать пули в организм своему дяде Джону? Ты не знал, что ли, что эта штука у тебя заряжена?

– А вы индеец? – говорит мальчонок, хитро глядя на оленью шкуру и орлиные перья Джона-Тома.

– Да, – говорит Джон-Том.

– Ну, так вот по этому самому, – отвечает мальчик, болтая ногами.

У меня чуть не подгорел филей, так меня заинтересовала смелость малыша.

– Ого, – говорит Джон-Том. – Понимаю. Ты – мальчик-Мститель. И ты поклялся очистить страну от диких краснокожих. Так, что ли, сынок, а?

Малыш слегка кивнул головой и приуныл. Неприлично было вырывать тайну у него из груди, когда еще ни один воин не успел пасть от пули из его игрушечного ружья.

– Ну, чертенок, а теперь скажи нам, где вигвам, – говорит Джон-Том, – в котором ты живешь? Твоя мама будет беспокоиться, что ты так поздно не возвращаешься. Скажи мне, и я отведу тебя домой.

Мальчик ухмыляется.

– Вряд ли, – говорит он. – Я живу, может, за тысячу миль отсюда. – И он вертит рукой, показывая на горизонт. – Я приехал на поезде, – говорит он, – один. Я вылез здесь, потому что кондуктор сказал, что мой билет перестал годиться. – Он вдруг подозрительно взглянул на Джона-Тома. – Пари держу, что вы не индеец, – говорит он. – Вы говорите не так, как индейцы. Вы похожи на индейца, но они умеют сказать только: «Умри, бледнолицый!» Слушайте, я уверен, что вы – один из этих поддельных индейцев, которые продают лекарство на улицах. Я как-то раз видел одного такого в Куинси.

– Нечего тебе голову ломать, – говорит Джон-Том, – кто я такой: картинка на сигарной коробке или карикатура. Совету предстоит решить совсем другой вопрос – как быть с тобой. Ты убежал из дому. Ты начитался книжек о приключениях. Ты осрамил ремесло мальчиков-Мстителей, пытаясь убить мирного индейца, даже не сказав при этом: «Умри, краснокожая собака!» Ты пересек следы мальчика-Мстителя девятнадцать лишних раз. Что ты хотел этим доказать?

Мальчик на минуту задумался.

– Я, наверное, ошибся, – говорит он. – Мне требовалось ехать дальше на запад. Там, в каньонах, еще водятся дикие. – И маленький негодяй протягивает Джону-Тому руку. – Простите меня, сэр, – говорит он, – за то, что я в вас выстрелил. Надеюсь, что вам было не очень больно. Но вам нужно быть осторожнее. Когда бойскаут видит индейца в боевом наряде, его винтовка не может молчать.

Малый Медведь захохотал, закончив громким «у-у-у!», подхватил малыша и посадил его себе на плечо; а беглец начинает трогать его бахрому и орлиные перья и преисполняется радости белого человека, получившего возможность колотить пятками низшую расу. Ясно, что с этого момента Малый Медведь и ребенок стали друзьями. Маленький ренегат уже выкурил трубку мира с дикарем, и по его глазам видно, что он мечтает о томагавке и о паре мокасин маленького размера.

Мы ужинаем в палатке. Юнец смотрит на меня и на профессора как на рядовых воинов-статистов. Когда он наконец уселся на ящике из-под Во-Дич-Ки, и край стола подпирает ему подбородок, и рот у него полон бифштекса, Малый Медведь спрашивает, как его зовут.

– Рой, – говорит малыш насыщенным филеем голосом. Но когда его спрашивают, как дальше и какой его адрес, он качает головой. – Ну нет, – говорит он. – Вы меня отошлете обратно. А я хочу остаться у вас. Мне нравится эта жизнь в палатке. Дома мы с товарищами тоже разбили себе лагерь на заднем дворе. Меня звали Рой Красный Волк. Дайте мне еще кусок филея, пожалуйста.

Пришлось нам оставить малыша у себя. Мы знали, что где-то из-за него идет суматоха и что мама, и дядя Гарри, и тетя Джэн, и начальник полиции – все страстно ищут его; но он не сказал нам больше ни слова. Через два дня он уже был маскоттой Великого Медицинского Института, и каждый из нас таил скрытую надежду, что владельцы не появятся на сцене. Когда в красном фургоне происходила торговля, он принимал в ней участие и передавал мистеру Питерсу склянки с довольным и гордым видом принца, отказавшегося от короны ценою в 200 долларов ради выскочки с приданым в миллион. Как-то раз Джон-Том спросил его про его папу.

– У меня нет папы, – говорит он, – он убежал и бросил нас. Мама из-за него плакала. Тетя Люси говорит, что он потерял образ.

– Какой образ? – спрашивает кто-то из нас.

– Образ, – говорит малыш, – не помню, какой-то образ… человеческий, кажется, она сказала, образ… Я не знаю, что это.

Джон-Том стоял за то, чтобы наложить на него наше клеймо и одеть его, как маленького вождя, в ожерелье из раковин и бус. Я наложил свое вето.

– Кто-то – я так смотрю на дело – потерял этого малыша; он, может быть, кому-то нужен. Дай-ка я пущу в ход военную хитрость и попробую выманить у него его визитную карточку.

И вот я вечером подхожу к мистеру Рою Три Звездочки – а он у костра сидит – и бросаю на него презрительный и уничтожающий взгляд.

– Шникенвитцель! – говорю я, будто меня от этого слова тошнит… Шникенвитцель! Фуй! Не согласился бы я называться Шникенвитцелем.

– Что с вами, Джеф? – говорит малыш, широко раскрыв глаза.

– Шникенвитцель! – повторяю я, прямо-таки выплюнув это слово. – Я сегодня видел одного человека из твоего города, и он сказал мне твою фамилию. Не удивляюсь, что ты хотел ее скрыть. Шникенвитцель. Ну и фамилия! Тьфу!

– Слушайте, вы! – говорит мальчик. – Что с вами? Меня совсем не так зовут. Моя фамилия Коньерс. Что с вами?

– И это еще не все, – быстро продолжал я, поддерживая его на точке кипения и не давая ему времени одуматься. – Мы-то воображали, что ты из хорошей, зажиточной семьи. Вот нас трое: мистер Малый Медведь, вождь, имеющий право на ношение девяти хвостов выдры на своем воскресном одеяле, профессор Бинкли, который играет Шекспира и на банджо, и я, у которого лежат сотни долларов в жестянке в фургоне: мы должны быть очень осторожны в выборе знакомства. А этот человек мне сказал, что твои родные живут в каком-то Курином переулке, где даже нет тротуаров, и что козы едят со стола вместе с вами.

Малыш чуть не разревелся.

– Неправда! – сказал он. – Вы… он сам не знает, что говорит. Мы живем на Тополевой аллее. Я вовсе не вожу компании с козами. Что с вами?

– Аллея тополей? – иронически говорю я. – Тополевая аллея. Ну и улица, тоже нечего сказать! Два квартала длины, а потом сразу – овраг. Можно свободно перебросить бочонок с гвоздями с одного конца в другой. Молчал бы лучше о такой аллее.

– Она… она тянется на целые мили, – говорит малыш. – Мы живем в 862-м номере, и за нами еще куча домов. Что-с… надоели вы мне, Джеф!

– Ну-ну, ладно, – говорю я. – Вероятно, тот человек ошибся. Может быть, он про какого-нибудь другого мальчика говорил. Дай мне только поймать его, уж я его проучу, чтоб он не ходил да не клеветал бы на людей.

А после ужина я отправился в город и протелеграфировал миссис Коньерс, 862, Тополевая аллея, г. Куинси, штат Иллинойс, что ребенок у нас, цел и невредим, и будет храниться впредь до получения дальнейших инструкций. Через два часа приходит ответ с просьбой держать его покрепче и с обещанием, что она выедет за ним со следующим поездом.

Следующий поезд должен был прибыть на другой день в шесть вечера. Я и Джон-Том с малышом оказались на вокзале. Но напрасно вы стали бы искать великого вождя День-Ги-Ва-Ши-Бу-Дут-На-Ши – его нет, хоть все прерии обыщите. Вместо него стоит мистер Малый Медведь в человеческом одеянии англосаксонской секты; на ногах у него лакированные сапоги, а галстук у него завязан так шикарно, хоть патент бери. Ибо все это было привито Джону-Тому в колледже наряду с метафизикой и с приемом защиты от удара снизу вверх. Если бы не цвет его лица, который слегка отливает желтизной, и не густая шапка прямых волос, вы могли бы принять его за обыкновенного городского обывателя, который подписывается на иллюстрированные журналы, а по вечерам, скинув пиджак, подстригает косилкой газон у себя в садике.

Затем подкатывает поезд, и маленькая женщина в сером платье, с какими-то точно светящимися волосами, соскальзывает с него и быстро оглядывается вокруг. И мальчик-Мститель видит ее и вопит: «Мама!», а она вскрикивает: «О!», и они вцепляются друг в друга мертвой хваткой; теперь гнусные краснокожие могут выползти из своих пещер на равнину, не боясь больше ружья Роя Красного Волка. Миссис Коньерс подходит к нам с Джоном-Томом и благодарит нас без обычных крайностей, которых всегда ждешь от женщины. Она говорит как раз столько, сколько требуется, каким-то убедительным голосом. Я делаю несколько неуклюжих попыток в области разговорного искусства, на что леди улыбается мне дружески, точно она уже неделю со мной знакома. А затем мистер Малый Медведь начинает сотрясать воздух разными фиоритурами, в которые образование заставляет вылиться человеческую речь. Я видел, что мать малыша не совсем соображает, к кому ей причислить Джона-Тома; но, по-видимому, она тоже постигла элоквенцию[101]101
  Элоквенция (лат. eloquentia) – ораторское искусство.


[Закрыть] и соревновалась в искусстве употребления трех слов, где достаточно было одного.

Малыш представил нас с подстрочными примечаниями и объяснениями, более понятными, чем целый том риторики. Он приплясывал вокруг нас, хлопал нас по спине и старался влезть Джону-Тому на ногу.

– Вот это Джон-Том, мама, – говорит он. – Он – индеец. Он продает лекарства в красном фургоне. Я стрелял в него, но оказалось, что он совсем не дикий. А другой – Джеф. Он тоже факир. Пойдем, посмотрим лагерь, где мы живем, мама. Хорошо?

Ясно, что вся жизнь этой женщины – в мальчике. Он опять с ней, и она может обнять его – и для нее этого достаточно. Она готова на все, чтобы доставить ему удовольствие. Она колеблется восьмую долю секунды и еще раз смотрит на нас. Я представляю себе, как она мысленно говорит про Джона-Тома: «Можно было бы принять за джентльмена, если бы не эти волосы». А мистера Питерса она характеризует так: «Не дамский кавалер, но умеет держать себя с дамами».

Итак, мы все побрели в лагерь совсем запросто, точно соседи, возвращающиеся из церкви. И там она начинает осматривать фургон и гладит рукой то место, где спал малыш, и все прикладывает платок к глазам. А профессор Бинкли угощает нас арией из «Трубадура»[102]102
  «Трубадур» – опера Дж. Верди (1813–1901).


[Закрыть] на одной струне банджо и собирается пуститься в монолог Гамлета, как вдруг одна из лошадей запутывается в веревке, и ему приходится идти распутывать ее, причем он бормочет что-то вроде: «Сорвалось».

Когда стемнело, мы с Джоном-Томом пошли провожать гостей до отеля «Корн Эксчэнж» и поужинали там вчетвером. Кажется, вся беда и пошла с этого ужина, ибо тут мистер Малый Медведь совершил свой первый умственный воздушный полет. Я держался за скатерть и слушал, пока он парил в вышине. Этот краснокожий, насколько я мог судить, обладал даром всезнания. Он брал слова и делал из них всякие штуки, как итальянец из макарон. Его словесные извержения были все разукрашены самыми учеными глаголами и префиксами. И слова у него текли гладко и точно сами подлаживались под его мысли. Я-то воображал, что уже слыхал образчик его речей, – ничего подобного. И дело заключалось не в самих даже словах, а в том, как они лились у него, и не в темах, – говорил он про обыкновенные вещи, вроде соборов, футбола, стихов, насморка, души, железнодорожного тарифа и скульптуры. Миссис Коньерс понимала его тон, и изящные выражения так и летели от одного к другому. А по временам в разговор вмешивался Джефферсон Д. Питерс двумя-тремя избитыми, невыразительными словами, прося передать ему масло или положить еще кусок цыпленка.