Текст книги "Властитель человеков"

Наконец она попросила разрешения удалиться в свою комнату, сославшись на усталость, и невозмутимо прошла мимо Роберта. Тот застыл в двери с видом последнего паяца – растрепанный, раскрасневшийся, одежда в непростительном беспорядке. Куда подевался безукоризненный Роберт Уолмсли – изысканный завсегдатай клубов, украшение светского общества? Сейчас он проделывал простецкие фокусы с предметами домашнего обихода, и все семейство, покоренное его напором и воодушевлением, взирало на него расширенными от восхищения глазами.

При виде уходящей Алисии Роберт вздрогнул. Он успел забыть об ее присутствии. Даже не взглянув на него, она поднялась наверх.

С этой минуты веселье угасло. Еще час пролетел в разговорах, после чего Роберт тоже поспешил наверх.

Войдя, он застал ее стоящей у окна, в той же одежде, в которой она сидела на веранде. За окном белела, словно заваленная снегом, цветущая яблоня.

Роберт вздохнул и замер рядом с женой. Он предвидел свою участь. Вульгарную деревенщину, расписавшуюся в собственной вульгарности, ждал безжалостный приговор и заслуженная кара. Перед его мысленным взором вставало насупленное, посуровевшее лицо Ван дер Пула.

Он был крестьянином, позволяющим себе низменные игрища в глубокой затерянной долине, а она – обитательницей незапятнанных горних вершин, чистой, ледяной и белоснежной. Он сам сорвал с себя маску. Весь глянец, поза, позолота, которые он приобрел, казалось бы, в городе, легко осыпались, опали, как плохо сидящая накидка, слетающая при первом же порыве свежего ветерка. Он ждал вердикта, заранее втянув голову в плечи.

– Роберт, – раздался тихий, холодный голос судии, – я думала, что вышла замуж за джентльмена.

Расплата надвигалась неизбежно, но, даже ожидая худшего, Роберт Уолмсли не мог оторвать взгляд от яблони, на которую когда-то карабкался, вылезая наружу из этого самого окна. Он не сомневался, что и сейчас способен на такой подвиг. Еще интересовало, как когда-то в детстве, сколько всего цветков наберется на яблоне – никак не меньше трех миллионов, а то и все десять… Но голос жены не позволил ему забыться.

– Я думала, что вышла замуж за джентльмена, а оказалось…

Почему тогда она подошла к нему так близко?

– А оказалось, что мой муж лучше. – Неужели эти слова произносит его Алисия? – Он – мужчина! Боб, милый, поцелуй меня.

Город был очень далеко.

Ночь страха в городе

– Во время последней волны жары, – сказал мой друг Карни, вожатый вагона-экспресса № 8606, – можно было вдоволь понаблюдать за проявлениями человеческой натуры.

Комиссар по паркам, начальник полиции и глава комиссии по лесному хозяйству собрались и решили позволить людям ночевать в парках, пока метеорологическое бюро не опустит ртутный столбик в термометре до пригодного для жизни уровня. Вынесли они резолюцию о массовой ночевке на открытом воздухе и подписали ее у министра сельского хозяйства и в Обществе уничтожения комаров в Саут-Орандж, штат Нью-Джерси.

Стоило появиться объявлениям о том, что особым распоряжением для людей открываются парки, и так, кстати, им принадлежащие, как начался всеобщий исход в Центральный парк тех, кто обитает в его окрестностях. Уже через десять минут после захода солнца казалось, что происходит костюмированная репетиция Картофельного голода в Ирландии или Кишиневского погрома. Люди шли семьями, компаниями, шайками, группами, кланами и племенами с намерением насладиться сном в прохладе, на зеленой травке. Те, у кого не было печек, тащили с собой груды одеял. Разведя под кронами деревьев костры и улегшись кто на дорожках для верховой езды, кто на земле, где трава помягче, люди в количестве примерно пяти тысяч душ успешно противостояли ночной прохладе в одном только Центральном парке.

Как тебе известно, сам я проживаю в элегантно обставленном доходном доме под названием «Беершеба», как раз над изящной эстакадой нью-йоркской центральной железной дороги. Когда раздался приказ ночевать в парке, вытекавший из инструкций консультационного комитета Городского клуба и компании восстановления почвы «Мерфи», у нас в доме поднялся крик, словно при пожаре или выселении. Жильцы похватали перины, сапоги, связки чеснока, грелки, резиновые лодки и ведра с углем, чтобы удобнее расположиться в парке. Толпа на тротуаре выглядела точь-в-точь как наступающая русская армия. Плач и причитания раздавались по всей лестнице, от квартиры Данни Гохегана наверху до жилища миссис Голдштейпупски на первом этаже.

– С какой стати, – неистовствовал Данни, подбегая к дворнику в одних синих носках, – я должен покидать свою уютную квартиру и валяться в пыли, как какой-нибудь кролик? Вот так, с мелочей, начинаются крупные неприятности. Вместо того, чтобы…

– Тихо! – прикрикнул на него полицейский Рейган, постукивая себя по ладони палкой. – Это приказ начальника полиции. Всем живо в парк!

Надо сказать, жили мы в «Беершебе» как одна счастливая семья. О’Додсы и Штейновицы, Каллаганы и Коэны, Спиццинелли и Макманусы, Шпигельмайеры и Джонсы – все нации мира прекрасно находили у нас общий язык. Когда ночи стали нестерпимо душными, мы выстроили детей цепочкой от дверей дома до лавочки Келли на углу и получали в нужном количестве пиво, избавившись от необходимости за ним носиться. Одевались мы самую малость, лишь бы приличия соблюсти, сидели себе на подоконниках, болтали в воздухе ногами и слушали, как на пожарной лестнице на уровне шестого этажа поют девчонки Розенштейн, на восьмом играет на флейте Патси Рурк, а женщины перекликаются из окон, называя друг дружку разными бранными словечками и никогда не повторяясь. А уж когда дул ветерок, наша «Беершеба» и подавно превращалась в летний курорт, с которым не сравнятся никакие горы Кетсскилл. Надуешься пивом, свесишь с подоконника ноги, нюхаешь отбивные, которые жена жарит на угольной плите, любуешься на детей, пляшущих на улице в одних трусиках вокруг шарманщика, знаешь, что за квартиру уплачено на неделю вперед, – что еще нужно человеку в жаркий вечер? Как вдруг появляется полиция со своим предписанием и гонит людей из уютных гнездышек на ночевку в парк – это что, Россия, живущая по царским указам? Ничего, вот подойдут выборы…

Значит, гонит нас полицейский Рейган в парк, заводит в ближайшие ворота… В темноте дети сразу поднимают вой – домой хотят!

– Проведете ночь среди зелени, на природе, – командует Рейган. – Отказ и оскорбления комиссара по паркам и директора метеорологического бюро наказываются штрафом и тюремным заключением. Я отвечаю за участок в тридцать акров отсюда до Египетского монумента и очень вам советую вести себя тихо. Власти приговорили вас к ночевке на траве – вот и отбывайте приговор. Утром можете расходиться, а вечером снова сюда. Насчет залога в приказе ничего не говорится, но я все выясню и поставлю в воротах поручителей.

Освещения не было, если не считать автомобильных фар на улице, так что мы, 179 жителей комплекса «Беершеба», приготовились заночевать как в дремучем лесу. Лучше всего чувствовали себя те, кто прихватил с собой одеяла и дрова. Зажгли они костры, обмотали головы одеялами и, бранясь, попадали в траву. Смотреть было не на что, пить нечего, заняться нечем. В темноте врага не отличишь от друга, разве что схватишь за нос и опознаешь происхождение на ощупь. Сам я принес в парк зимнее пальто, зубную щетку, таблетки хины и красный плед с кровати. Трижды за ночь кто-то пытался улечься на мой плед и тыкался мне в горло коленями. Трижды я пытался определить, с кем имею дело, щупая ему физиономию, а затем пинками сгонял с пледа и вообще с холма. Потом на меня дохнули запахом виски, я потрогал неизвестному нос и сказал:

– Так это ты, Патси?

– Я, Карни, – ответил он. – Думаешь, это надолго?

– Я не пророк и предсказывать погоду не умею, – ответил я, – знаю только, что осенью им придется очень постараться, чтобы заманить меня на избирательный участок.

– С меня и подавно довольно игры на флейте в вентиляционной шахте, потения в своем собственном окне под веселые звуки пробегающих мимо поездов, нюханья соседской вони – жареной печенки с луком – и чтения в газете про последние убийства, – подхватил Патси. – Зачем им понадобилось загонять нас в парк? Не говоря уж о тварях, заползающих под брюки, и нечисти, нежно именуемой комарами! Что-то я не пойму, Карни, зачем нам в таком случае вносить квартплату?

– Мы участвуем в великой городской вечеринке на открытом воздухе, – объяснил я, – устроенной полицией и остальными городскими службами. Иначе нас пришлось бы везти на пляж.

– Так или иначе, спать на земле я не могу, – пожаловался Патси. – У меня аллергия и ревматизм, а в ухе уже полно муравьев.

Ночь продолжается, бывшие жители удобных квартир стонут и бродят в темноте по лесу, напрасно надеясь на успокоение. Дети плачут от холода, дворник готовит для них горячий чай и подкладывает в костер таблички «таверна» и «казино». Жильцы пытаются устраиваться на ночлег семьями, но получается не очень хорошо: редким счастливчикам удается разместиться рядом с соседом по этажу или с единоверцем. То какой-нибудь Мэрфи окажется на траве Розенштейна, то Коэн заберется под куст к О’Грейди. За этим следует ощупывание выразительных носов и скатывание очередного тела со склона вниз. Женщины таскают друг дружку за волосы. Оказавшихся под рукой ребятишек шлепают на ощупь, невзирая на родство. При дневном свете в «Беершебе» соблюдают социальные различия, но в темноте это сложно. Миссис Рафферти, презирающая даже асфальт, по которому ступает «даго», просыпается поутру и обнаруживает, что положила ноги на грудь Антонио Спиццинелли. Майк О’Дауд, всегда с удовольствием спускающий разносчиков с лестницы, вынужден распутывать обмотавшие ему шею пейсы старого Исаакштейна, поднимая своим криком спящих рядом. Однако находятся и такие, кто, воспользовавшись темнотой, познакомились поближе и теперь пренебрегают чинимыми природой неудобствами. Следующим утром пять пар объявило о скорой свадьбе.

Ближе к полуночи я встал, смахнул с волос росу, вышел к проезжей части и присел там. Меня радовал вид улицы, домов; я думал о счастливчиках, курящих трубки у своих окон и наслаждающихся прохладой так, как это предусмотрено природой.

И тут рядом со мной останавливается автомобиль, из которого выходит хорошо одетый господин.

– Объясните, – обращается он ко мне, – почему столько людей валяются в парке на траве? Я думал, это не разрешается.

– Вышло распоряжение полиции, подтвержденное ассоциацией стрижки лужаек, согласно которому всякий, кто не вывешивает на задней оси автомобиля номерной знак, задерживается и направляется в общественный парк в ожидании дальнейших указаний. К счастью, распоряжение издано в период хорошей погоды, так что смертность, исключая тех, кто устроится на берегу озера и на обочине дороги, не превысит обычную.

– Кто эти люди на склоне холма? – спросил господин.

– Жители доходного дома «Беершеба», – ответил ему я, – отличного приюта для любого, особенно жаркой ночью. Скорее бы рассвет!

– Итак, они приходят сюда по ночам, – заключил он, – дышат свежим воздухом, наслаждаются ароматами цветов и деревьев. Здесь они находят отдых после пекла каменных городских стен.

– Прибавьте к этому мрамор, штукатурку и железо.

– Проблема будет немедленно решена, – сказал он, вынимая записную книжку.

– Вы комиссар по паркам? – осведомился я.

– Я владелец «Беершебы». Да благословит Господь траву и деревья, позволяющие моим жильцам передохнуть. Завтра квартирная плата будет увеличена на пятнадцать процентов. Доброй ночи!

Искатели приключений

Вполне возможно, что эту историю ждет крушение на изгибающихся рельсах компании «Non Sequitur»[40]40
  Неверный вывод (лат.).


[Закрыть]. Но сперва извольте занять ненадолго место в застекленном вагоне «raison d’etre»[41]41
  Оправдание существования (фр.).


[Закрыть] и ознакомиться с кратким рассуждением на тему… скажем, «Что находится за углом».

Omne mundus in duas partes divisum est[42]42
  Мир делится на две части (лат.).


[Закрыть]: на тех, кто носит калоши и платит подушный налог, и тех, кто открывает новые континенты. Новых континентов нынче уже не откроешь; но к тому времени, когда калоши выйдут из моды, а подушный налог будет заменен подоходным, вторая половина человечества уже проложит железнодорожные ветки вдоль марсианских каналов.

В словарях слова «фортуна», «удача», «риск» даются как синонимы. Но для посвященных у каждого слова свое значение. Фортуна – это награда, выигрыш. Риск – путь к выигрышу, когда в тени обочины может маячить удача. Лик Фортуны сияет и прельщает. Риск багрян и отдает геройством. У Удачи симпатичная внешность – как симпатична любая неопределенность, взросшая на мечтах; мы любуемся ею по утрам, смотрясь в чашку с утренним кофе.

Искатель приключений – это тот, кто, скитаясь по дорогам Фортуны, не спускает глаз с придорожных изгородей и рощиц. В этом и заключается разница между ним и Авантюристом. Употребление в пищу запретного плода – наивысшее достижение Искателя приключений в истории. Авантюрист же пытается доказать, что сие имело место. Тот и другой нарушают своей неугомонностью порядок мироздания. Ну а мы, как подобает стандартным благонамеренным горожанам, закурим трубочку, пожурим детишек и киску, устроимся в плетеном креслице под лампой у окошка и побалуемся сказкой о двух современных искателях Удачи.

– Слыхали историю про одного человека с Запада? – спросил Биллинджер, сидя в гостиной с темными дубовыми стенами. – Войдете в «Паухатан-Клаб» и увидите ее сразу справа.

– Несомненно, – отозвался Джон Реджинальд Форстер и немедленно покинул гостиную.

Получив от гардеробщика шляпу, Форстер удалился (возможно, и вам неоднократно захочется, не дослушав меня, забрать шляпу и сбежать). Биллинджер привык к такому поведению слушателей и не обижался. Тем более что у Форстера часто возникало настроение бежать без оглядки, где бы он ни находился. Чтобы человек находился в ладу с собой, ему необходимо подтверждение его суждений; желательно также, чтобы другие люди разделяли его настроение.

Еще чаще Форстеру хотелось поймать за хвост Удачу. По натуре он был Искателем приключений, но условности, происхождение, традиции и сдерживающее влияние манхэттенского племени не давали ему развернуться. Он уже испробовал все магистральные пути и почти все ответвления, которые, как считается, помогают отвлечься от прозы жизни, но покоя не обрел. Причина была проста: он всегда знал, что его ждет в конце улицы. Опыт и логика неизменно подсказывали ему, к чему приведет любое отступление от рутины. Во всех музыкальных вариациях основной темы жизни он слышал удручающую монотонность. Он так и не уяснил, что несмотря на то, что Земля – шар, на ней хватает граней, а значит, и углов. А истинный интерес всегда поджидает нас за углом.

Удрав из «Паухатан-Клаб», Форстер побрел наугад, даже не пытаясь понять, чего ему в данный момент хочется и на какую улицу желательно свернуть. Он с радостью заблудился бы, но на это нечего было надеяться. Риск и Фортуна манят в Великом городе всякого, Удача же попадается на пути прискорбно редко. Она – дама под вуалью, восседающая на пышных носилках и перемещающаяся под защитой бдительных охранников. Можно долго прочесывать город во всех направлениях и ни разу с ней не столкнуться.

Пробродив целый час, Форстер оказался на углу широкой авеню, напротив живописного старого отеля, озаренного мягким, манящим светом. Взгляд Форстера выражал уныние: он знал, что его ждет трапеза, но трапеза в этом отеле никак не претендовала на приключение. То был один из излюбленных его караван-сараев – с безмолвным и расторопным обслуживанием, с изысканным выбором блюд. Совершенство кухни заставляло мгновенно забыть про голод. Музыка – и та звучала там ненавязчиво и не действовала на нервы.

Форстера посетила блажь: не поужинать ли ему лучше в каком-нибудь дешевом, предпочтительно сомнительном ресторанчике, где-нибудь в простонародном районе, где можно попробовать стряпню из любого уголка мира? Уж там-то может произойти что-нибудь из ряда вон выходящее: за подлежащим не последует сказуемого, у дороги не окажется конца, на вопрос не прозвучит ответ, у причины не найдется следствия; только там, в соленом океане жизни, может прорезаться течение, опровергающее законы физики. Одежда Форстера благоприятствовала приключению: на нем был темный деловой костюм, который не вызовет подозрения даже там, где официанты в рубашках с короткими рукавами подают спагетти.

Приняв решение, Джон Реджинальд Форстер принялся шарить по карманам в поисках денег, ибо правило гласит: чем дешевле твой ужин, тем неизбежнее требование платы. Увы, во всех его тринадцати карманах и карманчиках не обнаружилось ни одной монетки. У него имелся пятизначный банковский счет, однако…

В следующее мгновение он почувствовал, что слева стоит и насмешливо наблюдает за ним незнакомый человек. Незнакомец выглядел как ничем не примечательный бизнесмен лет тридцати, был опрятно одет и вроде бы дожидался трамвая. Впрочем, трамвайные пути на улице отсутствовали. В связи с этим близость и нескрываемое любопытство человека Форстер воспринял как вторжение в свою личную жизнь. Однако, будучи убежденным поклонником «событий за углом», он не возмутился, а лишь смущенно улыбнулся.

– Все на месте? – поинтересовался любопытный, подходя еще ближе.

– Как будто, – откликнулся Форстер. – Хотя я думал, что у меня есть доллар-другой…

– Понятно. – Незнакомец усмехнулся. – Доллара не оказалось. Я сам только что занимался теми же изысканиями с почти таким же результатом: в верхнем кармане пиджака я обнаружил ровно два цента – понятия не имею, как они там очутились. Представляете, как можно отужинать на два цента?

– Значит, вы еще не ужинали? – спросил Форстер.

– Нет, хотя не отказался бы. В связи с этим у меня есть к вам предложение. У вас вид очень приличного господина, костюму даже можно позавидовать – вы уж извините меня за такую фамильярность. Мой вид тоже вряд ли вызовет у метрдотеля подозрение. Предлагаю посетить ресторан вот этого отеля и пообедать вдвоем. С меню мы обойдемся, как миллионеры, – или, если хотите, как джентльмены среднего достатка, решившие в кои-то веки позволить себе роскошь. Насытившись, мы сыграем моими монетками в «орел или решка» и выясним, кто из нас двоих примет на себя удар раздражения и мести добропорядочного заведения. Разрешите представиться – Айвз. Полагаю, мы занимали в жизни схожее положение, прежде чем денежки послали нам воздушный поцелуй.

– Неплохо придумано, – добродушно согласился Форстер. Наконец-то ему улыбнулось приключение в границах загадочной страны Удачи, обещающее нечто большее, нежели скука пополам с робостью за общим столом.

Вскоре они уже сидели за угловым столиком ресторана. Айвз бросил Форстеру одну монетку.

– Посмотрим, кому из нас делать заказ.

Форстер проиграл. Айвз рассмеялся и начал диктовать официанту заказ, перечисляя напитки и мясные блюда с видом человека, родившегося с ресторанным меню в руках. Форстер внимательно слушал и сопровождал слова партнера одобрительными кивками.

– Я из тех немногих, – начал Айвз за устрицами, – которые всю жизнь ищут чудес, словно у них в запасе вторая жизнь, когда можно будет испытать найденное. Я не обычный авантюрист, тянущийся к жирному барышу, и не игрок, делающий ставку и знающий, что возможен как выигрыш, так и проигрыш. Я стремлюсь пережить приключение с непредсказуемым исходом. Для меня вершина существования – бросить вызов слепой судьбе. На свете так много унылой зазубренности и подчинения закону всеобщего тяготения, что на любой жизненной тропе вас поджидают указатели с полной информацией о том, куда она упрется. Я как клерк из министерства многословия, горько сетовавший на посетителей, требующих справок. «Ему понадобилось ЗНАТЬ!» – жаловался он коллегам. Так вот, я ничего не хочу знать, не желаю ни рассуждать, ни догадываться. Я делаю ставки не глядя.

– Понимаю! – радостно подхватил Форстер. – Мне часто хочется передать словами свои ощущения. Наконец-то это произошло – вы сделали это за меня. Очень хочется подергать Судьбу за усы. Как вы думаете, у нее есть усы? Закажем-ка бутылку мозельского.

– Согласен, – сказал Айвз. – Рад, что вы меня поддерживаете. Тем сильнее будет ярость обманутого заведения, которую испытает на себе проигравший. Если это вас не утомляет, я разовью поднятую тему. Очень редко я встречаю истинных искателей приключений – людей, не требующих от Судьбы расписания и карты, прежде чем пуститься в путешествие. Но чем мудрее и цивилизованнее становится мир, тем труднее угодить в приключение, исход которого невозможно предвидеть. В елизаветинские времена можно было дать пинка стражнику, стащить с двери молоточки, в любом месте нарваться на головорезов – и никто не рискнул бы заранее предсказать, чем это кончится. А теперь? Попробуйте нагрубить полицейскому – и вся романтика неведомого сведется к гаданию, в каком именно полицейском участке вы окажетесь.

– Знаю, знаю, – кивал Форстер.

– Только сегодня я вернулся в Нью-Йорк, – про должал Айвз, – после трех лет скитаний по земному шару. И что вы думаете? В других землях немногим лучше, чем дома. Весь мир захлестнула эпидемия выводов и заключений. Единственное, что меня по-настоящему интересует, – это предпосылка. Я пытался охотиться на крупную дичь в Африке. Я знаю, каким будет результат выстрела из винтовки с повышенной начальной скоростью пули в зависимости от расстояния, поэтому, если мой выстрел валил слона или носорога, я испытывал примерно такую же радость, как в школе, когда, оставленный за шалость после уроков, успешно решал на доске арифметические задачки.

– Знаю, знаю, – продолжал кивать Форстер.

– Возможно, какую-то новизну принесут аэропланы, – задумчиво продолжил Айвз. – Я уже поднимался на большую высоту на воздушном шаре, но это оказалось скучно: ветер, балласт, заведомо известный результат.

– Женщины? – с улыбкой предложил Форстер.

– Три месяца назад, – молвил Айвз, – я бродил по константинопольскому базару и заметил там женщину. Лицо ее, разумеется, скрывала ткань, но тем ярче сияли глаза. Она перебирала в лавке янтарь и жемчуг. При ней находился слуга – огромный нубиец, черный как уголь. Приблизившись, он сунул мне записку. Там было поспешно написано карандашом: «Арочные ворота Соловьиного сада в девять вечера». Любопытная предпосылка, мистер Форстер?

– Продолжайте! – взмолился заинтересовавшийся Форстер.

– Я навел справки и выяснил, что Соловьиный сад принадлежит одному старому турку, чуть ли не великому визирю. Разумеется, я разведал, как добраться до этих самых ворот, и был там в назначенный час. Знакомый гигант-нубиец впустил меня в сад, и я уселся на скамью у благоуханного фонтана, рядышком с женщиной с закрытым личиком. Мы долго беседовали. Она оказалась Миртл Томпсон, журналисткой, готовящей для чикагской газеты материал про турецкие гаремы. Она призналась, что обратила внимание на нью-йоркский покрой моей одежды и решила, что я мог бы вести в ее газете раздел моды.

– Понимаю… – пробормотал Форстер.

– Или вот еще, – продолжил Айвз. – Я путешествовал на каноэ по рекам Канады, преодолел много порогов и водопадов. Но желаемого все равно не получил, ибо знал, что вариантов всего два: либо я пойду ко дну, либо доплыву до моря… Я перепробовал все мыслимые карточные игры, но математики уже испортили картежникам все удовольствие, подсчитав процентную вероятность выигрыша.

Я заводил знакомства в поездах, отвечал на объявления, звонил в чужие двери, испробовал все шансы, какие мне только предоставлялись, – но меня неизменно ждал банальный итог, логический вывод из начальной предпосылки.

– Знаю, – повторил Форстер. – Я все это прочувствовал. Но у меня было маловато возможностей испытать судьбу. Есть ли другое место, где невозможное так же нереально, как в этом городе? Казалось бы, здесь не счесть шансов проверить непроверяемое; но всякий раз итог оказывается именно таким, каким ты его видел с самого начала. Хотелось бы, чтобы езда в подземке и на трамвае сулила так же мало неожиданностей.

– Все ночи в количестве тысячи и одной кончились, над Аравией поднялось солнце, – сказал Айвз. – Халифов тоже не сыскать нынче днем с огнем. Лампа Аладдина заменена термосом с гарантией сохранения любого джинна в замороженном или кипящем состоянии на протяжении двух суток. Жизнь воспроизводит сама себя, наука убила приключение. У Колумба и у человека, первым полакомившегося устрицей, был целый веер возможностей, а у нас – ни одной. Очевидно одно: неочевидное искоренено.

– Увы, – проговорил Форстер, – у меня ограниченный опыт городского жителя. В отличие от вас, я не повидал мир, однако мне кажется, что мы смотрим на него одинаково. Будьте уверены, я благодарен вам за эту небольшую вылазку в область рискованного. Возможно, нам придется хотя бы на мгновение затаить дыхание, когда принесут счет. Не исключено, что пилигримы, путешествовавшие Христа ради, острее ощущали жизнь, нежели рыцари Круглого стола, наведывавшиеся в чужие страны в сопровождении свиты и с подписанными королем Артуром чеками за подкладкой шлемов. Что ж, если уже допили кофе, предлагаю прибегнуть к монеткам и проверить, для кого из двоих Судьба припасла удар. Что у меня, орел или решка?

– Орел, – небрежно бросил Айвз.

– Действительно, орел, – подтвердил Форстер, разжав ладонь. – Я проиграл. Мы с вами забыли договориться о плане бегства выигравшего. Есть предложение: когда подойдет официант, вы вспомните, что должны позвонить другу. Я провожусь со счетом достаточно долго, чтобы вы успели забрать шляпу и удалиться. Благодарю вас за столь необычную трапезу, мистер Айвз. Хотелось бы, чтобы она не осталась единственной.

– Если мне не изменяет память, – проговорил Айвз с улыбкой, – ближайший полицейский участок расположен на Макдугал-стрит. Поверьте мне, я тоже получил удовольствие от вашего общества.

Форстер поманил официанта. Тот, подчиняясь скорее законам пневматики, чем земного тяготения, не столько подошел, сколько подъехал к столу и положил счет перед проигравшим, лицевой стороной вниз. Форстер взял листок и стал проверять, правильно ли в ресторане складывают цифры. Айвз развалился в кресле и не думал вставать.

– Простите, – обратился к нему Форстер, – по-моему, вы собирались позвонить Граймсу, чтобы пригласить его в театр на четверг.

– О, – отозвался Айвз, принимая еще более удобную позу, – это может и подождать. Официант, принесите мне стакан воды.

– Хотите присутствовать при сцене зверского убийства? – спросил его Форстер.

– Надеюсь, вы не станете возражать? – взмолился Айвз. – Никогда еще не присутствовал при аресте в ресторане джентльмена, отказывающегося платить по счету.

– Хорошо, – спокойно молвил Форстер. – Вас ждет картина растерзания христианина дикими зверями на арене.

Официант вернулся со стаканом воды и остался ждать с безразличным видом изощренного сборщика дани.

Форстер поколебался ровно пятнадцать секунд, потом вынул из кармана карандаш и написал на счете свое имя. Официант поклонился и унес листок.

– Дело в том, – объяснил Форстер, смущенно посмеиваясь, – что я вряд ли отношусь к любителям риска, которых еще называют «солдатами удачи». Вынужден покаяться: вот уже больше года я обедаю или ужинаю в ресторане этого отеля по два-три раза в неделю и всегда подписываю счета. А вы поступили очень отважно, оставшись до конца, хотя знали, что у меня нет денег и что вас тоже могут уволочь в участок.

– Теперь моя очередь каяться, – сказал Айвз с усмешкой. – Этот отель – моя собственность. Конечно, я пользуюсь услугами наемного управляющего, но неизменно оставляю за собой апартаменты на третьем этаже на случай, если окажусь в городе.

Подозвав официанта, он спросил:

– Мистер Гилмор на месте? Отлично. Передайте ему, что здесь мистер Айвз. Пусть приготовит и проветрит мои апартаменты.

– Очередное приключение, закончившееся неизбежной банальностью? – спросил Форстер. – Будем надеяться, что в следующий раз вам попадется настоящая головоломка без решения. А пока я хотел бы поговорить еще несколько минут на затронутую нами тему. Нечасто мне попадаются люди, разделяющие мои претензии к повседневности. Я помолвлен и через месяц женюсь.

– Разрешите никак не комментировать ваше сообщение, – попросил Айвз.

– Конечно. Тем более что это только начало. Я очень привязан к своей избраннице, но никак не решу, что лучше: явиться в церковь на венчание или удрать на Аляску. Это все та же тема, которую мы с вами развивали: лежащие перед нами возможности и как их умножить. Меня ждет общеизвестная рутина: поцелуй с ароматом цейлонского чая после завтрака, работа, возвращение и переодевание к ужину, дважды в неделю театр, счета, ежевечерние попытки поддержать разговор и не задремать, иногда небольшие ссоры, реже крупные и в конце концов развод – или совместное старение, что еще хуже.

– Знаю, – сказал Айвз, кивая.

– Именно непоколебимая уверенность, как все сложится, – продолжил Форстер, – и заставляет меня сомневаться. После женитьбы можно перестать заглядывать за угол – там уже никогда ничего не будет меня поджидать.

– Церковь – и конец, – подтвердил Айвз. – Ровным счетом ничего.

– Поймите меня правильно. Чувства, которые я испытываю к своей избраннице, несомненны. Именуются они коротко – любовь. Но кровь, бегущая по моим жилам, вопиет против определенности в любом проявлении. Я не знаю сам, чего хочу, но знаю точно, чего не хочу. Наверное, это звучит как речь полного идиота, но сам я хорошо себя понимаю.

– И я вас понимаю, – медленно проговорил Айвз, улыбаясь. – Что ж, мне пора к себе. Буду очень рад, мистер Форстер, если вы вскоре снова разделите со мной трапезу.

– В четверг? – предложил Форстер.

– В семь, если вас устраивает, – дополнил Айвз.

– Вполне устраивает.

В половине девятого Айвз сел в кеб и поехал в район Семидесятых улиц на западной стороне Манхэттена. Предъявив визитную карточку, он оказался в старомодном доме, куда никогда не залетал дух Фортуны, Удачи и Авантюры. На стенах висели гравюры Уистлера и еще одного художника, не помню имя, а также натюрморты с живыми виноградными гроздями и только что выплюнутыми арбузными семечками. То был подлинный семейный очаг. Для полноты впечатления в камине даже стояла бронзовая подставка для дров. На столе лежал сафьяновый альбом с серебряными уголками. На каминной полке громко тикали часы. Без пяти девять тиканье грозно усилилось. Косясь на воинственное устройство, Айвз вспомнил бабушкины часы, обладавшие точно таким же свойством.

А потом вниз спустилась Мэри Марсден. Ей было двадцать четыре года, остальное вообразите сами. Я подскажу одно: молодость, здоровье, простота, смелость и фиалковые глаза – все это красиво само по себе, и всем этим она обладала. И не только этим. Она подала Айвзу руку с сердечностью давнего друга.