Текст книги "Властитель человеков"

Дама нырнула головой под мантилью и набрала полную грудь воздуха. Я уж решил, что она собирается завизжать, однако при всем запасе кислорода в легких из нее вышло только:

– Моя люби американос.

И как только она произнесла эти слова, я понял, что нам с O’Коннором будет над чем потрудиться вечером с ножом и вилкой в руках. Я пододвинул к ней кресло поближе и через какую-то половину часа мы уже были помолвлены. После этого я взял свою шляпу и сказал, что должен ненадолго отлучиться.

– Ты вернешься? – говорит Иззи в тревоге.

– Я ж за проповедником, – говорю. – Вернусь через двадцать минут. Женимся сегодня. Не возражаешь?

– Женимся сегодня? – переспрашивает Иззи. – Хорошо!

Я отправился прямо на пляж – в шалаш консула Соединенных Штатов. Седой такой детина, аж восемьдесят два фунта веса, черные очки, росточку пять футов одиннадцать дюймов, и подшофе. Он как раз играл в шахматы с каучуковым мужчиной в белом костюме.

– Простите за вмешательство, – говорю, – но скажите, как можно здесь быстро пожениться?

Консул встает и запускает пальцы под сукно.

– Кажись, у меня была лицензия на это дело, год или два назад… поищу и…

Я хватаю его за руку.

– Не надо искать, – говорю. – Брак все равно всегда лотерея. И я готов рискнуть без лицензии, если вы не возражаете.

Консул вместе со мной отправился в Хулиганский переулок. Иззи кликнула маменьку, но старая леди ощипывала цыпленка в патио и сослалась на занятость. Так что мы встали рядом, и консул провел церемонию.

Вечером миссис Бауэрс состряпала отличный обед из тушеной козлятины, с тамалом, печеными бананами, фаршированными красными перцами и кофе. После обеда я уселся у окна в кресло-качалку, a она устроилась на полу, перебирая гитарные струны, – счастливая, как и положено миссис Вильям T. Б.

Но тут меня словно сорвало с места. Я совсем забыл об O’Конноре. Я попросил Иззи собрать ему в корзинку еды.

– Этому высокому уродине? – спросила Иззи. – Но ничего, раз он твой друг.

Я вынул одну розу из стоявшего в кувшине букета и отнес корзинку в тюрьму. O’Коннор ел как волк. А потом вытер лицо банановой шкуркой и спросил:

– А от доньи Изабель ничего не слышно?

– Тс! – говорю я, просовывая розу между прутьев. – Она посылает тебе вот это. И молит тебя помнить об отваге. Двое в масках посреди ночи принесли цветок и еду к развалинам замка в апельсиновой роще. Как тебе понравилась эта козлятина, Барни?

O’Коннор поднес розу к губам.

– Этот цветок значит для меня больше, чем вся пища мира. Однако ужин получился великолепным. Где ты добыл его?

– Заслужил уважение в городской лавке деликатесов, – отвечаю ему. – А теперь отдыхай. И если тебе что-то нужно, я сделаю это.

Так продолжалось несколько недель. Иззи оказалась отменной кухаркой, и если бы у нее нашлось чуть больше характера, и если бы она курила чуть более приличный табак, то, наверно, смогла бы понемногу освоиться с той честью, которую я оказал ей. Но время шло, и я уже начал тосковать по той настоящей леди, которую можно встретить только в трамвае. Я оставался в этой стране жульничества и денег исключительно потому, что просто не мог уехать, и мне казалось, что приличия требуют от меня дождаться конца и увидеть, как расстреляют O’Коннора.

Но вот однажды заваливается ко мне наш старый переводчик и, прокурив целый час, сообщает, что мировой судья прислал его, чтобы пригласить меня в свою контору, располагавшуюся в лимонной роще на горке на окраине города; тут меня ждало истинное изумление. Я рассчитывал обнаружить в ней одного из темнокожих туземцев в подтяжках и старой шляпе в стиле Писарро. Но увидел перед собой элегантного джентльмена, самую чуточку загорелого, сидевшего в кожаном кресле с чехлом, потягивающего виски с содовой и читающего сочинения миссис Хэмфри Вард. С помощью Иззи я успел поднабраться испанских слов и потому начал с густым андалузским прононсом:

– Buenas dias, señor. Yo tengo… yo tengo…[38]38
  Добрый день, сеньор. Ваш язык… ваш язык… (исп.)


[Закрыть]

– О, садитесь, мистер Бауэрс, – говорит он. – Я провел в вашей стране восемь лет в колледжах и на юридических факультетах. Позвольте мне составить для вас коктейль. С лимонной кожицей или без?

Словом, мы прекрасно поладили. Примерно через полчаса я уже начинал рассказывать ему о скандале в нашем семействе, случившемся, когда тетя Эльвира убежала с пресвитерианским проповедником из Кемберленда.

Тут он и говорит мне:

– Я послал за вами, мистер Бауэрс, чтобы известить о том, что вы можете наконец получить своего друга мистера O’Коннора. Конечно, нам пришлось для вида наказать его за нападение на генерала Тумбало. Устроено так, что он будет освобожден завтра ночью. Вас обоих препроводят на борт груженного фруктами парохода «Вояджер». Он направляется как раз в Нью-Йорк и сейчас в гавани. Ваш проезд уже обговорен.

– Минуточку, судья, – говорю я, – а эта революция…

Судья от хохота валится на спинку кресла.

– Видите ли, – говорит он наконец, – это была маленькая шутка, устроенная нашими шалунами и сорванцами из общества, еще и парой-другой магазинных приказчиков. Город надрывает бока от смеха. Мальчишки прикинулись конспираторами и постарались – как это говорится у вас? – избавить сеньора O’Коннора от лишних денег. Весьма забавная история.

– Действительно, – соглашаюсь я. – Шутка была ясна мне с самого начала. Еще один бокал, если ваша честь не против.

Вечером следующего дня, по темноте, двое солдат привели O’Коннора на пляж, где я уже ждал его под кокосовым деревом.

– Тс! – говорю я ему на ухо. – Донья Изабель устроила наш побег. Ни слова больше!

Солдаты же подвезли нас на гребной лодке до маленького парохода, пропахшего салатным маслом, дешевым пансионом и костным фосфатом.

Огромная, зрелая тропическая луна поднималась над отплывавшим кораблем. O’Коннор опирался на гакаборт на корме корабля и молча прощался с Гвайя… Мошентоном-на-Пляже. В руке его была красная роза.

– Она подождет, – решил он наконец. – Такие глаза не обманывают. Но я еще увижу ее… увижу. Изменники не способны вечно унижать O’Коннора.

– Ты говоришь уже о продолжении, – говорю я. – Только во втором томе, пожалуйста, больше не упоминай светловолосого друга, который таскает герою харч в темницу.

И, памятуя о сем, мы возвратились в Нью-Йорк.

Канзас-Билл Бауэрс смолк, и наступила пауза, нарушавшаяся только привычным уличным шумом.

– O’Коннор все-таки вернулся туда? – спросил я.

– Он исполнил желание своего сердца, – промолвил Билл. – Ты можешь пройти со мной два квартала? Я тебе покажу.

И он повел меня на восток, а потом вниз по лестнице, прикрытой забавным, ярким и похожим на пагоду сооружением. Знаки и изображения на кафельных стенках и поддерживающих колоннах утверждали, что мы находимся на Большой Центральной станции подземки. Сотни людей заполняли среднюю платформу.

Из тоннеля выскочил направлявшийся в центр экспресс и остановился. В нем было людно. Но еще более многолюдная толпа устремилась к вагонам.

Возвышавшийся над всем собранием великолепный и широкоплечий атлет ринулся в самую гущу столпотворения. Хватая обеими руками мужчин и женщин, он забрасывал их, словно манекены, в открытые двери вагона.

Время от времени кто-нибудь из пассажиров, сохранивший еще лоскут души и долю самоуважения, поворачивался к атлету, чтобы выразить недовольство подобным обхождением; однако синий мундир на рослой фигуре, свирепый и властный взгляд его глаз и нежелание попасть в могучие руки склеивали плотно губы, уже собравшиеся возмутиться.

Когда поезд оказался набитым, атлет продемонстрировал всем, кто мог видеть и восхититься, свой непревзойденный дар правителя человеков. Коленями, локтями, плечами, не знающими сопротивления ногами он впихивал, вталкивал, вдавливал, втискивал, вбивал, впрессовывал в вагон еще остававшихся на перроне пассажиров. Наконец, заглушая стуком колес стоны, вопли, молитвы и проклятия несчастных, экспресс продолжил путь.

– Это он самый и есть. Ну, разве не чудо? – с восхищением промолвил Канзас-Билл. – Просто та тропическая страна – не место для него. И мне хотелось бы, чтобы наш известный путешественник, писатель, военный корреспондент и драматург Ричмонд Хобсон Дэвис увидел его сейчас. O’Коннор должен быть воспет на сцене.

Тысяча долларов

– Тысяча долларов, – повторил адвокат Толман сурово и торжественно. – Вот деньги.

Юный Джиллиан весело усмехнулся, щупая тонкий конверт с новенькими пятидесятидолларовыми купюрами.

– Самая неудобная сумма, – объяснил он радушным тоном. – Скажем, на десять тысяч можно хотя бы устроить фейерверк. Даже от пятидесяти долларов меньше мороки, чем от тысячи.

– Вы присутствовали при оглашении дядюшкиного завещания, – сухо, как и подобает профессионалу, проговорил адвокат Толман. – Не уверен, что вы обратили надлежащее внимание на детали. Напомню об одной из них. Вы обязаны предоставить нам отчет о способе расходования этой тысячи, как только ее потратите. Таково безусловное требование завещателя. Надеюсь, вы в точности исполните волю почившего мистера Джиллиана.

– Можете не сомневаться, – вежливо ответствовал молодой человек, – хоть это и повлечет дополнительные расходы. Не исключено, что мне придется нанять секретаря. Я не силен в бухгалтерии.

Джиллиан отправился в свой клуб, где отыскал человека, которого называл стариной Брайсоном.

Старина Брайсон, разменявший пятый десяток, был спокоен и любил уединение. Он читал в углу книгу.

Увидев приближающегося Джиллиана, он вздохнул, отложил книгу и снял очки.

– Очнись, старина Брайсон, – обратился к нему Джиллиан. – Я расскажу тебе забавную историю.

– Ступал бы ты со своей историей в бильярдную, – буркнул старина Брайсон. – Сам знаешь, я твои истории не переношу.

– Эта приличнее остальных, – заверил его Джиллиан, закуривая. – Я рад, что ты станешь первым ее слушателем. К тому же она плохо сочетается со звуком катящихся бильярдных шаров. Я только что вернулся от корсаров, рядящихся в дядюшкиных душеприказчиков. Как, по-твоему, правильнее всего поступить с тысячей американских долларов?

– Я полагал, – откликнулся старина Брайсон, демонстрируя примерно столько же интереса, сколько проявляет пчела к графинчику с уксусом, – что почивший Септим Джиллиан стоил как минимум полмиллиона.

– Именно столько он и стоил, – радостно подтвердил Джиллиан, – в том-то вся штука! Но он доверил весь свой груз дублонов презренному микробу. Иными словами, часть отойдет некоему изобретателю новых бацилл, а часть будет израсходована на строительство больницы, где с этими бациллами будут яростно бороться. Ну и кое-что еще по мелочи. Дворецкий и экономка получат по десятке и по перстню с печаткой. Доля ненаглядного племянника – одна тысяча долларов.

– У тебя всегда хватало денег, чтобы швырять их на ветер, – напомнил ему старина Брайсон.

– Тонны! – сказал Джиллиан. – Раньше дядюшка на меня не скупился.

– Ты перечислил всех наследников? – спросил старина Брайсон.

– Всех до одного. – Джиллиан хмуро скосил глаза на свою сигарету и зачем-то лягнул каблуком кожаный диван. – Хотя нет… Есть еще некая мисс Хейден, при которой дядюшка состоял опекуном, – она жила в его доме. Такая спокойная, музыкальная… Дочь человека, некогда по оплошности сдружившегося с дядей. Так вот, она тоже удостоена перстня с печаткой и десяти зеленых. Я ей завидую! Заказал бы две бутылки сухого шампанского, сунул бы официанту чертов перстень вместо чаевых – и дело с концом! Не оскорбляй меня своим высокомерным видом, старина Брайсон. Лучше расскажи, как лучше пристроить тысячу долларов.

Старина Брайсон протер очки и улыбнулся. Улыбка старины Брайсона всегда служила Джиллиану сигналом, что оскорбления продолжатся.

– Тысяча долларов, – изрек Брайсон, – это либо много, либо мало. Один приобретет на эти деньги славный домик и посмеется над Рокфеллером. Другой отправит жену на благословенный юг и тем сохранит ей жизнь. Третий накупит молока для тысячи младенцев на три летних месяца и спасет половину из них от верной смерти. На тысячу можно купить себе полчаса захватывающей игры в «фараон» в одной из крепостей порока, а можно выучить честолюбивого юношу приличной профессии. Говорят, вчера за эту сумму на аукционе был приобретен подлинник Коро[39]39
  Коро, Камиль (1796–1875) – французский живописец.


[Закрыть]. Можно, например, перебраться в Нью-Гемпшир и прожить на эти деньги два года в ус не дуя или снять на один вечер «Медисон-Сквер-Гарден», чтобы прочесть аудитории, если таковая соберется, лекцию о полной опасностей участи наивного наследника.

– Тебе бы цены не было, – парировал Джиллиан, нимало не смутившись, – если бы не привычка читать морали. Напоминаю, как звучал вопрос: что сделать с тысячей долларов.

– Тебе? – переспросил Брайсон со снисходительной улыбкой. – В твоем распоряжении, Бобби Джиллиан, один-единственный логичный поступок. Купи мисс Лотте Лорьер бриллиантовый кулон, после чего отправляйся в Айдахо и наймись там на ранчо. Я бы посоветовал овцеводческое – на дух не переношу овец!

– Благодарю, – молвил Джиллиан, поднимаясь. – Я на тебя понадеялся, и не напрасно. Золотые слова! Ухнуть разом все деньги – самый правильный путь. Мне ведь за них отчитываться, а я этого терпеть не могу.

Вызвав такси, он скомандовал водителю:

– Сценический вход театра «Колумбина».

Мисс Лотта Лорьер пыталась обмануть природу при помощи пудры, готовясь к выходу, когда костюмерша сообщила, что к ней просится мистер Джиллиан.

– Впустите, – разрешила мисс Лорьер. – Что за срочность, Бобби? Через две минуты мне надо быть на сцене.

– Попудри немного правое ухо, – посоветовал Джиллиан, большой знаток будуарных тонкостей. – Так-то лучше. Я не отниму у тебя много времени. Как ты отнесешься к скромному кулону? Я могу себе позволить единичку с тремя нулями.

– Как скажешь! – пропела мисс Лорьер. – Подайте мне правую перчатку, Адамс. Послушай, Бобби, ты видел, какое ожерелье было вчера на Делле Стейси? У «Тиффани» оно стоило две тысячи двести. Но, конечно… Потяните мой пояс немного влево, Адамс.

– Мисс Лорьер, на сцену! – крикнули в коридоре.

Джиллиан направился к своему такси.

– Что бы вы сделали с тысячей долларов, если бы они у вас были? – обратился он к водителю.

– Открыл бы таверну, – тут же ответил тот, словно ждал этого вопроса. – Я знаю местечко, в которое можно выгодно вложить денежки, – угловой четырехэтажный кирпичный дом. Я все продумал. Второй этаж – блюда китайской кухни, третий – маникюр и иностранные представительства, четвертый – бильярд. А что, у вас водятся лишние деньжата?

– Нет-нет, – успокоил его Джиллиан, – это я так, из чистого любопытства. Будете возить меня час. Езжайте, я скажу, когда остановиться.

Миновав восемь бродвейских кварталов, Джиллиан постучал тростью по подножке и сошел. На тротуаре сидел на табурете слепой, торговавший карандашами. Джиллиан остановился перед ним.

– Прошу меня извинить, – произнес он. – Скажите, что бы вы сделали, если бы у вас в кармане оказалась тысяча долларов?

– Вы вышли из только что подъехавшего такси? – спросил слепой.

– Совершенно верно.

– Надеюсь, – рассудил продавец карандашей, – вы можете себе позволить разъезжать на такси при свете дня. Взгляните-ка.

Он достал из кармана пальто книжечку и подал ее Джиллиану. Тот увидел, что это удостоверение о банковском депозите на сумму 1785 долларов.

Отдав слепому его сокровище, Джиллиан снова уселся в такси.

– Только что вспомнил… Отвезите меня в адвокатскую контору «Толман энд Шарп», Бродвей, дом…

Толман устремил на него вопросительно-враждебный взгляд из-под очков в золотой оправе.

– Прошу прощения, – начал Джиллиан жизнерадостно. – У меня возник вопрос. Полагаю, это не будет с моей стороны нахальством. Завещал ли мой дядя что-нибудь мисс Хейден, помимо кольца и десяти долларов?

– Ничего, – заверил его Толман.

– Премного вам благодарен, сэр, – молвил Джиллиан и вернулся в такси, чтобы назвать водителю адрес почившего дядюшки.

Мисс Хейден сидела в библиотеке и писала письма. Миниатюрная, стройная, одетая во все черное. От ее глаз было невозможно оторваться. Джиллиан возник перед ней с таким видом, словно для него перестал существовать весь остальной мир.

– Я только что от Толмана, – начал он. – Они разбираются с бумагами. Только что они наткнулись на… – Он порылся в памяти, надеясь выудить из нее подходящий юридический термин, – на приложение, дополнение, в общем, продолжение завещания. Одним словом, старикан в последнюю минуту взялся за ум и отписал вам тысячу долларов. Я ехал как раз в эту сторону, и Толман попросил меня вручить вам денежки. Держите! Пересчитайте – этим типам нельзя верить на слово. – И Джиллиан выложил перед ней деньги.

Мисс Хейден побелела.

– О! – сказала она. – О!

Джиллиан деликатно отвернулся к окну.

– Полагаю, – проговорил он негромко, – для вас не составляет тайны, что я в вас влюблен.

– Мне очень жаль, – сказала мисс Хейден, – забирая деньги.

– Мне не стоит рассчитывать на взаимность? – спросил Джиллиан почти что игривым тоном.

– Мне очень жаль, – повторила она.

– Позвольте выписать чек, – сказал Джиллиан с улыбкой и присел. Она вручила ему лист бумаги и ручку и отошла к своему бюро.

Джиллиан облек трату тысячи долларов в следующие слова: «1000 долларов, внесено отщепенцем Робертом Джиллианом на счет вечного блаженства, каковое по воле Небес способна даровать лучшая и прекраснейшая женщина на свете».

Вложив листок в конверт, Джиллиан поклонился и вышел.

Такси снова затормозило у конторы «Толман энд Шарп».

– Итак, я истратил тысячу долларов, – радостно объявил Джиллиан Толману, не снимавшему золотых очков, – и прибыл отчитаться, как мы договаривались. В воздухе уже пахнет летом – вам так не кажется, мистер Толман? – Он бросил на стол адвоката белый конверт. – Здесь вы найдете меморандум о modus operandi расходования денег, сэр.

Толман, не притронувшись к конверту, подошел к двери и позвал Шарпа, своего партнера. Вдвоем они исследовали бездонные глубины громадного сейфа и извлекли трофей – большой конверт, запечатанный сургучом. Безжалостно его вскрыв, они склонили умудренные головы над содержимым. Потом Толман нарушил затянувшееся молчание.

– Мистер Джиллиан, – произнес он официальным тоном, – ваш дядя продиктовал дополнительное распоряжение к завещанию. К нему было приложено требование к нам не раскрывать вам его содержание, пока вы не предоставите нам отчета о расходовании тысячи долларов. Поскольку вы выполнили это условие, мой партнер и я ознакомились с дополнительным распоряжением. Чтобы не путать вас юридической терминологией, затрудняющей понимание, я передам суть.

В случае, если то, как вы истратили тысячу долларов, доказывает, что вы обладаете достоинствами, заслуживающими вознаграждения, последнее не заставит себя ждать и будет весьма велико. Судьями завещатель назначил мистера Шарпа и меня. Смею вас заверить, мы исполним свой долг ответственно, либерально и в духе законности. Мы вовсе не настроены против вас, мистер Джиллиан. Но вернемся к букве дополнительного распоряжения. Если вы поступили с означенной суммой осмотрительно, мудро, не проявив эгоизма, то в нашей власти вручить вам ценные бумаги на сумму пятьдесят тысяч долларов, доверенные нам завещателем с этой целью. Однако в случае, как пожелал оговорить наш клиент, покойный завещатель, если вы распорядились деньгами тем же образом, как делали это в прошлом, – я всего лишь цитирую покойного мистера Джиллиана, – то есть растранжирили их в компании сомнительных личностей, – то означенные пятьдесят тысяч немедленно перейдут к Мириам Хейден, находившейся под опекой завещателя.

Итак, мистер Джиллиан, разрешите мистеру Шарпу и мне изучить ваш отчет о расходовании тысячи долларов. Полагаю, вы приготовили его в письменном виде. Надеюсь, вы доверяете нашему решению.

Толман потянулся к конверту, но Джиллиан оказался быстрее его. Порвав свою записку вместе с конвертом в мелкие клочки, он спрятал их в карман.

– Не беспокойтесь, – произнес он с улыбкой. – Содержание все равно оказалось бы для вас непонятным. Я ведь просадил эту тысячу на скачках. Всего доброго, джентльмены.

Толман энд Шарп горестно качали головами, провожая Джиллиана глазами. Потом из коридора, где ветреный юнец ждал лифта, до них донесся его веселый свист.

Поражение Города

Столкновение Роберта Уолмсли с Городом вылилось в борьбу титанов, из которой Роберт вышел победителем, заработав состояние и репутацию. При этом Город заглотнул его, не поперхнувшись. Город дал ему то, чего он от него хотел, но заклеймил своим клеймом, переделал, перекроил, отлил заново по своему вкусу. Город распахнул перед ним ворота общества и тут же сделал затворником на подстриженной, безликой лужайке, членом стада избранных жвачных. Одеждой, манерами, провинциализмом, обыденностью, узостью взглядов он уже не отличался от стандартных манхэттенских джентльменов, очаровательно мелких даже в своем величии.

Одно из отдаленных графств штата с гордостью называло теперь удачливого городского адвоката своим воспитанником. А ведь всего шестью годами раньше то же графство советовало ему выплюнуть солому и хорошенько почистить зубы и презрительно посмеивалось, когда веснушчатый Боб, ослушавшись папашу, махнул рукой на дешевую кормежку на ферме, гордо владевшей единственной лошадью, сделав выбор в пользу дорогих городских ленчей. Но прошло шесть лет – и не осталось ни одного процесса по делу об убийстве, увеселительной поездки, дорожного происшествия или котильона, в связи с которыми не упоминался бы Роберт Уолмсли. Портные заманивали его в свои салоны, чтобы соорудить хотя бы одну складочку на его безупречно отглаженном костюме. Завсегдатаи клубов, носители сложных фамилий, которые пишутся через черточку, выходцы из старейших семей, накопивших горы судебных повесток, считали редкой удачей похлопать его по спине и назвать попросту Бобом.

Однако вершину успеха Роберт Уолмсли покорил только с женитьбой на Алисии Ван дер Пул – так недоступна, хладнокровна и бела была дочь старейших жителей Города. У ее ног простерлись Альпы высшего общества, где каждый из высочайших пиков штурмовала добрая тысяча верхолазов, но пики эти доходили ей разве что до колен. Она наслаждалась собственной, доступной одной ей, разреженной атмосферой, гордилась целомудрием и не залезала в фонтаны, не кормила обезьянок, не разводила собачек ради привлечения внимания. Она носила фамилию Ван дер Пул – этим все сказано. Фонтаны били в ее честь, обезьянки резвились для категории людей, которую она не разглядела бы и в лорнет, собаки имели право на существование разве что в роли поводырей слепцов и компаньонов предосудительных персонажей, курящих трубки.

Она и стала триумфом Роберта Уолмсли. Если, покорив эту высочайшую из вершин, он, как и предполагал один хромоногий поэт с искусственной завивкой, обнаружил, что и там, за облаками, скалы укутаны вековыми непреступными снегами, то не подавал виду, отделываясь улыбкой победителя. Он был редким счастливчиком и отдавал себе в этом отчет, хоть и изображал спартанца с толстым слоем льда в области сердца.

После короткого свадебного вояжа за границу супруги возвратились, чтобы нарушить общественное спокойствие, больше напоминавшее мертвый сон. В мавзолее красного кирпича, кричавшем о своем величии посреди старой площади, давно ставшей кладбищем репутаций, они давали бесконечные приемы. Роберт Уолмсли гордился женой, но, тряся руку очередному гостю, не забывал про альпеншток и градусник.

Однажды на глаза Алисии попалось письмо, отправленное Роберту матушкой. Авторша не блистала эрудицией, делала ошибку за ошибкой, простодушно признавалась в материнской любви и выбалтывала деревенские секреты. Из письма получилось сделать глубокомысленные выводы о здоровье поросенка и новорожденного теленка; покончив с новостями этого свойства, матушка справлялась о здоровье сына. Это было послание с запахом земли, дома, с биографией пчел, турнепса, свежеснесенных яиц, со слезой родителей, обиженных сыновним невниманием, с запахом сушеных яблочек.

– Почему ты никогда не читаешь мне писем своей матери? – спросила Алисия. Звук ее голоса всегда наводил на мысли о лорнете, счетах от «Тиффани», санях, скользящих в сторону «Сорока Миль», звоне бабушкиных хрустальных канделябров, снеге на покатой крыше, сержанте полиции, отказывающемся выпустить задержанного под залог.

– Твоя мать, – продолжила Алисия, – приглашает нас посетить ферму. Я никогда не была на ферме. Мы поедем туда на неделю-другую, Роберт.

– Обязательно, – ответствовал Роберт с видом заместителя судьи Верховного суда, соглашающегося со старшим коллегой. – Я не показал тебе приглашение, потому что думал, что ты не захочешь ехать. Очень рад, что ты решила по-другому.

– Я сама напишу ей ответ, – произнесла Алисия со слабым подобием энтузиазма. – Фелиция сейчас же начнет укладывать мои чемоданы. Думаю, хватит семи. Не думаю, что твоя мать принимает много гостей. Много ли приемов она устраивает?

Роберт встал и сделал профессиональный отвод шести чемоданам из семи, после чего живописал ферму во всех пригодных для слуха своей белоснежной супруги подробностях, не веря собственным ушам. До этой минуты он сам не догадывался, в какого истого горожанина превратился.

Спустя неделю супруги оказались на маленькой железнодорожной станции в пяти часах езды от города. Их громко окликнул саркастически ухмыляющийся юнец, приехавший на станцию на телеге, увлекаемой мулом.

– Хэлло, мистер Уолмсли! Наконец-то вернулись? Извините, что я встречаю вас не на автомобиле, но отец сегодня вывозит на нем клевер с десятиакрового участка. Я приехал по-простому, а не в вечернем костюме, – за это тоже не осуждайте, ведь до шести часов еще далеко…

Алисия, ежась на летней жаре, как на арктическом ветру, белая, как норвежская снегурочка, в невесомом муслине, с летучим кружевным зонтиком в руке, вышла из-за угла станционного здания – и братец Том мигом забыл о своем высокомерии. Весь путь он, не сводя взгляда со своих коленок, обращался исключительно к мулу, доверяя ему свои мысли о мироздании.

Солнце изливало золотые потоки на тучные пшеничные поля, города остались так далеко, словно их не существовало вовсе. Дорога вилась по лесу, долине, взбиралась на холмы, бежала вниз, как лента, оторвавшаяся от сарафана беспечного Лета. Ветерок следовал за повозкой, как нежный жеребенок из конюшни Феба.

Потом на горизонте показалась ферма; к дому вела каштановая аллея. В воздухе разливался аромат шиповника и влажных прохладных ив, шелестящих у ручья. И, конечно, душа Роберта Уолмсли умиленно внимала голосам земли. Они доносились из зачарованной лесной чащи, жужжали из высокой травы, журчали в ручье, неслись с лугов, где играл на свирели невидимый Пан; козодои, кувыркавшиеся в воздухе, добавляли к этой песне свои выкрики; колокольчики, звякающие на шеях коров, вышибали слезу. Во всем этом многоголосье можно было расслышать рефрен: «Наконец-то ты дома!»

Голоса земли обращались к беглецу, воротившемуся назад. Листья и лепестки цветов говорили с ним старым языком беззаботной юности; им вторили даже неодушевленные предметы: камни и ворота, плуги и крыши; каждый поворот дороги был для него как откровение. Все вокруг улыбалось ему, он дышал одним дыханием с Природой, сердце потянулось к старой любви. Город отступил.

Так сельский атавизм поймал Роберта Уолмсли в свои сети, полностью им завладел. Алисия, сидевшая рядом, казалась теперь совершенно чужой. В той жизни, к которой он сейчас вернулся, ей не было места. Никогда еще она не выглядела такой далекой, бесцветной, высокомерной, бесплотной, нереальной. И тем не менее никогда он не восхищался ею сильнее, чем в этой скрипучей телеге – таком неподходящем для урожденной Ван дер Пул средстве передвижения.

Вечером, когда стихли все приветствия и закончился ужин, вся семья, включая рыжего пса Баффа, устроилась на веранде. Алисия, уже не высокомерная, а просто молчаливая, сидела в тени, одетая в великолепное бледно-серое платье. Мать Роберта беззаботно щебетала про мармелад и люмбаго; Том восседал на верхней ступеньке, сестры Милли и Пэм ловили светлячков, сидя на нижней. Мать качалась в плетеном кресле, креслу отца недоставало одной ножки. Бафф разлегся в центре, мешая всем сразу. Невидимые феи и эльфы сновали в сумерках, целясь в сердце Роберта все новыми воспоминаниями. В его душе уже поселилось сельское безумие. Слишком далеко находился город.

Отец не принес на веранду свою трубку, что было наивысшим проявлением учтивости.

– Не вздумай! – крикнул Роберт, сам принес отцовскую трубку и зажег ее, сам стал стягивать с отца тяжелые сапоги. Первый сапог поддался легко, второй сначала не поддавался, а потом слетел. Мистер Роберт Уолмсли, обитатель Вашингтон-сквер, свалился с крыльца вниз, сверху на него плюхнулся с испуганным лаем тяжелый пес Бафф. Том презрительно захохотал.

Роберт снял пиджак и забросил его в цветущий сиреневый куст.

– Иди-ка сюда, хохотун! – крикнул он Тому. – Кажется, ты обзывал меня «городским хлыщом»? Руки чешутся положить тебя на лопатки.

Том с радостью принял приглашение. Трижды они схватывались, как борцы на ковре, и дважды Том был вынужден кусать траву, умоляя брата не вывихивать ему заломленную руку. Потом, потные, раскрасневшиеся, все еще доказывая окружающим, что один проворнее другого, они снова заползли на веранду. Услышав пренебрежительное замечание Милли о достоинствах брата-горожанина, Роберт, прихвативший из травы огромного кузнечика, набросился на сестру, та вырвалась и кинулась наутек. Сделав круг длиной в четверть мили, оба вернулись, причем Милли принесла брату-победителю прочувствованные извинения. Сельская идиллия преобразила его на глазах.

– Куда вам, деревенщине, со мной тягаться! – кричал он воинственно. – Лучше заранее просите пощады!

Накричавшись, он принялся делать в траве сальто, вызывая у Тома приступы завистливого сарказма. Потом вдруг исчез, но вскоре появился снова, толкая перед собой дядюшку Айка, старого чернокожего слугу, вооруженного банджо. Накидав на ступеньки песка, он изобразил пантомиму «Цыплята, клюющие зерно», а потом не меньше полутора часов исполнял чечетку. Кто бы мог подумать, что он способен на столь дерзкие выдумки, что настолько неутомим? Он пел, рассказывал байки, заставляя слушателей покатываться со смеху, незлобиво пародировал походку и выговор деревенских жителей. Он попросту сошел с ума оттого, что в жилах забурлила кровь прежней, настоящей жизни.

Он так разошелся, что матери пришлось его ласково пожурить. Потом всем показалось, что Алисия собралась что-то сказать, но она смолчала. На протяжении всего представления она сидела неподвижно – тонкая белая тростинка, непостижимая для окружающих.