Текст книги "Властитель человеков"

Да, видно было, что Джон-Том Малый Медведь по уши втюрился в эту самую миссис Коньерс. Она принадлежала к тому сорту женщин, которые нравятся. Она была красива, и даже, пожалуй, больше. Возьмите для сравнения один из этих манекенов, которые служат в магазинах. Вы видите, что они построены по принципу отсутствия индивидуальности. Они приспособлены, чтобы привлекать глаз. Их дело иметь талию в столько-то сантиметров, и цвет лица, и способность создавать иллюзию, что вот это самое котиковое пальто будет так же красиво сидеть на даме с бородавками и толстым кошельком. Так вот, вообразите, что один из этих манекенов свободен от службы и находится с вами, и вы его обнимаете, а он говорит: «Чарли», когда вы на него надавливаете, и что он может сидеть за столом. Вообразили? Ну, значит, у вас есть некоторое представление о миссис Коньерс. Для меня было ясно, что Джон-Том мечтает о белой скво.

Миссис Коньерс с мальчиком остановились в отеле. Они говорят, что утром отправятся домой. Мы с Малым Медведем вышли в восемь часов и до девяти продавали индейское лекарство на площади у здания суда. Затем он отправляет меня с профессором и с лошадьми в лагерь, а сам остается в городе. Я совсем не в восторге от этого проекта, ибо он доказывает, что Джон-Том больше не может держать себя в руках, а это приводит к огненной воде, а иногда и к потерям и убыткам. Не часто случается, что вождь День-Ги-Ва-Ши-Бу-Дут-На-Ши принимается за огненную воду, но когда он уж приналяжет на нее, много хлопот бывает бледнолицым, которые носят синюю форму и вооружены палочками.

В половине десятого профессор Бинкли, закутавшись в одеяло, уже храпит белыми стихами, а я сижу у костра и слушаю лягушек. Мистер Малый Медведь проскальзывает внутрь лагеря и садится под дерево. Симптомов огненной воды не видать.

– Джеф, – говорит он после долгого промежутка, – поехал мальчик на Запад охотиться на индейцев?

– Ну, и что же? – говорю я (я думал совсем о другом).

– Он таки подстрелил одного, – говорит Джон Том, – но не из ружья. Этот мальчик никогда в жизни не носил вельветового костюма.

Тут уж я начинал понимать, куда он гнет.

– Знаю, – говорю я. – Держу пари, что его изображают на открытках голеньким и что он охотится на разных дураков. Белых и красных.

– Вышло красное, – говорит Джон-Том, совсем спокойно. – Джеф, как ты думаешь, за сколько лошадей мог бы я купить миссис Коньерс?

– Что за неприличный разговор! – отвечаю я. – Это не входит в обычаи бледнолицых.

Джон-Том громко смеется и впивается в сигару.

– Нет, не входит, – отвечает он, – у дикарей это соответствует долларам брачного контракта белых. Да, я знаю. Между расами вечно будет стена. Если бы я мог, Джеф, я поджег бы все колледжи белых, куда только ступала нога краснокожего. Почему вы не оставляете нас в покое, – говорит он, – с нашими плясками призраков и собачьими пирами и нашими грязными скво, которые варят нам похлебку из кузнечиков и штопают нам мокасины?

– Ну, слушай, неужели ты относишься непочтительно к неувядающему цветку, именуемому образованием? – сказал я, окончательно скандализованный. – Я сам ношу этот цветок на груди, в петличке моего духа. Я получил образование, – говорю я, – и оно мне никогда не вредило.

– Вы набрасываете на все лассо, – продолжает Малый Медведь, не обращая внимания на мои вставки в прозе, – и показываете нам все прекрасное в литературе и в жизни, и научаете нас ценить утонченность в мужчинах и женщинах. Что вы из меня сделали? – говорит он. – Какого-то индейского Моисея. Вы научили меня ненавидеть вигвамы и любить образ жизни белых. Я могу глядеть на обетованную землю и видеть там миссис Коньерс, но мое место – за оградой. Впрочем, о белый человек Джеф, – продолжает он, – бледнолицые снабжают нас и утешением. Оно, правда, временное, оно дает передышку; название его – виски.

И он тут же сворачивает на тропинку и отправляется в город.

«Ну, – говорю я мысленно, – да подвигнет его сегодня великий Маниту на совершение лишь таких проступков, которые караются только штрафом. Ибо я вижу, что Джон-Том собирается воспользоваться утешением белых».

Было, вероятно, около половины одиннадцатого; я сидел и курил, как вдруг слышу «топ-топ» по тропинке, и прибегает миссис Коньерс, с кое-как закрученными волосами и выражением лица, говорящим о ворах, мышах и о том, что вышла вся мука, – и все это вместе.

– О мистер Питерс, – вопит она, как они всегда это делают. – О! А! О!

У меня мелькнула одна мысль, и я громко выразил ее суть.

– Вот что, – говорю я, – мы с этим индейцем были как родные братья, но если он… я его в две минуты так обработаю!

– Нет, нет, – говорит она, совсем растерянная и ломая руки так, что кости захрустели. – Я не видала мистера Малого Медведя. Это мой… муж. Он украл у меня мальчика! О! – говорит она. – Как раз в то мгновенье, когда я его опять прижала к своей груди. Бессердечный негодяй! Нет той горькой чаши, – говорит она, – которую он не заставил бы меня испить. Бедный мой ягненочек, которому следовало бы теперь лежать в теплой постельке, увезен этим дьяволом.

– Как же это случилось? – спрашиваю я. – Давайте мне факты.

– Я устраивала ему постельку, – объясняет она, – Рой играл на крыльце гостиницы, а тот подъезжает к ступенькам. Я слышала, что Рой закричал, и выбежала. Мой муж уже успел посадить его в кабриолет. Я умоляла его вернуть мне ребенка. Вот что он мне дал.

Она поворачивает лицо к свету. По щеке и по губам у нее тянется алая полоса.

– Он это сделал кнутом, – говорит она.

– Пойдемте обратно в гостиницу, – говорю я, – и посмотрим, что можно предпринять.

По дороге она мне открывает кое-что о причинах. Когда он хватил ее кнутом, он сказал ей, что узнал про ее поездку за ребенком и сам отправился на том же поезде. Миссис Коньерс жила с братом, и они всегда зорко смотрели за мальчиком, так как муж и раньше пытался его выкрасть. По-моему, этот человек был хуже, чем любой агент по устройству городских железных дорог. По-видимому, он промотал ее состояние и дурно обращался с ней; убил ее канарейку и рассказывал всем, что у нее холодные ноги.

В гостинице мы застали массовый митинг из пяти зевавших граждан, возмущенных этим насилием. В десять часов большая часть города уже спала. Я начинаю уговаривать даму и немножко успокаиваю ее, объявив, что отправлюсь на часовом поезде в соседний город, милях в сорока к востоку: по всей вероятности, уважаемый мистер Коньерс рванул туда, чтобы там сесть на поезд.

– Не знаю, – говорю я ей, – может, у него и есть законное право; но если я поймаю его, я ему устрою такое беззаконие в левое ухо, что он своих не узнает.

Миссис Коньерс идет в дом и плачет с хозяйкой, а та заваривает ей мятный чай, от которого бедняжке должно сразу стать гораздо легче. На крыльцо выходит хозяин, заложив большой палец за свою единственную подтяжку, и говорит мне:

– В нашем городе еще не было такого волнения с тех пор, как жена Бедфорда Стиголля проглотила ящерицу. Я видел в окно, как он ударил ее кнутом. Сколько стоит ваш костюм? Похоже, что будет дождь, верно? Слушайте, доктор, этот ваш индеец сегодня что-то закутил, а? Он был здесь как раз перед вами, и я ему рассказал всю историю. Он как заулюлюкает странным голосом – и побежал. Я думаю, наш констебль засадит его в кутузку.

Я решил сидеть на крыльце и ждать часового поезда. Нельзя сказать, чтобы я был преисполнен радости. Во-первых, Джон-Том у меня загулял, а затем еще это похищение младенца лишало меня сна. Но что поделаешь – у меня вечно бывают неприятности из-за чужих неприятностей. Каждые пять минут миссис Коньерс выходила на крыльцо и глядела на дорогу в направлении, куда умчался кабриолет, будто ожидая, что оттуда вдруг появится мальчик верхом на белом пони с красненьким яблочком в руке. Ну разве это не совсем по-женски? Это напоминает мне кошек. «Я видела, как в эту щель пролезла мышка, – говорит миссис Кошка, – можете, если хотите, забить ее доской, я уж покараулю у этой дырки».

В три четверти первого миссис Коньерс выходит опять, волнуясь и плача потихоньку, как всегда делает для собственного удовольствия женский пол; опять она глядит на эту дорогу и прислушивается.

– Право же, мадам, – говорю я, – нет никакого смысла стоять и глядеть на остывшие следы колес. Они теперь уж на полдороге в…

– Ш-ш-ш, – говорит она, поднимая руку.

И правда, я слышу в темноте шлепанье, и вдруг раздается ужаснейший боевой клич, какой услышишь разве только в цирке на утреннике. Весьма непрезентабельного вида индеец поднимается по ступенькам и вбегает на крыльцо. На него падает свет от лампы в вестибюле, но я не узнаю мистера Джона-Тома Малого Медведя выпуска 1891 года. Я вижу перед собой ирокезского воина, ходившего по боевой стезе. Огненная вода и прочее привели его в возбуждение. Оленья шкура висит на нем лохмотьями. А перья его спутаны, точно у растрепанной курицы. Мокасины его покрыты пылью многомиллионного пути, а глаза горят каким-то туземным огнем. Но он держит в объятьях этого самого младенца; у того глаза наполовину слипаются, ножки болтаются, а одной рукой он обнимает индейца за шею.

– Чертенок, – говорит Джон-Том, и я замечаю, что все цветы синтаксиса белых отлетели от него. – Мой принесть, – говорит он и кладет малыша на руки матери. – Бежать пятнадцать миль, – говорит Джон-Том. – У-у! Поймать белого! Принесть чертенка!

Маленькая женщина безумствует от радости. Ей непременно нужно разбудить этого взбудоражившего всех малыша и во всеуслышание заявить, что он мамино драгоценное сокровище. Я хотел было задать несколько вопросов, но взглянул на мистера Малого Медведя, и взгляд мой упал на нечто, висевшее у него на поясе.

– Ну-с, теперь идите спать, – говорю я, – и укладывайте также этого полуночника; опасности больше нет никакой – похищение младенцев теперь уже стало не тем, чем было раньше… несколько часов назад.

Я поспешил заманить Джона-Тома к нам в лагерь; как только он завалился и уснул, я достал эту штуку у него из-за пояса и распорядился с ней так, чтобы она не попалась на глаза культуре и образованию. Ибо даже футбольные колледжи отрицательно относятся к искусству сдирать скальпы.

Было уже десять часов утра, когда Джон-Том проснулся; он оглядывается вокруг себя, и я с радостью вижу, что в его взоре опять светится девятнадцатый век.

– В чем было дело, Джеф? – спрашивает он.

– Много-много огненная вода, – говорю я. Джон– Том хмурится и слегка задумывается.

– В сочетании, – тотчас же добавляет он, – с интересной небольшой физиологической встряской, известной под названием возвращения к первобытному типу. Вспомнил теперь. А что, они уехали?

– С поездом в 7 ч 30 м, – отвечаю я.

– У-у, – говорит Джон-Том. – Так лучше. Бледнолицый, принеси великому вождю День-Ги-Ва-Ши-Бу-Дут-На-Ши сельтерской воды, и он опять взвалит себе на плечи бремя краснокожего.

Фальшивый доллар

Однажды утром, просматривая свою корреспонденцию, судья Соединенных Штатов в пограничном районе, лежащем вдоль берега Рио-Гранде, нашел письмо следующего содержания:

«Судья!

Когда вы приговорили меня на четыре года, вы много болтали. Кроме прочих дерзостей, вы назвали меня гремучей змеей. Может быть, я действительно гремучая змея. Через год после того, как вы меня засадили, умерла моя дочь – от нищеты, а также и от позора. У вас, судья, тоже есть дочь, и я хочу дать вам понять, что значит потерять свою дочь.

И теперь я намереваюсь ужалить прокурора, который тогда говорил против меня. Теперь я свободен, и мне кажется, я действительно превратился в настоящую гремучую змею. Во всяком случае, я чувствую себя таковой. Много говорить я не буду, но это письмо – мое шипенье.

Берегитесь, когда я возьмусь за дело.

С совершенным почтением

Гремучая змея».

Судья Дервент небрежно отбросил письмо. Для него не было новостью получение подобных посланий от отъявленных преступников, которых ему приходилось судить. Он не ощутил ни малейшей тревоги.

Чуть погодя он показал письмо молодому прокурору Литлфильду, так как его имя тоже упоминалось в письме, а судья был весьма точен во всем, что касалось лично его, а также его коллег.

Пробегая глазами ту часть письма, которая относилась к нему самому, Литлфильд удостоил «шипенье» гремучей змеи презрительной улыбкой; но он нахмурился, читая строки, касающиеся дочери судьи, так как Нанси Дервент была его невестой.

Литлфильд направился к секретарю суда и стал просматривать с ним архив. Они решили, что письмо это могло исходить от Сэма-мексиканца, отчаянного пограничного головореза-полукровки, который четыре года назад был приговорен к тюремному заключению за убийство. Затем дела вытеснили эту историю из головы Литлфильда, и шипенье мстительной змеи забылось.

Суд выехал на сессию в Браунсвиль. Большинство дел, назначенных к слушанию, были по обвинению в контрабанде, фабрикации фальшивой монеты, ограблении почтовых контор и нарушении федеральных законов в пограничных местностях. Одно дело касалось молодого мексиканца, Рафаэля Ортиса, которого ловкий помощник шерифа поймал на месте преступления в тот момент, когда он хотел сбыть фальшивый серебряный доллар. Его уже давно подозревали в подобного рода проделках, но на этот раз впервые вина его была доказана. Ортис ничуть не тяготился своим пребыванием в тюрьме, спокойно курил коричневые сигаретки и ожидал суда. Помощник шерифа, Кильпатрик, доставил в суд фальшивый доллар и вручил его прокурору в его кабинете, в здании суда. Помощник шерифа и один почтенный аптекарь готовы были показать под присягой, что этот доллар Ортис отдал в уплату за лекарство. Монета была самая что ни на есть фальшивая, мягкая, тусклая на вид и состояла преимущественно из свинца.

Это было за день до того, когда должно было слушаться дело Ортиса, и прокурор готовился к завтрашнему выступлению.

– Я думаю, нам не понадобится вызывать специальных экспертов, чтобы доказать, что эта монета несколько своеобразная, правда, Киль? – с улыбкой заметил Литлфильд.

Он бросил доллар на стол, и, когда тот упал, издал не больше звона, чем кусок олова.

– По-моему, этот гусь уже все равно что за решеткой, – сказал помощник шерифа. – Теперь мы окончательно застукали его. Если бы это случилось с ним один раз, так еще можно было бы сказать, что мексиканцы вообще не умеют отличать хорошие деньги от плохих; но этот мошенник, я знаю, принадлежит к целой шайке фальшивомонетчиков. В этот раз я впервые поймал его на месте преступления. У него есть возлюбленная. Она живет на берегу, в мексиканском поселке. Хороша, как рыжая телка на цветочной клумбе.

Литлфильд опустил фальшивый доллар в карман и вложил свои заметки по делу Ортиса в конверт. В этот момент в дверях показалось веселое, привлекательное личико, открытое и живое, как физиономия мальчика, и в комнату вошла Нанси Дервент.

– Боб, разве занятия в суде не прекратились сегодня в двенадцать часов до завтрашнего дня? – спросила она Литлфильда.

– Да, прекратились, – ответил прокурор, – и я очень рад этому, так как мне еще нужно просмотреть целый ряд уставов.

– Ну конечно. Это совершенно похоже на вас. Право, я удивляюсь, как это вы и папа не превратились еще сами в какие-нибудь уставы или уложения. Я хочу просить вас поехать со мной после обеда поохотиться на куликов. Прерия так и кишит ими. Пожалуйста, не говорите «нет». Я хочу испробовать мою новую бескурковку двенадцатого калибра. Я уже послала сказать на конюшню, чтобы в экипаж запрягли Муху и Бэс. Они великолепно переносят стрельбу. Я была совершенно уверена, что вы поедете.

Они обручились. Любовь была в самом разгаре. Кулики одержали верх над авторитетами в кожаных переплетах. Литлфильд принялся складывать свои бумаги.

В дверь постучали. Кильпатрик сказал:

– Войдите.

В комнату вошла красивая темноглазая девушка, с прелестным, чуть-чуть подернутым лимонно-желтым оттенком лица. Черный шарф покрывал ее голову и дважды обвивал ее шею.

Она начала говорить по-испански, и из уст ее полился целый каскад меланхолической музыки. Литлфильд не понимал по-испански. Помощник шерифа понимал, и он стал частями переводить ее речь, по временам поднимая руку, чтобы остановить поток ее слов.

– Она пришла к вам, мистер Литлфильд. Имя ее – Джоя Тревиньяс. Она хочет поговорить с вами о… словом, она имеет отношение к этому Рафаэлю Ортису. Она его… она его возлюбленная. Она уверяет, что он невиновен. Она говорит, что монету сделала она сама и дала ему, чтобы он сбыл ее. Не верьте ей, мистер Литлфильд. Обычная история с этими мексиканскими девушками; они пойдут на ложь, кражу, убийство ради парня, в которого втюрились. Никогда не верьте влюбленной женщине.

– Мистер Кильпатрик!

Гневное восклицание Нанси Дервент заставило помощника шерифа сбивчиво пояснить, что он неправильно выразил свою мысль. Затем он продолжал перевод:

– Она говорит, что согласна занять его место в тюрьме, если вы выпустите его. Она говорит, что была больна лихорадкой и что доктор сказал, что она умрет, если не добудет лекарства. Поэтому она и послала фальшивый доллар в аптеку. Она, по-видимому, не на шутку влюблена в этого Рафаэля. Она говорит без конца о любви и таких вещах, которые вы не захотите слушать.

Для прокурора это была старая история.

– Скажите ей, что я ничего не могу сделать, – сказал он. – Дело слушается завтра, и пусть обвиняемый сам защитит себя перед судом.

Нанси Дервент была не так черства. Полным сочувствия взглядом она смотрела на Джою Тревиньяс и по временам переводила взор на своего жениха. Помощник шерифа перевел девушке слова прокурора. Она тихо произнесла одну или две фразы, опустила свой шарф на лицо и вышла.

– Что она сказала? – спросил Литлфильд.

– Ничего особенного, – ответил помощник шерифа. – Она сказала: если жизнь девушки… дайте-ка вспомню – если жизнь девушки, которую ты любишь, когда-нибудь будет в опасности, вспомни Рафаэля Ортиса.

Кильпатрик вышел из комнаты и направился по коридору к кабинету судьи.

– Не можете ли вы чем-нибудь помочь ей, Боб? – спросила Нанси. – Это такой пустяк – всего-навсего один фальшивый доллар, и вдруг из-за него разрушится счастье двух человек. Она была в смертельной опасности, и он спас ее. Разве закон не знает чувства жалости?

– В юриспруденции этому чувству места нет, Нэн, – возразил Литлфильд, – в особенности же оно неуместно у прокурора. Я обещаю вам, что не буду строг – я буду мягок. Но все равно он будет признан виновным. Свидетели покажут под присягой, что он спустил фальшивый доллар, который в настоящий момент лежит у меня в кармане в качестве вещественного доказательства. Среди присяжных нет мексиканцев, и они, безусловно, вынесут обвинительный вердикт не сходя с места.

Охота на куликов прошла на редкость удачно, и в увлечении спортом было забыто и дело Рафаэля Ортиса, и горе Джои Тревиньяс. Прокурор и Нанси Дервент отъехали на три мили от города; экипаж катился по ровной, поросшей травой дороге, а затем выехал в волнистую степь, окаймленную черной полосой густого леса, который тянется по берегу Пьедры. За Пьедрой лежит Лонг Прери, излюбленное место куликов. Подъезжая к реке, они услышали справа от себя лошадиный топот и увидели всадника с черными волосами и смуглым лицом, направлявшегося к лесу по косой, так что, казалось, раньше он ехал позади них.

– Я где-то видел этого молодчика, – сказал Литлфильд, обладавший хорошей зрительной памятью. – Но не могу вспомнить, где именно. Наверное, это какой-нибудь ранчеро, возвращающийся домой коротким путем.

В Лонг-Прери они провели около часу, стреляя по куликам из экипажа. Нанси Дервент, энергичная, смелая девушка с запада, была весьма довольна своей новой бескурковкой. Она на целых два выстрела обогнала своего партнера. Тихой рысью они возвращались домой. На расстоянии ста ярдов от Пьедры из лесу прямо на них выехал всадник.

– Это, кажется, тот самый человек, которого мы встретили раньше, – заметила мисс Дервент.

Когда дистанция между ними уменьшилось, Литлфильд вдруг погнал лошадей, не спуская глаз с приближавшегося всадника. Тот вынул из футляра, висевшего на его седле, винчестер и перекинул через плечо.

– Теперь я узнал тебя, Сэм-мексиканец, – пробормотал Литлфильд. – Это ты пригрозил мне в своем милом послании.

Сэм-мексиканец быстро разрешил все сомненья. У него был прекрасный глазомер. Когда он приблизился на расстояние выстрела из винтовки, оставаясь недосягаемым для выстрела из дробовика, он взял на изготовку свой винчестер и открыл огонь по сидевшим в экипаже.

Первый выстрел расщепил заднюю часть сиденья, причем пуля попала в узкое двухдюймовое пространство между плечами Литлфильда и мисс Дервент. Следующая продырявила щит экипажа и штанину на левой ноге Литлфильда.

Прокурор столкнул Нанси с экипажа. Она была немного бледна, но не задала ни одного вопроса. Девушка обладала свойственным обитателям пограничных мест инстинктом, учащим их принимать самые критические обстоятельства без лишних разглагольствований. Они держали свои ружья в руках, и Литлфильд поспешно выбирал патроны из стоявшей перед ним на сиденье коробки и наполнял ими свои карманы.

– Встаньте позади лошадей, Нэн, – сказал он. – Этот молодчик – разбойник, которого я когда-то засадил за решетку. По-видимому, он хочет поквитаться. Он знает, что на этом расстоянии наш выстрел не достигнет его.

– Хорошо, Боб, – спокойно сказала Нанси. – Я не боюсь, но вы тоже пойдите ближе сюда. Эй, Бэс, стой смирно!

Она погладила гриву лошади. Литлфильд стоял со своим ружьем наготове, мечтая лишь о том, чтобы негодяй подъехал ближе.

Но Сэм-мексиканец разыгрывал свою вендетту наверняка. Это была птица, совсем непохожая на кулика. Его острый взгляд провел воображаемую линию вокруг площади, на которой ему не был опасен выстрел из дробовика. По этой линии он и пустил свою лошадь.

Когда Литлфильд и Нанси переходили с одной стороны своего живого бруствера на другую, Сэм воспользовался минутой, выстрелил, и пуля продырявила шляпу прокурора. Один раз он ошибся и переступил через поставленный себе предел. Из ружья Литлфильда блеснуло пламя, и Сэм-мексиканец только мотнул головой навстречу безобидной дроби. Несколько дробинок попало в лошадь, и она отпрыгнула назад, на безопасную линию.

Разбойник опять выстрелил. Нанси Дервент слабо вскрикнула. Литлфильд обернулся и увидел кровь, стекавшую по ее щеке.

– Я не ранена, Боб. Щепка поцарапала меня. Я думаю, его пуля расщепила одну из колесных спиц.

– Боже, – простонал Литлфильд. – Если бы у меня была хоть картечь.

Сэм остановил свою лошадь и тщательно прицелился. Муха захрапела и упала на землю, пораженная пулей в голову. Бэс, сообразившая, что охота идет сейчас не на одних куликов, вырвалась из упряжи и бешено умчалась вдаль. Следующая пуля продырявила охотничий жакет Нанси Дервент.

– Ложись! Ложись, – зашептал Литлфильд. – Ближе к лошади, пригнитесь к земле! Вот так! – Он почти швырнул ее на траву сзади лежавшей на земле Мухи.

Странно, в этот момент в мозгу его прозвучали слова мексиканской девушки: «Если когда-нибудь жизнь любимой тобой девушки будет в опасности, вспомни про Рафаэля Ортиса».

Из груди Литлфильда вырвалось взволнованное восклицание:

– Стреляйте в него, Нэн, из-за спины лошади. Стреляйте как можно чаще. Вы не заденете его, но заставите уворачиваться от выстрелов, а я тем временем попытаюсь разработать маленький план действий.

Нанси кинула быстрый взгляд в сторону Литлфильда и увидела, что он вынул карманный нож и открывает его. Затем она отвернулась, чтобы приступить к исполнению его приказания, и открыла быстрый огонь по неприятелю.

Сэм-мексиканец терпеливо ожидал, когда прекратится этот невинный обстрел. У него в распоряжении было много времени, и он не хотел рисковать: зачем ему нарываться на заряд дроби в лицо, когда при небольшой осторожности он может от этого легко уберечься. Он надвинул свой тяжелый стетсон на самое лицо и сидел так, пока выстрелы не замолкли. Тогда он подъехал немножко ближе, прицелился в то, что темнелось за спиной павшей лошади, и выстрелил. Но ни один из его врагов не пошевельнулся. Тогда он заставил лошадь сделать еще несколько шагов вперед. Он увидел, что прокурор встал на одно колено и решительно поднял свое ружье. Сэм опять надвинул на лицо шляпу и стал ожидать безобидного дождя из миниатюрных дробинок.

Литлфильд выстрелил с громкой отдачей. Сэм-мексиканец вздохнул, перегнулся в седле и медленно стал скользить с лошади – мертвая гремучая змея.

В десять часов утра на следующий день открылось заседание суда, и началось слушание дела Рафаэля Ортиса. Прокурор, с рукой на перевязи, встал и обратился к судье:

– С разрешения вашей чести я отказываюсь от обвинения. Даже в том случае, если обвиняемый виновен, в руках правительства нет достаточных данных для доказательства его виновности. Фальшивая монета, на которой строилось обвинение, не может быть предъявлена как вещественное доказательство. Поэтому я прошу прекратить это дело.

Во время обеденного перерыва Кильпатрик вошел в кабинет прокурора.

– Я только что ходил осматривать Сэма-мексиканца, – сказал он. – Его тело выставлено напоказ. Старик был крепкий, что и говорить. Но никто не может разобрать, чем вы уложили его. Некоторые полагают, что чем-то вроде гвоздей. Я, по крайней мере, никогда не видел, чтобы ружье заряжали штукой, которая наносит такие огромные раны.

– Я выстрелил в него, – сказал прокурор, – «вещественным доказательством» по делу о фальшивой монете. Какое счастье для меня и еще для кое-кого, что этот доллар так плохо сделан. Его очень легко было нарезать ножом на кусочки. Скажите, Киль, не можете ли вы спуститься в мексиканский поселок и разыскать ту девушку? Мисс Дервент хочет повидать ее.